насрано 34617 раз:
[0][1][2][3][4][5][6][7][8][9][10][11][12][13][14][15][16][17][18][19][20][21][22][23][24][25][26][27][28][29][30][31][32][33][34][35][36][37][38][39][40][41][42][43][44][45][46][47][48][49][50][51][52][53][54][55][56][57][58][59][60][61][62][63][64][65][66][67][68][69][70][71][72][73][74][75][76][77][78][79][80][81][82][83][84][85][86][87][88][89][90][91][92][93][94][95][96][97][98][99][100][101][102][103][104][105][106][107][108][109][110][111][112][113][114][115][116][117][118][119][120][121][122][123][124][125][126][127][128][129][130][131][132][133][134][135][136][137][138][139][140][141][142][143][144][145][146][147][148][149][150][151][152][153][154][155][156][157][158][159][160][161][162][163][164][165][166][167][168][169][170][171][172][173][174][175][176][177][178][179][180][181][182][183][184][185][186][187][188][189][190][191][192][193][194][195][196][197][198][199][200][201][202][203][204][205][206][207][208][209][210][211][212][213][214][215][216][217][218][219][220][221][222][223][224][225][226][227][228][229][230][231][232][233][234][235][236][237][238][239][240][241][242][243][244][245][246][247][248][249][250][251][252][253][254][255][256][257][258][259][260][261][262][263][264][265][266][267][268][269][270][271][272][273][274][275][276][277][278][279][280][281][282][283][284][285][286][287][288][289][290][291][292][293][294][295][296][297][298][299][300][301][302][303][304][305][306][307][308][309][310][311][312][313][314][315][316][317][318][319][320][321][322][323][324][325][326][327][328][329][330][331][332][333][334][335][336][337][338][339][340][341][342][343][344][345][346][347][348][349][350][351][352][353][354][355][356][357][358][359][360][361][362][363][364][365][366][367][368][369][370][371][372][373][374][375][376][377][378][379][380][381][382][383][384][385][386][387][388][389][390][391][392][393][394][395][396][397][398][399][400][401][402][403][404][405][406][407][408][409][410][411][412][413][414][415][416][417][418][419][420][421][422][423][424][425][426][427][428][429][430][431][432][433][434][435][436][437][438][439][440][441][442][443][444][445][446][447][448][449][450][451][452][453][454][455][456][457][458][459][460][461][462][463][464][465][466][467][468][469][470][471][472][473][474][475][476][477][478][479][480][481][482][483][484][485][486][487][488][489][490][491][492][493][494][495][496][497][498][499][500][501][502][503][504][505][506][507][508][509][510][511][512][513][514][515][516][517][518][519][520][521][522][523][524][525][526][527][528][529][530][531][532][533][534][535][536][537][538][539][540][541][542][543][544][545][546][547][548][549][550][551][552][553][554][555][556][557][558][559][560][561][562][563][564][565][566][567][568][569][570][571][572][573][574][575][576][577][578][579][580][581][582][583][584][585][586][587][588][589][590][591][592][593][594][595][596][597][598][599][600][601][602][603][604][605][606][607][608][609][610][611][612][613][614][615][616][617][618][619][620][621][622][623][624][625][626][627][628][629][630][631][632][633][634][635][636][637][638][639][640][641][642][643][644][645][646][647][648][649][650][651][652][653][654][655][656][657][658][659][660][661][662][663][664][665][666][667][668][669][670][671][672][673][674][675][676][677][678][679][680][681][682][683][684][685][686][687][688][689][690][691][692][693][694][695][696][697][698][699][700][701][702][703][704][705][706][707][708][709][710][711][712][713][714][715][716][717][718][719][720][721][722][723][724][725][726][727][728][729][730][731][732][733][734][735][736][737][738][739][740][741][742][743][744][745][746][747][748][749][750][751][752][753][754][755][756][757][758][759][760][761][762][763][764][765][766][767][768][769][770][771][772][773][774][775][776][777][778][779][780][781][782][783][784][785][786][787][788][789][790][791][792][793][794][795][796][797][798][799][800][801][802][803][804][805][806][807][808][809][810][811][812][813][814][815][816][817][818][819][820][821][822][823][824][825][826][827][828][829][830][831][832][833][834][835][836][837][838][839][840][841][842][843][844][845][846][847][848][849][850][851][852][853][854][855][856][857][858][859][860][861][862][863][864][865][866][867][868][869][870][871][872][873][874][875][876][877][878][879][880][881][882][883][884][885][886][887][888][889][890][891][892][893][894][895][896][897][898][899][900][901][902][903][904][905][906][907][908][909][910][911][912][913][914][915][916][917][918][919][920][921][922][923][924][925][926][927][928][929][930][931][932][933][934][935][936][937][938][939][940][941][942][943][944][945][946][947][948][949][950][951][952][953][954][955][956][957][958][959][960][961][962][963][964][965][966][967][968][969][970][971][972][973][974][975][976][977][978][979][980][981][982][983][984][985][986][987][988][989][990][991][992][993][994][995][996][997][998][999][1000][1001][1002][1003][1004][1005][1006][1007][1008][1009][1010][1011][1012][1013][1014][1015][1016][1017][1018][1019][1020][1021][1022][1023][1024][1025][1026][1027][1028][1029][1030][1031][1032][1033][1034][1035][1036][1037][1038][1039][1040][1041][1042][1043][1044][1045][1046][1047][1048][1049][1050][1051][1052][1053][1054][1055][1056][1057][1058][1059][1060][1061][1062][1063][1064][1065][1066][1067][1068][1069][1070][1071][1072][1073][1074][1075][1076][1077][1078][1079][1080][1081][1082][1083][1084][1085][1086][1087][1088][1089][1090][1091][1092][1093][1094][1095][1096][1097][1098][1099][1100][1101][1102][1103][1104][1105][1106][1107][1108][1109][1110][1111][1112][1113][1114][1115][1116][1117][1118][1119][1120][1121][1122][1123][1124][1125][1126][1127][1128][1129][1130][1131][1132][1133][1134][1135][1136][1137][1138][1139][1140][1141][1142][1143][1144][1145][1146][1147][1148][1149][1150][1151][1152][1153][1154][1155][1156][1157][1158][1159][1160][1161][1162][1163][1164][1165][1166][1167][1168][1169][1170][1171][1172][1173][1174][1175][1176][1177][1178][1179][1180][1181][1182][1183][1184][1185][1186][1187][1188][1189][1190][1191][1192][1193][1194][1195][1196][1197][1198][1199][1200][1201][1202][1203][1204][1205][1206][1207][1208][1209][1210][1211][1212][1213][1214][1215][1216][1217][1218][1219][1220][1221][1222][1223][1224][1225][1226][1227][1228][1229][1230][1231][1232][1233][1234][1235][1236][1237][1238][1239][1240][1241][1242][1243][1244][1245][1246][1247][1248][1249][1250][1251][1252][1253][1254][1255][1256][1257][1258][1259][1260][1261][1262][1263][1264][1265][1266][1267][1268][1269][1270][1271][1272][1273][1274][1275][1276][1277][1278][1279][1280][1281][1282][1283][1284][1285][1286][1287][1288][1289][1290][1291][1292][1293][1294][1295][1296][1297][1298][1299][1300][1301][1302][1303][1304][1305][1306][1307][1308][1309][1310][1311][1312][1313][1314][1315][1316][1317][1318][1319][1320][1321][1322][1323][1324][1325][1326][1327][1328][1329][1330][1331][1332][1333][1334][1335][1336][1337][1338][1339][1340][1341][1342][1343][1344][1345][1346][1347][1348][1349][1350][1351][1352][1353][1354][1355][1356][1357][1358][1359][1360][1361][1362][1363][1364][1365][1366][1367][1368][1369][1370][1371][1372][1373][1374][1375][1376][1377][1378][1379][1380][1381][1382][1383]

Глава 3
Получасом раньше Ахука попрощался со старым Хранителем Памяти на перекрестке трех дорог. Потеребил бороду пятерней, собрал животных на поводки, приласкал Тана, успокоил собак. Он не собирался задерживаться до утра в поселении и идти к Наране, как просил старик, и в то же время не знал, куда себя девать. На Границу он решил не возвращаться по крайней мере еще несколько дней. У него есть дела поважнее, чем возня с пожирателями крыс. Отряд будет выжимать их из Равновесия. Он прикинул, что обезьянолюди прорвались вчера утром. Их отогнали сегодня к ночи.
Ахука еще помнил, как он впервые вышел с Джаванаром на Большезубых, и Охотник уступил ему первую стрелу по матерому самцу с клыками в локоть длиной… Нет, во имя Равновесия! Он еще может действовать. Привычное, собачье подчинение Наране – превозмочь! Он – человек, Головастый… Он дернул поводки – звери остановились. Тан сейчас же спрыгнул с дерева и попросил ласки и сочувствия, глаза у него слипались, как у человека. Обезьяны должны спать много…
«Рра-асс! Рра-асс!» В лечилище трижды и еще трижды ударил гром, сопровождаемый короткими пронзительными свистками.
…Впоследствии Ахука очень удивлялся своей наивности. Услышав громы, он подумал, что их издали нардики, пугая пришельцев. Создание нардиков-гигантов само по себе было событием неслыханным и позволяло ожидать других небывалых событий. Намеренное исправлялось сверхнамеренным – высшим авторитетом Великой Памяти. Ахука вновь заколебался. Стоял на перекрестке, глядел в небо. Утренняя звезда была яркой, близкой… Не вернуться ли к месту ночлега, чтобы взять с собой трубу? Хотя бы узнать, откуда они, – свою планету они могут отличить, наверное, от других звезд. О-ах, он потерял время, пока ткал, как паук, непрочную паутину. Великая порвала ее одним движением… Во имя Равновесия, вот они!
Нардики возвращались. Шли навстречу лунному свету. Ахука увидел немигающие круглые глаза, сидящие в складке, примерно там, где у человека были бы соски. Увидел плоские горбы на спинах – как раз, чтобы уложить человека. Он побежал навстречу: спины пустые, рядом нет Хранителя Памяти… «Убили!» – вспыхнуло у Ахуки в голове. Возвращаются пустые – убили пришельцев! Три удара – три смерти! Опрометью он бросился к лечилищу, делая огромные прыжки. Звери тянули его на поводках, рыжая собачья шерсть рдела под лупой, то вспыхивали, то пропадали пятна на спине гепарда. Рушился мир. Погибало Равновесие. Хранитель – глубокий старец! Впервые в жизни Ахука слышал, как человек говорил не то, что думал.
…Он выбежал на поляну – пусто. Крысы-уборщики с писком катились в стороны. Не останавливаясь, ворвался в лечилище – стол срезан, людей нет… Собаки дергали поводки, визжали, торопили в погоню. Ахука припал на колено, чтобы объяснить собакам работу, и увидел палочки из светлой меди. Грызуны бросили их на поляне, испугавшись охотничьих зверей. Шесть палочек блестели в траве. Железных половинок не было, внутри пусто. Похоже на отрезанное колено бамбука… Приказывая собакам искать след пришельцев, Ахука сопоставил шесть громов и эти шесть палочек из железной поделки Адвесты. Вспомнились странные раны на голове и теле того крии, который ранил пришельца. О-о, железо не дает побегов… «Вперед, рыжие!» – послал собак Охотник. Одна за другой, бесшумно, носом к земле, они опять бросились на просеку. Трубочки Ахука спрятал в охотничью сумку, перевесил на спину лук, подтянул сапожки и побежал за зверями. Собаки его дожидались у первого поворота – пришельцы свернули, не доходя до больших дорог. Продвигаясь быстрой побежкой, Ахука миновал главный ручей, снабжающий водой все поселение. Неугомонные бобры возились в воде, несмотря на позднее время. Здесь снова ждали собаки. Ахука сам увидел на траве отпечатки лошадиных копыт. След вел на полдень. Трава еще не успела подняться, лошадь только что прошла вдоль ручья, свернула на большую дорогу. Ахука пробежал по следу четырежды дюжину дюжин шагов и увидел лошадь. Хранитель ехал навстречу. «Пришельцев довезли до площади Песен и посадили на Птиц вместе с Дхармой. Ближайшее место из пригодных для взлета птиц Рокх, – соображал Ахука. – До площади Песен надо сделать шагов трехкратно помноженную дюжину. Увидеть следы Птиц, а потом бежать в питомник – еще вдвое…» Он отстанет безнадежно. Он круто повернул и догнал Хранителя.
– Где пришельцы? – прямо спросил Ахука. – Здоровы ли они?
– Взлетели на Птицах. Они согласились вернуться в железный дом, – дневным, оживленным голосом ответил Хранитель.
– Ты ведешь лошадь в питомник. Я направляюсь туда и заодно отведу ее. Я облегчу себе дорогу.
Хранитель медлил. Ничего удивительного не было в том, что Охотник спешит добраться до питомника.
– Почему ты спросил меня о пришельцах? – осведомился Хранитель.
– Кару-Кузнец, ты меня не узнал… Я стоял у трех дорог со старшим Хранителем, когда ты провел нардиков к пришельцам. Я испугался их и послал в них стрелу, – добавил Ахука наивно.
Усаживаясь на лошадь и провожая Кару глазами, он сообразил, что второй раз за ночь утаил свои мысли в ответ на прямой вопрос. Он думал об этом, когда приказывал Тану собрать собак и отправиться с ними в стан Охотников. Тан хныкал и ластился к нему. Он думал об этом, пока скакал через поселение к питомнику и отводил лошадь на выгон, и бежал к домам, в которых держали Птиц.
Уход за птицами Рокх не доверяли животным. Птиц нельзя было, как слонов и лошадей, переводить с выгона на выгон – они должны жить на одном месте постоянно, от рождения до старости. Иначе их не заставишь возвращаться домой. В период дождей им надлежало находиться под крышей, так как перья мокли и не давали им взлететь. Поэтому каждая Рокх имела свой дом, как человек. Грызуны убирали из домов помет, обезьяны приносили пищу ко входу, но все прочие работы делали люди – вносили пищу в дом, осматривали и подрезали перья, учили глупых птенцов командам и выводили Птиц на прогулки, когда им не приходилось летать с гонцами. По старой традиции каждый оседлавший Птицу именовался гонцом – некогда Рокх поднимались только со специально приставленными искусными наездниками малого роста и веса. Теперь Птицы поднимали рослого мужчину и еще полторы дюжины горстей груза. Правда, их приходилось кормить каждые три часа полета.
В питомнике бодрствовали всю ночь, как и в подземелье Памяти. Дома Птиц светились не изнутри, а снаружи, над входами ветви нависали широкими козырьками, под которыми возились Хранители Птиц, перебирая орехи. Многие дома пустовали – на Границе было неспокойно, и Птицы работали, перевозя Охотников. Рокх охотнее летает ночью, чем в полуденный жар, но все равно слишком многих нет на месте… Да, за последние месяцы Равновесие действительно изменилось. И это лишь первые признаки… Ахука пробежал на край питомника, к Наседке. В узкой пещере, похожей на подземелье Памяти, в черном жидком перегное лежали яйца Рокх – три локтя в длину, два в ширину. Они высовывались из перегноя, белые, как облака. Подземелье Наседки, пожалуй, было единственным местом в каждом поселении, куда не пускали посторонних, ибо птенцы, еще запертые в скорлупе, запоминали слова и бессмысленные звуки – все, что слышали, – и, выросши, отзывались на знакомые звукосочетания.
У входа к Наседке Ахука нашел старого Хранителя.
– Во имя Равновесия! – взмолился Хранитель. – Ты будешь в третьей дюжине попросивших Птицу за эту ночь, а до утра еще далеко!
«Да, это необычная ночь», – подумал Ахука, но ничего не сказал.
– На шестой пост от Раганги, – вслух размышлял Хранитель Птиц. – Часом раньше я послал туда целых четыре Птицы, Охотник! Твоя будет пятой, почти полдюжины – не много ли для одного поста?
Ахука улыбнулся шутке и опять ничего не ответил. Четыре Птицы! «Знал бы ты, кого они унесли, Хранитель… Знал бы я о пришельцах хоть что-нибудь значащее… Болтовня, бессмысленные выкрики, будем болтать, как дикие обезьяны, – о песнях, о Художниках – только бы не о своей науке! О Хранитель Птиц, скажи мне – почему раджаны говорят о науках только с Великой Памятью? Ведь ни один из нас не осмелился спросить пришельцев, где их земля?»
– Груз есть у тебя, Охотник? Э-э, да ты – голубой жук! – с уважением сказал Хранитель. – Не часто Наблюдающие идут в Охотники. Но ты умеешь управлять Птицами?
– Я – Охотник, – скромно проговорил Ахука. – Груз лишь тот, что со мною.
– Восемь горстей, – определил Хранитель. – Остальное ты возьмешь пищей для Рокх и накормишь ее, где пожелаешь! Хорошо?
– Я очень спешу, Хранитель. Лучше я накормлю Рокх в слоновьем питомнике у излучины. Зачем перегружать твою прекрасную Птицу?
Ахука знал, что бессмысленно торопить Хранителя. Птица с лихвой вернет время, затраченное на подготовку, – сейчас соразмеряются длина пути, и срочность, и состояние каждой Птицы, и время ночи. В некоторых случаях о выборе Птицы советуются с Нараной, а путь дальних перелетов всегда выбирает Нарана, учитывая погоду на всем пути.
– На шестой пост от Раганги… Привезешь мне клык Большезубого? Трех лучших Рокх послал я туда сегодня – полетели трое, не умеющие управлять Птицами…
– Привезу, о почтенный, – сказал Ахука. На шутку следовало отвечать шуткой.
Хранитель встал – он обдумал все и выбрал Птицу. Они прошли в середину ряда и свернули к дому, перед которым лежала аккуратная кучка орехов.
– Накорми свою Птицу, гонец.
Ахука недавно стал Охотником и не успел привыкнуть к птицам Рокх, к их тяжелому запаху, к большим круглым глазам, с бессмысленно-мудрым старческим взглядом. Изогнутый клюв длиной в локоть и черный роговой язык вызывали в нем трепет – одним движением челюстей Рокх может перекусить руку взрослого мужчины. Но храбро он насыпал орехов в сумку, лежащую у входа, и приблизился к Птице. Первые несколько орехов до́лжно скормить с руки – он взял орех двумя пальцами и вложил в клюв. Рокх глотнула. Она лежала на брюхе, плотно свернув крылья, так что их суставы, покрытые мелкими жесткими перьями, приходились Ахуке выше пояса. Маховые перья были длинными и такими же жесткими, и Хранители внимательнейшим образом проверяли каждое перо и их сцепление друг с другом. Ахука скормил горсть орехов и опустил корзину перед Птицей – быстро, жадно Рокх брала орехи, не отрывая от лица Ахуки круглого внимательного глаза. Стоять возле нее было жарко, огромное легкое тело было много горячей человеческого. Когда она проглотила последний орех, люди вышли из дома. «Кр-р-р», – гортанно выдохнула Рокх. Из соседних домов отозвались другие Птицы. И вот она поднялась на ноги – голова сравнялась с головами людей – и двумя шагами выбралась на дорогу перед домом.
Наблюдающий Небо стоял в позе гонца, вытянув сомкнутые руки в направлении ветра. Луна светила ему в лицо – о-ах, Белая Земля, почему свет твой сладок и дурманящ? Протягивая руки, он прощался с Равновесием, с густой, веселой жизнью, кипящей вокруг питомника. Вот прыгают на дорогу тонконогие обезьяны, обремененные орехами. Белки-змееловы затеяли игру между домами – летают, распушив хвосты, возбужденно крякают. Мелькнула пятнистая кошка, за домами в кустах ворочаются и жуют черные буйволы и ворчит на них собака-наставник; нетопыри мечутся в лунном свете; в домах звонко, как падающие капли, тенькают дятлики, приспособленные для чистки Рокх от насекомых. «О-ах, прощай, Равновесие… Прекрасно ты, но усложнено сверх меры и погибнешь, если мы не упростим тебя. Прощай».
– Заснул ты, гонец? Птица ждет.
– Задумался я, прости, Хранитель…
Не меняя позы, он напряг мышцы живота и промежности, чтобы развеселить кровь. Хранитель поставил на шею Птицы Немигающего – зверек прихватился, выпуклые глаза блеснули, как изнанка раковины. Ахука развел ладони. «Кр-рокх! Кр-рокх!» – крикнула Птица, по всем домам прокатилось: «Кр-ро! Рок!» – и медленно, с шорохом развернулись необъятные крылья Птицы – почти на всю ширину дороги. Обнажилось тело, покрытое серым пухом, перекрещенное через спину упряжью. Ахука поставил ногу на предкрылье и осторожно улегся на спину Рокх. Хранитель подал ему лук, отошел к дому – Птица подняла крылья и побежала. Свистнул ветер. Они уже летели. Тяжко вздымая крылья, так что они смыкались высоко над спиной Ахуки, Птица уходила вверх, сначала над питомником, потом над жилыми домами, все выше и выше, подбирая ветер под грудь… Ахука был неопытным гонцом, но еще в воспиталище его научили определять на глаз расстояния, и, когда Птица поднялась трижды на дюжину дюжин шагов, он, постукивая пальцем по левому уху Немигающего, заставил Рокх описать плавный полукруг и лечь в полет вдоль Закатной дороги, ясно различимой при лунном свете как тонкая черная полоска. Вправо и влево простирались серебристые вершины обитаемого леса, и теперь Ахука мог не заботиться о направлении. Немигающий поведет Рокх прямее, чем летит стрела. И самой Птице легче лететь, придерживаясь полосы восходящего воздуха над дорогой. Крылья больше не поднимались к небу. Рокх парила в прохладном воздухе, поддерживая скорость редкими мощными взмахами.
Человек теперь грелся о жаркую спину Птицы, а поверху его обдувал ветер полета. Он лежал, продев плечи в упряжь и вытянув ноги. Чувствовал грудью, как сокращаются мышцы Рокх – плавно, усыпляюще, – и знал, что уснуть нельзя и нельзя пропустить слоновий питомник у излучины… «Э-э, не ври, друг Ахука». Он усмехнулся, опустив щеку на спину Птицы. Как недовольно сморщился Хранитель, когда услыхал, что Птицу накормят в слоновьем питомнике! Самые ревнивые люди – птицеводы, и, конечно, Хранитель воображает, что в слоновнике и орехи с гнилью, и вода несвежая… Ах, если бы и ему служение Равновесию казалось бы столь же простым и нужным делом… Пришельцы! Железные дома, громыхающие метательницы железа, запись слов – надежда, надежда… Он попробовал представить себе их мир, в котором Птицы… – он задремал, проснулся, – Птицы выходят из железных домов и подымают в когтях огромные железные яйца, наподобие упавшего на Границе. Столь гигантская Птица не подняла бы своего веса, не говоря уже о грузе. «Ах ты, легкомысленный, прыгающий, щелкающий языком!» – укорил он себя. Он, Головастый из Головастых, делает то же, что и все ученые, думающие о пришельцах. Боится хотя бы поразмыслить над природой силы, перенесшей железное яйцо с пришельцами на Границу. Прячется. Уходит. Ибо в науках нет места для этой силы и нет ее объяснения. Он умеет лишь вычислять вечные орбиты планет и строить пространства лучей Солнца – даже о природе Звезды он ничего не знает и боится знать… А Звезда несет гибель Равновесию!
Он уткнулся губами в перья, чтобы не вскрикнуть, не испугать Рокх. Воистину, неподходящее время и место он выбрал для полной откровенности с собой – на рассвете ему предстоит действие, сейчас он должен вести Птицу. Он заставил себя отогнать мысли. Но еще долго, половину пути до питомника, не мог Ахука успокоить мыслящую половину мозга и заставить ее уснуть.
…К питомнику он прилетел уже вполне уравновешенным, как и подобает гонцу. Большая дорога проходила в стороне от слоновьих выгонов и домов людей. Птица начала снижаться вдоль старой слоновьей дороги к Раганге – прежде по ней возили на слонах грузы, а ныне водили животных купаться. Луна еще не зашла и была не только видна с высоты Ахуке, но и освещала белую полосу дороги, широкую излучину Раганги, охватившую питомник с трех сторон. Хорошее место выбрали предки для слонят – Большегубые боятся воды. Ветер тихо шипел в крыльях, когда Птица плавно скользила к домам питомника, и спокойствие окрепло в Ахуке. Равновесие плыло, покачиваясь, от горизонта до горизонта. Приближались, подступали ровные верхушки плодовых деревьев, чешуйчатые кровли домов, запах воды и огненных цветов ниу и ванильный запах слоновника. Белая Земля стремительно летела над Рагангой и в какой-то миг выбросила лимонную дорожку, прочертившую реку от берега до берега. Ниже, еще ниже – прошумели кроны деревьев, и Птица понеслась над просекой. Ахука услышал плаксивый визг слоненка, поднял голову, всматриваясь в лес, чтобы не пропустить поворота, и наконец прикоснулся к затылку Птицы. Одним взмахом крыльев она остановила полет, ударила когтями о землю. Ахука спрыгнул, потянулся, взял Немигающего на плечо и пошел к домам, сопровождаемый Птицей. «Потерпи, Рокх», – сказал он ей. Самая прожорливая тварь Равновесия – Птица Рокх. Даже землеройка ест меньше, если считать на горсть веса…
В слоновнике тоже не все спали. Сменялись Охотники, охранявшие подступы к питомнику. Дежурные Хранители наблюдали за работой ночных обезьян, подтаскивавших пищу для слонят. Где-то Врачи принимали тяжелые роды у слонихи, и на темной дороге плясал и горячился жеребец – молодой Хранитель мчался в ночь, от избытка сил, неведомо куда. Он вздыбил жеребца перед Ахукой и поздоровался с радостным удивлением:
– Э-э! Привет тебе, гонец, во имя Равновесия! Только что мы проводили пятерых гонцов, а вот и полудюжина! Отвести тебя к домам гостей, Охотник?
– Пять гонцов здесь было? – переспросил Ахука. – Не обсчитался ли ты?
Юноша засмеялся во весь рот, как самой остроумной шутке. Он качался на попоне от смеха, а конь его вздрагивал и косился на Рокх, важно шагающую по пятам за Ахукой.
– Я не войду в дом; Птица голодна, мне же следует торопиться.
– Хорошо. Я принесу ей орехов. Будешь ли ты пить и есть, Охотник?
– Нет.
Юноша уложил коня под деревом и вошел в дом. «Пять Птиц, – думал Ахука, – кто же пятый?» Он знал совершенно точно, по интонации молодого Хранителя он понял, что все пять гонцов прилетели вместе и вместе же улетели. «Кто был пятым? Случайный попутчик? Нет… В питомнике Рокх ничего не знали об этом гонце на шестой пост, а ни один разумный гонец не присоединится к стае, если ему надо спуститься где-то по пути. Рокх не захочет отделиться от стаи».
– Вот, корми свою Птицу, Охотник… Не позволишь ли мне полетать на ней немного? – Он снова захохотал, приплясывая и поднимая руки. – Охотник, Охотник! Так прекрасно петь стихи в такую ночь! Поскачем со мной – на первом посту девушки затеяли праздник Белой Земли!
Ахука на стал объяснять ему, что кормленная Птица должна взлететь немедленно, да юноша и сам это знал. Просто он был очень молод.
– Ты испытал себя для работы в питомнике, Хранитель?
– Нет еще. Наверно, не останусь в питомнике. Я люблю петь и беспокою слонят. И я беспечен.
– Кого ждала твоя мать – Певца или Управляющего Равновесием? – Ахука видел, что юноша не обижается и даже рад его расспросам.
– Никого! – засмеялся юноша. – Никого! Слыхивал ли ты о подобном? Я сам узнал об этом, когда закончилось мое воспитание!
– Может статься, твоя мать и очень мудра…
Юноша благодарно посмотрел на него, и Ахука спросил о том, что его интересовало:
– Не скажешь ли, куда направлялись гонцы?
– На шестой пост, Охотник, но я видел только одного из них – Птицы сели на Большой дороге. За пищей приходил один из них, почтенный Управляющий Равновесием, – весело рассказывал юноша. – Мы удивились: неужто он был младшим из пяти гонцов?
Почтенный Управляющий Равновесием… Неужели старый учитель Ахуки доверил кому-то Нарану и полетел сопровождать пришельцев?
– А куда летишь ты, Охотник?
– На шестой пост… Но ты смешлив, как ребенок! Как выглядел тот почтенный?
– Обыкновенно, как все… Улетаешь, Охотник?
– Да. Теплой полуночи, друг.
Ахука направил Птицу против ветра и улегся.
– Теплой полуночи и меткого выстрела, Охо-отни-ик!
Они снова летели. Прошумели деревья, исчезла тонкая фигура певца, отражение Белой Земли замелькало в воде, затопившей пустующий выгон; питомник уже оставался позади, и снова Рокх взбиралась наверх по невидимому наклонному стволу, к звездам, которых не мог видеть Ахука, – Немигающий отражал небосвод в своих огромных глазах. «Откуда же взялся пятый? Это не был старший Хранитель Нараны – Певец запомнил бы его маленькое, скрюченное тело». Ахука летел и чувствовал себя опустошенным, как выгон, с которого увели слонов, чтобы на нем выросла новая трава и молодые побеги. Но вырастет ли в Ахуке новая поросль знания, когда схлынет волна сомнений и беспокойств?
…Давно уже осталось позади облако холодного воздуха над Рагангой. Сухой, легкий воздух донесся до ноздрей Ахуки, и он проснулся, прислушался к тихому «ц-ц-ц-ц-ц…» Немигающего. Так привычно, славно было в ночном полете, над пряными запахами плоскогорья, под чистым летним небом, – а как тяжко летать в период дождей… «О-а, мы одеты привычками, как черепаха собственным скелетом, – подумал Ахука. – Брось свой скелет, черепаха!»
Он размял пальцы, поднял руку и отбил короткую дробь по грудке Немигающего. «Ц-ц-ц-ц…» Зверек задергал передними ногами, он как бы вскапывал шею Рокх. Это был приказ Птице: вверх, вверх, еще вверх! Она замедлила полет, набирая высоту. Тогда Ахука сам, своими ладонями приказал ей убыстрить полет до предела. И глупая тварь сделала первый шаг к гибели. Защелкала перевязь на спине Ахуки. Горизонт рывками пошел вниз, отрываясь от бесстрастного лика Белой Земли.
Время перевалило за полночь. Уже почернел под крыльями Птицы обитаемый лес – там, под деревьями и на дорогах, для немногих бодрствующих уже зашла Белая Земля. Прищурив слезящиеся глаза, Ахука смотрел вперед, мимо взъерошенной головы Птицы, и увидел: пять светлых точек висели в ровной черной пелене.
Теперь – вниз, вдогонку, и не свободным полетом, но всею мощью крыльев… Это был второй шаг, и Птица уже задыхалась, но понеслась вниз, к стае Рокх, и Ахука тоже задыхался от ветра. Они догнали стаю при последнем свете, при крае лимонного диска… Все складывалось удачно для Ахуки! Пятый гонец подвернулся вовремя, он летел впереди, за ним Раф-фаи, Толстый, Адвеста, и последней – Дхарма… Раф-фаи лежит под попоной – все, все предусмотрели слуги Нараны!
«Влево, влево, Птица… полукругом… и быстро. Теперь вправо». Когда Рокх наклонила крыло при повороте, он увидел справа и внизу лицо Дхармы – узнала, хорошо! Продев руки в упряжь, Ахука скрестил их над головой в знак бедствия – Дхарма ответила, повторив знак. Теперь она последует за ним, что бы ни случилось… хорошо!
Он выровнял Птицу, подвесив ее над стаей, между Адвестой и Дхармой, прикинул расстояние и легким движением послал Птицу вниз, с поворотом влево, между Толстым и Адвестой, и дальше вниз и влево, под прямым углом. Сделано. Теперь летели две стаи, по три Птицы в каждой, причем одна из стай продолжала путь к посту, а другая, ведомая Ахукой, спускалась на Большую дорогу. Птицы неумелых пришельцев следовали за передней Рокх.
Птицы любят следовать за стаей.
А люди любят следовать за стаей?
Сели на дорогу. Ахука свистнул ночным обезьянам – он был голоден. Усталые Птицы прилегли на животы вдоль обочины. В бледном, диком свете неба едва различалось бледное тело пришельца. Он боязливо слез со спины Рокх и топтался на дороге, ухая. Над дорогой висело, наклонившись, Семизвездие.
– Ты заболел, Ахука? – послышался неуверенный шепот Дхармы.
– Нет. Пробирайся сюда, к Адвесте.
– Птица твоя больна? – спрашивала девушка.
– Почему ты не пришел, Ахука? – Это пришелец.
– Я пришел, Адвеста… Сядь вот здесь. И ты, Дхарма. – Он еще раз свистнул обезьян. – Ешьте, друзья. Я не ел и не пил с утра.
Он знал Дхарму, ее стремительный и неудержимый характер. Она должна быть неудержима в любви, как и в работе. И велико ее стремление к пришельцу, – подумал Ахука, ибо девушка молчала. Не призвала его к ответу – молчала. Слышно было, как она скусывает хрусткую верхушку маину.
– Выпей маину, Адвеста… Не хочешь? Оно укрепит твои силы.
Пришелец задрал бороду к небу, глотая сок маину, и хрипло вскрикнул. Дхарма прыгнула к нему:
– Что, что, Адвеста?
Непонятные слова говорил пришелец. «Польшая медыветьса», – повторял он, указывая на Семизвездие, а затем сказал на раджане:
– Все же это Земля!
Синей долгой вспышкой эти слова проникли в память Ахуки. Как он мог усомниться в том, что пришельцы – земляне? «О недогадливый! – ликующе звенело в его мозгу. – Они живут подо льдами, на краю земли, где Птицы не в силах летать. Он останется и вернется к себе с нашей помощью!» Он знал: эта мысль еще прорастет, оденется вторым и третьим выводами, как строительное дерево обрастает ветвями и листьями.
– Да, это необычайная ночь, – пробормотал Ахука.
– Пора догонять стаю, – сказала Дхарма.
– Подожди… Мы поем одну песню. Слушай, Адвеста, и отвечай: сколько может ожидать вас железный дом? – Он услышал короткий вздох девушки – нет, не ошибся он!
– Не знаю, Ахука. Думаю, что не более одной ночи. Если уже не поздно.
– Я хотел бы, чтобы вы остались в Равновесии, – осторожно сказал Наблюдающий Небо, – чтобы остался хотя бы Адвеста…
– И мне хотелось бы, Ахука, но это невозможно, если уже не свершилось.
Ахука переспросил:
– Но как это уже могло свершиться?
– Ах, черт!.. – сказал Колька. – Как да как!.. – (Пришелец проворчал непонятное – услышал Ахука.)
– Сила, друг… В железном доме заложена сила, перемещающая его в пространстве, ты понял меня?
– Понял.
– Сила эта вытекает со временем, а для возвращения она нужна вся, без остатка. Потому мы и спешили вернуться. Теперь мы не знаем, достаточно ли силы сохранилось в железном доме.
Дхарма как бы очнулась и решительно произнесла:
– К стае! Раф-фаи летит без Врача.
– На посту сейчас два Врача, – возразил Ахука. – Колия, не стал бы я просить о маловажном! Присутствие твое спасет Равновесие. Ты вернешься в свою страну позже, на птицах Рокх – мы поднимем их достаточно для самого дальнего путешествия. Оставайся. – Не решаясь произнести последний довод, он положил руки на плечи Дхармы и Адвесты, как бы соединяя их.
– Да, я понимаю, – сказал пришелец. – Верю и понимаю. Нет.
Их плечи выскользнули из ладоней Ахуки. Уже разлучены были эти двое, пережили они и оплакали разлуку и к Птицам подошли порознь, как уже разлученные. Вывели Птиц на дорогу. Тогда лишь Ахука опустил ладони и пробормотал:
– Гроза идет с заката. Я поведу стаю.
Глава 4
Перед рассветом на поляне поста сели три Птицы. Брахак тщетно вглядывался в небо – Дхарма и Адвеста отстали. Он считал долгом своим, введя пришельцев в Равновесие, самому вывести их оттуда. Потому он и взял Птицу, не сказав Хранителю о направлении полета, – во второй Рокх для сопровождения пришельцев могли и отказать.
Как поступать теперь? Поразмыслив и вместе с Врачом осмотрев Раф-фаи, Брахак решил доставить пришельцев к железному дому и ждать там, ибо Раф-фаи придется нести на носилках. Слона к Границе подпускать не следовало: Большезубые ночью ревели в джунглях.
Брахак посоветовался с толстым пришельцем и услышал приятное: пришельцы также торопились к железному дому. Быстро были собраны носилки, и в сопровождении старшего Врача, огромного Лахи, их понесли к Границе. Лахи вышагивал рядом, побрякивая тетивой. Бахвалился:
– Э-э, я – прозорлив! Э-э, я был первым, лечившим белокожего Головастого! И он здоров, друзья мои Охотники, он здоров!
Толстый поспешал за Брахаком, выспрашивая, что могло приключиться с Адвестой. Брахак отвечал благожелательно: по Большой дороге есть гонии, Дхарма знает, где они расположены. При несчастье она бы передала весть по гонии на пост. Скорее всего, Адвеста догонит их еще по дороге к железному дому. Причина задержки? Птицам случается закапризничать. Дхарма могла сбиться с дороги – она летит без Немигающего… Хищные птицы? Нет, никто не рискует напасть на Рокх. А, он спрашивает уже о Немигающем? Дальний, утомительный путь не съел его любознательности! С ним было затруднительно говорить на раджане о предметах науки, но пусть его – отвлечется от волнений и беспокойства… Немигающих вывели ученые дюжину поколений назад. Сродни летающим белкам, но глаза у них подобны пчелиным и улавливают направление на солнце и звезды сквозь облака. Да, Володия понял – глаза Немигающих многосоставные, из трехкратно помноженной дюжины частей, твердым веществом покрытых…
Носильщики неторопливо шли по просеке Границы, но Адвеста и Дхарма не показывались. И на поляне, где солнце уже прихватило поверху блистающую поверхность железного дома, их не было – втайне Брахак рассчитывал, что Дхарма приведет Птиц прямо на поляну.
– Я понимаю пришельца! – крикнул Лахи. – В своем Равновесии он не встретит такой девушки, хо-хо-хо!
С этими словами он подступил к Раф-фаи, осмотрел его и вложил в его рот пробуждающие лекарства. Весельчак Лахи был лучшим Врачом из всех, кого знал Брахак. Потому он и пригласил Лахи на шестой пост, когда стал там старшим Управляющим Равновесием.
– Охотники… – гудел Лахи. – Охотники, где ваши раны, где знаки доблести? Какие раны залечил Лахи на пришельце! Не стыдно ли вам, Охотники!
Своими огромными руками он разминал мышцы больного, терпеливо ожидая действия лекарств. Брахак поглядывал на просеку. Второй пришелец прижимал к глазам свои круглые стекла. Управляющий Равновесием, давно уже оценивший пришельцев по достоинству, лишний раз подивился непостижимой любознательности этого толстого, слабосильного, хотя и молодого еще, человека. Вот он медлительно вынимает из сумочки свою Белую Память, сшитые вместе прямоугольные листы древесной кожи. Брахак наблюдал за ним, пытаясь оценить свое отношение к пришельцам. Прежде он изучал их реакцию на Равновесие.
– Лахи, ты сообщил Наране свои наблюдения над больным?
– Несомненно, – сказал Лахи. – Я, и Ка-Имра, и Роан. Только Дхарма не говорила с Нараной… – Он отошел от больного и взглянул на распростертое тело с самодовольством. – Ты хочешь узнать, что я увидел под этой бледной кожей, друг Брахак?
Управляющий Равновесием сделал утвердительный жест. Врач подбоченился.
– Скажи мне прежде, о Управляющий! Не испытываешь ли ты чувства брезгливости к пришельцам как к существам с болезненным и непонятным мозгом? А, угадал! Так знай, что их мозг в целом не отличается от мозга середины десятой дюжины наших поколений. Насколько я, жалкий Врач, могу провидеть этот мозг.
– Ты ошибаешься. Я принадлежу к первой четверти десятой дюжины.
– К концу первой четверти. К концу. А Дхарма, – Врач взглянул на небо, – Дхарма принадлежит к началу второй четверти, и мозг ее совершенней, чем твой, Брахак. Но вторая четверть – уже середина, не так ли? О закатные песни!
– Ты хочешь сказать…
– Да, я хочу сказать, что мозг пришельца совершенен, но, повторяю, насколько я могу судить. Для твердого суждения мне потребовалась бы дюжина дюжин пришельцев и помощь Нараны.
– Выброс, отклонение! – возразил Брахак.
– Возможно. Но взгляни на толстяка – какой лоб! Я пожертвовал бы праздником Дождей, чтобы дать нардикам отведать его жидкостей… Не выброс и не отклонение, друг Брахак, нет-нет!
– Поздно спорить. Они уходят.
– В железной дыне, – подхватил Лахи. – И оставляют нас перед величайшей загадкой всех поколений. – Он оглушительно рассмеялся. – Смотри! Он открывает свою железную дыню кусочком светлой меди, смотри, Брахак… Ни у одного из нас не хватит смелости их остановить, и знаешь почему? Потому что мы – трусы, Управляющий! Пусть их уходят, лишь бы мы оставались в блаженном покое Равновесия, но запомни, друг! Юнцы, подобные Ахуке и Дхарме, отныне будут пробиваться на полночь, пока не отыщут людей Железного Равновесия.
Лахи взмахнул ручищей и присел перед носилками – Раф-фаи открыл глаза. Из железного дома торопливо выбрался толстяк и сверху стал вглядываться в просеку. Охотники, посовещавшись, послали собак во второй круг поиска по джунглям. Утро кончалось. И, осознав это, Брахак подумал с тревогой, что Дхарма и бородатый пришелец слишком уж долго не появляются.
Глава 5
Если Брахак был в тревоге, то Володя Бурмистров был близок к отчаянию: часы в баросфере начали отсчет времени. За сорок часов после Колькиного последнего визита они выбрали отрицательное время и уже показывали двадцать две минуты. А на счетчике энергии уровень опустился до пяти и двадцати семи сотых гигаватт – до автоматического запуска стартовых устройств оставался час, грубо говоря. Если прежде запас энергии не упадет до пяти и двадцати пяти сотых. Володя посчитал расход по секундомеру. Получилось лучше: при постоянном расходе энергии на охлаждение ее хватит часа на два, но жара-то усиливается… Он повернул рукоятку «климат» влево до отказа – обойдемся без охлаждения. Проверил уровень гелия в «Криоляторе» – тоже близко к норме. Проверил рукоятку автостарта. Положение «выключен», правильно. Он вдруг заторопился наверх, упираясь пятками во что попало.
В тени просеки смутно белела дорога, пустым-пустая. Он безнадежно вздохнул и опять заторопился, потому что Врач поднимал Рафаила на ноги. Разбитый бессонной ночью, жарой и волнением, Володя смутно, почти галлюцинативно воспринимал окружающее. Он спускался по твердым, холодным скобам баросферы, а в глазах крутились птичьи клювы и головы, и от тела его воняло Птицей, а рот, казалось, был набит перьями. Мешал ключ от люка, зажатый в кулаке. Где-то на предпоследней скобе он сорвался и ударился пятками о землю, ушиб локоть, потерял ключ, едва выбрался на траву из ямы. И безнадежно заглянул в глаза друга – при мысли о вчерашнем идиотическом ржанье становилось совсем худо.
– Вовик, – произнес Рафаил. – Это что, возвращаемся?
– Он здоров! – рявкнул огромный Врач. – Получай его, пришелец!
Володя всхлипнул от неожиданного счастья. Рафка стоял на неуверенных ногах и смотрел на свою безволосую грудь.
– Обрили, негодяи… Поесть найдется что-нибудь? Ноги как ватные.
– Друг Брахак! – воскликнул Володя. – Он есть хочет!
– Прежде всего он съест бахуш, – распорядился Врач. – Скажи ему – пускай съест все до конца! Не садись, прохаживайся, пришелец!
Володя подставил ему плечо и с восторгом стал смотреть, как он хрупает солеными термитами.
– Что он говорит? Ты понимаешь, что он говорит? – спрашивал Рафаил.
– Ну, более или менее… Говорит, чтобы съел до конца, это у них универсальное укрепляющее, по-моему.
– Вкусно, пива бы к нему… Вовка! Сколько же времени я провалялся? Трое суток?! Да ты что? А язык за сколько выучил? А Карпов где?
– Отстал, то есть задержался немного в пути.
– Задержался? Нет, погоди, как ты язык выучил?
– Поешь, тогда объясню, – сказал Володя. – За папу, за маму, за дядю доктора. Дядя доктор говорит – можешь присесть. Не переедай.
Рафаил с блаженной улыбкой повалился в траву. Набил рот оранжевыми маслянистыми ниу. Тем временем к Брахаку подбежал Охотник.
– Вести по гонии, – заулыбался Управляющий Равновесием. – Адвеста, Дхарма и Ахука летят сюда, к железному дому. Через… – (непонятное) – опустятся на поляне.
– Не понимаю, когда это будет?
– Раздели сутки дважды на дюжину.
Успевают! Но буквально через десяток секунд в нем опять сорвалось нетерпение – сколько-то времени потеряется на прощаниях, рукопожатиях, а у Рафы ноги еще слабые. Погрузить его в баросферу надо – и пускай сидит. Володя уже обдумал и решил, что посадит Рафку в свое кресло – сам он сядет к Генератору, а Свисток – на обычное место у люка. Плохо! Придется и ему тогда заранее сесть на место, не протиснется он мимо Рафаила в нижнее кресло, к Генератору… Пожертвовать этими минутами на погрузку? Опять выходило нехорошо.
Он сверился с часами, уже выставленными по бортовому времени: ноль часов сорок одна минута. Примерно сорок минут в запасе – негусто, ой как негусто! «Ладно, не рвись, – одернул он себя. – Автостарт устанавливается с пятипроцентным запасом энергии. Стартовать можно еще и при пяти гигаваттах ровно. Не рвись, Бурмистров!»
Он одергивал себя и успокаивал Колькиными словами, и ему страшно не хватало Кольки-Свистка – хваткости его, ловкости, злости. Колька был из тех, что садятся в поезд на ходу, а Володя всегда прибегал на перрон за полчаса. Иногда за сорок минут. А Колька и на подножку вскакивал, шага не прибавляя…
– Он и сегодня пожалует за тридцать секунд до старта, – сказал Володя. – Друг Брахак, я бы хотел ввести Раф-фаи в железный дом.
Обращаться прямо к Врачу он остерегался почему-то.
– Лахи, ты слышал пожелание пришельца?
– Э-э! Раф-фаи войдет своими ногами в железный дом! – Лахи сидел на корточках перед Рафаилом и огромными пальцами проверял – спелы ли плоды ниу и маину. – Вставай, о новорожденный объедала! А ты, человек со стеклянными глазами, перекладывай мои слова для него! Пусть он встанет, вста-анет! – заливался Лахи. – Иди, иди! – Он помогал себе жестами. – Не приближайся к нему, стеклоглазый!
Рафаил ковылял по траве и впрямь как годовалый младенец. Виновато улыбался. Спохватившись, Володя поторопился влезть наверх, чтобы подать ему руку, но Лахи установился на земляной куче, как подъемный кран, и одним движением забросил Рафаила на площадку. Тогда Володя спустился в кабину, и здесь его помощь пригодилась. Лахи спустил Рафаила прямо на командирское кресло – за руки. Володя направлял. В ноль пятьдесят одну минуту Рафаил откинулся на холодную спинку и прикрыл глаза.
– Чудеса действуют на меня несколько расслабляюще, Вовик… Как прохладно дома, хорошо…
– Оденься! – сейчас же забеспокоился Володя. – Простуду схватишь, после болезни-то!
Предупредительные хозяева оставили тючок с вещами на площадке. Володя принял его внутрь, развязал, помог Рафаилу натянуть шерстяные брюки, куртку, носки. Затем примерился и увидел, что сумеет пролезть к нижнему креслу. Тогда он пристегнул товарища ремнями и натянул ему на голову берет.
– Ноль часов пятьдесят семь минут. Вот-вот должны прилететь…
– Вовк, ты представляешь, какое невезенье? – послышался снизу сонный голос.
– Действительно, очень обидно, – искренне ответил Володя и высунулся в люк.
Летят, летят! Брахак, Лахи, оба Охотника смотрели в небо. Володя, улыбаясь облегченно и радостно, нашарил бинокль и припал к нему, стукаясь очками об окуляры. Три Птицы, видные чуть сбоку и снизу, качались в туманных стеклах.
– Свисто-ок! – завопил он. – Колька!!!
Лахи захохотал, как слон. Далеко, далеко еще… Но Птицы летели стремительно и точно, выходя как раз на верхнюю кромку леса, чуть правее центра поляны. Стаю вел Ахука, Наблюдающий Небо. Они потеряли час из-за грозы, обходя ее широким полукругом над скалами приморья, на всем пути не щадя Птиц. И над самой почти поляной Птица Ахуки вскрикнула, судорожно вытянула крылья – Немигающий дробно застучал лапами… Последние триста шагов Ахука летел на мертвой Птице, как на планере, – Володя не узнал об этом никогда. Он махал из люка – «скорее, прямо в баросферу, ждем!» Устремив внимание на Кольку, Володя не заметил, что Ахука спрыгнул с Птицы еще в воздухе, – это произошло за его спиной. Но перед ним уже садился Карпов – мелькнула красная от загара спина, светлая шевелюра, и без малейшего перехода он ощутил мягкий, могучий удар по голове – люк грохнул – он сидел в кресле люкового. Где наушники?! «Колька-а-а!!!» Он поднял руки, но вращающийся диск кремальеры отбил ему пальцы, грянул звонок автостарта, и последняя мысль, мелькнувшая в оглушенном сознании, была страшная и простая: автостарт включил он сам, пяткой, когда выбирался наверх и упирался во что попало…
…Людей спасло то, что они сбежались к Ахуке. Тепловой удар, высушивший живую и мокрую только что траву, швырнул за деревья мертвую Рокх и свалил с ног Брахака. А яма, пыхнувшая багровым пламенем, была пуста – валил густой пар от потрескавшейся глины, сохранившей отпечаток сферы и глубокие вдавлины монтажных опор. Вот и вся память.
Колька стоял над ямой один, как прокаженный. Огромными глазами смотрела на него Дхарма – она еще лежала на спине Рокх и смотрела на него, застывшего над ямой.
Ему и прежде было знакомо бессилие свершившегося, бунт против необратимости времени, бессильный, невидящий красный туман в глазах. Так было с ним на повороте трассы под Эльбрусом, когда он на долю секунды позже, чем надо было, заметил заструг и, уже зная, что поздно, вывернулся всем телом, и гибкие стальные лыжи разогнулись и бросили его за трассу, и он услышал хруст собственных костей. И с яростной завистью он смотрел на доктора Борю – широкого, красно-рыжего, скользившего по насту от контрольного пункта, чтобы поднять его из снега, наложить шины и отвезти на долгие месяцы в больницу. «Терпишь?» – спросил доктор. «На десятку опоздал, понимаешь?» – сказал Колька и заплакал от ярости.
Одна десятая секунды – пять сантиметров снега при скоростном спуске. Здесь он опоздал на десять секунд, ему хватило бы их, чтобы пробежать по траве, вскочить на верхушку сферы, а крышку, захлопнутую маломощным соленоидом, он вырвал бы из гнезда. Десять секунд. Оттиски опор в сухой рыжей глине. В правой ближней опоре была выемка, она отпечаталась как выступ – Колька помнил, что выемку прорезал сварщик Чибисов для термометра две недели назад, а он закрывал полированную сферу асбестовым листом. Десять секунд! Синий кот с плаката поднимал палец: «У меня девять жизней, у тебя – только одна». Вот и свершилось. Из-за десяти секунд. Из-за чего? Он смотрел на носки своих ботинок, блестящие от ходьбы по траве.
Из-за того, что он не законтрил рукоятку автостарта. Вот и все. Он виноват сам.
Вторая жизнь зашевелилась вокруг него. Поднялся из травы Ахука. Тонкая коричневая девушка спрыгнула со спины огромной Птицы и невесомым бегом пролетела по траве. «Ты опалишь ноги», – произнес кто-то на чужом языке. Это был он сам, Колька Карпов, в своей второй жизни. «Да, трава горячая, – ответила девушка. – Они улетели совсем?» Он опустил голову. «Пойдем на пост, Колия?» Он стоял как столб. Никто больше к нему не подходил. Охотники повели загнанных Рокх по просеке. Ахука вызвал кротов – закапывать свою погибшую Птицу. Брахак развалился в тени, будто ждал чего-то. Да, вот что ему осталось – чашеобразная яма в рыжей глине. Но уже шевелилась и сыпалась земля под ногами – кроты принялись подрывать и обрушивать насыпь вокруг дымящейся ямы. Час-другой – и следа не останется. Зарастет травой. Прощайте.
Девушка стояла рядом с ним, переступала – горячо. «Пойдем, Дхарма». Колька подхватил ее на плечо, вынес за горячий круг. Она держалась за его шею нежными, шершавыми руками. Может быть, и любит. Шея обгорела, пойдут пузыри, волдыри. Он опустил девушку на траву. Потом, все потом, сейчас надо быть одному.
– Пойдем на пост. Но лучше я буду один.

Часть третья
Глава 1
Он слонялся просто так, ноги были вялые, будто во сне. День, два, сколько их еще, бесцельных? Привязывалась чепуха – первый день его мучила нелепая фраза: «Сейчас люди бродят во сне, а проснутся голыми». К ночи он вспомнил: голубые томики, серебряные прямоугольники вдоль корешков – Голсуорси. Длинный ряд, он еще удивлялся, кто их читает. Кроме «Саги», нельзя его читать. Голсуорси… Потом разнокалиберный Александр Грин, Грэм Грин, и еще какой-то Грин, окошко в сад и стол библиотекарши Нади, толстой, рыжеватой, с мягким библиотечным полушепотом.
Охотники тренировались в стрельбе – залетела стрела с плоским наконечником. Николай Карпов подобрал ее и вырезал четыре зарубки, по числу дней. Пошел в дом, подпрыгнул и оставил стрелу висеть в крыше, на плоском наконечнике. Он видел себя будто нарисованным на иллюстрации в книге – подпрыгивает, вешает стрелу с зарубками.
К закату на стреле оказался паук величиной в сливу. Оплел толстыми нитями, как мачту снастями.
При нем оставались: башмаки с шерстяными носками, станиолевый пакет с энзэ, пистолет, семь патронов, вощеный коробок спичек, складной ножик – малое лезвие переточено на отвертку. Одежда сгорела на баросфере. Еще часы. Герметические, антимагнитные, пылевлагонепроницаемые, на гибком металлическом браслете. Шмякнуть бы их о дерево, чтобы не тикали… «Шмякнуть тебя о дерево, идиота: ключ не спрятал как следует!» Если бы он спрятал ключ не под шторку, а в щель датчика, Бурмистров, разиня, так и сидел бы на травке. На десять, на десять, на десять секунд он опоздал! Счастье твое, друг Ахука, ох и счастье твое, что ты смотал удочки…
Первую ночь он проспал похмельным сном. После Нараны, разговоров, нардиков, человека с черным жуком, черной мглы, качающейся под крыльями, после ртутной капли металла, блеснувшей в зелени лесов, после отпечатка в потрескавшейся глине. Вторую ночь пролежал с открытыми глазами. Как в желтой воде, проплыла Дхарма. Пристроилась напротив входа, за Колькиной головой, – он повернулся к стенке. Листья стен светились с изнанки. Оторванные от черешка, переставали светиться. Он лежал, смотрел на стрелу в крыше. Ночь шумела иными звуками, чем в поселении: кряканье и стрекотанье покрывалось густыми мелодичными воплями, уханьем, кашлем. Ближе к рассвету трижды прокатился низкий рык, невыразимо страшный, отдающийся внизу живота. Ушла Дхарма, проговорив: «Спи, Адвеста». Вскоре после ее ухода стрела медленно втянулась в крышу и была по кускам сброшена на пол. Крысы подобрали обломки. Больше рыканье не повторялось до утра. Какой же силы рык, если в доме он был слышен так ужасно?.. Колька лежал и думал, что девушка ушла вовремя… Он полез бы на нее со страха. Он чувствовал себя бесконечно несчастным, смердючим, отмыться бы под горячим душем, жарко здесь!
Но утром – было это в третий день одиночества – он поднялся с четким намерением. Он должен определиться. Прежде всего определиться, выкорчевать из себя надежду на возвращение и заняться делом. Ахука говорил, что он нужен Равновесию.
Это было четко: если он не избавится от пустых надежд, то сойдет с ума. Он уже знал, как это будет: пойдет на рыканье, пойдет-пойдет… И он вымылся с головы до ног и голову отмылил мочалкой. Снял плавки, лег в ручей, намылился еще раз. Глядя в лезвие ножа, подбрил бороду, оставив ее только на подбородке. Выполоскал рот. Почистил ногти ножом. Срезал ветку и отшомполил пистолет до блеска, смазал его комочком солидола, застрявшим в магазине. Застегивая охотничий пояс, он уже не видел себя извне, иллюстрацией к скверной книжке, уже не хотелось бормотать – говорить. Он видел ствол гонии, розовый под восходящим солнцем, неправдоподобно густую зелень поляны, а над головой – внимательную обезьянью рожу. Тарас Бульба сидел на стволе и показывал ему банан: вертел желтую колбасину в задней руке. Нет, есть не хотелось. Он пошел к гонии напрямик, оставляя дома по левую руку. Гония закрылась, и, потеряв направление, Колька забрел в лес, под деревья ниу с огромными светло-серыми листьями. За полосой деревьев – кусты, цветущие неистовым лиловым цветом. В кустах хрюкало, пыхтело, и прямо в ноги выскочила собака, остроухий рыжий пес, подбежала молчком, грозно оскалилась, и пыхтенье в кустах затихло. Бежать нельзя, подумал Колька. Собака наступала на него, вздыбив холку, а он босой, не отобьется… «Рыжик, Рыжик!» – пробормотал он. Собака бросилась – он отшиб ее пяткой, – из кустов высунулось что-то огромное, рогатое – хрюкнуло. Собака истерически взлаяла, и рогатый полез из кустов. Носорог! Он тянулся, как грузовик с лафетным прицепом, огромный, серый, складчатый, с внимательными человечьими глазками, а пес орал на него, загоняя обратно. Носорог еще наполовину был в кустах, когда заметил человека. Он опустил рог, рванул – лепестки взлетели баклажаном. Колька ужасным прыжком отскочил к дереву, схватился за ствол – вплотную к его руке проскочила туша и с топотом, под острым углом к земле развернулась и атаковала снова.
Тактика была несложной – перебегать с одной стороны ствола на другую. Но по шестому или седьмому разу он понял, что этот грузовик одержим манией убийства и будет атаковать, пока не добьется своего. Собака надрывалась в лае, Колька ругался, а носорог разворачивался с легкостью белки и нападал. Перебегать от ствола к стволу не удавалось, из пистолета его не уложишь… Р-раз! Носорог кинулся, и вдруг с дерева к нему на шею прыгнула обезьяна и закрыла ему глаза руками. Колька, обмирая, смотрел – четырехметровый зверь грохнул о землю, перевернулся, обезьяна отскочила. Носорог прямо с кульбита ринулся на нее. В лапе обезьяны оказалась палица, и непринужденно, как матадор шпагой, она влепила плюху между свирепыми глазками – носорог ухнул, развернулся как-то вяло и, сотрясая землю, умчался за обезьяной в кусты… Треск, хрюканье, тишина… Подбежала, виляя всем туловищем, собака – припадала к земле, просила прощения.
– Уж нет, ты меня прости, – сказал Колька. – Глупый еще.
Он был мокр как мышь. Впору снова лезть мыться. А, вот она, гония… бегом отсюда, пока не опомнились… «Николай Алексеевич, – проговорил в голове четкий голос. – Николай Алексеевич! Не вы ли собирались ночью в львиную пасть?»
Он побежал и наскочил на Брахака, тоже бегущего – навстречу.
Брахак улыбался. Огромный, в нагруднике, в сапожках, с луком. Взял Кольку за руку. Заботливо посмотрел в лицо, покачал головой на взрытую полянку.
– Друг Адвеста, здесь не срединное Равновесие, здесь внешний лес. Не должно тебе покидать пост без Охотников.
– Я понял, спасибо, – сказал Колька.
– Носатый не ушиб тебя, Адвеста?
– Обезьяна его увела, туда.
– Наставник, – объяснил Брахак. – Опасные животные находятся во внешнем лесу с наставниками. Носатые, дикие слоны, черные быки. Если встретишь собаку без ошейника в лесу Равновесия, знай, что при ней опасное животное из травоядных. Хищные не допускаются в Равновесие, а тех, кто прорвался, сопровождают крикуны. Дхарма научит тебя голосам крикунов.
…Опять затянуло глаза туманом. Наставники, крикуны – бред… Дома-черепахи ползли навстречу. Затошнило. Тот же четкий голос крикнул: «Голодны вы, Николай Алексеевич! Голодны!» Брахак подхватил его под мышки.
– Э-э, ты голоден, Адвеста!..
Жесткая рука потрепала его по загривку, как собаку. Ко рту поднесли зеленое маину – он глотнул. Выпил один плод, второй, набросился на пищу. Как-то он оказался в лечилище. Дхарма сидела перед ним на корточках и кормила из рук.
Он откашлялся, встал – Брахак и Дхарма смотрели тревожно.
– Вот что, – сказал Колька по-русски. – Спрашиваю вас, друзья, – сумел перейти на раджану. – Дхарма – Врач, ты, Брахак – Управляющий Равновесием. Есть ли на посту Наблюдающие Небо?
– Ахука в поселении, – сказал Брахак.
– Должен я узнать, – настойчиво говорил Колька, помогая себе руками. – Рисунок, изображение, покажите мне Землю… Рисунок, понимаете?
– Ниу мне, – сказал Брахак. Дхарма исчезла, вернулась. Листья, мел. Заодно – бахуш для Кольки. Брахак посмотрел на него – не в глаза, в лоб – и одним стремительным движением обвел неправильный треугольник, основанием к себе. Еще посмотрел – левее острого угла появился овал. «Большая вода!» – вокруг треугольника и овала много волнистых черточек. «Высочайшие горы!» – основание треугольника замкнулось широкой полукруглой полосой. «Великая река восхода!» – от линии гор, от вертикальной оси треугольника двойная линия влево… слилась в одну и метелкой впала у левого угла в «Большую воду». А «Великая река заката», начавшись немного правее, извилистой линией протянулась до правого угла и уткнулась в линию берега ниже мыса, похожего на коготь. «Правая сторона, – соображал Колька. – Ведь правая, а закат, запад – слева. Конечно же, он рисует вверх ногами, как бы стоя лицом к солнцу в полдень…»
Он смотрел из-за плеча Брахака. Теперь он обошел его вытянутые ноги, посмотрел с противоположного края на лист и увидел Индию. Точно такую, как на школьных картах: остров Цейлон, вмятина в правом боку, сверху – полукруг Гималаев, слева – Инд, справа – Ганг. Или справа Инд, слева Ганг…
«Недурно, Николай Алексеевич».
«Что за дьявольщина! – подумал он. – Голоса слышу. Почему имя-отчество? Никто меня не зовет по имени-отчеству…»
– Съешь бахуш, Адвеста, – приказывал настойчивый тонкий голосок.
А, девушка Мин… Он осторожно, стараясь не просыпать, разломил лист обертки и высыпал гадость в рот, не отрывая взгляда от карты.
– Равновесие! – провозгласил Брахак и эффектнейшим полетом руки прочертил Границы. Он сменил мелок на розовый.
От океана, по «Великой реке заката», потом вдоль гор и к югу, по второй великой реке, еще на юг, до середины полуострова, и опять на запад, извилистой линией, под мыс-коготь.
– Это Раганга, – показал Брахак на извилистую линию. – Ты сейчас здесь, Адвеста…
Человечек стоял посреди Индии, на границе Равновесия, на широте северного берега Бенгальского залива.
Вот так Равновесие – четверть площади Индии!
«Масштаб», – подумал он и перевел:
– Размеры Равновесия, друг Брахак?
– С полуденной Границы на полночь – дюжина, пятикратно помноженная и на семь умноженная, шагов.
То же, что говорила Дхарма, но точнее.
– Два вздоха, – извинился Колька. Совершенно спокойно, даже бодро взял чистый лист, мелок и, тщательно отсчитывая нули, возвел двенадцать в пятую степень, а произведение умножил на семь. Грубым счетом – миллион семьсот тысяч шагов.
– Длина шага, друг Брахак?
Все точно – шаг есть шаг. Брахак вытянул пальцы, вытянул руку в локте и отчеркнул ногтем в том месте, где прививают оспу.
– Мужской лук, тетива – три локтя, или два шага с половиной, – сказала Дхарма.
Шестьсот пятьдесят миллиметров, прикинул Колька и снова на листе перемножил. Тысяча сто километров, теперь нет и малейшего сомнения. Полуостров Индостан. Ай, лихо! Значит, оба были правы – и Бурмистров, и он. Действительно Земля, и действительно Индия, и в то же время не Земля и не Индия… Лихо, лихо… Устроить проверку? Дюжину Птиц нагрузить орехами и двинуться на этой эскадре смертников на северо-запад, через Памир в Среднюю Азию?
«Лучше на север Равновесия, в Дели. Прямо в аэропорт, – насмешливо прошелестел голос и добавил: – Николай Алексеевич…» Тогда Николай Алексеевич прищурил глаза и увидел заштрихованный квадратик, рядом с ним слово «Дели», подчеркнутое, потому что столица, и красненькие червячки железнодорожных линий, четыре? Нет, пять.
Он открыл глаза. Современная столица Индии находилась бы в северной части Равновесия, действительно… Питекантропов он найдет в Средней Азии, или еще кого похуже. Пожирателей крыс… или этих – гигантопитеков, именуемых «крии».
Он потянулся – конец, конец сомнениям! Изоморфное СП, одна из вариаций ее величества эволюции. Лихо!
– Не чересчур ли вы веселитесь, Николай… хм… Алексеевич?
– А чего, – сказал Колька. – Привяза ты, зануда, карту наизусть помнишь. Хмыкаешь! Ты попал бы сюда, окочурился бы, полны штаны… Слова говоришь, «изоморфорное», а мне тут жить надо, с людьми, понял?
– Отлично понимаю… Хм, простите. Вы не любите по имени-отчеству. Но я опасаюсь, что наше совместное решение, гипотеза, так сказать… насчет «вариаций ее величества»…
– «Тясязять»! – передразнил Колька.
– Еще не конец сомнениям, понимаете? Вспомните, что весь дух современной науки, тясязять, запрещает вам по-остулировать изоморфное эс-пэ, Николай… хм.
– Да чего привязался?! Ну знаю, зна-аю, понял? ЗНАЮ, что влип, я не чутьем, я заранее знал, влипну, а жидки смоются, понял?
– «Поскребите мерзавца – обнаружится антисемит». Помнишь? Ты мерзавец, Карпов…
– Привязался. То веселюсь, то – мерзавец. Держаться-то мне, МНЕ… Пойми, интеллигент: чтоб держаться, злость необходима и веселье.
Последнее слово осталось за ним, он бы сдох, если бы последнее слово осталось за тем, за «тясязять», и тут же слышались голоса на раджане: «Я отсеку». – «Дождемся Лахи». – «Я отсеку, опасно».
Тонкая прекрасная рука протянулась, повисла в зеленом воздухе и нежно, двумя пальцами поцеловала его в губы. Он глотнул, его пробило ознобом, и вдруг кончилось – он выбежал из лечилища, кинулся в траву и заплакал.
Глава 2
Он слонялся. Ноги были вялые, не свои. Лист ниу с нарисованной схемой Индии и белым человечком стоял на лежанке в его доме. Он заходил в дом, бесцельно рассматривал рисунок, уходил. С ним здоровались приветливо, будто со своим. После того утра – с носорогом и «Николаем Алексеевичем» – он понял, что к нему, как к носорогу, прикреплены наставники. Рехнуться не дадут, имеют они такую власть. Открыли было его мозг, включили понимание и отсекли, чтобы не рехнулся. Теперь он был покорный и пристыженный.
Все чувства были притуплены, кроме стыда. Копнули поглубже – и выскочил мерзавец.
Но вместе с тем безысходность кончилась. Покорность не требует перспективы: день прошел – и слава богу. Исподволь он копил впечатления, бессознательно, как белка собирает орехи на зиму. Не торопился, не рвался, даже не скучал. Почему-то важнее всех проблем был вопрос Дхармы о Головастых, но и об этом Колька размышлял вяло и равнодушно. Слонялся, смотрел, запоминал. Не выходил за пределы лагеря, случай с носорогом заставил понять, что в лесу он так же беспомощен, как любой из здешних был бы беспомощен на улице Горького в часы пик.
Лагерь на раджане именовался постом. «Шестой пост от Раганги» – по-русски его следовало называть пограничной заставой. Три десятка Охотников, Кузнец, Строитель домов, четверо Врачей. Сколько при них собак, гепардов и боевых обезьян – неизвестно. Животные прибегали, уходили в лес, непрерывно вились под ногами, исчезали куда-то метать детенышей, устраивали шумные пиршества, когда из-за Границы забредал олень. Они строго отличали животных Равновесия от приблудных. Лошади паслись в болотистом урочище, как в загоне. Забором служили черные, светлоногие буйволы – ленивые громадины с отвратительным характером, до рогов облепленные красной лёссовой грязью. А над мирком шестого поста в кронах деревьев летали обезьяны. Угрюмые боевые – в зеленой перевязи, с бочкообразной грудью и руками-бревнами. Тонкие, вытянутые умницы, с лукавыми мордами – услужающие. Наглые длиннохвостые бездельницы, размером от крупной белки до пятилетнего ребенка – крикуны, пристающие к хищникам, как радиоактивные метки… А центром поста была гония, поющее дерево. Три-четыре, а то и все восемь Охотников, по числу «ушей гонии», постоянно восседали вокруг синего ствола и пели на языке Памяти. Они передавали сведения о всех событиях: о смене муравьиных троп, о молодом поколении стрижей, учившихся летать над просеками, о том, что собаки ночью завывали и не хотели униматься, несмотря на строгие приказы. Лани, собака Джаванара, принесла в зубах толстую соню с недоразвитой левой задней лапой; это сообщение удивило Кольку своей нелепостью – толстая соня! – и указано было в сообщении, что собака старшего Охотника выращена в питомнике Трех каменных столбов… Причем Певец у гонии считался как бы вне общих правил – выходы на дежурство его не касались.
Хранителей гонии было двое. От темна до темна либо один, либо оба они, покрытые до ушей черными муравьями, возились у своего дерева. Поступки их были непонятны – они рассматривали муравьев или подкармливали их. Больше ничего. На окружающее не реагировали. Колька видел, как обезьяна уронила спелый плод ниу на спину Хранителю, и тот машинально, не отрываясь от своих шестиногих, очистил мякоть с лопатки. Потом Колька увидел, что и другие работают неистово.
Дхарма была занята весь день и добрую часть ночи. Вместе с гигантом Лахи, старшим Врачом, проверяла поочередно здоровье каждого Охотника и «кормила нардиков жидкостями». Врачи выкармливали нардиков из зародышей, привозимых на Птицах, – через день прилетал особый гонец. Двое Врачей постоянно были на Границе с охотничьими отрядами, а сверх того, конечно, – песни у гонии. Врачи пели так же дотошно, как Охотники – бесконечные подробности, описывающие тончайшие изменения нардиков, самочувствие пациентов, их настроение, работоспособность. Колька понимал не все и диву давался, глядя на эту ровную, пчелиную суету, неторопливую сосредоточенность… Большие, красивые, одинаковые люди в одинаковых коричневых поясках. Только жуки разноцветные, знаки касты, – а люди похожи до утомительности – рост, осанка, благообразность, мускулатура. Одинаковое поведение, одинаковые улыбки. Иерархия отношений была незаметна. Хотя Джаванара называли старшим Охотником, Брахака – старшим Управляющим Равновесием и даже обращались к нему в третьем лице: «почтенный».
По логике вещей Джаванар был начальником заставы, а Брахак при нем – представитель правящей касты, вроде политработника. Дальше надстраивалась иерархическая лестница с Нараной, бездушным владыкой, на верхушке. Но логика той жизни оказывалась нелогичной в этой.
Система, состоящая из руководителей и подчиненных, целесообразна только для передачи-приема приказаний. В других случаях она просто бессмысленна. А здесь не существовало даже понятия «приказ», «распоряжение», и в языке не существовало императива. Было особое наклонение, Колька назвал бы его «косвенный императив к неразумным существам», оно употреблялось исключительно в разговорах о животных Равновесия. «Собака послалась мною, дабы прогнать болотную кошку». Другой пример: Управляющие Равновесием – почти все Охотники принадлежали к этой касте – получали приказы, по-видимому приказы от Нараны, прямо по гении. Колька слушал внимательно и убедился, что Нарана выдает несколько вариантов поведения. Например, после доклада о соне с недоразвитой лапой Нарана посоветовала либо напустить на сонь каких-то животных, либо заставить обезьян снять с деревьев какие-то плоды, либо ничего не предпринимать… Нет, владыка не станет советовать…
Натолкнувшись на эту мысль, Колька и начал присматриваться к взаимоотношениям людей на посту. Проверка – если Нарана диктаторствует, то ей необходимы субдиктаторы, чтобы власть ветвилась, как дерево, достигая самых мелких веточек. Может быть, предположил он, Великая Память имеет двойную функцию: для простых смертных она – гибрид справочника со счетной машиной, а местному руководству, сверх этого, дает циркуляры, приказы и прочее?
Не получилось. Здесь действительно не отдавали приказов. Такой вещи, как расписание нарядов, тоже не водилось – к выступающему наряду сбегались все Охотники, Но-ре-ма играл на таоби – и кто-то уходил, а кто-то оставался. Старший Охотник Джаванар действительно распоряжался, но не Охотниками, а патрульными животными, и это занимало уйму времени. Джаванар спал два-три часа в ночь, и поэтому, а не почему-либо другому, прочие Охотники старались услужить ему, принести ему лук, выкупать его собак, пойти в наряд… То же с Брахаком. Когда он прибежал выручать Кольку от носорога, он был в охотничьей одежде – шел на Границу. Зачем? Он выращивал новую гонию на поляне железного дома и в следующие трое суток приходил на пост только поспать. Его титул «почтенный» оказался возрастным. Каждого прожившего шесть дюжин лет было принято называть «почтенный» – как у нас стариков называют дедушкой.
Наконец, Колька подумал о гигантских нардиках и отчетливо понял: системы принуждения здесь нет. Чтобы заставить Головастого поступить по-своему, Нарана создала роботов – на других людей не рассчитывала, следовательно. Таков был смысл разговора Дхармы с Кару-Кузнецом и Хранителем Памяти.
Все эти мысли формировались в Кольке исподволь, незаметно. На пятый или шестой день одиночества – он сбился со счета – что-то засосало под ложечкой, как от голода. Он сидел на траве, перед рисунком Брахака, в своем доме, когда ощутил: интересно, как же они организованы, их больше миллиона в Равновесии? Он посидел еще, прислушался, но сосущее любопытство не уходило. «Плевать, все равно ты не выдержишь, сдохнешь…» Он побагровел, услыхав этот знакомый, отвратительный, блатняцкий тенорок – свою шкурную сущность… «Да разорвись ты, лопни, я – человек, ученый, я Головастый!»
Дхарма работала в лечилище. Увидела, как он вбежал, и просияла. Оставила нардиков, пошла навстречу – улыбка красила ее необыкновенно, и шла она как плыла… «Для того, кого я жажду…»
«Почему ты жаждешь меня, а не красавца Лахи?
Почему ты ночуешь в одном доме со мной? Как Врач, ты считаешь, что мне нужна женщина?
Что ты „соединяла и отсекала“ в моем мозгу и как ты удержала меня на краю безумия?
Что поняла сейчас, сию минуту? Вчера я приходил в лечилище, ты не подняла головы…»
Действительно, Николай Карпов очнулся. Сел чинно, пожелал «прохладного полудня». Осведомился, не мешает ли работать, – нет, не мешает. Тогда он спросил, каковы обязанности старшего Врача.
Он опытней – пояснила девушка. Он помнит о нардиках и о людях так много, что запас нардиков на посту всегда хорош. Не велик, не мал и годится для любого случая. И знания Лахи о лекарствах и их сочетаниях близки к совершенству, а сверх того Лахи ничем не интересуется, кроме врачевания, – ни песнями, ни рисованием, ни танцами.
– Он говорит тебе, что нужно делать? – спросил Колька.
– Да, когда я спрашиваю, – весело сказала девушка.
А глаза у нее сияли невыносимо – коричневым дымным пламенем…
Колька опять побагровел. Он опустил глаза под ее взглядом и увидел, что она сидит, немного раздвинув бедра, а под пояском выпирает раздвоенный лобок.
Он совсем опустил глаза – в землю. Дхарма вдруг спросила:
– Ваши женщины закрывают тело?
– Закрывают, – сгорая, пробормотал он.
Ах, это ощущение мокрого, липнущего, ожарелого тела! И сны жаркие, липкие, еженощные. Он понял вдруг, что видит сны каждую ночь, а, просыпаясь, ничего не помнит. Сейчас вспомнился, выскочил сегодняшний сон: он плутал в двух пересекающихся коридорах с наклонными полами; бродил, нависая над грязным, как в общественной уборной, кафелем. За стеной, в другом коридоре, ходила Дхарма, прикрывала локтем торчащие врозь груди, и он искал входа к ней, чтобы она понесла от него и доказала шефу сходство Пространств. И всякий раз она была в другом коридоре…
Незаметно под рукой оказался бахуш, хрустел на зубах, как кедровые орешки. Колька смотрел в землю и мучился.
Когда-то и где-то был водянистый ноябрьский снег под шипучими шинами. Когда-то и где-то они ехали в институтском рафике, сопровождаемые доктором Левиным, и возбужденно острили, что Рафу везет раф на верный штраф. Он был третьим номером экипажа, он был счастливчиком Карповым, элит-интеллигентом, специалистом высокого класса. Он был набит знаниями, как фундаментальная библиотека. Он знал все.
Здесь он почти ничего не знал. В нуль, в минус – время. Пусто. Он не знал, чем отличаются эти растения от индостанской флоры двадцатого века. Слон дул ему в бороду – какие слоны живут в Индии там? Ночью над просекой Границы повисал ковш Большой Медведицы. «Скажи мне, интеллигент, таким же или другим видят созвездие люди на площадях Дели? А вот птица Рокх из „Тысячи и одной ночи“. Отвечай, Николай Карпов, были птицы Рокх исключительно в арабских легендах или арабы позаимствовали миф у древних индийцев? Ахука говорил о новой Звезде: скажи теперь ты, знают ли твои современники-астрономы о новых звездах прошлого? Что-то знают? Что именно, Карпов? Какими тысячелетиями датируют?»
Он был пуст. Ничего не знал.
– Пустышечка, – пробормотал Колька.
Бахуш совершенно не походил на прежний. Темные комочки с мягким тминным запахом.
– Ты управляешь моим мозгом, – неуверенно сказал он. – И ты заставляешь меня видеть сны. Зачем?
Дхарма подумала. Вздохнула.
– В видениях ты лишаешься разума, Адвеста. Безумство в видениях сохраняет разум наяву.
– Ах ты, предохранительный клапан… Скажи, Мин, – (она улыбнулась), – скажи, почему я… почему я раздваиваюсь? Ты поняла меня?
Она подняла брови – с выражением тягостного недоумения.
– Это походит, – объяснялся Колька, – на два сознания в моем черепе. Впервые это ощутилось, когда Брахак рисовал мне Равновесие.
Недоумение сменилось страхом – с широко раскрытыми, посветлевшими глазами Дхарма спросила:
– Ты впервые ощутил раздвоение?
Он кивнул. Она пробормотала: «Во имя Равновесия…» – и исчезла. Колька уже привык, что в сильном возбуждении Дхарма не ходит и не бегает, а прыгает, как белка. Через пять минут она привела Лахи.
Гигант хмурился. Прогудел «прохладного полудня», жестом велел Кольке лечь на стол и вдвоем с Дхармой проделал полные анализы, не жалея нардиков. Перед последним анализам – спермы – кивнул девушке на выход. Хотя с Охотниками так не церемонились. Колька это видел сам. Но если честно, ему было наплевать на церемонии, и опять, как в предыдущие дни, стало наплевать вообще на все. Лишь его отвращение к нардикам как было, так и осталось – гнусные твари! Угрюмо он слез со стола, отвернулся, но любопытство пересилило. Пошел с Врачами смотреть, как растут кормленые нардики.
Длинный ряд корзинок стоял на лежанке. Уже в середине ряда Лахи перестал хмуриться и начал пошучивать. Наконец разогнулся и объявил:
– Здоровье твое вне опасности, пришелец! Здесь, – он постучал по груди, – здесь нечто не совсем обычное. Дым ваших кузниц очень силен, остается в дыхательных пузырях… Э, Лахи прозорлив!
Как ему объяснить с куревом? Лучше не пробовать.
– А ты, Врач Дхарма! Почему ты прыгаешь и кричишь, как оранжево-голубая морда? Пришелец твой здоров… – Дальше Лахи понес такую цветистую околесицу, что понять его было невозможно, а Дхарма покраснела и ответила, что он, мол, сам голубая морда по своей болтливости, неприличной ученому.
Голубые морды в оранжевых баках были у длинноруких услужающих обезьян, действительно редкостных болтунов. Колька тоскливо спросил:
– Как насчет раздвоения? Почему я раздваиваюсь?
Лахи чесался и хихикал, изображая обезьяну, – оторопел, замер с рукой под мышкой.
– Э-э-э! Он не знает раздвоения!
Дхарма кивнула: о том и речь. Лахи казался шокированным, но опомнился очень быстро.
– Говорю я и утверждаю: все вы трусы! Молчаливы, как водные змеи, – прорычал он. – Удались, Дхарма, я же потолкую с Адвестой.
Конечно, Дхарма не ушла. Лахи грузно присел на корточки перед Колькой, взялся за подбородок и в точных выражениях объяснил, что мозг состоит из двух половин, – знает ли это пришелец? Знает. У всех животных одна половина мозга работает мало, а другая много – и это он знает, очень хорошо. Головастому трудно обойтись одной половиной для ученого труда, особенная нужда в передних, лобовых частях мозга, в них складывается высшее мышление. Колька подтвердил, что и это ему известно. «Что же тебе не известно, пришелец?» – «Почему я раздваиваюсь». – «Э-хе-хе, – сказал Лахи. – У нас другие лекарства. Когда мы, Врачи, даем Головастому бахуш-рит, в мозгу Головастого сливаются обе половины и обе мыслят, но в неравной степени и более или менее несамостоятельно». Этого Колька не понял, пришлось переспросить. Лахи изменил формулировку: «После приема бахуш-рита весь мозг Головастого мыслит. Но каждая половина выращивает свои мысли. Это и ощущается как Раздвоение…»
– Черт знает что, – сказал Колька.
Из интонаций Лахи было ясно – Врач извинялся за несовершенство своих медикаментов.
– Каков же бахуш, употребляемый вами, Адвеста? – почтительно спросил Лахи.
Колька сказал:
– Поймите меня, Врачи. В нашем Равновесии нет подобных лекарств. Наши врачи не умеют этого. Не умеют присоединять вторую половину. – Колька постучал по черепу.
Но Лахи пытался отспорить, объясниться:
– На твою голову бахуш-рит действует так же, как на мою и на ее. – Он показал на Дхарму. – Не шутишь ли ты, Адвеста? Не шути, во имя великих рек! Ваше Железное Равновесие не пользуется раздвоением?
Эге, теперь и он казался серым – самоуверенный Лахи побледнел… «Господи, знали бы они, что паршивый перелом у нас срастается два месяца!»
И было это непонятно и жутко. Оба они, и Лахи, и Дхарма, смотрели умными, живыми глазами и так были красивы, крупны – налитые! – и с болезненными усилиями заставляли себя выспрашивать, как милостыню просить. С мучительными усилиями – Лахи даже заводил глаза под лоб, – страшноватое зрелище…
Но Дхарма была Дхармой, тигрицей, хотя имя ее значило «белка». Она сказала:
– Э-э, Лахи! Поиграем в обезьяну на дереве! – И молниеносно, пяткой, ударила его в грудь, сшибла на землю, и мигом оба они оказались на полянке.
Колька выскочил за ними буквально через секунду – какое там! Дхарма, как игрушка-дергунчик, лезла по гладкому стволу, уже на высоте десятка метров, Лахи за нею, а на окрестных деревьях бушевал обезьяний хор. Услужающие болтались на руках и хвостах и подбадривали хозяев. «И-хи-хи-хи!» – гремело наверху. На шатучем изгибе ствола Лахи поймал девушку за пятку, взорал басом, и еще через несколько секунд они спрыгнули, мокрые, как выкупанные, побежали к ручью. Колька поплескался заодно с ними. На сквозном, темном фоне перистой листвы в ручье стояли две белые цапли, надменно поглядывали на людей. Дернулись в лечилище, посмотрели друг на друга – помрачнели. Да, люди – не цапли… Один выясненный вопрос рождал два новых. Почему они так боятся разговоров на отвлеченные темы? Лахи проговорил страдальческим голосом:
– Снабжены раздвоением, но не открывают его… Быть может, Нараны снабдили их раздвоением без их ведома?
– В их Равновесии нет Наран, – мрачно ответила девушка.
– О полуночная дорога! Пусть бросят меня полосатым! – пытался шутить Врач. – Равновесие без Великих? Что у вас заменяет Нарану, Адвеста?
Колька сформулировал:
– Рисованные слова: памятные рисунки, изображающие каждый звук в отдельности.
– Рисунки я видел у стеклоглазого, – сказал Врач. – Они заменяют память, а не высшее научение. Кто сделал вас Головастыми?
– Черт знает что… Кто сделал нас Головастыми? – Он поискал слово «эволюция». – Равновесие, Лахи.
– О-хо-хо-хо! – загрохотал Врач. – Я понимаю! Но в исходный миг времени кто научил вас изменять мозг?
– Я тебя не понимаю, – сказал Колька. – У вас что, не такой мозг, как у нас?
– Во имя первой Великой! Твоя голова, Адвеста, не отличается от… – Лахи оглянулся, – от тех, что сегодня еще пожирают знания в воспиталищах. Не понимаешь? Ты не был Врачом в своем Равновесии, твои знания неполны – пусть будет так… Дхарма!!! – рявкнул Лахи. – Принеси бахуш-рит, пока мы не потеряли разум!
Съели тминный бахуш. Дхарму била крупная дрожь, Лахи ворчал и нервно почесывался. Но облегчение проступало на их лицах: Адвеста не Врач, путается в своих словах, разговор окончен.
– Тхшорт снаит ш-ш-то, – сказала Дхарма. – Т-хшор-рт снаит што!
– Смеющийся крепок, как буйвол, – похвалил ее старший Врач. – От смеха в нас нарождается бахуш! – Он пытался улыбаться, глаза были испуганные.
«Нет, шалите, не выпущу», – подумал Колька.
– Объясни, Врач Лахи, почему вы Головастые…
Он похвалил себя за ловкий ход. Спрашивать им невыносимо, как и получать неожиданные ответы. Другое дело – самим объяснять прописные истины. И правда, Лахи, уставившись бычьими глазищами, стал излагать.
Получалось нехорошо, получалось, что в древности первая Нарана научила малоголовых людей применять бахуш-нису. Они послушались и на протяжении многих поколений ели бахуш-нису, пока не стали такими, как сейчас, Головастыми. Более того, по совету Наран сравнительно недавно люди стали появляться на свет с «зеленым мозгом», то есть без врожденных навыков и без речи! И еще позже, в последней дюжине поколений, мозг приспособили к раздвоению…
– Следовательно, вы непрерывно и до сих пор изменяете мозг? – Колька выкатил глаза не хуже, чем Лахи. – Бахушем? Черт знает что, действительно…
Получалось скверно. «Если моя голова, – соображал Колька, – принимает раздвоение так же, как и у них, тогда был кто-то в предыдущих поколениях, приспособивший своих потомков, и меня в том числе, к раздвоению… Брррр!» Лахи и Дхарма наверняка его не разыгрывали – как она закричала: «Почему вы – Головастые?»
Здравый смысл летел кувырком, все летело кувырком. Две одинаковые планеты в пространствах-временах кое-как еще можно было смоделировать. Одинаковые белковые и генетические структуры – ладно, подобное в подобном… Но чтобы в одном случае мозг был выведен искусственно, а в другом нормальным эволюционным путем и чтобы во всех подробностях результаты совпадали? Это было чересчур. Это было настолько чересчур, что появилась соблазнительная мысль. Здесь не СП, не другое пространство, а другое время, наше прошлое.
«Вернуться во времени нельзя, – сурово напомнил тот Карпов, у которого имелся портрет Эйнштейна. – Нельзя. Нарушение причинности. Сверх того здесь биологическая цивилизация. Не может ее быть в нашей эволюции. Не было».
Едва он успел так подумать, как подействовал бахуш-рит, и Лахи начал задавать ему вопрос за вопросом, и бил в одну точку, страстно искал логики: «Что вам предшествовало?» Колька рассказал об археологических находках, о первых кроманьонских стойбищах, давностью в тридцать тысяч лет, или сорок тысяч, он как следует не помнил, конечно. Важно было, что между последними малоголовыми – неандертальцами в нашей терминологии – и первыми Головастыми – кроманьонцами – не было никакой цивилизации, не было Врачей – наши предки камни обтесывали да охотились.
Лахи слушал в исступлении, настолько его потрясла такая нелепость – без многовекового труда, автоматически, Железное Равновесие получило то, над чем они бьются дюжины и дюжины поколений!
Так понимал его Николай Карпов. Мягко тюкала успокоительная мысль: эти люди живут в мифе, созданном Нараной. Воображают, что умеют воздействовать на мозг, а на деле-то бахуш «работает» как ЛСД, как стимулятор временной шизофрении. Двойное сознание? Нет его, есть временное помешательство, утонченный морфинизм… Это успокаивало. Его гнусные штучки при «раздвоении» становились неответственными, с психа много не возьмешь – тик-так.
А излечение Рафаилово за трое суток – тоже миф? Тик-так?
«Не будет покоя, не рассчитывай ты на покой… Теперь ты должен все понять до последней точки. Вот за что уцепись: они морально и физически страдают, сталкиваясь с противоречиями. Рабочая гипотеза: их мир непротиворечив. Традиция их мышления не приспособлена к противоречивой информации.
А, чепуха… Диалектические противоречия наполняют Вселенную. Жизнь и смерть – что же они, бессмертные? Какой разум не ужаснется при мысли о небытии?
…Ах, други – где вы, други мои? Как бы славно мы поговорили сейчас, обсудили и разложили по ящичкам… Рафа, как рассудишь ты, мудрый маленький Рафа?»
Он снова был раздвоен, но мягко, плавно и непугающе. И, накладываясь на огромную фигуру Лахи, плавно и мягко из памяти поднялась картинка… Рафаил в лабораторном халате, пальцы измазаны чернилами из самописки – спорит: «Я не думаю, что понимание диалектичности мира родилось из естествознания. Еще перипатетики обращали взор в себя, в психологический мирок, и наблюдали трагическое противоречие: высокий разум в безумном и жестоком мире… Вспомните Колиного Тимошку».
Помнят. Тимошка в спальне на полу расположился по-турецки. Еще не привык сидеть на стульях, еще хриплый – ларингит. Откуда его доставили; в какие края он заехал в трюме теплохода; где шла война, о которой он рассказывал? Мал был Колька-Свисток, не запомнил. Тимошка сипит: «Один солдат ей загнул салазки – понял? – а второй ей туда бутылку – горлышком, от пива бутылка – она визгом, а он бутылку каблуком, понял? Загнал. – Тимошка облизнул губы. – Сигарету курит – понял? – и каблуком. Посмотрел – а баба корчится – и в пузу ногой, бутылка – понял? – лопнула, снаружи было слышно…» В углу напротив стоит няня Сима, вся белая, угол косынки в зубах…
Тогда ему было шесть лет – человеческий детеныш; что посеют, то и взойдет… Он закряхтел. Он всегда кряхтел или стонал, вспоминая Тимошку, «снаружи было слышно», и няню Симу.
Ладно, к делу… Рабочая гипотеза: раджаны создали свой мир постепенно, непротиворечиво, заботливо, чтобы разум не вступал в противоречие с действительностью.
Врачи молчали. Пуст был хирургический стол, выросший заново, после того как его срезали вместе с Рафаилом. И внезапно прозвенел крик: «Раджта-ам, го-ониа! – Люди, к гонии!» И Кольке почему-то стало страшно. Выбежал Лахи – с видимым облегчением, – а Колька сидел и думал: «Все повторяется. Что повторяется? Все. Устал я, пусть повторяется».
…Дхарма проговорила: «Это Большезубые». Тут же ввалился Лахи с рычанием:
– Охотники идут за свежими ранами, у-а-рр! Повеселится старый Лахи. Не иначе огромные Большезубые прорвались между нашим постом и Рагангой! Они жаждут крови слонят, а я жажду их крови!!! Крови Охотников, – пояснил Лахи для Кольки.
Дхарма сказала:
– Не пойти ли мне, Лахи?
Колька с тенью интереса обернулся – как оборвет ее старший Врач?
– О жадная молодежь второй четверти! – крикнул Лахи. – Твой желтобородый останется со мной, я скормлю его тело нардикам!
Колька вдруг попросил:
– Не возьмут ли меня на охоту?
– На Охоту! – поправил Врач. – Одевайтесь, вы двое, а я, старикашка, поплетусь и спрошу Джаванара о тебе, желтобородый!
Глава 3
Снять ботинки Дхарма не разрешила. Она была права – для ходьбы на мягкой подошве нужна привычка. Зато прочий охотничий туалет Колька получил: шапочку, нагрудник, шорты, перевязь для лука и колчана. Сумка и пояс у него были свои. Пистолет он устроил на перевязи, в гнезде для большого ножа, и вытряхнул из сумки лишнее, оставив складной ножик да горсть орехов как энзэ. От большого охотничьего ножа он отказался, но выбрал на складе у Кузнеца звенящий лук, с усилием натяга килограммов на тридцать пять.
– Лук для женщины, – мрачно заметил Кузнец. – Для тебя приготовлен другой.
Другой был на добрых пятьдесят килограммов, и Колька не решился его принять. Он видел, какие бицепсы и плечи у Охотников и как они тренируются, каждую свободную минуту натягивая луки. Он вышел на место сбора, чувствуя себя ловко в подогнанном снаряжении. Кто-то загодя побеспокоился, выбрав для него одежду и оружие, и он подумал об этом с вялым удовлетворением.
Отряд состоял из восьми Охотников, Дхармы и пришельца. Все Охотники, кроме одного, были с красными жуками Управляющих Равновесием. Один, сухощавый и подвижный, с горбатым носом, был Воспитателем – фиолетовый жук. Сигнал к выходу был прост: Джаванар опустил свой знак касты за нагрудник – и все последовали его примеру. С этой секунды они были только Охотниками. Каждый вел на сворке трех собак. Джаванар и еще трое на отдельном поводке держали по гепарду – три десятка зверей были с Охотниками на поляне, однако стояла строгая тишина.
– Адвеста, держись рядом со мной, – сказал Джаванар.
Двинулись. Колька знал, что Охотники могут бежать часами, однако надеялся не отстать. В спортивных секциях он успел прихватить и бег на стайерские дистанции, и лыжные гонки. Он бодро затрусил в затылок с Джаванаром, примечая направление – на запад-северо-запад, к Раганге. Из отрывочных разговоров он знал о цели похода – четверка Большезубых, составив временную охотничью стаю, проскочила по берегу Раганги и держит путь к слоновьему питомнику. Колька хорошо помнил питомник, ночные повизгивания слонят и густой запах речной воды и навоза. Но туда было три часа лету на Птицах, то есть сто – сто двадцать километров речного берега, – ищи их там! Не разумнее было бы подпустить их к питомнику и уничтожить без погони?
Отряд рассыпался по обе стороны от старшего Охотника, коричневые тела мелькали между деревьев. Языками пламени вспыхивала собачья шерсть под солнцем. Псы трусили галопом, не натягивая поводков, с удивительной сноровкой обходя стволы с той же стороны, что и Охотники. Так, на поводках, их провели через плодовый лес, окружавший пост на тысячу шагов, изрытый оросительными канавками с медленной и прозрачной водой и густыми нитяными водорослями. Козочки, поедавшие водоросли, прыскали в стороны от собак, плоскохвостые крысы ныряли в воду. Вспархивали птицы. Обезьяны, возбужденно кашляя и вскрикивая, прыгали с дерева на дерево – пытались сопровождать отряд…
Плодовый лес кончился. Пошел обычный лес Равновесия, полезные и приятные деревья, среди которых плодовые были разбросаны островками. При таких островках жили обезьяны, так что по всему Равновесию путник мог найти пищу – в сотнях мест от поселения к поселению. Охотники остановили животных, вытянули поводки из ошейников и подпоясались поводками поверх нагрудников. Дхарма, с луком и колчаном, в зеленых штанишках до середины бедер и шапочке, была похожа на пажа из свиты барона-охотника. Она повернула голову и посмотрела на Кольку – белое оперение стрел окружило голову нимбом. Она посмотрела с радостным ожиданием – хорошо, мол? Он улыбнулся, настраивая дыхание. Отсюда, как он понимал, и открывался настоящий переход, в хорошем темпе. Звери уже ушли вперед, быстро скрывшись в кажущемся редколесье, между чешуйчатыми, оливкового цвета стволами. Тихо свистнули Охотники – поочередно, каждый на свой лад, и из леса возникли боевые обезьяны. Неслышно прошуршала кора, скрипнул лист – восемь бурых, угрюмых орангов уже стояли между людьми. Мощные груди дышали с младенческой тихостью; грустные серые морщинистые лица с покорным ожиданием были обращены к хозяевам. Руки их были мощнее, чем руки гиганта Лахи.
Так же как с собаками, шепотом распорядились Охотники, и обезьяны метнулись к деревьям и скрылись. Поход начался.
Теперь, не обремененная сворой, Дхарма бежала рядом с Колькой, но очень скоро ему стало все равно, кто бежит рядом и кто впереди, – взят был хороший темп, чересчур хороший. Лук, притороченный за спиной, болтался. Концы стрел цеплялись за волосы на затылке, не позволяли откинуть голову, а левой руке при махе вперед мешал пистолет. Приходилось неотрывно смотреть на дорогу, почва была неровная, ямки скрадывались травой, беспрерывные зигзаги между деревьями сбивали дыхание. Колька уже не оглядывался и не замечал ничего, кроме мелькающих впереди, почерневших от влаги сапог Джаванара и сине-зеленой травы под ногами. Нагрудник, заправленный на животе под пояс, не успевал впитывать пот и стал горячим и грубым. Перед вторым дыханием несколько минут Колька бежал почти ослепший, а потом оно наступило, и он перестал проклинать себя за эту затею и за все свои затеи, – как вторая жизнь, пришло второе дыхание, и девушка бежала рядом с ним, повернув к нему голову в зеленой шапочке…
– Девушка Мин, здравствуй, – прохрипел Колька.
– Говори со мной на… раджане, – так же как при первом разговоре, ответила Дхарма.
Больше он не оглядывался. За вторым дыханием наступило третье, и его легкие научились дышать, и он ощущал работу мышц, счастье, и свой уверенный упругий бег, как счастье, и брызги из травы по голым ногам, и жаркие удары солнца в просветы листвы, и не мог уже презирать себя за эту звериную радость бега и прохладное плечо, прикасавшееся к его плечу на поворотах. Ныряя из света в зеленую тьму чащи, отряд бежал по длинному, длинному, длинному спуску, в лощину, где вода хлюпала под ногами; потом по такому же длинному подъему-тягуну наискось по сухому солнечному склону. Здесь кончилось третье дыхание, и в самый момент, когда Колька снова ослеп, каблуки простучали по твердой земле – большая дорога и привал…
Привал! Легкие саднило, и дрожали ноги. Он сдернул перевязь и лег на спину, задрав ноги, закрыв глаза, прямо в мокрую траву обочины. Он едва понял, что Дхарма оперлась плечами и затылком о его грудь. Выпростав руку из-под головы, он погладил девушку по щеке и круглому гладкому подбородку и задремал. Таков был бег Охотников… Ох, вот он каков, бег Охотников! Жаркий ветер, и солнце, и тонкая рука под твоим плечом.
Он спал крепко и недолго – по дороге раскатилась дробь копыт. К отряду подскакали двое на светло-рыжих тонконогих лошадях. Охотники, женщина и мужчина. Соскочив с лошадей, они подошли к отряду, простертому в отдыхе. Против обычных правил вежливости никто не поднялся навстречу. Прибывшие, проговорив: «Прохладного полудня», также устроились для отдыха. Колька смотрел на них из-под сонных век. Женщина прилегла плечами на грудь мужчины, как Дхарма. Он взглянул на Дхарму – она спокойно смотрела в небо.
…Конники привезли новости. Обогнав отряд на полчаса галопа, они Большезубых не обнаружили. Однако у гонии – условного места встречи – их ждал гонец с Птицей. Он пытался сверху найти крикунов, сопровождавших тигров от Границы, и не нашел. Это значило, что ракши, Большезубые, держались прибрежной полосы и не углублялись в лес, а крикуны не могли следовать за ними по земле. Колька не заметил, как Дхарма шепнула что-то старшему Охотнику, пока отряд совещался, опустошая плоды маину. Выслушав все мнения, Джаванар уставил бороду на Кольку.
– Адвеста, понимаешь ли ты положение?
Джаванар уже имел наготове лист ниу и мелок, где нарисовал план местности. Пост оставался на востоке-юго-востоке. На западе, километрах в трех, Раганга делала поворот наперерез маршруту отряда, описывая далее (вверх по течению) плавную дугу к северу и востоку. Где-то в начале этой дуги пробирались ракши, а в конце находилось поселение Трех Скал – большое старое поселение, имеющее, конечно, слоновые стойла. Почему Большезубые здесь, а не дальше? Отсюда досюда берег голый. В других местах крикуны были бы рядом с тиграми. И вот что решил отряд: взять наперерез, на северо-северо-запад, прижать ракшей к берегу и убить их прежде, чем подойдут Охотники из Трех Скал. Предстоит трехчасовой переход под полуденным солнцем – необходимое условие, ибо ракши не станут передвигаться в зной.
Разнежившийся, отмякший Колька с удовольствием принял это дело: «Если у вас соцсоревнование, нажмем, хоть кровь из носу. Прихватим ваших ракшей…»
Он что-то говорил Джаванару, смеялся, когда слово «ракш» возникло перед глазами, напечатанное латинским шрифтом. Английский язык, русские примечания – «Маугли», конечно же, он читает, сидя в комнате Клавдии Ивановны, а та ему завидует, что он первый раз читает «Маугли», и сразу в оригинале! «Ракша» – «дьявол», кличка Матери-Волчицы, стоп…
Киплинг дает подлинное слово на хинди. Потрясающее совпадение, и, конечно, это не совпадение – оставить, обдумается после. На раджане слово «ракш» не имеет мистического смысла, это специальный эпитет, означающий большезубых тигров. Или просто – Большезубых… Колька спросил как мог небрежнее:
– Мин, Большезубые очень велики… хм, в вашем Равновесии?
– Десять локтей, – сказала Дхарма. – Клыки больше локтя. У вас тоже водятся Большезубые?
– О-а, еще как водятся! – браво сказал Колька. – Преогромные Большезубые!
«Отлично. Вдобавок ко всему еще саблезубые тигры – махайроды. Позабавимся, подстрелим парочку махайродов на ужин. Взялся за гуж… Попал как кур в ощип. Может, и лучше – прихлопнет сразу, лапкой, и все разрешится само собой. А может, и не прихлопнет…»
Он снова бежал вверх по косогору, снова в затылок с Джаванаром, а девушка Мин – рядом, под горячими и ослепительными лучами, бьющими слева и сверху в спину. Синьг-синьг – свистела птица. Изредка впереди мелькала собака, или оранг в неверном прыжке обрывался, повисал на секунду. Он бежал как заведенный. Будто мог сбросить свою вину перед кем-то, только он не знал, какую вину выгоняет с горьким своим потом, – синьг-синьг-синьг, косогору конец, косогору конец… Он бежал, облитый горьким, выедающим глаза потом. Задыхался. Малиновая носатая птица перелетала с дерева на дерево, за отрядом.
…Много поколений тому назад Раганга вошла в Равновесие и почти на всем протяжении стала естественной границей. Редкий крокодил ухитрялся подняться против течения, из приморских джунглей, из болот – беспощадные паразиты забирались в дыхало и губили зубастых. Ни хищных рыб, ни кровожадных пиявок – Раганга была чиста, и в пограничных постах вдоль нее жили самые веселые и отчаянные Охотники, умеющие плавать, как молодые крокодилы. Участок пятого поста примыкал к просторному лесу, приготовленному для заселения в ближайшие несколько лет, – зоне шестого поста. Мимо пятого, мимо его домов, нависших над Рагангой, мимо устрашающих запахов, осторожно перемахнув через старую слоновую дорогу, прошли Большезубые. Старый самец, с клыками длиной в полтора локтя без малого, молодая самка, его подруга, и два молодых самца. Они бросились на север, мучимые голодом, – дикие слоны в их привычном охотничьем районе сбились в огромное стадо и ушли. Следуя за таким стадом, тигр не может насыщаться регулярно, ему приходится довольствоваться больными или отставшими животными, и на такой пир является слишком много голодных собратьев.
Каждый Охотник Равновесия знал повадки ракшей. Большезубых убивают, не рассуждая, таков долг Охотника – э-а, быстроногие! Но каждый профессиональный Охотник был по воспитанию Управляющим Равновесием и понимал, что ракши обречены. Большое стадо диких слонов почти неприступно для ракшей. А малые группы они истребляют так быстро, что ежедневно им угрожает голод, и чем дальше, тем больше. Ракши режут потомство слонов, кочующих малыми стадами, и в джунглях выживают слонята с наследственной склонностью к большому стаду. И самое важное – Равновесие заинтересовано в малых стадах, для отлова и приручения, и поэтому беспощадно уничтожает каждого Большезубого, перешедшего Границу.
Колька выслушал эту лекцию на последнем привале перед началом Охоты. Похудевший килограмма на два, он валялся на траве, слышал неторопливые речи Джаванара и ел маслянистые орехи. Мягкие волосы Мин так славно щекотали грудь, усталость была приятной, тело будто невесомое. Орехи таяли на языке, бодрили, как крепкий кофе.
Между тем уже сбегались собаки – к ногам, на сворку. Оранги, ворча, позволили снять с себя сбрую – на походе обезьяны несли тяжелые пальмовые дубины в лямках, за спиной, теперь взяли их в лапы. Стремительные гепарды ушли вперед – кошки не спугнут кошек. Наконец лошади разведчиков были укрыты в зарослях, и отряд снялся, двумя группами, семь и пять человек, – группа Джаванара заходила на след, группа разведчика Тала – в лоб, перерезая Большезубым путь. Продвигались без точного направления, но в любую секунду ждали сигнала от гепардов.
Семь человек Джаванара были равны по силе пяти людям Тала – на луки пришельца и Дхармы рассчитывать не приходилось. Это Джаванар высказал ясно. Колька понимал свою незавидную роль балласта на охоте, старался не мешать никому, не попадаться под ноги и ждал, когда же станет страшно. Он боялся страха, как всякий нормальный парень, а страха не было: и когда они бесшумно и неторопливо пробирались к обрыву, и когда услышали жалобный тонкий плач гепардов… Нашли!
Пригибаясь под ветвями, летящим бегом, уносимый яростными собаками, промчался Джаванар – мелькнули зубы, неистовые глаза: «Вперед!» Жонглируя дубинами, пролетели поверху обезьяны. Сомкнув в прыжке пятки, Дхарма перепрыгнула ручей. Колька прыгнул тоже – упал… Вперед! Захрипели, зарычали собаки, пересекая две длинные борозды в траве. След! Справа и слева мчались Охотники.
Борозды оставили клыки старого самца. Не полагаясь на слух, он обнюхал траву вокруг лежбища, провел стаю к воде, напоил, и четыре зверя залегли в тени обрыва и чутко проспали полуденную жару. Старый ракш знал поступь и облик человека и носил на шкуре шрам от стрелы. Но тонконогие кошки, мяукающие над скалистым обрывом, его не встревожили – он лежал, устроив лапы между клыками, морщил широкий бородавчатый нос.
А люди уже прыгали по камням над обрывом. Колька успел охватить глазами и запомнить навсегда огненную от солнца реку, и далеко на том берегу зеленый хаос, и диким пунцовым цветом облитое одинокое дерево. Вперед! Свежий, будто даже ледяной ветерок дунул от скал. Он бросился вниз, как в воду. Стараясь не отстать, прыгал по скальным ступеням. Джаванар перелетал с камня на камень, как резиновый, – зигзагами, вниз по обрыву, по жесткому кустарнику, на белый песок!
Когда Охотники успели оторвать от потока и послать в лоб четырех обезьян с их дубинами? Оранги спускались сверху, прямо на тигров и, всматриваясь в тень, грозно ударяли себя в гулкие груди и рычали. И снизу пронесся боевой рык старого ракша.
Он резал слонят. Это была его пища – нежные, вздрагивающие, тонкоголосые слонята, лучшая пища. На их округлые спины всегда падала тень огромных и угловатых взрослых слонов, огромных, как дерево, толстокожих и в складках. Но Большезубому они не казались огромными, напротив, все другие существа казались ничтожными, ибо он сам был огромен, ибо его крошечный кошачий мозг знал одну меру – высоту слоновой спины, высоту прыжка. И удар клыками под основание черепа, и поворот всем телом, повисающим на клыках, и хруст мыщелка, и слон рушится, как обвал, как грозовой ливень… Ракш презрительно заревел – им ли, ничтожным, нарушать его отдых?
Грохочущий, сверхъестественно низкий рев сшиб Кольку с прыжка. Он упал на четвереньки. Его прошибло потом. Сползая последние метры с обрыва, он видел, как обезьяны обогнали людей и с трех сторон деловито, крупными прыжками пошли к рыжей, захлебывающейся лаем линии собак. Махайроды были неразличимы в тени обрыва. Охотники рассыпались редкой цепью. Колька узнал Дхарму – она сдвинула шапочку на брови и держала перед собой лук и три стрелы. Ощутив свои руки пустыми, он вынул пистолет, догнал цепь, увидел впереди пять маленьких фигурок – отряд Тала – и тело обезьяны, почему-то отлетевшее, вращающееся, как бумеранг, с дубиной на отлете… Обезьяна упала в воду. И тигры вздыбились из тени – три оранжевых пламени, которые разворачивались и высоко взлетали. Когда прыгнул третий, Колька метнулся взглядом к первому – тот оскользнулся на песке, рыкнул. Колька выбросил руку, в кольце мушки ровно блеснули сабли. Ба-уах! – грянуло от обрыва, и ширкнула гильза. Ба-уах-ах! Уах! Он бил и не мог отвязаться, потому что зверь летел медленно, как плавная птица, вперед белым брюхом, – ба-уах!!! – он взрыл песок клыками и разбросал лапы. «Еще два патрона», – подумал Колька, а Дхарма тонко вскрикнула, и он выпалил, не понимая во что – ревущее, рыжее, в белых охвостьях стрел, у самых ее ног. Хрякали удары дубин – обезьяны добивали тигров, и это вдруг стало непереносимо, и он опустил пистолет и упал.
…Охота окончилась, все были невредимы. Но Джаванар улыбался неохотно, безрадостно – случайная удача не служит чести Охотника. То, что старый ракш не захотел отбиваться от обезьян, подставлять себя под точные и неторопливые выстрелы, старший Охотник рассматривал как унизительный свой просчет. Большезубый рассчитал лучше, чем человек. Он дал охотникам подойти поближе и махнул двадцатиметровым прыжком через головы собак, и было чистой удачей, что он споткнулся на рыхлом песке, – Джаванар покачал головой, собирая псов на сворку. Чистой удачей была и гремящая железка Адвесты, никто не надеялся на его стрелы, – хмурясь, он посмотрел на пришельца, на его белое обморочное лицо. Дхарма, закусив губу, поила его водой из шапочки. Гремящая железка – вдвойне унизительная победа…
Солнце быстро покидало песчаную косу, кипевшую возбужденными, рычащими охотничьими зверьми, изрытую, оскверненную кровью. Трое Охотников, ударяя дубинами, выламывали из черных, бахромчатых десен клыки для своих друзей Художников. Остальные, собрав собак и гепардов, подбирали, выдергивали из туш и осматривали стрелы. Снимали и прятали наконечники. Молодой Охотник – бывший Воспитатель – заставил трех обезьян перевернуть тушу старого ракша и рассматривал его раны, ковыряя их ножом. Окровавив пальцы, достал что-то из раны, сосредоточенно поднес к лицу.
– Железо, – проговорил он. – Смотри, куда вошел этот маленький наконечник, видишь? Через щеку в горло. В гремящей железке – сила дюжины слонов. Наконечник ударил с такой силой, что мягкое горло расплющило его, подобно молотку Кузнеца.
– Вижу, – неохотно сказал Джаванар. – Но убил его не этот кусок железа…
– Э-а, вот этот! Он вошел между глаз и остановился в спине, под кожей! – крикнул Тап. – П’анг, беги сюда, здесь небывалое!
Они были молоды, их не смущало небывалое… Джаванару прежде не приходилось испытывать позорное чувство ревности к более совершенным поколениям. Как и все, он брезгливо удивлялся, когда Воспитатель рассказывал об отвратительных событиях, предшествовавших появлению первых «зеленых» поколений. Когда он вырос, то узнал, что случались и убийства «детей с зеленым мозгом», но Воспитатели умалчивали об этом по понятным соображениям.
Так, он стареет и познает позор ревности к поколениям следующей четверти. Он улыбнулся П’анг, подруге Тапа, и направился к Дхарме и пришельцу. Мерзкое чувство ревность, отвратительное, почти как пролитая кровь. «Что делать? Охотник есть Охотник, братья мои Охотники… Мы – те же ракши, кровопийцы».
Он присел рядом с Адвестой, жадно глотающим маину, и впервые не мимолетно, а тревожно подумал: «Каков же мир, тебя породивший?» Он видел, что Дхарма с откровенной нежностью помогает Адвесте, – нежность сияла на ее лице. «Каков же твой мир, пришелец? Кто ты, владеющий мастерством Охотника и сохранивший отвращение к крови, подобно Воспитателю?»

Глава 4
Охота на Большезубых была если не заурядным, то частым событием. Тем не менее подробности погони и облавы, и характер ран, причинивших смерть, и прочее надо сообщить по гонии Великой Памяти; Охотники на постах, и в поселениях, и в резервных отрядах должны получать самые свежие сведения о повадках ракшей, поведении охотничьих зверей Равновесия и о многом другом, непонятном пока Адвесте.
Колька сидел в стороне от гонии и слушал Джаванара. Когда он умолк, Колька возразил:
– Друг Джаванар, я плохо владею языком Нараны…
– Пустое, Адвеста! Дхарма поможет тебе.
– Разве Наране мало сообщений от одиннадцати Охотников?
– Они видели свое, ты – свое, Адвеста. И ты убил старого ракша.
– Да ладно, – сказал Колька. – Будет тебе… Скажи, друг, – почему никто не стрелял в старого ракша, кроме меня?
– Мой выстрел был по ракшу. Я вел наконечник по его груди, но грудь была закрыта лапами, а горло – опущенной мордой. Челюстью. Ты не видел, как я припал на колено, чтобы при втором прыжке бить снизу, ты метнул железку и сбил ракша с прыжка. Ты бил его железками, пока не убил, а потом убил тигрицу, упавшую рядом с Дхармой. Так было. А Тап и П’анг промахнулись по вожаку, ибо расстояние было велико и прыгнул он неожиданно. И два лука бездействовали – ждали прыжка четвертого Большезубого, которого убили обезьяны…
– Понимаю, друг. Я помешал Охотникам шумом своего… железного лука?
Джаванар покачал головой:
– Ахука предупреждал о твоей железке.
– Откуда он узнал?
– Узнал. Он тоже адвеста. – Джаванар широко улыбнулся, и Колька непроизвольно ответил ему улыбкой. – Прошу тебя, займи Ухо гонии!
– Я не хочу, – вырвалось у Кольки, он заторопился, решившись на откровенность: – Слушай, Джаванар… Я не хотел, чтобы Нарана знала о моем участии в охоте. – Он не рискнул сказать: «о моем железном луке».
– Этого нельзя, – очень мягко сказал Охотник. – Нельзя молчать о событиях Равновесия. Ты не хочешь говорить с Нараной?
Колька видел, что Мин ждет у дерева, и сказал по-русски:
– А, ракш с вами со всеми! – И подошел к гонии.
Было снова утро. Начиналась вторая полудюжина лунных фаз, и приближались дожди.
В городе Синих Холмов старый Хранитель ждал, сжимая руки от сладостного трепета, – только что рабочие кроты Нараны обрушили земляную перегородку, открыв новую пещеру для нового Уха Памяти. Белые муравьи с шумом ливня текли в пещеру и покрывали своими выделениями ее своды и ложе Памяти, а на крайнем Ухе дрожал и наливался прекраснейший розовый пузырь дочернего Уха. Хранитель укоризненно оглядел подземелье – сотни людей увлечены обыденными делами, чудо свершается не для них. Даже младшие Хранители работали, отбирая отросших за ночь нардиков. Плоскохвостые слепые кроты тащили корзинки на поверхность по наклонным штольням.
В густой белой сетке грибницы, выстилавшей заднюю полосу ложа Памяти, сновали термиты, другие термиты сидели неподвижно, выделяя пищу Памяти, – тончайший шелест падающих оранжевых капель звучал как музыка в ушах старого Хранителя.
Было раннее время утра, часть Ушей пустовала. Оглянувшись, Хранитель убедился в этом и заметил Ахуку. Улыбнулся ему щедрой, восторженной улыбкой и пожалел, что Наблюдающий Небо увлечен работой и не может разделить с ним торжество.
…В это мгновение Колька сел к гонии шестого поста по Раганге и заговорил с Памятью.
Вызов пропела Дхарма. «Шестой пост. Нарану вызывает пришелец Адвеста», – пролетело по окрестным гониям, но одно только дерево – по Большой дороге – усилило вызов и передало дальше, к поселению, по цепи гоний, на поляну Памяти. «Нарана отвечает шестому посту, пришельцу Адвесте», – пропела гония чистым скрипичным звуком. Колька смотрел вверх, вдоль ствола – далеко, в кобальтовой сини, на черном стволе, подпирающем небо, плыли раструбы листьев-антенн.
– Говори все, что помнишь, и все, как помнишь, – сказала Дхарма.
…Треугольные в сечении корни-волноводы большой гонии уходили под поверхность поляны Памяти, пронизывали рыхлый красноземный слой, и плотные, слежавшиеся глинистые наносы, и окаменевший муравьиный цемент и примыкали к Немому Уху Памяти – материнскому телу, началу начал. Отсюда много поколений назад пошел рост Нараны – с ничтожного клубка запоминающей живой ткани, торжественно внесенного в подземелье.
Нарана помнила и это. Она была лишена зрения, но подробные отчеты Хранителей заменяли ей глаза и уши в обычном понимании – кроме четырех нот языка Памяти, она ничего не слышала. Люди заменяли ей глаза и уши, а помнила она все услышанное от людей с незапамятных времен, начиная от Скотовода. Она помнила, как ее начальный клубок – «Безногий» – был отделен от Немого Уха в поселении Красного Ливня и перенесен сюда в корзине. Подземелье, десяти шагов в длину и шести в ширину, было уже готово – свежая грибница выстилала желоб, с нее капала пища, и колонии Мельчайших светились на своде, и термиты копошились по всему желобу. Она почувствовала, как открыли корзинку и опустили ее ртом в пищу, и услышала пение Хранителя:
– Вот белые муравьи, неистовые, почуяли запах твой. Бросив работу, побежали шестиногие, тебя покрыли белой пеленой и, прильнув, облизывают. Обретя соки твои, возвращаются к работе и создают твое Равновесие – вот уже первые дюжины вернулись на своды. В шесть и более рядов они пируют на твоем теле, Нарана. Вот уже соки твои вернулись в пищу и проникли в грибницу, и термиты, сонные без тебя, оживились и создают твое Равновесие. Хороша ли пища твоя и тепло твое, Нарана?
Так пел Хранитель много людских поколений назад. Она помнила это, как и первое ощущение довольства своей пищей и своим покоем. Она знала, что отделена от материнского Немого Уха и обрела отдельную от него жизнь, но осознавала себя частью предыдущей Нараны, и предшественницы ее, и далее, вплоть до чуда Скотовода.
Хранители знали, что Нарана умеет смеяться, – мгновенный сбой, едва заметный перерыв в пении по всем Ушам обозначал, что в Великой Памяти встретились противоположные по смыслу воспоминания и она смеется. Никто не знал, какие это воспоминания, и никто не спрашивал, ибо вопросы о ее мыслительной работе были вредны Наране. Ей, как и людям, не следовало обращать мысленный взор внутрь себя самой.
Торжественный день был сегодня – рождение нового Уха Памяти. Хранитель не удивился, когда она засмеялась два раза кряду и сама вызвала его к материнскому Уху, хотя и знала, что в такую минуту место Хранителя – в конце подземелья.
Про себя она звала его «старикашкой». И засмеялась в то мгновение, когда ее Немого Уха достиг сигнал, в котором взамен символа касты значился символ «пришелец».
«Великая Память любит меня», – думал Хранитель, подбегая к Уху. Он казался себе свежим и молодым по разуму, ибо не переставал трепетать и удивляться, когда видел дюжины дюжин Ушей в работе и суету муравьев вокруг действующих волноводов и слышал обращение Нараны к себе самому. Он знал, что умрет с гордостью и восхищением перед нею, перед мозгом, обмысливающим миллионы мыслей одновременно и разнонаправленно, перед высочайшим из чудес Равновесия.
– Передаю тебе сообщение пришельца Адвесты, – сказала Память. – Он поет с шестого поста на Раганге, слушай…
Ахука, пристально наблюдающий за стариком – свободной половиной мозга, – прервал пение Памяти и сказал ей:
– Спрашиваю, что ты поешь старому Хранителю?
– Повторяю сообщение пришельца Адвесты с шестого поста на Раганге, – услышал он. – «Две борозды на траве, в локте друг от друга. Это было неподалеку от края обрыва…»
Он слушал сбивчатый рассказ Адвесты до конца. Открыл рот, чтобы поблагодарить Великую Память, но она пропела, добросовестно повторяя свою беседу с Хранителем:
– Советую тебе, Хранитель, озаботиться… чтобы пришелец не покидал шестого поста… никогда.
Э-а, желание Великой не было новостью для Ахуки. Другое было новым – собственная его мысль. Она была простой, страшной, и Ахука рассмеялся. И тут же мигнул свет и пролетела едва заметная пауза в мелодии – Память засмеялась в третий раз, как будто могла слышать его смех.
Он поблагодарил ее и удалился, унеся свою новую и страшную мысль.
Старый Хранитель, кряхтя и пожимаясь, вернулся к дочернему Уху.
А Нарана, наполовину свободная в этот час, продолжала размышлять и вспоминать о себе, выбирая для этого свободные объемы себя так же бессознательно, как человек при пении выбирает нужное положение нёба, языка и голосовых связок.
…Брама-скотовод приставлен был к коровам. Был он угрюмым маленьким скотоводом, густо еще заросшим черным волосом, и мозг его был вполовину меньше, чем у нынешних людей. Он прожил долго, четыре дюжины дождей. Помнил много. Он был случайным – способности его мозга сложились так удачно, что он помнил больше, чем собратья его из оседлого племени скотоводов. И прожил много. Он помнил травы и снадобья, варенные из трав. Помнил дни беременности, в которые надлежало давать снадобья коровам. И он любил пробовать снадобья – разные с разными, и травы пробовал на своих коровах. Хорошо кормил племя говядиной. А племя стояло в лощине Красного Ливня и коров укрывало в пещере. Во время дождей понесла матка от горбатого быка. Брама дал ей снадобье, запомнил, какое дал. Прежде таких не давал маткам. Такие годились от вертячей хвори у свиней. И выметала она теленка – безногого, безглазого и безшерстного. И без отверстий, кроме рта неедучего. Брама его заколол, а оно пищало. Разделывая его в пищу, нашел он внутри один лишь мозг серый. Рыхлый, а не плотный. Пошел к людям и поглумился: «Быть мору, теленок выметался без ног, глаз и отверстий. Заколол я его, и быть мору». Люди поверили Браме-скотоводу. Вернувшись в пещеру, он увидел муравьев пещерных, белых. Всем муравейником они собрались к шкурке телячьей, не грызли, а облизывали, как муравьиную матку. Очень жадно. Уходя, возвращались и лизали. А корова была грустна.
Брама все запомнил. В новые дожди той матке дал снадобья, когда понесла от того же быка. Народился новый безногий, и Брама его не заколол. Ибо он видел, как муравьи лижут его и кормят и он растет. Быстро возрастал, муравьиной пищи было мало ему. Брама велел, чтобы пещеру расширило племя. Его послушались, боясь мора. Брама собрал еще муравьев, сколько возможно, принес к теленку. Облизав его, шестиногие привели своих всех. Грибные муравьи были, приволокли грибницу. Лишь Браму пускали в пещеру, других заедали. Безногого же кормили, забросив маток своих. Стали вымирать, ибо маток не кормили, а молодь прежняя выросла. А Брама стал гладким и жирным. Племя его почитало как хранителя безногого, от мора защищающего. А он видел, как муравьи иссякают. Кончалось его благоденствие. Тогда Брама-скотовод на три дня покинул пещеру. Людям сказал: «Я буду три дня поститься». Прошел всю лощину, муравейники разоряя. Принес маток муравьиных в корзине и устроил муравьям лазы. Чтобы, пробираясь ко рту безногого, они прежде маток кормили. И вновь благоденствие его упрочилось. Кормили муравьи и детву, и маток, и теленка, а он рос. Позже он расти перестал. Стал звуки издавать. Брама их слушал и запоминал. Повторял вслух. А теленок безногий за ним вслух повторял, как бы научая. Человеческие слова не повторял, только свои…
«Тогда речь была проста. Человечек с частью речи и родился, – подумала Нарана. – С частью речи и частью поведения. Воистину, Брама был случаен, коль скоро достало его слабого мозга на повторение звуков, издаваемых первой Нараной…»
…«Только слова повторял, – вспоминала Нарана речи второго Хранителя, преемника Брамы, произнесенные столь давно, что потерян был и счет поколениям, умершим с тех пор. – Повторял бессмысленно. И возгордился Брама, задумав научить его пониманию смысла. Закрывал лазы ко рту его и молчал. Открыв, пропевал слово со смыслом „еда“. Из звуков, издаваемых безногим, составил это слово. Открывал шкуру у входа, пел слово со смыслом „холод“ – в дожди. Со смыслом „жара“ – в полуденный жар. Думал много. Мальчика взял помогать себе. Каждый раз, начиная петь, издавал слово со смыслом „говорю“. Так же сам составил это слово и другие слова. Плакал радостно, ибо безногое отродье коровы повторяло слово со смыслом. Когда Брама закрывал лазы ко рту его, стало произноситься им слово „дай – еды“. И многие годы учил так Брама, и стал пускать в пещеру людей, научив их новым словам, и они дивились и падали ниц. По созвучию со словом „говори“ стали звать безногого „На-ра-на“…»
Дойдя в воспоминаниях до своего имени, материнское Ухо прервало их и отпустило в область бессознательного. Они пробежали там всю цепочку от незапамятного времени до нынешнего, не занимая сознание ненужными подробностями, интонациями речи второго Хранителя, ощущениями голода и телесного недовольства, которые были знакомы первой Наране в первые годы ее жизни. И материнское Ухо вместе с остальными пустилось в труд Великой Памяти, во все времена поразительный для людей своей скоростью и безошибочностью. Оно ощущало свои мысли как густой поток, мягкий и сладостный, и работа сотен других сознаний, вовне направленных, ему не мешала. Там, вовне, женщина, по имени Тиами, Строительница, такое-то воспиталище, хотела, чтобы ее сын родился с наклонностями Художника. Хранитель гонии по Большой дороге жаловался, что дерево хиреет от нехватки таких-то личинок для верхнего питания. На первый и второй посты второй дюжины обрушилось невиданное полчище летающих белок, а за ними идут хищники, и вся местность заражена уже вредоносными блохами… И Великая Память отвечала: «Тиами можно родить ученого любой степени, но не Художника или Певца. Хранитель гонии пусть обратится к Управляющему Равновесием со своей жалобой и советом: каждую шестую землеройку в округе скормить красным роющим собакам. Первому и второму постам: свободные Управляющие есть в таком-то поселении; оттуда будет полезно привести хищных птиц и молодых охотничьих обезьян; такие-то растения пустить в рост на будущие две ночи и день…» Не то чтобы Врачи, Воспитатели, Управляющие Равновесием сами не знали, что им делать, им были знакомы все пути и все способы – Нарана не знала ничего, не известного людям. Но люди, каждый в отдельности, помнили мало и потому не могли предвидеть всех последствий своих поступков. Кто из Врачей мог мысленно просмотреть всех предков и родичей Тиами и ее мужчины? Кто из Управляющих мог знать поголовье всех тварей в каждом кусочке Равновесия и влияние всех этих тварей на каждый кусочек Равновесия?
Никто.
Люди не в состоянии запомнить и познать даже дела себе подобных. В поселении Срединного Полудня много свободных Управляющих Равновесием – так сообщала Нарана из этого поселения. Ибо сами люди не замечают того, что они свободны, они приходят туда, куда им нравится, и уходят тогда, когда пожелают, и там, где нужен один Управляющий, часто работают трое и четверо; и что бы они делали, предоставленные самим себе? Благополучие их началось в дни Брамы, когда На-ра-на стала оракулом поселения Красных Ливней. Малоголовые расширили пещеру своими каменными рубилами и, устав носить воду для муравьев, подвели к ней ручей. Когда второй Хранитель достиг старости, в поселении все были сыты, ибо На-ра-на, прародительница, запоминала все случайности и не боялась их – у нее не было прошлого и не было страха. Она помнила каждую ветку с крупными и сладкими плодами, и каждого теленка от каждой коровы, и всякое снадобье, вылечившее больного. Она росла. Ко дню смерти второго Хранителя она имела уже три Уха Памяти, и день и ночь сменялись у Ушей двенадцать Хранителей, рассказывая ей новости и выслушивая советы. А Нарана играла случайностями – она была молода и не знала еще истинной значимости случая и игры в случай…
– …Родилось Ухо Великой Памяти! – пропел старец. – Радость, радость! – Он восклицал, руки его дрожали, и он не заметил, как Нарана засмеялась в четвертый раз.
Она засмеялась, услышав голос «старикашки», почти забывшего свою речь. Но в то же мгновение по всем звеньям Нараны прошел сигнал. Просьба Немого Уха, координатора, о помощи. Решалась загадка железных Головастых – заново, в ее связи с новыми сведениями.
Пришельцы не знают существ, подобных Наране, употребляют животных в пищу. Для охоты они сооружают железные убивала, для путешествий – железные дома. Эти несомненные Головастые высокого уровня приспособлены к раздвоению, но, по-видимому, не пользуются им. Требовалось решение, содержащее два ответа: где находится Равновесие пришельцев и кто сформировал их разум. И впервые за все времена от Брамы осознала Нарана свое бессилие. Смолкли большие гонии. Одна за другой присоединялись к Наране Синих Холмов все Нараны Равновесия. Ужасом пораженные люди поднимались на ноги от Ушей Памяти – свет угасал, в подземельях наступала тишина. Такая тишина, что и дыхание людей казалось громом урагана. И так длилось время, до дюжины дюжин ударов сердца, пока не заговорила Нарана из поселения Водяной Крысы. Дав решение, она спасла разум своих сестер, гибнущих под гнетом неразрешимого… И свет загорелся, и заговорила речь Памяти, но в поселении Синих Холмов старый Хранитель лежал мертвым. Старческие его руки были прижаты к груди, к знаку Управляющего Равновесием.
Глава 5
«На охоте мы ищем утраченную доблесть», – вспоминал Колька чьи-то слова. Правильно было замечено. Добыв пятиметрового саблезубого тигра, Колька приободрился. Поверил, что не пропадет. И дело было не в удачных выстрелах, не в пистолете счастье, тем более что оставался один лишь патрон. Тигров-то он не испугался! Дрожь в коленях и обморок не в счет, бесстрашных навовсе людей не бывает. Он не делал глупостей, как в первые секунды с ходячими нардиками. И стрелял метко – тоже приятно, конечно. Ощущение собственной доблести приподнимало: не пропадем! Он не придал особого значения словам Дхармы: «Я рада, Адвеста, что ты лишился сознания». Рада так рада. Они сидели в лечилище после разговора по гонии, очень уютно сидели и закусывали дыней.
– Почему же ты рада? – спросил он просто для разговора.
И вдруг у нее кровь прилила к щекам так, что они стали почти малиновыми, но с чернотой, как закатная туча, а глаза почернели совсем, и что-то в них дрожало.
– Почему же?
Он свободно положил ей руку на плечо. Она встала вместе с его ладонью, и он встал, и в нем тоже пробежала дрожь от ее плеча, округло переходящего в шею. Он дрожал все сильнее, и она осторожно обняла его тонкими руками и прижалась к нему, а он слышал на спине ее руки и пальцы и дрожал. Его прямо трясло. Она мягкой шапочкой волос обглаживалась о его шею и подбородок. Он чувствовал ее всю, сверху донизу, в даль, в даль внизу, как сосну или речку, но было ужасно стыдно, что она его тоже чувствует и знает, как ему. Он простонал: «Сюда придут». Она молчала и осторожно прижимала его к себе, прижимала ладошками, и висок обглаживала о его шею. Тогда он понял, что ей безразлично – придут не придут, и всем им здесь безразлично в этих домах без дверей, и задвижек, и занавесочек… Но это было невозможно, и она поняла и отошла, отхлынула от него. Тогда он сказал: «Идем домой».
Так у них было. Длинный жаркий день, зеленый дом и ледяной ручей в траве. «Ты научишь меня плавать?» – «Научу, маленькая». – «Хочешь, приведу лошадей и поскачем на Рагангу?» – «Я плохо езжу». Смеется. Это было невероятно смешно, он смеялся вместе с нею.
«Все у нас обратное, Адвеста… Мы не плаваем, даже в наших полуночных поселениях, а вы не наездники. Все, все обратное!»
«Разве это плохо?» – «Не знаю. Хорошо». – «Хорошо». – «Ты научишь меня плавать?»
– Да, научу тебя плавать, а ты научишь меня остальному, но там, у себя, я знал бы, что скоро умру в вашем зеленом Равновесии.
– А ты не умрешь. Как – «там, у себя», ты знал бы?
– Я думал, ты поймешь. Понимаешь, если бы я был там, а кто-то другой – здесь, то я знал бы о нем, что он умрет.
– А ты не умрешь. Я с тобою, и ты не умрешь. Почему – «знал бы»?
– От тоски по дому. У вас этого не бывает?
– Обними меня, Адвеста. Бывает. Обними меня, рыжебородый. Солнце садится за Рагангу, день наш уходит.
А потом они вернулись к домам поста, и Дхарма пропела, подняв ладони: «Друзья мои Певцы, темнеет ночь для песен!»
Пели на открытой поляне, под большими звездами. Темный ветер дул поверху, от реки. Когда Певцы умолкали, доносилось повизгивание гепардов, возбужденных шумом, и мерное бряканье струн, и беготня ночных обезьян в листве. Свежо и спокойно пахла ночь – остывающей листвой, плодами и чистой человеческой кожей. Но не было ему покоя. Земля поворачивалась под звездами, летела бог знает куда. И как Земля вокруг своей звезды, ходила в танце вокруг Кольки девушка Мин. Как самый прекрасный зверь, как лошадь на бегу, как древесный лист нераспустившийся, глянцевый снаружи и бархатистый внутри.
…Утром явился Ахука – не поздно и не рано, когда Мин уже разбудила Кольку и они умылись и поели. И он немного привык к ней и к странной звенящей боли в сердце. Боль усиливалась, если он смотрел на Дхарму, – усиливалась так, что перебивала дыхание. Но ей следовало поспешить в лечилище, девушке Мин, а ему не следовало таскаться за ней и мешать работать. Он приладился чистить пистолет, подкинул последний патрон на ладони. Мрачная штука последний патрон… Он стал думать, имеет ли он право быть счастливым, и тут, вовремя, появился Ахука. Поздоровался. Косясь на еду, умылся, выполоскал рот. Сердито прогнал своего Тараса Бульбу – обезьяна тянулась погладить его по щеке. С Дхармой разговаривать не стал: «Лахи ждет тебя – прохладного полудня…»
Колька, как ни был смятен, начал удивляться. Впервые он видел такую неприветливость и сухость.
Ахука жадно ел. Пальцы его подергивались, словно он еще управлял Немигающим.
– Последняя железка, Адвеста?
– Последняя.
В ствол его… Обоймы долой, крысам, пусть зубы обломают. Но Охотник поймал их на лету и спрятал в сумку.
– Адвеста, слушай меня. Ты нужен здесь, в Равновесии.
– Слышал уже, спасибо…
Это было сказано так, что Ахука стал подниматься с травы. Колька тоже. Он как вынырнул с глубины – задохся.
– Спасибо, спасибо, друг… спасибо. Вот он я! Подловил ты меня, Охотничек…
Ахука стал серым. «Здесь не орут, а я вот здесь, будь ты проклят!» – подумал Колька, не попадая пистолетом в сумку.
– Я виноват, и лицо мое испорчено, – говорил Ахука. – Я задержал тебя, и я виноват с моим малым знанием, смыслом и памятью. Но мы – Головастые, как и вы, и соки наши едины, друг. Наша пища пригодна и вкусна для тебя, и женщины наши понесут от тебя, а Врачи продлят и продолжат твое Равновесие. Ты – наш брат по памяти и смыслу и владеешь знанием железа, недоступным нам, твоим братьям…
– Ага, железа захотел… – Колька всадил пистолет в сумку, шагнул по скользкой траве. – Шел бы ты прочь, Ахука. Иди, Бог подаст!
Он больше не хотел слушать, он вынырнул. Как неделю назад его прихватило страхом: «Где же я, Колька Карпов? Проснуться бы мне, дома бы проснуться…» Но Ахука не отступал. Говорил что-то на чужом языке, с чужими придыханиями, кхакал. Уговаривал. Колька в тоске повернулся – пойти в лечилище, но услышал что-то о качествах Дхармы и с полоборота ударил. Вполсилы. Смутно подумав: «Откуси Железного Равновесия!»
Он не хотел поднимать Ахуку. Удар несильный, отлежится. Охотник смотрел, лежа на спине. С безмерным удивлением. Нехотя Колька протянул ему руку и вдруг сам покатился через голову от страшнейшей оплеухи…
С клокочущим, грозным рыком метнулась и побежала по стволу обезьяна.
– О господи! – сказал Колька. – Я тебя чуть не пришиб, Ахука. Я думал – ты мне врезал, ногой… Вот так Тарас Бульба!
Охотник еще сидел в траве, держась за челюсть, и смотрел, как и прежде. Будто черта увидел.
– Мое лицо испорчено стыдом, – сказал Колька. – Я потерял память, но я – друг тебе, Охотник Ахука. Ты мне… – И запнулся.
В раджане не было слова «верить». Или «не верить».
– Я знаю, друг, – отвечал Ахука. – Успокойся, мы поговорим ближе к полудню или когда ты пожелаешь.
А на лице его было написано: «Так вот оно какое, Железное Равновесие!»
– Мы очень мало знаем друг о друге, Ахука…
Охотник сморщился, потирая челюсть.
– Мало знаем, мало, мало… Будь у Тана палица, тебе не помогло бы все искусство Лахи. – Он наклонился к Кольке. – Будь у меня толика смысла вдобавок к самомнению, я понял бы, что в вашем Равновесии допускаются иные слова между мужчинами и женщинами. Не сердись, Адвеста.
– Да я не сержусь! – Он вдруг расхохотался, до того все нелепо вышло. – Не сержусь, где ты пропадал столько времени?
– Были дела. – Ахука кивнул, сморщился и спросил: – Адвеста, ведь ты счастлив с Врачом Дхармой? Твоя плоть совпадает с ее плотью? – Он морщился все мучительней. – Не сердись! Вижу, тебе невмоготу говорить о любви. Хочу я, чтобы ты понял: раджанам так же невмоготу говорить о противоречивом.
– Ага! – воскликнул Колька. – Это я заметил.
– Я сам понял это лишь после железного дома. И после Звезды.
Колька пришел в отличное настроение, даже залоснился от самодовольствия – именно так он сформулировал свое понимание здешней психики: боязнь противоречий.
– А скажи, Ахука, ты сам умеешь говорить и думать о противоречивом?
– Пришлось научиться. Легче это Наблюдающим Небо, нежели остальным.
– Почему?
– Третий язык содержит неразрешимые противоречия.
«Математика! – сообразил Колька. – Ясное дело, в принципе неразрешимые задачи! Астроном же, ясно…»
– Ладно, – сказал он. – Предположим, я понял. В какой связи это обстоятельство с тем, что Равновесие нуждается во мне?
– Равновесию угрожает гибель, – отвечал Ахука без малейшего пафоса. – Угрозу надлежит осознать, прежде чем пытаться отразить ее. Мысль о гибели Равновесия наш мозг инстинктивно отвергает как вопиющее противоречие, и большинство раджанов не могут осознать угрозу.
– Понял! Общаясь со мною, раджаны привыкнут… мм… воспринимать несообразное?
– Проще и сложнее, – сказал Ахука. – Поскольку существуют иные виды Равновесия, мысль о распаде нашего Равновесия не должна казаться противоречивой.
– Вот это формулировочка! Но в принципе понятно.
– Также есть практическая цель, – продолжал Наблюдающий Небо. – Я думаю, что раджанам придется построить у себя Равновесие, подобное вашему. Частично подобное. Ты – ученый, Адвеста, и ты передашь нам свои знания и умения.
– С этого бы и начинал, – сказал Колька. – А много вас так думает?
– Мало. Но кое-что уже сделано и подготовлено.
– За последние десять дней?
– За последние десять дней. Теперь я спрашиваю – ты согласен?
– А что мне еще делать, Ахука? Чем-то заниматься надо…
Наблюдающий Небо замялся. Колька с жестокостью к себе и к нему уточнил:
– Застрял я здесь, Ахука.
– Мое лицо испорчено, друг.
– А, к делу! Теперь не исправишь. Рассказывай.
Он думал с той же облегчающей жестокостью: «У вас все сыты и все под одной крышей. Нашел чему учиться, дурачина…»
Но понимал – дело не такое простое. Надо разбираться. Он вздохнул и принялся разбираться. В новом качестве специалиста и консультанта по всем видам Равновесия.
Первое, что он понял: его подготовка никуда не годится. Обстоятельно понял, не в пример инстинктивному скулежу о Большой Медведице, индийском эпосе и прочих подробностях. Его мысль была скована привычными категориями, спеленута, как грудной ребенок. Как-то выручал тренинг, полученный на семинарах шефа. Старик вопил: «Фантазию развяжите, недоросли! Анализ, жестокость и фантазия!» Мало бил его шеф… Перед ним была система прямо-таки классическая по своей законченности. Во снах вожделенных настоящий кибернетист видит такие системы, мысленно строит их, моделирует в уме и стонет – невыполнимы! Саморегулирующаяся сложнодинамическая система, выражаясь в терминах кибернетики. Цель действия – создание комфорта для людей, причем под комфортом надо понимать и пищу телесную, и все виды духовного удовлетворения. Каждый человек здесь обладает некоторой суммой знаний, достаточной для его деятельности, – впрочем, Кольку интересовали Управляющие Равновесием, самая многочисленная категория. Только они влияли на гомеостазис неопосредствованно.
Управляющие Равновесием получают исходную сумму знаний в воспиталищах. Знания велики, каждый Управляющий должен помнить примерно дюжину в четвертой степени различных животных и растений, около двадцати тысяч в десятичном исчислении. Должен помнить места обитания, повадки, пищу, циклы развития, то есть справочные, табличные сведения. Затем, в минимальном объеме, физиологию питания – как та или иная пища действует на ту или иную группу живых существ. Строго говоря, эти сведения представляли собой язык, набор терминов для бесед с Нараной. Управляющий Равновесием должен знать каждую тварь и каждую былинку в лицо, чтобы назвать ее Наране. Должен знать любую тычинку, шерстинку, клубень, членик, ноготь и зуб и ствол – чтобы указать на него Наране. На все это в его памяти должны храниться стандарты, нормальные размеры, нормальные скорости роста, и все для того, чтобы доложить Наране о любом отклонении от стандарта. И все? Нет еще. Он должен уметь воздействовать на живое, чтобы исправлять отклонения – в первую очередь. Вот простой пример: гония хиреет, «голос ее ослаб», как говорят Хранители. Причину установить легко. Обычно гонии хиреют от недостатка личинок определенного вида, которыми рабочие муравьи кормят раструбы – звучащие цветы дерева. Легко установить и причину недостачи: землеройки, живущие у корней гонии, лакомятся личинками, пожирая их еще в земле, где муравьи не могут их обнаружить. Это знает каждый Хранитель. Он знает и все способы борьбы с землеройками, на которых можно напустить роющих собак, крыс или хищных птиц определенного вида. Но какой способ надо выбрать в каждом конкретном случае – этого Хранитель определить не может, ибо не может предвидеть, как его действия отразятся на других сторонах Равновесия. А отразятся они обязательно, и в больших масштабах, чем это может представить себе человеческий разум. Скажем, чтобы напустить на землероек хищных птиц, надо снизить поголовье мышей вокруг гонии. Тогда птицы, не насыщаясь мышами, выбьют землероек. Но, кроме этих крошечных животных, они начнут поедать и других тварей, полезных Равновесию. Разрастутся какие-то растения, вредные для Равновесия – мыши не смогут ограничивать их развитие. Наконец, животные, которые должны снизить поголовье мышей, начнут попутно уничтожать белок, сонь, летяг и прочих полезных тварей… И первоначальное простое действие распространится по Равновесию сложным путем, круговыми волнами на воде, многократно отраженными друг от друга.
…Здесь Колька сбился – слишком плохо он знал биологию. Но понял, что Управляющим Равновесием необязательно знать все хитросплетения, всю «мышиную возню», как он назвал про себя это дело. Управляющий должен точно и исчерпывающе рассказать Наране о своих нуждах, а Великая Память проверит все цепочки и все звенья всех цепочек и выдаст человеку единственное решение, покажет ему простое действие, которое даст нужный результат и минимально повредит Равновесию в целом…
На этой стадии понимания, на которой настоящий ученый – Колькин шеф, например, Рыжий Тигр пространств, – ощерился бы от жадного, злого и беспощадного к святыням интереса… Эх, где ты, шеф! Далеко, далеко, и лучше не думать об этом. Ладно. На этой стадии понимания Николай Карпов испугался. Получалось, что мыслят здесь Нараны, а люди им прислуживают, как лаборанты, – отмеряют, осматривают, отсчитывают и льют в реторты из мензурок. Так получалось неопровержимо, но испугался Колька не этого, а своего инстинктивного отвращения к подобной системе. А испугавшись, заглянул в себя поглубже и оценил свои чувства как религиозные. Реакция на оскорбление святыни.
К тому времени Ахука уже побежал по своим охотничьим делам. Ему тоже предстояло переварить кое-что, и немалое кое-что. Колька развалился в холодке и стал грызть себя за малограмотность. Погрыз. Дал пинка плоскохвостой крысе, подобравшейся слишком близко к его подошвам. Подумал, не повлияет ли пинок на Равновесие. Усмехнулся. Простая-простая мыслишка бродила в голове: «А чем у нас лучше? Здесь хотя бы делают равную работу, а у нас малая часть думает, остальные исполняют. Даже коммунизма нету. И машин таких нет, чтобы смогли все наше Равновесие охватить анализом, а у них – есть. Живые машины. Хорошо это? Хорошо. Что ж ты пыхтишь, Свисток? Не знаешь? Ну то-то…»
Глава 6
Когда жизнь становится слишком простой и нехитрой, человек стремится усложнить ее. Если он – настоящий человек. Когда сплетения жизни вокруг становятся непосильно сложными, даже настоящий человек пытается их распутать или обрезать. Загнать в пределы, доступные пониманию.
Колька не воображал, что он настоящий человек. Случая не представлялось, пробного камня, на котором человек испытывается. Он ждал и ждал своего испытания, проходил через него, оглядывался и понимал – не то. Первым его шагом был аттестат с медалью. Детдомовские воспитатели прямо оторопели, когда Карпов, Свисток, хулиган из хулиганов, в восьмом классе начал работать остервенело, после отбоя пробираться в комнаты для занятий, просить дополнительных уроков. Это было через год после знакомства с Рафаилом и Володей. Год он принюхивался, как дикий камышовый кот к рыбацким сетям, и – оп! – сунулся за рыбкой и там и остался. Отличник Карпов! Жизнь стала неподъемно-сложной из-за двух интеллигентных мальчиков, из-за их разговоров, будто на чужом языке. За один год разломали его лихую и спокойную жизнь, в которой он был на своем месте, и все прочие – на своем, и голыми руками его не возьмешь, обожжешься, а милиция – ну что она, милиция? Там все понятно. А у этих было все непонятно, «почему» у них было больше, чем воробьев на мостовой. Непонятным казалось самое простое. Вот почему ночью темно? «Потому что солнце заходит, гы-ы…» А ночью темно непонятно почему, оказывается. «Теоретически, – говорит Володя, – те-о-ре-тически должно быть светло всегда одинаково, а если ночью темно, то Вселенная конца не имеет, понял?»
Он добился, понял. Про Вселенную, про Эйнштейна и что теория относительности «вся выводится из пифагоровых штанов». И жизнь на шесть институтских лет стала опять простой и веселой, как электричка в субботу. Три последних года – лаборантом у шефа, потом дипломная работа и диплом с отличием, как по рельсам. Потом дикая, изнурительная, неистовая работа над Генератором, и короткие ночи в лаборатории на ватниках, вповалку – уже светает и собаки взлаивают в виварии. Опять добился. Пустили в Пространство втроем.
Все это казалось испытанием, а было пробой, проверкой на точиле, на котором он звенел, красовался и швырял искры звездочками. Сейчас он проходил испытание.
Куда делась его уверенность в суждениях, бравость! Здесь не было рельсов. Спасительная любовь, без которой он бы пропал, и та слагалась из «почему». «Бывает ли у нас такое?» Он не знал, не довелось узнать. Единственное «не знаю», за которое он благодарил свое прошлое.
«Почему ты полюбила меня?» – «Полюбила». – «Но почему – меня?» – «Потому что тебя. Ты – рыжий, как мой Уртам». – «Когда ты это почувствовала?» – «Почувствовала? Вот как я почувствовала. И так. Как мы с тобой сейчас». И опять обняла его, как ветер, дувший на обрыве над Рагангой. Была их вторая ночь, и в доме было так тихо, как никогда не бывает, как не бывает вообще. Он открывал глаза в сумрачный, тлеющий свет зеленых стен: свет был туманный. Он вытекал из листьев и, наполнив дом, уходил наружу, в лес, как теплый воздух на мороз. Клубами. Оставалась Мин около него и вместе с ним, и неестественная тишина, угрожающая отнять ее. Оторвать. Унести. Тогда она смыкала руки – и тишина становилась неслышимой, притаивалась до поры. А после он засыпал и во сне видел тишину и железные гремящие машины. Приснилось, что его вызвали к Наране отвечать, как в школе к доске. Опять он проснулся – Мин была рядом и проснулась тоже, словно не засыпала. Он спросил, как Нарана смогла научить их языку за один день. «Как нас научают языку Памяти за два-три дня во время воспитания, так и тебя, одинаково». Помолчали. Действительно, она лежала без сна, дыхание было свежее, не сонное. «Ты не спала, маленькая?» – «Нет. Мы спим меньше, чем вы». – «Женщины?» – «Ты спи, Адвеста. Раджаны спят меньше, чем лью-ди». – «Почему?» – «У вас нет Равновесия, поэтому». – «Что же вы делаете ночью?» – «Поем песни, говорим с Нараной. Иногда работаем». Он в сонном оцепенении лежал, ощущая тяжесть ее головы на своем плече. Она умела быть совершенно неподвижной – чтобы не мешать ему спать – и такой живой одновременно, что сердце проваливалось. «А как учит Нарана, я не знаю, – прошептала она. – Часто я думала, когда заканчивала воспитание, – как она учит? Не знаю… Ах, Адвеста!» Она вдруг обняла его голову, прижала, спрятала. От чего спрятала? От какой опасности пыталась прикрыть?
Прошуршало что-то в траве. Он прислушался – стихло. Крыса. Тиканья часов не слышно, забыл завести. И о часах никто не спрашивал, не интересовался. «Господи, что вы за люди такие?»
– Мин… Ты же Врач, ты же лечишь. Как же ты не знаешь о Наране? Может быть, Воспитатели знают, как она учит речи?
– Воспитатели – нет. О мозге знают Врачи. Воспитатели помогают Наране, говорят слова, которые она поет, когда учит речи. Нет, нет… Вот какая я была, – она показала пядью, какая была маленькая, – после дождей. Всем нам было четыре года, с малыми месяцами, но мы уже знали, что Великая живет в подземелье, под холмом посреди поселения. Ранним-ранним утром пришли к нам чужие Воспитатели, и ко мне приблизилась женщина и сказала: «Я научу тебя речи Памяти, Белочка». Я рассердилась. Я ждала, что мне достанется научение со своим Воспитателем, а чужие поведут других детей, – нас было трое у нашего Воспитателя. Но, рассердившись, я не подала вида, мне хотелось поскорее увидеть подземелье Памяти и Художников с листьями киу вдоль больших дорог, а может быть, и больших Птиц, которых мы еще не видели. И Воспитатели взяли нас на спины и побежали с нами через лес и по дорогам, а перед холмом Памяти мы пошли сами, каждый рядом со своим научителем. Художники сидели на траве и рисовали нас, на холме играли Певцы, но песен не пели. Входя в подземелье, мы оглядывались на них, они же улыбались нам и играли. Знаешь, Адвеста, я выросла, и мне определили воспитание Врача, и тогда лишь я поняла, что речи учит Нарана, а не люди. Ты спишь?
– Нет, – сказал Колька.
Он думал о том, какой она была в четыре года, и о том, что даже фотографий здесь нет и он никогда не узнает, какой она была маленькой и несмышленой, с коричневыми босыми ножками и серьезным взглядом. Он ее так всю любил, он ее маленькой рыжей белочкой любил, может, больше, чем сейчас и тогда на поляне, когда она Рафку не отдала ему, и больше, чем все на свете.
Он лежал счастливый, тихий, сомневающийся во всем и потому – глубоко несчастный. Это мир, в котором уничтожение дюжины землероек, по два грамма веса каждая, рассматривалось как серьезная и опасная проблема! Ах, этот мир – вторая жизнь, и в ней еще меньше определенности, чем в первой… Он должен что-то решить про себя, как он будет жить, пойдет ли с Ахукой? И как еще распорядится с ним Великая Память – тоже неизвестно. И как у них с Мин будет? Он понимал, что она так же вольна уйти, как была вольна выбрать его. И, кроме пистолета с последним патроном, кроме гарантированного последнего выстрела, ничего не было ясно… Он снова и снова задремывал, кто-то ясным, звучным голосом прочел стихотворение – он знал его давно, не любил и слушал небрежно, подкидывая на ладони последний патрон:
Слова как пули. Девять грамм
Свинца на каждое. Молчи.
Рассвет – убийца, тать в ночи,
Сейчас в глаза заглянет нам.
Жить без тебя,
Спать без тебя,
Чужие губы целовать,
В похожую на гроб кровать
Одной ложиться –
Без тебя.
Отсюда – все,
Отсюда – врозь.
Знакомой болью губы сводит.
Как пуля в мозг,
Как в горло нож,
Как в сердце – гвоздь,
Рассвет приходит.
И рассвет пришел. Перекликались Охотники, замычали буйволы в лесу.
Начинался день, в который – Колька знал это – он обязан добиться ясности, это было как в горло нож, ясность! Он сделал зарядку, тщательно выбрился и попросил у Дхармы бахуш – для раздвоения. Сегодня ему понадобится полное напряжение разума. Он знал, что теперь – после охоты – перенесет эту штуку.
– Не всматривайся вглубь себя, – сказала Дхарма. – Нельзя присматриваться к раздвоению.
Оно наступило через полчаса – как раз пришел Ахука. Колька встретил его вопросом: что угрожает Равновесию? Этот вопрос сам собой выделился как главный.
Ахука улыбнулся, давая понять, что доволен таким началом. Уселся поудобнее. Посмотрел, как Таи неохотно лезет на дерево.
– Лахи, Врач, – проговорил Ахука, – пересказал мне ваш разговор… И думаю я, судьба Равновесия, – он обвел рукой окрест, – неким образом соотносится с судьбой вашего Равновесия, пришелец.
– Я тоже думал об этом, – сказал Колька. – Но безрезультатно.
Он понимал, отчего медлит Наблюдающий Небо. Ему необходима была уверенность в Колькином неравнодушии.
– Наблюдающий Небо, для меня судьба этого, – он повторил жест Ахуки, – не менее важна, чем для каждого из вас…
– А железный дом? – быстро спросил Ахука.
– Нет, – сказал Колька. – Нет, железный дом не вернется.
«Точка. Не будет его. Чудеса не повторяются. Второй раз они сюда не попадут. Говори же, не сиди как похоронах!»
Ахука начал говорить. Сухо, четко, без видимого усилия. Было заметно, что не впервые он излагает эти мысли. А Колька совершенно оторопел от четкости своего понимания! Раздвоение было могучей штукой – без спешки и суеты он запоминал каждое слово, и одновременно в его мозгу работал аналитический центр, сопоставляя слова Ахуки с прежними разговорами и наблюдениями, отбивая выводы, как на перфоленту. Четко, с порядковыми номерами. Вот такие были выводы. Прежде всего, излучение Солнца создает помехи для Равновесия. Это нормальное, необходимое воздействие. Излучение Солнца побуждает живые существа к изменениям. Дело ученых – поощрять полезные изменения и отсекать вредные. (Колька отметил: радиобиология.) О силе и вредности солнечных лучей ученые судят по реакции нардиков.
Второе: ничто в Равновесии не может считаться независимым от могучих лучей Солнца, кроме Наран. Они в своих подземельях укрыты надежно, и потому в их памяти все сведения остаются неизменными.
Третье: полгода тому назад одна из звезд небосклона дала вспышку. Ее лучи, дотоле безвредные, приобрели гигантскую силу, значительно превосходящую силу солнечного света. Это было отмечено учеными, работающими с нардиками, и сообщено Наранам. Удалось скомпенсировать действие Звезды на растения и животных Равновесия. Но сильнейшие изменения претерпело все живое вокруг. Участились атаки хищников, грызунов и малоголовых людей на Границах.
Попутная заметка: в нормальный условиях Границы служат источником случайностей, источником возмущений. Дикие твари дают интересные, жизнеспособные помеси с животными Равновесия, побуждают их к активности и не дают им «ожиреть психологически». Но Границы были рассчитаны на определенную силу воздействий. Бешеная энергия, пробужденная Звездой, закипела вокруг Равновесия, и раджанам приходится всё большие силы стягивать к просекам Границ.
Четвертое: некоторое нарушение Равновесия само по себе не опасно, через год-другой атаки на Границы затихнут. Но они усугубляются другим, более существенным обстоятельством. Лучи Звезды были настолько мощными, что пронизали своды подземелий и затронули психику Наран.
– Так, – сказал Колька. – Этого следовало ожидать. Такой мыслительный аппарат должен быть повышенно уязвимым!
Как изменилась психика Великих? По мнению Ахуки, они потеряли меру вещей. Они посылали в охотничьи отряды на Границы Врачей и Воспитателей, в особенности последних, а это чрезвычайно опасно. Равновесие зиждется на тщательном воспитании людей, на умственном их качестве, на градиенте его роста. Воспитатели всегда рассматривались как последний резерв, а сейчас Нараны посылают их в Охотники тысячами. Отдаленные последствия плохого воспитания будут ужасными. Спустя несколько поколений захиреют науки, еще больше ухудшится воспитание и врачевание и в конечном итоге Равновесие вырвется из рук Управляющих, плохо знающих свое дело. То есть рухнет система материальных благ, о которых сейчас Нараны заботятся в ущерб благам духовным.
– Так, – сказал Колька. – Я вот чего не понимаю: по вашему мнению, Нараны лучше разбираются в делах Равновесия, чем люди. Может быть, им и сейчас виднее? Поясню примером: собака не может судить о разуме человека. В состоянии ли вы судить о разуме Наран?
«Ого! – сказал он себе. – Где же твой тезис о примате человека над этой безногой и безглазой скотиной, потомком коровы? Где же твое отвращение к системе, в которой человек служит лаборантом при Наране? А, чепуха, чепуха… Твой главный тезис – примат разума в любой форме, будь то человек, Нарана или другая мыслящая машина. Гуманного разума, конечно, ибо другой тебя не устраивает, что, в общем-то, глупо. Тебе нужен гуманный разум, поскольку ты – гуманоид, человек. Но более высокий разум имеет право не считаться с тобой, как с любой неразумной тварью. Дело лишь в том, что ты никогда не согласишься с его правом считать тебя неразумной тварью. А это уже из области эмоций».
– В состоянии ли вы судить о разуме Наран?
– Я ученый, – сказал Ахука, – я не мог бы судить на основе недостаточного знания. Слушай, Адвеста… Одна из Наран, в поселении Водяной Крысы, оказалась неуязвимой для лучей новой звезды. Она живет в пещере высокой горы, на полуденном склоне, и лучи не осилили многошаговую толщу камня. Три дня назад я говорил с этой Нараной, и она подтвердила мои мысли. С высоты своего, полного понимания. Я спрашивал трижды. Она подтвердила, что другие Нараны потеряли меру вещей…
– Да, это впечатляет, – пробормотал Колька. – Условия эксперимента налицо… Кстати, Ахука, – почему тогда, после нашего пришествия, вы увезли нас от Границы? Чтобы доставить к Наране?
– Нет. Через Границу двигалось стадо малоголовых. Чтобы защитить от них Раф-фаи, пришлось бы убивать малоголовых. Мы увезли вас в поселение.
– Понимаю. Стадо тоже двинулось под влиянием Звезды? Не знаешь? А как представляет себе Нарана будущее Равновесия?
Ахука странно посмотрел на него. Оглянулся: может быть, случайно, может быть, нет – за деревьями хрипло заревели буйволы…
– Отвечаю тебе, Адвеста, звуками Нараны. «Приведи ко мне пришельца, он поймет меня. Тебе увиденное не передаст», – пропел Ахука на языке Памяти.
– Что-что? – Колька ничего не понял на этот раз.
Из лечилища выбежала Дхарма, за ней – Лахи, прокатилась стая собак, заорали обезьяны… Что случилось? Колька побежал вместе с Охотниками к болоту – пастбищу буйволов, откуда доносилось возбужденное, ревущее мычание.

Глава 7
«Слова как пули. Девять грамм свинца на каждое», – скандировал про себя Колька, подбегая к болотцу. Он был сильно взбудоражен. Он вдруг ощутил себя центром, вокруг которого обращаются непостижимо важные дела. Как ни стыдно сознаться, его раздражало безразличие раджанов к пришельцам: ну пришли себе, ну ушли, а один остался… Обращение Ахуки за помощью – какой, он еще не знал точно – и, главное, желание Нараны говорить именно с ним подняло его в собственных глазах. Не одной Дхарме он здесь нужен! А, вот и они. Охотники, осторожно направляя собак, отводили огромных черных буйволов от дерева, косо нависшего над болотом. Дхарма внимательно смотрела вверх, вожак ее стаи, рыжий Уртам, носился среди буйволов, прихватывая их за лодыжки.
– Что видишь ты наверху, Белочка? – спросил Колька.
– Там человек. Рогатые загнали его на дерево, – с веселым недоумением отвечала Дхарма. – Странный человек! Он из новых Охотников, прилетевших сегодня. Зачем пошел он к рогатым?
– За лошадью, – спокойно сказал Ахука. – За лошадью…
– Я понимаю! – смеялась Дхарма. – За лошадью он пришел, как в питомник… Думаю я, он болен, Ахука. Спускайся, человек! Рогатые ушли!
Человек на дереве зашевелился, медлительно полез вниз по стволу. Ахука пробежал вперед, наклонился, чтобы лучше видеть его. Подошел Охотник, присматривающий за лошадьми, сердито закричал:
– Недомыслящий! Отчего ты не позвал меня, отчего сам пошел за лошадью? Буйволы тебя не знают!
Человек сползал по стволу, придерживая зубами тетиву лука. Ахука зло, напряженно смотрел на него. Обернулся к Брахаку:
– Узнаешь его, почтенный? Ты не верил мне. Узнаешь? Это Акшах, один из «потерявших имя».
Точно! Тот самый человек, тощий и хрящеватый, который останавливал Ахуку в подземелья Нараны… «Чудак печальный и опасный», – вспомнил Колька. В самом деле оказался чудаком!
Брахак приблизился к нему и спросил величественно:
– Тебе нужна лошадь, Акшах? Вот Охотник, Хранитель лошадей.
Дхарма опять засмеялась. Действительно! Вместо того чтобы попросить лошадь у Хранителя, человек суется под копыта буйволов и вынужден спасаться от них на дереве! Кольке казалось, что разыгрывается спектакль, в котором участвуют двое актеров, знающих сценарий: «потерявший имя» и Ахука. Прочие веселились, не понимая трагического смысла действия, а Хранитель лошадей сердился, тоже не понимая, что сердиться не на кого…
Хрящеватый человек не ответил Брахаку – реплика «почтенного» не предусматривалась пьесой. Он медлительно посмотрел вокруг, нашел глазами Кольку и направился к нему. Правая рука на рукоятке ножа.
Опять-таки никто не понял, никто не увидел смысла в этом движении, не попытался остановить его. Колька увернулся от первого взмаха ножа – с окаменевшим, сонным лицом Акшах замахнулся еще раз. Колька вышиб нож из его руки. Хватило бы щелчка, нож улетел далеко и вонзился в землю. Кто-то вскрикнул. Подскочил Лахи, сгреб безумца в охапку, потащил в лечилище.
(Далеко, за неведомыми пределами. Далеко. Где-то далеко они едут по серому асфальту, шуршат колеса. Среди редких елей поворачивается дорога, и вместе с нею – отливающая перламутром стеклянная стена лабораторного корпуса. Осень. Дождь побрызгивает с бесцветного неба.)
Ахука говорит непонятное:
– Вовремя явился «потерявший имя»…
Он обращался к Кольке. Жаркое кобальтовое небо качалось над ними, под ногами свистела шелковая трава, и вместо бензина пахло цветущими ниу, однако все происходящее уже было когда-то: неуверенный, неумелый замах – и человек, который хочет ударить и боится ударить, роняет нож.
– Вовремя, Ахука? – спросил Колька. – Для кого?
– Для меня. А ты – настоящий Охотник, Адвеста.
Разговор был на пути к поляне гонии. Возбужденные Охотники собирались у дерева.
– Акшах не безумец. Он потерял имя, – рассказывал Наблюдающий Небо, остро блестя глазами. – Великая сделала его частью себя, своим продолжением, боевой обезьяной…
– Ого! Бывает, значит, – я так и думал!
– Теперь бывает, Адвеста. После Звезды. Великие потеряли разум и уподобляют себе людей.
– А почему вовремя он явился? – спросил Колька.
Раздвоение бушевало в нем. Прежде чем он договорил и Ахука ответил, стало понятно, что Нарана пыталась и его, Кольку, подчинить себе – во время обучения, но Ахука с Брахаком прервали урок, и именно за вмешательство упрекал Ахуку «потерявший имя». Без разговора стало понятно и то, что Нарана вовсе не приказывала Акшаху убивать, – как верный раб, он разгадал ее желание, прилетел на шестой пост и с хитростью маньяка решил заранее подготовить лошадь для бегства…
– Вовремя, – зло улыбался Ахука. – Я привык к здешним Охотникам, и мне нужны Охотники. Не понимаешь. Но сейчас я буду говорить для всех. Поймешь.
…Вокруг гонии сидели все свободные Охотники, Врачи – кроме Лахи, и даже Кузнец был здесь, и Строитель домов. Брахак напряженно хмурился, поглядывая в сторону лечилища. Дхарма кивнула Кольке, показала на свободное место рядом с собой. Он сел. Ахука подошел к Брахаку.
– Его будут судить? – прошептал Колька.
(Там, далеко, они готовились к старту. Там слово «судить» имело тот же смысл – «вынести суждение о ком-то» – и тот же корень, но там оно имело априорный оттенок осуждения, порицания. А здесь не имело.)
Дхарма прошептала в ответ:
– Закон: поднявшему руку на Головастого нет прощения».
– Да он безумен!
– Нардики покажут, Колия… Наверно, так, и мы будем лечить его.
Они были подавлены. Смех, постоянный спутник раджанов, не послышался ни разу, пока ждали Лахи. Самые веселые люди, Джаванар и Тал, сидели понурившись – происходило небывалое. Наконец явился Лахи, ведя за руку подсудимого. Брахак проговорил, не вставая:
– Совет тревоги – (Все наклонили головы.) – Мы слушаем, Врач Лахи.
– Болен он, – сказал Врач. – Болен. – (Общее движение, улыбки.) – Он имеет нардиков спящего. Он спит наяву. Имени своего не помнит, называет себя сыном Нараны!
– Я сын Нараны, – подтвердил четкий голос.
Охотники слушали с облегчением. Больного надо лечить и вылечить – что может быть проще? Для этого есть Врачи! Лахи жалуется: ему недостает работы – очень хорошо, теперь есть работа для него! Совет тревоги понапрасну собирали…
Поднялся шум, как в школе на переменке, загремели струны таоби. И прозвучал насмешливый голос Ахуки:
– Дети, оставьте своих игральных собачек! – А голос Брахака напомнил:
– Совет тревоги продолжается.
– Наблюдающий Небо назвал нас детьми, почтенный! – весело прорычал Лахи. – Чего еще хочет Наблюдающий Небо?
– Расскажи Наране о болезни этого человека и узнай ее мнение, Врач Лахи.
Шум как обрезало. Лахи, передав больного Охотникам, сел к гонии. Акшах безотрывно, жадно смотрел на пришельца – Колька прошептал:
– Не пойму, чего Ахука добивается…
Дхарма, в свою очередь не поняв его, пояснила, что каждое разумное и выполнимое предложение обязательно принимается советом тревоги. Но Ахука знал, что он делает. Ахука остановил Лахи и проговорил спокойненько:
– Вызови Нарану поселения Водяной Крысы, Лахи…
– Прихоть, – сказал Строитель.
Врач комически оглядывался. Тал хохотал и хлопал Джаванара по спине. «Ловко, – думал Колька. – Об этой Наране и говорилось, что она в глубокой пещере…» Тем временем Ахука надумал – или сделал вид, что надумал, – новый фокус. Он попросил, чтобы участники совета съели по двойной порции бахуш-ниса. Зачем?
– Вам предстоит услышать несообразное, – пояснил Ахука.
Ага! Тут их пробрало всерьез. В тишине съели бахуш и внимательно слушали, как Лахи вызывает далекое поселение. Минуты через две гония передала стремительными, дробными звуками ответ Нараны. «Управляющий Равновесием Акшах не здоров и не болен. Он умер. В его голове иной смысл и разум, вложенный сестрой моей, что в поселении Синих Холмов», – громко перевел Лахи.
Замерли все. Приподнялась Дхарма. Тал уронил инструмент. Лахи схватился за подбородок. Даже Кольку, заранее знавшего о «потерявшем имя», потрясли эти жуткие слова – он, сидящий между ними, не Акшах, а нечто другое, поселившееся в его теле!
Наблюдающий Небо не торопился. Людям надо прийти в себя. Ахука лишь смотрел на Брахака. Колька понял этот взгляд: не верил с самого начала – и вот тебе… Брахак пожал плечами. Лахи спросил:
– Что знает об этом Наблюдающий Небо? Уберите шумных животных, Охотники!
– Что я знаю, – медленно проговорил Ахука, – того я не стану говорить при «потерявшем имя»…
Костлявого человека увели Охотники. Он шел с беспечно-независимым видом – тощий, ясноглазый, с кожей, выцветшей от жизни в подземельях Памяти. И Ахука стал рассказывать то, что уже знал Колька: о вспышке новой Звезды. Раджаны слушали его с крайним напряжением. Не помогала и двойная доза бахуша: раджанам невмоготу говорить о противоречивом. Им и было невмоготу. Но Ахука говорил безжалостно, зная, что бахуш удержит их на краю нервного срыва. Бегая живыми глазами по лицам слушателей, он объяснял, что единственный выход – построить Равновесие, способное просуществовать без Наран. Построить Равновесие, и в будущем не подверженное таким случайностям, как вспышка Звезды, или наводнение, или просто затянувшийся период дождей – как было три дюжины лет назад. «Говорил я об игральных собаках, раджаны. Их челюсти без зубов и лапы без когтей, но они ухитряются оставлять шрамы на коже ребятишек, играющих с ними в воспиталищах. Знаете ли вы, что Управляющие Равновесием в каждом поколении отсеивают игральных собачек, склонных к бешеной болезни, блошливости, злобному поведению? И знаете, что собачки заболевают и тем, и вторым, и третьим… Во имя Равновесия! Представьте себе будущее: от полуночи до полудня соберутся советы тревоги, раджаны укрепят свой разум и решат заменить больших Наран материнскими почками от единственной здоровой. Есть другой путь: Великая, с которой сейчас говорил Лахи, сумеет найти лекарство от болезни своих сестер. Но кто уверит нас, что в следующем поколении не вспыхнет еще одна Звезда? Кто нас уверит, что безумие не посетит Великих снова, как бешеная болезнь посещает игральных собак?
Слушайте меня, раджаны. Рядом со мной сидит пришелец из Равновесия, давно прошедшего нашу дорогу – так давно и так тяжко, что прошлое ими забыто. Их новое Равновесие свободнее и прочнее прежнего – они вольны пользоваться живым и неживым по своему выбору. Они летают без Птиц, и переговариваются без гоний, и накапливают знания без Наран. Живое употребляют они лишь в пищу и для одежды, но Головастым необходимо многое помимо пищи и одежды… И я спрашиваю вас: должны ли мы повторять их дорогу? Не сократить ли ее? Исподволь ввести в наше Равновесие рукодельные науки, избавиться от страха перед случайными изменениями живого…»
Ах, это было великолепно! Бесстрашие всегда великолепно. Лохматый коричневый человек с привычно прищуренными глазами астронома и мускулистым торсом лучника замыслил ни много ни мало – замену одних средств производства другими. Он хотел изменить сущность, основу всей цивилизации! Но вместе с восхищением Колька испытывал странное чувство, новое для него. Вроде бы «антиэнтузиазм». Было непонятно одно существенное обстоятельство. Раджаны имели единственную догму: каждое действие должно быть продумано до конца, со всеми последствиями последствий. Ахука предлагал глобальное – в их масштабах – действие, с гигантским по сложности и непредставимым резонансом. Непонятно… И тут Колька ощутил… наверно, то же самое, что ощущали раджаны. Замутило, закружилась голова; раздвоенное сознание захлебывалось в противоречиях. С одной стороны, было понятно, что действие необходимо, – не ждать же гибели сложа руки! С другой стороны, вмешательство, предложенное Ахукой, еще увеличит хаос. А что делать? Перенести Наран в глубокие пещеры и дожидаться нового бедствия? Собственно, почему должно быть новое бедствие, непонятно…
– Понятно, – возразил Карпов Карпову. – Нараны слишком молоды в эволюционном смысле и слишком сложно организованы: динозавры, состоящие из одного мозга. И обречены на вымирание, как динозавры.
– Да глупости, глупости! – горячился Карпов. – Да чепуха! Динозавры потому и вымерли, что мозга не хватало на гигантскую гору мяса. А животные с большим мозгом высокостабильны, от муравья до человека…
– Высокостабильны? – ехидничал второй Карпов. – Много ли известно об эволюционной предыстории человека? Кто знает, сколько форм приматов отсекла эволюция, прежде чем нашлись способные к выживанию? Ахука прав – рано или поздно Великие должны вымереть…
– Да чепуха! Эволюция слепа, как крот. А Нараны сами контролируют свое развитие, устраивают свой гомеостазис при человеческом посредстве. Они живут в симбиозе с гомо сапиенс и опираются на его эволюционную устойчивость, на его социальную мощь, если хочешь знать…
– Эк тебя кидает! – снова ехидничал второй. – То с динозаврами сравниваешь, то говоришь о социальном симбиозе. Вертун!.. Много им помогла твоя «социальная мощь», когда вспыхнула Звезда и Нараны, используя эту мощь, стали рубить сук, на котором сидят и они и люди? О главном-то молчит Ахука, для них это без слов понятно: нет у них ни моральных, ни физических сил уничтожить старые Нараны. Представляешь? Километровый мыслящий зверь, которому они поклоняются, высший разум, мозг в пятьсот тонн весом, и надо его своими руками убить, разрезать на куски…
– Бррр! Не надо этого… Замуруют пещеры и отроют новые, поглубже.
– А у кого хватит нравственных сил бросить Великих на погибель? А эгоистические соображения? Раджаны лишатся, и надолго, интеллектуального общения. Единственного общения, заменяющего им и лекции, и семинары, и зрелища, и беседы с друзьями о науке. Книги, научные и прочие журналы, зрелища – все это заменяют сейчас Нараны. Наконец, как они будут справляться с гомеостазисом, пока все не устроится заново? Пойми, что путь, предлагаемый Ахукой, менее остр и опасен, чем замена больных Наран здоровыми. Исподволь разовьется новое производство, новые системы информации, и одна культура перейдет в другую…
Он поднялся. Собственное смятение он бы перетерпел кое-как, но его мысли были неответственными – ему не из чего было выбирать. Он больше не мог видеть, как мучаются раджаны. Каждый из них сейчас взвешивал, идти ли с Ахукой или остаться. И они знали много, много больше, чем Николай Карпов, и много лучше представляли себе ответственность, лежащую на них отныне… Колька встал и ушел. Никто этого не заметил. Лишь Дхарма, странно-спокойная, поднялась, не выпуская его руки, и пошла за ним.
Глава 8
Ахука не был первым раджаном, познавшим одиночество. Изгои – преступники, изгнанные из пределов Равновесия, – оставались один на один с диким лесом. Но Ахука был первым одиноким внутри Равновесия, и мысленно он называл себя «тхаванаг» – одиноким. Он понимал, что начинает эту борьбу не из-за появления «железных людей», а вопреки ему. Его тянуло отыскать Дэви, уйти с нею на песчаные пляжи Раганги. Не думать. Отпасть от всего и быть с Дэви. Как Адвеста с Дхармой. Он хотел не думать ни о чем и быть с Дэви. Странное желание. Полгода назад он посчитал бы его болезненным. Теперь он понимал, что в Железном Равновесии люди соединяются в постоянные пары, боясь одиночества. Пожалуй, он понимал больше, чем человек может вынести.
Чрезмерное понимание лишает воли. Но Ахука не был обыкновенным человеком. Еще третьего дня, перед вылетом на Границу, он передал по гониям условный сигнал: «Куйте железо». Сигнал вызвал на полночь, к большим старинным кузницам, три дюжины людей, единомышленников Ахуки – Наблюдающих Небо и Кузнецов. Каждый из них приводил с собою еще нескольких, но Управляющих Равновесием среди них почти не было. Теперь с Границы выступил отряд, состоящий из полутора дюжин Управляющих, двух Врачей, и главное – с ними был Адвеста, пришелец. Помог случай с Акшахом.
Ахука искренне жалел «потерявшего имя». Он не поддавался лечению, его пришлось изгнать, и решение совета тревоги было сообщено Наранам. Возможно, это решение разохотит Великих лишать людей разума.
…В устье дороги ржали лошади. Отряд забрал с поста всех лошадей, кроме полудюжины дежурных. С Охотниками уходили и собаки, и гепарды, и даже боевые обезьяны. Поэтому половине отряда предстояло долгое путешествие верхом, с охотничьими животными, через весь северо-запад Равновесия. Ахука, Джаванар, Лахи, еще несколько Охотников и Колька с Дхармой должны были пересесть на Птиц в ближайшем питомнике.
В четвертый раз Колька собирался в путь. После совета тревоги Ахука спросил: «Пойдешь ты с нами, пришелец?» – «Говорили уже. Что перетолковывать?» Тогда Ахука объяснил, чего он ждет от пришельца. Колька должен обучить Наблюдающих Небо и Кузнецов сопротивлению материалов, теоретической механике, деталям машин.
Он долго, невесело смеялся. Где уж им! Это немыслимое дело – создать техническую культуру разом, на пустом месте! Буквально на пустом месте, в языке даже нет технических терминов. Чтобы выразить понятие «сопротивление материалов», Ахука составил такую фразу: «Расчет силы, прилагаемой, дабы согнуть и не сломать, пригодный для всех случаев вообще». Машины он именовал «железными многосоставными предметами», а поясняя слова «часть», развинтил ножом пустую обойму, с которой не расставался, как с амулетом. «Тебя надо было Адвестой называть, шустрым, – саркастически сказал Колька. – О расчетах целая наука имеется – за год не изучишь…» Ахука спокойно возразил, что в «третьем языке», математике, есть области, применяемые не в живых науках, но при расчетах движения небесных тел. Насколько он, Ахука, понимает, математика планет должна быть похожей на математику «железных составных вещей». Колька перестал смеяться. Спросил, как же они пользуются «третьим языком», неужели все расчеты в уме делают?
– В уме? – переспросил Ахука. – В раздвоении, а не в уме.
Хлоп! Как часто бывало, между ними выскочил барьер непонимания. Колька не мог себе представить сложных расчетов в уме, Ахука не знал письменности.
– А ну! – сказал Колька по-русски.
– Ан-ну-у, – усмехнулся Ахука.
– Как понять твои слова: «В раздвоении, а не в уме»?
– Ты съел плод, – сказал Ахука. – Ты откусывал, жевал, глотал. Переваривал его, превращая древесный плод в свое тело. Твой мозг управлял кусанием, жеванием, перевариванием, но твой ум в этом не участвовал, правда? Ты ел, беседуя со мною. Руку за плодом ты протягивал, не думая о еде. Так мы делаем расчеты. Мы думаем: «Надо посчитать то-то и то-то», а после перестаем думать. Всю работу делает раздвоение. Пока оно работает, ум занят другим. А как считаете вы?
Колька показал письменный расчет, мелком на листе ниу. И Ахука, забыв об удивлении, хохотал и веселился – потешные значки, забава! «Этот крючок означает цифру пять?! А этот – три? Как вы их не путаете, со своим рисующим разумом?..»
– Видишь, – сказал Колька, – я не сумею быстро научить вас своим расчетам. Мы привыкли даже думать руками…
– Сумеешь, – уверенно отвечал Ахука. – Знаки просты для понимания.
С этим они и тронулись в дорогу, но Колька успел поставить опыт. Возвел «пи» в пятую степень – в уме, бессознательно, как говорил Ахука, – и получил мгновенно цифру 307. Но это было нехитро. Он возвел в четвертую степень основание натурального логарифма – 2,81 – и так же мгновенно получил 62,35 – секунды не прошло. Он проверил подсчет на листе ниу и получил то же самое. Выходило, что раздвоение действительно позволяло считать в уме… то есть не в уме, а в подсознании – и, более того, подсознательно производить разумные округления. Значит, дело не в тренировках, не в навыках: бахуш включает какие-то области мозга, заставляет их работать, а не дремать без толку.
…Уже сидя на лошади, он подумал, что судьба решила не давать ему передышек. Заставляет думать беспрерывно и подкидывает все новые проблемы. Теперь к новой теории СП, проблеме «где я?», проблеме происхождения этого человечества, непонятных свойств Наран и сотне других проблем поменьше добавляется бессознательное мышление при раздвоении. Вспоминалось очень ясно – раздвоение помогало и в этом, – что феноменальные эстрадные счетчики работают автоматически – бессознательно. Это упоминалось во введении в кибернетику как один из парадоксов мозга. В сущности, все, над чем он размышлял, кроме теории СП, так или иначе сводилось к мозгу. И проблема происхождения человечества – тоже. Читай: как произошел мозг?
«А может, и повезло, – думал он. – Если бы не подбрасывали новые мысли, рехнулся бы я здесь, и только…»
– Вперед, друзья, – сказал Ахука. Колька послал лошадь за отрядом. Закачались коричнево-зеленые стены, потянулась дорога час за часом, и он преодолевал эти часы и все слышал прощальные слова Брахака: «Я вырастил гонию на поляне железного дома. Если вернутся друзья твои, прямо с поляны пошлют тебе призыв, Адвеста. Прощай».
Сверкнула и осталась позади солнечная поляна. Просека была разделена вдоль волнистой хребтиной тени. Мягко стучали копыта, вскрикивали охотничьи звери, мерно, неторопливо продвигался отряд. И рысь иноходца понемногу, шаг за шагом, выкачала из пришельца Адвесты возбуждение и все мысли, кроме одной: не вернутся. Копыта стучали: «Не вернутся». Стучали под ним и далеко впереди. Он ехал колено в колено с Дхармой – вот она, его судьба. Сейчас, и после, и далеко впереди. Его не найдут никогда. Совмещенные Пространства обнимают всю Вселенную, и отыскать его, жалкую крупицу живой материи, менее вероятно, чем выловить одну определенную рыбешку в мировом океане. Бактерию, вирус, атом, электрон… Оставшись в СП, он утратил координаты, он безличен теперь, как осенний лист, упавший в лесу… Но ребята стартуют. Они должны стартовать и уходить на поиски – для них он остался прежним, вопреки любым теориям. И они остались прежними, и необходимость поиска для них как в сердце гвоздь… Стартуют! Ничтожная, невообразимо-малая вероятность, тень надежды. Но как бы ни был мал этот шанс, его нельзя сбрасывать со счетов.
Ибо они придут с одним свободным местом в баросфере.
…Лошади фыркали, принюхивались друг к другу на ходу – Колькино бедро прижималось к бедру Дхармы. Так вышло. Так, значит, и вышло, что здесь Дхарма. И если даже в баросфере найдется для нее место, дело не изменится. Получится подтасовка. По какому праву он подтасует жизнь и вместо себя переместит в чужой мир Дхарму? Та же вивисекция, в худшем ее виде. Он-то здесь проживет, а она там не выдержит: климат, пища, городской воздух. Об этом и думать глупо…
Надо подумать, решить один раз и не дрыгаться. Она спасла Рафика. В сущности, спасла и его самого. «Останешься?» – «Останусь». – «Если придут за тобой, откажешься вернуться?» – «Я не подлец». – «Дурак ты. Бросать женщину подло по нашей морали, у них другая мораль». – «А мне-то что? Я перед собой подлецом окажусь, не перед ними». – «Виляешь. Ты не хочешь с нею расставаться, очень просто…» – «Не хочу – само собой. И не брошу». – «Решили, значит. Утешились своим великодушием».
…Он еще тысячу раз изменит решение. Будет надеяться и терять надежду. Будет выбегать с захолонувшим сердцем на каждый вызов к гонии – вернулись?! И будет представлять себе, что делают дружки сейчас, хотя никакого «сейчас», никакого совмещения времени нельзя предположить в Совмещенных Пространствах. Но безразлично! Сейчас – он знал, – сейчас они стартуют, и кровь отливает от мозга при переходе, и синий клуб озона поднимается над асфальтом. Стартуют, и возвращаются, и ждут следующего дня, пока спящий город отдает энергию «Криолятору». Стрельба по площадям. Вчера баросферу выкинуло из СП – попали в глубину, в магму. Позавчера было давление под пределом, и пустая черная вода стояла за иллюминатором. Сегодня будет ничто. Космос, лишенный времени-пространства, температуры, давления. Баросферу окружает лишь то, что испаряется с ее поверхности, – ни звезд, ни лучика света…
…Так начиналось величайшее со времени Киргахана событие в истории Равновесия. Впоследствии назовут его Поворотом Ахуки, будут обмысливать, строить предположения. Никто не будет знать, что в начале была дорога и кучка всадников, и среди них – смятенный, одинокий, потерянный Николай Карпов, которого назовут Адвестой Рыжебородым, Пришельцем, Железным Адвестой, а долгое-долгое время спустя – Шестируким Властелином Железа, а еще позже забудут и его вместе со всем, что было.
Дорога, питомник, долгий полет на Птицах. К исходу вторых суток они достигли цели. Холодный ветер нес запах льда, за коричневым островерхим хребтом алели на закате снежники Гималаев. Поселок был маленький, плохо обжитой, с высоты он был виден весь. Треугольник между рекой и дорогой. Но Равновесие везде одинаково. Здесь тоже пахло чистой водой и плодами. В воздухе плыл вечерний шум: трескотня древесных лягушек и обезьян, песни, ровный гул Раганги на порогах и мягкие шаги людей. Под быстро темнеющим небом светились бордюрные травы, обозначающие проулки. На пологом косогоре, недалеко от гонии, высвечивался желтый огромный узор, похожий на виноградную кисть, – каждая ягода была по четыре метра в диаметре. Он тянулся метров на триста к берегу Раганги – весь косогор выглядел гигантской декоративной клумбой. Но это была не иллюминация в честь новой жизни, как подумал Колька. Строились новые дома. Бурный рост стен и крыш сопровождается ярким желтым свечением, похожим на свет в подземельях Памяти. «Здесь тебе будет лучше, – сказала Дхарма. – Воздух сухой и прохладный».
Они повернули к косогору и пошли среди фундаментов этой странной стройки. Прежде Кольке не пришлось увидеть, как строятся живые дома.
Где-то наверху, над берегом, тихо шипели стволы-водососы, поднимающие воду Раганги на верхнюю точку косогора. Вся площадь была иссечена канавками-арыками, где-то в них еще возились роющие животные, обравнивая откосы. Но в основном арыки уже поросли травой, и в них паслись водяные козлики. Тонкие копытца стеклянно булькали в воде. За кольцами стен, еще не достигших метрового роста, суетились большие грызуны Строителей, что-то подгрызали, сверкая круглыми глазками, волоча трехгранные хвосты. Кое-где можно было увидеть и самого Строителя, коренастого, сурового, с замашками полководца. Он посылал грызунов, резко взмахивая ладонью, повернутой определенным образом. Один из них, освещенный снизу, как театральный призрак, тихо засмеялся и промолвил:
– Э-а, Врач Дхарма! И ты приехала ковать железо?
– Прохладной полуночи, – поздоровалась Дхарма.
Колька смотрел как зачарованный на хоровод гладко-черных зверей – размером с крупную таксу. Короткими прыжками они кружились по площадке будущего дома, взрыхляя и выравнивая землю, выдирая корни…
– Колия, пойдем, нас ждут, – позвала Дхарма, но Строитель, осторожно пробравшись между грызунами, подошел и улыбнулся Кольке:
– Спокойной полуночи, друг! Я пойду с вами. Послушаем, что скажут Наблюдающие Небо.
– Послушаем, – сказала Дхарма. – Иди с нами, если хочешь.
Строитель перестал улыбаться. Правда, лицо его сохранило улыбку – белели зубы под черной скобкой усов.
– Ты – с ним. Прохладной полуночи вам обоим…
Он легко повернулся и побежал вниз, к гонии.
– О-ах, я нагрубила ему, Адвеста. Он был хорош.
– Да? – сказал Колька. Грызуны работали как заведенные.
– Он был первым, – сказала Дхарма.
Она стояла, подняв тонкие плечи, и доверчиво смотрела на него. Наверняка она понимала, что в его мире это происходит не так. Говорится по-другому. Она все понимала, боялась сделать ложный шаг, но поступала так, будто не боялась ничего.
– Идем, рыжая белочка, – сказал Колька.
Он устал. Переезд был трудный, долгий. А Дхарма – надо принимать ее такой, какая она есть. Позже он попробует ее понять, а сейчас ему нужно, чтобы она была рядом, когда он засыпает. Когда лягушки трещат в листьях и из дома выливается ночной свет.
Глава 9
Прошел месяц. Вторая жизнь, как казалось, прихватила и успокоила Кольку. Он по-прежнему был счастлив с Дхармой и старался быть с ней как можно больше, но работы тоже становилось все больше. Сразу после переезда ему пришлось приступить к «этим идиотским лекциям», как он выразился про себя. Он здорово волновался: как ни обзывай дело, к нему надо относиться добросовестно.
Добросовестно! Для начала он собрал группу теоретиков – Наблюдающих Небо, – чтобы разобраться в их познаниях и выработать общий лексический минимум, словарь, что ли. Он предупредил Ахуку, что понадобится доска. Поэтому для занятий было выбрано уютное место, в тени, под гладким срезом скалы, черной, как настоящий аспид. Слушатели рассаживались на земле, а Колька топтался перед «доской», пробовал рисовать, стирать и угрюмо сопел.
Он волновался и абсолютно не был уверен в успехе. Переводить с одного математического языка на другой нисколько не проще, чем с русского на язык ирокезов, в котором каждое понятие выражается одним словом, длинным, как поезд. Даже труднее – в человеческой практике лингвистические переводы привычны, а язык математики для каждой цивилизации единый. Как, скажем, обойтись без понятия о тригонометрических функциях? Без них мы не представляем себе математики, а раджаны, по-видимому, обходились совершенно иными абстракциями. Задача осталась бы безнадежной, имей Колька дело с землянами. Их пришлось бы заново учить математике. Но раджаны владели трехъязычным мышлением, постоянно переводили с человеческого математического языка на язык Наран, то есть не считали свое математическое мышление единственно возможным. Кроме того, их память была не чета нашей, все уравнения, формулы и преобразования они держали в уме и проделывали в уме, как шахматисты, играющие «вслепую». Но, оглядывая сотню лиц, обращенных к нему с доброжелательным и доверчивым ожиданием, Колька просто не знал, как подступиться к теме. Подбегали опоздавшие, усаживались, посмеивались – черные головы, черно-коричневые лица…
– Мы ждем, о Воспитатель! – прокричал кто-то, и остальные подхватили со смехом: – Да, мы ждем, о Воспитатель!
«А, шут с вами…» – пробормотал он и вычертил на скале оси координат. Назвал: икс и игрек. На оси икс дал параболу и написал формулу: икс равен игреку в квадрате. Оглянулся – молчат, смотрят. Тогда он нарисовал вторую параболу и опять дал уравнение: X = Y² + C. Показал отрезок «C».
Молчат, смотрят…
Вспотевший от волнения Колька быстро повторил параболу в первом квадранте – уравнение, и в третьем квадранте – тоже дал уравнение… Секунда тишины, и ущелье едва не обрушилось от крика. Наблюдающие Небо орали на двух языках – Колька так и не понял ничего. Внезапно крик смолк. Тот голос, что кричал: «Мы ждем, о Воспитатель!» – сдержанно произнес:
– Мы поняли, Адвеста.
– Что вы поняли?
Женщина, сидевшая в первом ряду, вскочила подошла к «доске», проговорила: «Два вздоха» – и вычертила аккуратный эллипс с большой осью, совпадающей с осью игрек. Прищурилась, подбросила мелок и выписала каноническое уравнение эллипса. Колька обмер. Стало как-то даже нехорошо, томительно… Он доподлинно знал, что эта женщина никогда не видела алгебраических символов и планиметрических чертежей. Конечно, Наблюдающие Небо знали и умели рассчитать криволинейные траектории, параболы, эллипсы – но в каких-то совершенно иных абстракциях. И – нате вам! По четырем преобразованиям уравнения параболы они освоили единым махом символику алгебры и геометрии и могли уже самостоятельно выводить уравнения других кривых. И поняли, что каноническое уравнение – наиболее характерно… Так. Теперь ясно, что Ахука не зря замахивался на сопромат. Теоретическая механика для них труда не составит – всезнайки чертовы!.. И еще было обидно до невозможности: «Почему они так умеют, а мы нет!»
Через полчаса он бросил эти глупости – удивляться, обижаться…
Вот что получилось. Он повторил те же уравнения в полярных координатах, чтобы наглядно показать тригонометрические функции. Его поняли играючи. Тогда он – уже по интуиции – ввел понятие массы и скорости и показал уравнение движения небесных тел. Повторилась та же процедура: пара минут молчания – и яростный шумный спор, в котором послышалась новая нота – удивленно-пренебрежительная. В особенности пожилые недоумевали: почему механика оперирует абсолютами? Как можно понимать, что масса сосредоточена в центре тела? Они не могли представить математических выражений, в которых отсутствует неопределенность, свойственная любому природному явлению. Не бывает ведь абсолютно упругого тела или абсолютно равномерного движения…
Урок получил Колька, а не раджаны. На элементарном уровне он их ничему не мог научить. Снисходя к его слабому пониманию, они соглашались выучить земную математику, механику и прочее. Чтобы он мог пользоваться привычной ему терминологией.
К Колькиной чести, он не обиделся. Даже внутренне не разгорячился, не бросился доказывать: «Вот, мол, и у нас имеется настоящая математика, это я вам детские, начальные вещи объяснял!» Нет, ему пришло в голову неожиданное соображение. Что Кузнецы, собравшиеся к Ахуке, тоже не лыком шиты: напрасно он смеялся, когда узнал их планы.
Первая встреча с Кузнецами состоялась на следующий день. Теперь уже Колька был осторожен и вкрадчив, как кот, перебирающийся через лужу. Попросил показать умение, посмотрел инструменты, рудные и стекольные печи. Техника была примитивная, конечно. Железо выплавлялось, как в двенадцатом веке, – на древесном угле, в губчатых болванках. Медь варили в глиняных тиглях, восстанавливая тем же углем, и так далее. Но перед станком для точения стекол Колька остановился. На вид просто: кривошипная передача, которую вертят ногами, зажим… Постой-ка… Зажим был гидравлический, и этого Колька не разобрал, пока не объяснили: запаянная бронзовая пустотелая линза с какой-то органической жидкостью внутри. На верхней стенке три лапки – державки. Стеклянная заготовка вкладывается в державки, когда линза нагрета, – ее стенка сильно искривлена, и державки искривлены. После охлаждения они сжимаются и захватывают стекло. «Остроумно!» – удивился Колька. Резец был алмазный, устанавливался в суппорте, похожем на паучью ногу, – латунном, трубчатом, с тремя суставами. У нижнего сочленения торчала маленькая рукояточка, с очень легким ходом. Нажал чуть-чуть – лапа ходит в суставе, но без этого суппорт неподвижен, как из целого куска откованный. Честно говоря, Кольке хотелось тут же разобрать суппорт и посмотреть его внутреннее устройство. Резец нимало не вибрировал, когда станок запустили, и – самое интересное – оказалось, что в суппорт вмонтировано какое-то устройство, задающее форму линзы! На таких же станках точили и корпуса астрономических труб. Станков было всего пять, но для штучного производства хватало, по-видимому.
Поодаль от печей Кузнецы налаживали изготовление наконечников для стрел. Это было уже массовое производство, по местным масштабам. Кузнецы собирали гидравлический пресс из кованых стальных деталей. На этом прессе они будут делать наконечники из железного порошка, – объяснили Кольке. Из железа в смеси с другими металлами. Такой прессованный наконечник затем кладется в печь и сваривается, после чего немного зачищается вручную…
Чего угодно мог ожидать Колька от раджанов, но это было чересчур. Металлокерамика, видите ли! Один из самых современных способов производства – и наконечники для стрел… А он-то думал, что наконечники куются вручную, из прутка!
– От меня вам что потребовалось? – спросил он Ахуку. – Сами все умеете. Я лучших способов не придумаю.
Как при первом знакомстве, Ахука взял у него пистолет, разобрал. Разложил детали на куске «древесной кожи». Собрались Кузнецы, сели на корточки, кругом.
Кузнецы были молчаливы, с угрюмцей. В Равновесии все касты равны – Колька, в сущности, неправильно называл профессиональные группы кастами, – но Кузнецы не пользовались уважением. Так уж пошло, видимо. Недаром они клеймили преступников, а не какая-либо группа. Они молчком собрались, молча крутили в могучих пальцах железки – части машинки, мечущей наконечники без стрел… Ахука ждал, пока все посмотрят.
Колька, сидя на корточках, под внимательными, сумрачными взглядами Кузнецов, выслушал слова Ахуки. Раджаны хотели немногого, по своим возможностям. Наладить производство огнестрельного оружия, бьющего дальше и метче, нежели пистолет. При незаурядном мастерстве и вдумчивости раджанов это было не так уж хитро. Смотря сколько потребуется ружей и в какой срок – десяток можно сделать вручную, для тысячи нужен завод.
– Через два года нам потребуется трехкратно помноженная дюжина, – отвечал Ахука.
Кузнецы кивнули. Колька сморщился – уж эта двенадцатиричная система отсчета! Две тысячи ружей, значит.
– Таких же, самодействующих?
Кузнецы перевели глаза на Ахуку, единственного Охотника, участвующего в этом странном совете. Тот подумал, ответил:
– Надо сделать лучше. Здесь семь наконечников наготове. Я предпочел бы дюжину-полторы. Слушай, Адвеста… Мы хотим заменить четырех Охотников одним, вот зачем нам нужны такие железки. – (Кузнецы кивнули.) – Чтобы один Охотник заменил четырех. Он должен стрелять вдвое дальше, чем они, и вшестеро быстрее. Во имя Равновесия! Иначе не стоило бы делать железки.
– Через два года? – уточнил Колька.
– Э-а! Боюсь, что будет поздно и через два года.
Молодой Кузнец хлопнул себя в сердцах по коленям:
– Говори ему все, Ахука! Закрыть Границы мы должны, закрыть от малоголовых. Мне, и ему, и ему – поздно уже учиться владеть луком. Оружие требуется нам, непривычным держать лук. Наши друзья Охотники будут готовы убивать через дюжину лет.
– Или никогда, – сказал другой Кузнец. – Об Охотниках вы потолкуете вечером, Гийкхаг. Дай сказать Адвесте.
– Я подумаю, – отговорился Колька. – Завтра, друзья Кузнецы.
Кузнецы поднялись, попрощались, пошли по своим местам. Их движения были стеснены фартуками из древесной кожи, зацело выращенными на «кожаных деревьях». Один из них забыл на траве инструмент. Колька подобрал его и осмотрел – молоток, оказывается…
В эту секунду начался у него приступ «ощущения странности». Туманная, полуобморочная оторопь. «Ты ли это, Колька Карпов? Голый, с облупленными лицом и спиной, сидишь под блестящими, жесткими, сине-зелеными листьями; в жарком, как шуба, чуждо пахнущем воздухе; рядом с вдохновенно-взъерошенным коричневым парнем, остроглазым и бородатым. В руках у тебя тяжелый, зеркально полированный молоток. Закрой глаза – и все покажется сном, кроме этого молотка. Он чужой по всему. По шестигранному бойку, изогнутой трехгранной, как бы смятой рукоятке. Удобная рукоятка. Очень удобная рукоятка. Сладкий ветер тянет по мягкой, шелковой траве… Сон. Прессованные наконечники для стрел. Здесь проще наладить производство автоматического оружия, чем научить профессиональных охотников убивать, – бредятина…»
Вернулся Гийкхаг за своим инструментом. Колька выговорил с усилием:
– Ладно, Ахука. Я должен все продумать. – Он протянул Гийкхагу его молоток. – Работа большая. Гремучего снадобья нужно два сорта…
– Почему – два? – жадно перебил Кузнец.
– Э-а, поговори с ним, – сказал Ахука. – Он разнообразный умелец.
И Колька, пересилив себя, не стал откладывать на завтра. Объяснил Гийкхагу, зачем нужен детонатор. За разговором они очутились снова среди Кузнецов. Колька говорил, рисовал, отвечал на вопросы. Его пистолет мелькал то там, то здесь – собирали, разбирали. Повели Кольку на вчерашнее место, к «доске», и попросили рассказать о станках, на которых делались детали машинки. Он ушел от кузниц на закате – страшно усталый, успокоенный.
…На следующий, третий день у кузниц появились брусья из тяжелого желтого дерева. За ночь Кузнецы придумали водяную мельницу – вертеть станки. Начали сооружать ее, бросив остальные занятия.
Вот как пошло дело, и в нем пришелец Николай Карпов отыскал спокойствие. Враждебные чудища – Нараны – были далеко. Ему было приятно работать с Кузнецами. Не приходилось бегать и разрываться на части, даже не всегда требовалась его инициатива. Прежде чем он вспомнил, например, об измерительных инструментах, к нему явился кто-то из Кузнецов с вопросом: «Как вы в Железном Равновесии получаете одинаковоразмерные предметы?» Он набросал чертежик штангенциркуля с нутромером, а через трое суток была готова партия, пока что без мерных делений, – единицы стандартных мер готовили Наблюдающие Небо. Колька читал по две лекции в день и работал над проектом токарно-винторезного станка. Поднимался на рассвете, бросал работу с закатом. Приходилось бросать, освещение было непригодно для письменной и чертежной работы. Он торопился. Кузнецы уже сложили по его рисунку печь-вагранку и готовили земляную форму, чтобы отлить станину из чугуна.
Простой, грубый станок, для трех шагов метрических резьб – сколько с ним было возни! Колька едва справился с чертежами за двадцать дней. Если бы не раздвоение, не справился бы и за три месяца, но теперь он мог вспомнить любую страницу из любого учебника, а все расчеты делал в уме, мгновенно. Однако две сотни деталей, составляющих станок, дались ему соленым потом, а как доставалось Кузнецам – и говорить нечего. Они строгали станину вручную, протаскивая по ней чугунную плиту с алмазной крошкой. Вручную пропиливали отверстия под подшипники главного вала. Сам вал обрабатывался на ручном станке почти две недели. У Кузнецов не хватало рук на все работы с металлом, деревом, получением пороха. Наблюдающие Небо взяли на себя рядовые кузнечные работы, шлифовку стекол, заготовку инструментов…
За месяц Колька лишь однажды отвлекся от своего станка. Насмешливо-торжественный Ахука явился за пришельцем, чтобы отвести его к Дереву Знаков.
Он становился раджаном, Наблюдающим Небо: а в просторечии – «голубым жуком».
…Жуки сами влезали на дерево. Вся их жизнь проходила около Дерева Знаков – под корнями они откладывали яйца, личинки кормились его соками. Молодые жуки взрывали землю, выползали на ствол и расправляли крылья для брачного полета. Потом самки принимались поедать тлей, живущих на Дереве Знаков, а самцы расползались по веткам и умирали. Разноцветные, длинноусые, они усеивали ветви, как крупные ягоды. По ним ползали серые самки, отыскивая тлей.
Раджаны выращивали деревья, на которых росла одежда – коричневые листья, или многослойная зеленая кора – попонка. Сапожки Охотников произрастали на лианах, как цветы, вроде львиного зева… Были еще «аптекарские деревья» и кустарники, целые плантации. Когда Кольке показывали эту растительность, он сострил: «Живородящий универмаг!» Но сейчас ему стало не по себе. Деревце было усыпано мертвыми жуками: красными, фиолетовыми, синими, сине-зелеными, голубыми и черными. Словно художник для забавы ляпал наугад кистью, в особенности по верхним ветвям, – жуки стремились взобраться как можно выше. Ветер раздувал над вершиной бахрому усиков, похожих на крашеный тончайший ковыль.
Колька посмотрел на Ахуку, своего воспреемника, – нет, у него вид Дерева Знаков не вызывал неприятных ассоциаций… Ахука выбрал голубого жука, проверил, прочны ли усики, и завязал их на Колькиной шее. Свидетели – Дхарма, Лахи и Джаванар – поочередно поздравили Кольку, произнеся: «Прохладного полудня тебе во имя Равновесия».
…Теперь, за работой, Колька почти не встречался с Ахукой. Возможно, тот рыскал по стране, вербуя единомышленников, – народа все прибавлялось в поселке Старых Кузниц. С вопросами приходилось обращаться к молчальнице Дхарме. И неожиданно обнаружилось, что у нее злой, наблюдательный ум. Авторитетов она не признавала еще пуще, чем Ахука. «Зачем нужны касты, жуки и прочее? Для счета. Чтобы Великие учитывали крыс отдельно от хорьков, а Кузнецов отдельно от Управляющих». Она полагала, что касты сохранились от древних племенных членений, ибо оказались удобными статистическими группами. Три свидетеля при посвящении в касту – тройная гарантия, что Великой не забудут доложить о «прибавлении семейства». Так звучали слова Дхармы в вольном переводе – понятия «семья» у раджанов не существовало. Многие даже не знали своей матери, об отцах о говорить нечего. Нараны знали родителей каждого человека и прародителей на много поколений…
Старые Кузницы не имели своей Нараны. Это казалось Кольке утешительным: враги далеко, а друзья – рядом. Но Великие незримо присутствовали везде. У низкорослых молодых гоний устанавливались очереди – круглые сутки Врачи, Воспитатели, Управляющие Равновесием, Наблюдающие Небо говорили с Наранами. Колька поджимался, проходя мимо поющих деревьев: здесь друзья общались с врагами. Его жизнь была бы вполне сносной, если бы не постоянное ощущение угрозы, как чужое дыхание за спиной…
Нараны! Огромные, неподвижные, наделенные непостижимой властью. Он чувствовал их ненависть на расстоянии, хотя не признался бы никому, что боится. А кто не боялся бы такого врага? Он мог спокойно дышать, пока в поселении нет своей Великой. Понимал, что долго это не продлится. Поселение растет, людей надо кормить, лечить, развлекать – без Нараны не обойтись…
Ровно через сорок дней после переезда он своей рукой набросил на шкив приводной ремень. Первые обороты. Завертелся шпиндель, жирно смазанный растительным салом. Медленно застучал резец по кованой неровной поверхности заготовки – на первом станке точили шпиндель следующего станка. И в час торжества Кольку позвали на совет тревоги: его друзья Врачи потребовали от Управляющих Равновесием привезти почку Великой в поселок.

Глава 10
День был хорош. Дул сильный, прохладный ветер. От берега Раганги далеко разносился визг металла под резцом. И все были веселы. На совет пришли в огромных нашейных венках, вокруг гонии возились Художники – декорировали поляну к вечеру, к торжеству… Колька был угрюм, и ему было совестно, да что поделаешь? Визг резца, такой знакомый и привычный – в той жизни, – вогнал его в тоску. Там станки стояли за стеной лабораторного зала, от их работы заметно вибрировал пол, и люди досадливо морщились, когда режущий, пронзительный вопль металла отзванивал в больших стеклах лаборатории. А после загоралось стартовое табло. Все звуки перекрывали колокола громкого боя. В иллюминаторах защитного бокса гасло фиолетовое пламя, и техник стартовой команды благоговейно откатывал дверь – баросферы не было, она ушла, чудо свершилось вновь… Стартуют! Они стартуют, вот они спускаются в кабину и закрывают люк, неуклюжий Володька и маленький сосредоточенный Рафаил.
Он открыл глаза. Дул ветер, сверкали улыбки над венками из розовых цветов, стеклянно бормотала гония, и над всем этим царил металлический вой, летевший с берега. Совет тревоги собрался и ждал слова Врача Лахи.
Лахи был далек от торжественности. Улыбаясь во все огромное коричневое лицо, он сказал, что просит у совета безделицу, сущий пустячок – через два месяца Врачам будет необходима Нарана, дающая несколько дюжин нардиков в сутки… Ибо многие женщины беременны, и, хотя железные поделки способны творить чудеса – по словам Кузнецов, – управлять развитием зародышей с помощью железа никак невозможно. «Для этого – хо-хо – покамест нужны нардики, о почтенные!»
«Почтенные» весело согласились, что без нардиков не обойтись. Посылать за Безногим решили в поселение Водяной Крысы через три дня – за это время Нарана отпочкует Безногого. Кого посылать, кого назначить старшим, совет не решал – такие вещи обговаривали между собой Управляющие Равновесием. Люди уже приподнимались, когда Ахука попросил, чтобы за Безногим среди будущих Хранителей Памяти послали его и Адвесту.
Дхармы не было на совете, вот горе… Конечно, Колька знал, почему Ахука затеял поездку. «Приведи ко мне пришельца, он поймет меня, но тебе не передаст увиденного», – сказала Нарана.
Случай удобный – посетить ее. Без охраны они его не отпустят после покушения. Но зачем, зачем – вот вопрос! Мало им, что врага тащат в дом, так еще его, Кольку, приспосабливают к этому делу! От того, что Нарана ему напророчит, будущее все равно не изменится. А Дхармы не было, она с утра запропастилась, и Кольке было очень одиноко и хотелось сказать: «Бросьте, никуда я не поеду!»
Он этого не сказал, и совет решил послать его с Ахукой в числе Хранителей Памяти. Сам Ахука подошел к нему после совета и как ни в чем не бывало промолвил:
– Ты храбрый человек, Адвеста.
Колька на стал его упрекать и – после драки кулаками не машут – не стал отговаривать брать врага в дом. Он только спросил, не будет ли там, в поселении, неприятностей с очередными «потерявшими имя»? Ахука посмеялся и ответил, что Джаванар тоже будет в числе посланцев. Во-вторых, «потерявшие имя» лихо добрались бы и сюда, к кузницам, если бы захотели. В-третьих же, Нарана из поселения Водяной Крысы здорова и понимает бесполезность единичных воздействий. Как раз она и предупредила Ахуку о возможных покушениях на пришельца.
Что ж, понимает так понимает… Они молча дошли до берега. Кольке не хотелось спрашивать, почему Ахука поставил его перед свершившимся фактом. Но у реки Наблюдающий Небо сам заговорил об этом.
– Я колебался, Адвеста. «Следует ли человеку знать о своем будущем?» – думал я и не мог решиться. На совете же…
– Понимаю, – сказал Колька. – Следует или не следует, а узнать хочется. Но ты помнишь слова Нараны? «Тебе не передаст увиденного»…
– Помню. Если ты посчитаешь молчание необходимым…
– Понимаю, – снова сказал Колька.
Если будущее скверно, совсем скверно – вот тогда он будет молчать, и будет ясно почему. В молчании тоже содержится информация.
– Мы увидимся через три дня, – сказал Ахука. – Прохладного полудня!
Он еще раз улыбнулся Кольке и убежал – влево по берегу, к новому питомнику птиц Рокх, – тонкая, легкая фигурка скрылась в хаосе бурых скал. Колька некоторое время смотрел, как ветер завихряется между глыбами, гоняет пыль, потом отправился искать Дхарму. Не нашел. Бродил по поселку, слушал песни. Приласкал Тана, который сидел в тоске у дома Ахуки, – опять хозяин улетел, ах ты, бедняга… Зверь пошел за ним, изнывая от одиночества, и вдвоем они прибрели снова на берег и натолкнулись на Джаванара. Охотник сидел на верхней точке косогора, перед телескопчиком.
Почему-то, увидев его, обезьяна заскулила, заметалась – Джаванар обернулся и прикрикнул: «К жилищу, серый! Наверх и к жилищу!» С обычной покорностью Тан вскарабкался на дерево, перепрыгнул, скрылся из вида.
– Хороший зверь у Ахуки, – сказал Охотник. – Смышлен и послушен. Что же, отправимся за Безногим, Наблюдающий Небо?
– Приходится, – сказал Колька. – Почему ты отослал обезьяну?
– Там малоголовые. – Джаванар захохотал, когда Колька оглянулся на кузницы. – На берегу за Рагангой, Адвеста! Левее скалы, похожей на сидящего коршуна.
– Не вижу…
– Э-э, посмотри в трубу, маловидящий!
…Был странный день – заработал токарный станок, задул прохладный муссон, предвестник дождей, и решили ехать за Нараной, и впервые человек двадцатого века увидел воочию своих предков. Но, установив трубу на резкость и прижимая глаз к мягкой окантовке окуляра, Колька ощущал: было… Такое уже было – красный песок, грань скалы, тень, у самой воды стоят обезьянолюди, двое, мужчина левее, женщина правее.
…В круглой рамке тени они стояли, как будто одни на всей Земле. Как Адам и Ева. Они были одинаковые. Мужчина весь был покрыт серой шерстью, у женщины свисала до брюха безволосая сплюснутая грудь, но все же одинаковые, как кегли равного размера, они стояли и одинаково мрачно, пристально всматривались в дымы кузниц. Потом самец открыл пасть, показал черно-желтые резцы – зевал или кричал, кто мог разобрать, но было это, было, и не в мифической прапамяти, а так – было, и все…
Он встряхнулся. Было, не было! И в этот момент обезьянолюди исчезли. Мелькнули тени, осыпались камешки, и берег опустел.
– Понравились тебе родичи, Адвеста?
– Да уж, хороши, – сказал Колька. – Таковы, значит, малоголовые.
– Трех пород они, – довольно мрачно ответил Охотник. – Эти – опаснее всех. Да-да, опасней, чем крии, ибо живут стадами… Ты видел, даже боевая обезьяна их боится.
– Боится? Они же большезубых тигров не боятся!
– Их нельзя убивать, – сказал Джаванар. – Их приходится оттеснять, оттеснять, понимаешь? Выживать понемногу. Когда они вторгаются в Равновесие, их теснят облавой, тупыми стрелами бьют, и дубиной нельзя ударять сильно, нельзя убивать. Много боевых обезьян гибнет при облавах, понимаешь?
Он искусно показал, как обезьяна боится: присел, опустил руки, напряг шею.
– Понимаешь, Адвеста? Приходят они все чаще, дым их привлекает…
– Они знают огонь, – сказал Колька.
Джаванар кивнул: в том-то и дело… Впрочем, он моментально забыл мрачных гостей и принялся весело рассказывать, что поселение Водяной Крысы славится бесподобными Певцами и хорал в честь новой Нараны должен превзойти все ожидания.
– Порадуется твой слух, Адвеста! – пылко закончил Охотник.
И этот разговор кончился, и Кольке стало еще трудней. Невыносимо трудный сложился день. Едва не потерялось все, чего он добился, – душевный статус, договор с самим собой; он был близок к той беспомощной ярости, с которой стоял над выжженной ямой от баросферы. Дхарма нашла его беспомощно сидящим у станка – взяла за руку, увела и успокоила по-своему, так что на следующий день он был человек как человек.
…Он ей говорил: «Ты палочка-выручалочка моя…» Она смеялась. Потом они лежали молча, потом у нее глаза опять делались такими, как наяву не бывает, а потом он снова говорил по-русски, и она смеялась.
Она вливала в него радость и крепость жизни – старое вино без конца переливается в новые меха и не делается из-за этого хуже.
Через три дня Колька вместе с другими посланцами прилетел за Нараной. На поляне Памяти под вертикальной стеной утеса собрались Певцы, Художники и некоторое количество любопытных других каст. Немного, сотни две-три. Ученые относились к ритуалам пренебрежительно, не отказываясь от них по разумным соображениям: традиции экономят время. Певцы и Художники, напротив, страстно любили ритуальные действа, видя в них одну из форм искусства, и не упускали случая поучаствовать в любом событии, имеющем традицию. Они и составляли основную публику на древних праздниках – Вечерней звезды, Дождей, Полнолуния, Зимнего урожая. Они же превратили дни научения детей в пышные торжества, на которых каждому ребенку преподносился его портрет – во весь рост, на листе ниу, покрытом влагостойким соком кримм.
– А на похоронах почему не собираются? – любопытствовал Колька.
– Сожжение – не событие в жизни, – академически отвечал Ахука. – Оно посмертно; что за толк лицедействовать перед трупом?
– А само сожжение? Остатки культа солнца, насколько я понимаю?
– «Правый берег – левый берег», – отвечал Ахука поговоркой. – Отчасти так, отчасти – нет. Звери Равновесия не должны знать вкуса человеческого мяса, вот что главное. Э-а, разве у вас хищники нападают на людей?
– Иногда бывает, – сказал Колька, деликатно умалчивая о том, что именно в Индии свирепствовали знаменитые животные-людоеды.
Они стояли рядом перед входом в подземелье Великой и ждали конца ритуала. Это был редкостный случай для Певцов – исполнение древних песен при передаче «безногого теленка». Со времен первой Нараны ритуал исполнялся не более двухсот раз, и теперь Певцы старались вовсю. Они разделились на две группы. Одни соответствовали Хранителям материнской Нараны, другие – будущим Хранителям новой. «Что несут в ладонях, прикрывая выдубленной кожей?» – спрашивали первые. «Грибницу свежую, сегодня выкопанную», – отвечала вторая группа. «Крепко ли, плотно ли сплетена корзина для Безногого?» – «Мы выбрали самые тонкие, крепкие, гибкие стебли лиан. Целую луну мы вымачивали стебли в долбленых бочонках и женщины перемешивали дубило мешалками, из сердцевины пальмы вырезанными…» – заливались Певцы.
– Полная технология, – прошептал Колька по-русски. Ахука вопросительно посмотрел на него. – Долго еще, Ахука?
– Не знаю. В нашем поколении лишь однажды брали Безногого, но это было в другом месте, я не видел празднества.
Рокотали струны. Двенадцать Хранителей Памяти терпеливо ждали, стоя перед устьем туннеля, и двенадцать посланцев из поселения Кузнецов стояли парами напротив. Количество Хранителей с обеих сторон также определялось традицией – дюжина жрецов состояла при первой Наране. Колька с Ахукой несколько смущали Певцов – за Безногим до́лжно проходить Управляющим Равновесием, и, сверх того, песни содержали упоминание о «коричневокожих, посвященных в таинство». Но Певцам, ревнителям традиций, приходилось мириться со многими упущениями. Взамен «плотно сплетенных корзин» ходоки принесли с собой обычные мешки из древесной кожи, выращенные на деревьях, и, конечно, не подумали украсить свои головы коровьими хвостами, а руки и ноги – кожаными браслетами с киноварью и коровьими же зубами. Традиция предписывала еще одно бессмысленное действие. Процессия из двух дюжин Хранителей должна войти в подземелье с факелами, зажечь которые надлежит Певцам. И вот, под насмешливыми взорами Художников, изображавших тут же, на плоскости скалы, все происходящее, Певцы стали высекать огонь. Неумело ударяли кремнями о железо – проклятый огонь не занимался… Толпа веселилась – карикатурные фигуры Певцов с нелепо заломленными руками уже красовались на скале. Снисходительно улыбались Хранители. Тогда Ахука протянул Кольке раскрытую ладонь:
– Дай мне огненные палочки, Адвеста.
Колька, ухмыляясь, достал спички. Наблюдающий Небо подошел к факелам, зажег штук шесть от одной спички и вернулся на свое место – по поляне прокатился хохот, восторженные крики, и церемониал сам собой кончился.
Колька второй раз в жизни спускался к Наране. Двадцать три человека, шедшие рядом с ним, давно потеряли счет часам, проведенным у Ушей Памяти. Колька был розовощек и рыжебород, они – густо-коричневые. Он принадлежал к машинной цивилизации, они же – к биологической. Наконец, он попросту был чужаком, пришельцем, чего в других условиях уже хватило бы для недоброжелательства. А здесь его допустили к самому торжественному ритуалу – рождению новой Памяти, – и не просто допустили, а с почетной привилегией. Толпа осталась наверху. В подземелье могли находиться лишь дежурные Хранители и двадцать четыре участника церемонии. Какое непонятное противоречие! Они боялись неожиданных мыслей и совершенно хладнокровно относились к неожиданным событиям. Ведь сам Колька чувствовал себя неудобно, когда стоял этакой белой вороной среди темнокожих Хранителей! Но сейчас, он надеялся, многое станет понятным. Кончился туннель, в оранжевом свете открылось безлюдное подземелье Памяти, и Ахука прошептал:
– Отойди на три-четыре дюжины Ушей и спрашивай…
– Один не пойду…
Ахука кивнул понимающе. Пошли вместе. Остальные стояли у желоба и смотрели, как за Немым Ухом возятся дежурные.
…Чудно выглядело пустое подземелье Великой Памяти. Свет казался пригашенным, шаровые звенья Нараны были безмолвны и не ели – кисель в желобе затянулся радужной пленкой. «Надо придерживать, придерживать!» – громко сказал кто-то из Хранителей. Колька вздрогнул.
Тишина. Шаги отдаются под низким сводом. На полу, напротив Ушей, – вылосненные пятна, где обычно сидят люди. Здесь? Ахука кивнул. Сел поодаль, как в прошлый раз. Колька решительно набрал воздуху в грудь и пропел формулу обращения к Наране. Она ответила формулой внимания. Ухо чуть заметно шевельнулось, отвечая, и свет стал ярче.
– Пришел спросить… – неуверенно выпевал Колька, – спросить… Что Нарана предвидит… о будущем Равновесия?
«Не бойся. Мыслящее животное – что страшного…» Он, в общем-то, и не боялся, старался все заметить. Вот шевельнулся низ шара, и в желобе зашелестел кисель. «Здорово! Мышление заменяет ей действие, начала думать – и начала есть».
Нарана ответила незнакомым звукосочетанием.
– Не понял я тебя…
– Ты будешь видеть, – пропело Ухо. – Закрой глаза. Освободи мышцы. Освободи. Голову опусти, освободи мышцы. Пальцы разогни. Дыши спокойно.
Он увидел. Как бы внутри его глаз побежали маленькие цветные фигурки, куколки. Он попробовал разглядеть их – они замедлили движение и приблизились. Малоголовые! Он узнал среди них вчерашнюю пару.
– Ты будешь видеть, – пропело извне. – Будешь видеть мое знание и свое знание как общее…
Малоголовые работали, вскрикивали, когда острые брызги кремня вонзались в кожу. Отбрасывали каменный желвак и находили его, будто он новый, не тот, что ранит кожу. Дымил крошечный костерок. Вчерашняя женщина сидела у огня и прижимала к груди крошечного детеныша, голого и безволосого…
– Как ты делаешь это? – спросил Колька.
Изображение подрагивало, плавая под закрытыми веками, и вдруг свернулось в радужный комок и ушло в сторону.
– Освободи мышцы. Опусти голову. Смотри. Это – прошлое.
– Спрашивал я о будущем, Великая…
– Кто же думает о будущем, не поняв прошлого? – насмешливо спросил голос извне. – Смотри!
Цветной комок вплыл под веки. Развернулся. Теперь Колька был не зрителем, а невидимым участником действия, соглядатаем. Он проходил по закоулкам пещер и по охотничьим тропинкам. Он видел, как малоголовые охотятся, убивают, вскапывают коренья, умирают, делают орудия, любятся, родят детенышей, умирают, убивают, выскабливают шкуры, выкусывают насекомых друг у друга, сражаются, умирают. Они жили так недолго и умирали так часто, что Колька устал смотреть на это. И они совсем не изменяли ничего. У них остановившееся время, как у акул, думал Колька, – у акул, которые не изменились за триста миллионов лет, лишь стали помельче. Он положил рядом два каменных рубила, разделенные неимоверно длительным временем, и увидел, что они одинаковы. Пожалуй, позднее было грубее раннего, оно воспроизводило предшественника условно, с худшей отделкой.
Голос извне молчал. Колька сам понял, что эти малоголовые относятся к тупиковой, неразвивающейся ветви. Тогда он пошел искать другую ветвь и нашел. Эти малоголовые тоже охотились, искали насекомых и умирали столь же часто, но рядом с их пещерами или древесными хижинами всегда были животные. Буйволы, козы, собаки. Они приносили своих детенышей рядом с малоголовыми самками, и к этим детенышам нельзя было относиться так же, как к каменным топорам или рубилам. Животные всегда были разными, они рождались разными и непрерывно изменялись, потому что бодливый теленок первым шел в пищу, а чересчур свирепого пса убивали без колебаний.
Эти малоголовые поначалу боялись новшеств ничуть не меньше, чем те, бесперспективные. Кто-то и когда-то завел обычай, приручив первого буйвола и первую собаку. Обычай сохранился неизменным. Обрастал бессмысленными ритуалами. Но живые орудия нельзя было воспроизвести с такой же точностью, как каменные. Они всегда получались разными – телята, козлята, щенки. Они все больше отличались от диких, от первоначального образца, только их хозяева не замечали этого.
– Вот дело, – проговорил Колька. – Почему-то одни замечали самое ничтожное отклонение в форме рубила, а вторые ничего не замечали в животных?
Он опять услышал, как усмехнулась Нарана, и там, вовне, покраснел. Он был разделен. Один Карпов стоял, невидимый, рядом с малоголовым скотоводом и внимательно наблюдал за его действиями: скотовод приседал и приплясывал, описывая кольца и восьмерки вокруг буйволицы с новорожденным теленком. Второй Николай Карпов чувствовал себя сидящим перед Ухом Памяти. И ему объясняла Память, что каменные орудия воспроизводимы, так как за короткую свою жизнь малоголовый успевал сделать не одно орудие и научить этому следующее поколение. Нужен месяц, чтобы сделать топор, и два года, чтобы вырастить буйвола. Кроме того, рубило, топор или скребок, будучи изготовленными, дальше почти не изменяются. Но главное то, что орудия имеют немного отличительных, легко запоминающихся признаков, а животные имеют тысячи разных черт и уследить за всеми невозможно. Малоголовые занимались искусственным отбором, воображая, что препятствуют любым изменениям…
– Хорошо, – сказал Колька. – От скотоводов произошли раджаны, но мы, «железные люди», произошли от «каменных людей»? Почему же мы стали Головастыми? Ведь наши предки сопротивлялись, как ты говоришь, всем новшествам – они должны были остаться малоголовыми…
Он вовсе этого и не говорил. Он молчал и думал. Нарана тоже молчала – изображения погасли. Было хорошо – сидеть, молчать и знать, что она слышит его мысли. Тяжело дышал Ахука, от Немого Уха доносился неясный шум – возня, повизгивание животных, отрывистые слова: «Пищу… больше… крысу в этот мешок…»
– Будущему не изменить прошлого, – сказала Нарана.
Колька, словно разбуженный, вскрикнул: «Что-что?»
– Будущее раджанов – ваше прошлое, – сказала Нарана. – Поэтому вы отличаетесь от раджанов лишь цветом кожи.
Он уже знал: Великая Память права; давно знал, ему казалось – миллион лет. Было удивительно, что он раньше не осмеливался обдумать все это и понять: его цивилизация возникла на останках такой вот, биологической цивилизации. На ее костях. Они обречены, и он помочь не в состоянии – станочками, ружьями, теоретической механикой… Будущему не изменить прошлого.
Теперь ему показывали историю раджанов от скотовода, которого звали Брамой. Коля смотрел внимательно, с тянущей тоской, и думал, что Кузнец Гийкхаг строит крылья. Вслушайся, вслушайся: Гийкхаг – Икар. Вот они, санскритские корни в языке, птицы Рокх, поклонение священным коровам… Все сошлось. Даже то, что никаких следов от Равновесия не останется. Домов и храмов не строят, покойников сжигают, бронзы и золота почти не делают…
Он уже знал будущее. Теперь ему оставалось узнать – как долго, по мнению Нараны, протянется агония Равновесия. Ведь это будет и ее агония. А Нарана невозмутимо разворачивала перед ним историю. Он видел в движущихся картинках, как Брама и его потомки выращивали первую Нарану и как впервые употребили бахуш для совершенствования мозга. Женщина бьется и кричит – зубы подпилены и выкрашены красным, – а жрецы Безногого держат ее, заставляя проглотить бахуш. Он видел многое, и страшное, и смешное временами. Видел подростков, превосходящих по разуму зрелых мужчин. Видел, как у Головастых впервые пошли дети, не знающие от рождения ни одного слова, даже слова «мама». Мма-мма. Они даже этого слова не знали, и матери уходили с ними в лес, чтобы скрыть свою беду от сородичей, и – если им удавалось выжить – возвращались счастливыми и с гордостью вручали детишек Воспитателям. Ибо бессловесные от рождения научались словам много быстрее и лучше, чем дети с врожденной речью.
Тогда уже у раджанов были Воспитатели. Применительно к их нуждам мозг приспособили для изучения речи в первые пять лет жизни. Колька видел, как детишки бегали в воспиталищах, смотрел на умные, спокойные лица учителей и думал, что иначе не может быть, лучшие из лучших должны воспитывать – самые умные, самые добрые, самые ученые и понимающие. «Как получилось, что все повернулось вспять, и мы доверяем пьянице, малограмотному, суеверному, садисту, мещанину, стяжателю воспитывать надежду свою – новое поколение?! Дети их – и наши дети тоже, но все мы молчим, смотрим», – думал Колька, будто мог вернуться домой и что-то исправить…
Экономист подсчитает и докажет, что никаких средств не хватит содержать воспитателя на трех детишек. Военный не подпустит добрых людей к воспитанию – ему нужны солдаты. Социолог печально усмехнется: где вы наберете миллионы воспитателей – не пьяниц, не мещан, заведомо не садистов, наверняка добрых, умных и образованных? Это еще в абстрактном разговоре, о чужих детях. Но коснись дело своих… Каждый отец и каждая мать телом своим загородят детей. Пусть они даже согласятся, что не умеют воспитывать, – что из этого? И мы живем не хуже людей, и дети будут жить как мы! Где же это видано – родных, кровных отбирать от родителей?
Надо ждать. Работать терпеливо, шаг за шагом, поколение за поколением. Пока человечество на станет образованней, разумней, богаче. Надо ждать терпеливо, думал Николай Карпов, как будто он оставался в прежней жизни и мог что-то, хоть самую малость, сделать для нее. Он стал слезлив. Из-под закрытых век слезы выбивались и падали на грудь, пока Нарана показывала ему будущее Равновесия. И он смотрел.
…Шестьдесят лет спустя Равновесие не изменилось – по виду. Работали услужающие животные, плодоносили деревья. Строители возводили дома, прокладывали оросительные системы. Ничто не ускользало от Управляющих Равновесием, и, как прежде, Нараны давали им исчерпывающие рекомендации. Но их стало больше, много больше, чем прежде, Управляющих. Где прежде была дюжина, теперь работало две. А на Границах было втрое больше Охотников, чем прежде.
Неизбежно! То, что животные Равновесия требовали больше внимания, чем до Звезды; и то, что Границы, необходимое благо, стали злом. Неизбежно, постепенно оставалось все меньше Врачей, Воспитателей, Художников, и развитие остановилось и двинулось вспять. Постепенно, в нарастающем темпе цепной реакции. Больше Управляющих – но каждый из них подготовлен плохо, потому что на Воспитателей приходится по тридцать детей. Пищи пока хватает, но люди стали слабее, болеют чаще – мало Врачей. И наконец лавина обрушивается – пищи мало, и общество не может содержать Врачей, Воспитателей, Художников, Певцов, Строителей… Каждый сам добывает себе еду, только добывает, только на сегодня, уже не заботясь о будущем. Скудеют леса Равновесия, стремительно скудеют, и пищи становится все меньше. Совсем мало…
Когда Ахука потрогал Кольку за плечо, тот видел первобытные стойбища, населенные Головастыми, потомками раджанов.
Гомо сапиенс. Царь природы. Он все начинал заново, кроме искусства, – бедный царь природы. Он снова делал каменные орудия, вновь охотился для еды. Все пошло от истоков, все, кроме мозга. У него теперь был могучий мозг, плод многих поколений Равновесия, – но царь природы не знал, что ему делать с этим мозгом. Машина должна работать – и мозг работал, насколько удавалось. Но еды не хватало, и цель воспитания была утрачена, и погибли науки – пища мозга, его цель, назначение. Он нашел себе другую пищу. Никто теперь не учил ребенка мыслить. Поэтому взрослые создавали мифы – мнимые миры, в которых мозг действовал, сопоставляя мнимые причины с реальными следствиями…
– Когда это будет? – спросил Колька.
– Это будет, – ответила Нарана в тот момент, когда он открыл глаза.
Он увидел Ахуку. Вспомнил, что Ахуке не открыто будущее.
Будущему не изменить прошлого. Нарана не хочет обессиливать Наблюдающего Небо излишним знанием. Она права. Если все так, если за Равновесием грянут Атилла, Чингисхан, Кортес, – все трое гомо сапиенс… И Адольф Гитлер – тоже гомо сапиенс. Если все так… Тогда необходимо использовать каждый и любой шанс. «Поворот Ахуки» – один из шансов. Николай Карпов ничего не скажет Наблюдающему Небо.
С этим решением он поднялся на поверхность. Там светило солнце, и Ахука не спрашивал ни о чем. Он посмотрел на солнце, вздохнул, и стало ясно, что Ахука и сам знает все. Не хуже, чем пришелец, и уже давно. Задолго до поворота, названного его именем.
Глава 11
Кузнец Гийкхаг строил крылья. Об был сыном изгнанницы и был зачат в джунглях. Врачи не определили его развития, как это делается обычно – по просьбе матери и совету Нараны. Гийкхаг развивался замедленно, поздно получил раздвоение, поздно получил профессию. В строгом порядке Равновесия такие люди встречались реже, чем белые обезьяны. Многие чуждались его – и как Кузнеца, и как сына изгнанницы. Смутно подозревалось, что он был зачат от малоголового. Но Ахука любил его, и не за одну лишь мечту – летать без Птиц. Однажды вечером Ахука попробовал объяснить Кольке и Дхарме, почему он носится с Гийкхагом:
– Пойми, Адвеста… Ты поймешь. Гийкхаг три с половиной года от рождения был по ту сторону от Границы. Вне воспиталища. Ничем другим он не отличается от прочих, и зря болтают, что он сын малоголового.
Дхарма усмехнулась:
– Ни один Врач этому не поверит.
– Ты сказала, Дхарма. И я говорю: пусть мать Гийкхага не принимала бахуша. Из-за этого он не перестал быть Головастым и ничего не потерял, кроме способностей к одной группе профессий. Взамен он получил свободу выбора. Понимаешь? Дхарма и я, кроме своей работы, годимся только в Охотники. Оба мы не станем Певцами. Никогда. Наши матери пожелали, чтобы мы стали учеными. А Гийкхаг мог воспитаться и Певцом, и ученым, его мать не принимала бахуша, – терпеливо объяснял Ахука. – Он может стать и Певцом, и Управляющим Равновесием.
– Плохим Певцом.
– Худшим Певцом, чем Паа, и Врачом худшим, чем ты, Дхарма, но заметь себе: его стремления с младенчества были разнообразными. И тебе, и мне не удалось позавидовать птичьему полету, а Гийкхаг строит крылья.
– Мы знаем с младенчества, что будем летать на Птицах. Но я, – щелкнула себя по животу Дхарма, – я буду принимать бахуш, что бы ты ни говорил…
Разговор запомнился Кольке по циничному – как ему показалось – жесту Дхармы. Но, опять-таки, все относительно, и не стоило судить о здешней морали. Странно, очень странно стало жить после разговора с Нараной. Жизнь среди предков – неплохо, а? Если будет ребенок, его сын или дочь, то он же будет и его прародителем. Безумная кольцовка, о которой любопытно подумать вчуже, полеживая с сигаретой на диване.
…Гийкхаг был рационалистом. О птицах Рокх он говорил: «Жалкие твари! Состоят из сердца, легких и двух пар мышц… Глупы, прихотливы, опасны».
Он был прав. Рокх, живые летающие машины, имели мозг и пищеварительный тракт не большие, чем у дикого гуся. Болели они всеми мыслимыми болезнями, так что из дюжины птенцов выживали трое, и работы с ними было чрезмерно много.
Гийкхаг был подвижником. Уже после воспитания он принялся изучать математику и управление Равновесием. Вырастил дерево, приносящее кожу, тончайшую и прозрачную, как крылья стрекозы. Работая в кузнице при большом питомнике Рокх, изучил строение Птиц. И построил бамбуковые, обтянутые прозрачной кожей крылья, длиной в пять шагов каждое – одиннадцать шагов в размахе. Разбил их при взлете и построил новые.
Колька его спросил:
– Почему ты прежде не показал мне свою работу?
– Вы летаете на железных Птицах, – застенчиво ответил Кузнец.
Крылья помещались на особой полянке, охраняемой добродушным пятнистым псом. Увидев хозяина, собака жалобно заскулила – сетовала на одиночество. На траве лежало семиметровое просвечивающее сооружение, изящное, легкое. Вес – пять-шесть килограммов, максимум восемь. Колька потрогал пленку осторожненько, полюбовался каркасом, для которого мастер подобрал конические стволы бамбука, почти сходящие на нет к концам. Маховые суставы выполнены, по-видимому, из резины. Спереди аппарат смотрелся как чайка в полете – чайка со связанными крыльями, так как места изгибов обоих крыльев были соединены резиновыми жгутами. «Ловко, – подумал Колька. – Поднимаются жгутами, руки только опускают крылья».
– Летает? – спросил он с уважением. – Прочности не маловато?
Гийкхаг без улыбки подошел, поднял аппарат на вытянутые руки и – Колька охнул – грянул его о землю. Ничего! Даже пленка не повредилась.
– Взлетает плохо. Надо очень быстро бежать. Утром не взлетает, только в разгар полудня.
– А летает как?
– Позову смотреть, Адвеста. Придешь? Когда сделаю новые.
Он действительно был подвижником. Первая модель, вторая, третья… Сейчас он делал четвертую – размах крыльев четырнадцать шагов, вес уменьшен. И Колька стал приходить на эту поляну каждый день, закончив дневную работу. Сам Гийкхаг тоже днем работал в кузницах, а крылья мастерил вечерами, при тусклом свете листвы. Он действовал неторопливо, споро – руки у него были золотые. Недаром первый токарный станок Кузнецы доверили ему, а не другим, более опытным. Разговоров за работой не водилось, и повернуться на поляне, загроможденной каркасами, стапелями, кучами бамбука, вешалками для пленки, было негде – Колька смотрел полчасика, стоя поодаль, и уходил. Однажды он увидел, как Гийкхаг прилаживал резиновую стяжку, и ему почудилось что-то странное в этой штуковине. Он отыскал в траве такой же резиновый жгут – очень легкий для настоящей резины, теплый.
Слишком теплой была эта резина и заметно вибрировала в руках – как электромагнит под током.
Колька положил жгут и посмотрел на него сверху, напоминая себе петуха, который увидел сороконожку и не знает, как с ней обходиться. Подумав, потянул податливый шнур – р-раз! За некоторым предельным усилием шнур сократился, став вдвое короче и толще. Колька чуть плечи не вывихнул и выронил эту штуку. Она покатилась по траве – сжатая. Снова приступив к ней, он потянул – никакого эффекта. Покрутил, сжал потуже – есть! Жгут толчком удлинился до прежней величины…
– Возьми рагасу с собой, она мне не нужна, – сказал Гийкхаг. Колька мешал ему своей возней.
Он взял эту штуку, отнес к кузницам и часа два испытывал, подвешивая к ней разные грузы. Выяснилось, что «рагаса» пассивно терпит растягивающее усилие в полтора десятка килограммов, а затем сжимается, поднимая груз до пятидесяти килограммов. Чтобы она опять растянулась, надо сжать ее с усилием всего пять-шесть килограммов… Следовательно, жгут увеличивал мышечную силу. «Если Гийкхаг снабдит суставы крыльев такими жгутами, – сообразил Колька, – то они будут сжиматься при верхнем положении крыльев и опускать их… Затем летчик еще опустит крылья – усилием рук, – и жгуты опять удлинятся, дадут ход вверх, а под нагрузкой снова сомкнутся. Неплохо! При такой схеме получается десятикратное увеличение силы. Так можно и летать в самом деле!»
Ему стало весело. Неплохой рассказик для урока истории: Икар летал на крыльях, снабженных искусственными мышцами… Он помчался к Дхарме, утащил ее домой и показал «рагасу». Дхарма спросила:
– На каком дереве ты нашел эту лиану?
Он объяснил: вот сжимается и растягивается, как мышца. «А, рагаса!» – сказала Дхарма. Так же как и Колька, она впервые увидела «древесную мышцу». Они были выведены давным-давно, никто уже не помнит зачем. И о самих «мышцах» вряд ли помнят. Почему она знает? С детства ей были интересны забытые открытия, иногда она спрашивает у Нараны: «Я знаю то-то и то-то, о чем еще позабыли раджаны?»
– Многое позабыли? – спросил Колька.
– Порядочно. Шестируких рабочих обезьян, и двуногих животных-скороходов, которыми пытались заменить лошадей, и сотовых светляков, которыми освещались дома во времена Киргахапа.
Колька слушал и выспрашивал далеко за середину ночи – спал он после раздвоения мало, часа три-четыре. Под утро они снова заговорили о резиновых мышцах – как они работают все-таки? Тут и выяснилось самое интересное: раджаны различали три состояния материи: мертвая, живая и «рагаса», то есть ни мертвая ни живая. Рагаса состоит из мельчайших (из клеток – понял Колька), как живое, двигается и питается. Однако не может воспроизводить себя и не чувствует. Эти рагасы питаются воздухом, но есть и другие, которые питаются жидкой органической пищей.
Колька тут же захлопотал – нельзя ли пристроить «древесные мышцы» к повозкам вроде педальных автомобилей? По весовому коэффициенту это было выгоднее, чем бензиновые или тем более паровые двигатели. Но прежде приходилось думать о волочильном стане – для пружинной проволоки к ружьям, и о штамповке патронов, калибровочных протяжках и десятках других насущных потребностей. Даже к точильному камню было невыгодно приспосабливать рагасу – невыгодно по времени, которое пришлось бы потратить на постройку такого привода. Ведь у кузниц всегда находились люди, готовые вертеть точила хоть целый день… И Колька тянул проволоку, испытывал пружины, сверлил стволы – адская работа на тихоходных станках! Надоедливая, тупая, если хотите знать, потому что за резцом не побежишь в инструменталку, а бархатный напильник насекается вручную, ювелирно – эх, чтоб оно лопнуло!.. И никаких развлечений. К Наране было не прорваться, ее ноющие звенья росли медленно, а Кольку тянуло в подземелье, как театрала в партер, упорно тянуло – увидеть цветные фигурки под закрытыми веками. Одно лишь он успевал между работой и сном. Посмотреть, как Икар строит крылья. Этот ежевечерний ритуал успокаивал его и возбуждал одновременно, словно гарантия непреходящести, не тщетности повседневных усилий. Когда Кузнец объявил, что завтра он опробует свои крылья, Колька дрогнул от знакомого по той жизни ожидания чуда. Так бывало, когда начальник стартовой группы расписывался в вахтенном журнале…
Темнота давно легла над поселком. Колька шел домой, потягиваясь – спина была как не своя, – привычно, без злости отгонял воспоминания, сосредотачивался на здешнем. Перебрал в уме сделанное за день. Похвалил себя потихоньку, вспомнив удачную переделку водяного колеса, – оборотов больше и ход ровнее. «А завтра полетит Икар… Ну посмотрим, как он полетит. Разбиться не должен, по всей видимости, скрепы-то у него не восковые». Древесный клей, которым работал Гийкхаг, схватывал намертво. В этом Колька убедился, попробовав клей пальцем, – три дня отдирал вместе с кожей.
Вот он и дома. Вход светился ярко: значит, Дхарма уже вернулась из лечилища и приготовила ужин. То есть приняла плоды у услужающей обезьяны и внесла их в дом. Заботится. Знает, что он любит есть под крышей. Всякий раз, подходя к дому, он давил в себе стон: «Горячего бы, хоть кипятку без заварки!» Горячего особенно хотелось по вечерам, после работы. Щей мясных, отварной картошечки с маслом, если уж мяса нет…
Лучше было не прикидывать, не сравнивать, сколько он потерял и сколько приобрел. Здоровее он стал намного, хоть и без горячего, – сбросил жирок, нагнал мускулатуру, волосы даже завились от здоровья. Это ли не приобретение?
Он вошел в дом, привычно нагнув голову. И точно – Мин сидела на лежанке, чистила апельсины, и, как всегда, Колька ошалел, увидев ее глаза, плечи и бедра.
Ох, вот это было настоящее! Он оторвался от нее, только когда лютый голод стиснул желудок, стенку к стенке прилепил. Тогда он поел. Руки были заняты едою, и Колька подсунул пальцы ног под маленькие, твердые ступни Дхармы.
Утолив голод, он позвал:
– Плавать пойдем, маленькая? – И увидел, что под листьями, напротив входа, сидит Немигающий. Лупоглазый зверек, похожий на хамелеона, живой автопилот.
Он знал, что Немигающего берут из питомника за сутки до полета на Птице. Зверьку лучше загодя привыкнуть к пальцам «гонца». Знать-то знал, а понял далеко не сразу. Прежде подошел и посмотрел, как Немигающий сидит, уставившись на плоды маину, или в потолок, или в никуда, – глаза перламутровые, на половину морды…
– Не корми его, – сказала Мин. – Завтра.
– Почему завтра? – спросил он.
Вот что такое конус, стоящий на вершине. Дунул ветер – и он падает. Сначала медленно, потом все быстрее – только что стоял и вот уже падает.
– Что будет завтра? – спросил он, а зеленые стены заволакивало огнем.
…Стартуют. Пламя не успевает, воздух не успевает превратиться в пламя, в плазму, и ревут энергоприемники. Баросфера ушла – три светлых пятна на бетоне…
– Что будет? – повторил Колька.
– Я должна уйти, – чуть хрипло сказала Дхарма.
Колька услышал мелодичное «а-ама» – «я», гортанное «хмат» – «должна», и тонкое, изогнутое «пит». «Уйти».
– Что? – вскрикнул он. – Ин хмат пи! Ты не должна уходить! Ты не хочешь меня больше?
…Дымится бетон. В дежурке пьют горячий кофе. Синий кот скалит зубы с плаката: «У меня девять жизней, у тебя…»
– Ты не можешь уйти, – сказал Колька. – Почему?
Дхарма подняла руку, и он замолчал.
– Птицы улетают. Сохнут деревья. Воздух пропах бедой. Я уйду с сыном, а после вернусь к тебе.
– Почему? – сказал Колька.
– Ты не понимаешь, Адвеста. Попробуй понять: у меня будет сын, мне нельзя оставаться здесь, у кузниц.
– Тебе нельзя оставаться у кузниц? – переспросил он. – Погоди. Почему тебе нельзя? Что-нибудь не в порядке? Врачи нужны? Что говорит Лахи?
– Лахи, и все Врачи, – сказала Дхарма, – и Нарана, все говорят одно: в поселении Кузнецов негоже носить ребенка. Здесь нельзя управлять ребенком.
– Что за глупости!
Она взяла его за руку – он освободился и отодвинулся. Он дурел, когда она держала его за руку, потому что за месяц близости он не насытился ею, и ему казалось, что никогда во всю жизнь не насытится.
– Погоди, рыжая белочка. Это что – усложнение мозга? Пускай он будет таким, как мы.
Конечно! Их сын обойдется таким мозгом, как у них. Эта кукла будет сконструирована по старому образцу – только и всего, – и он уже улыбался, представив себе коричневого мальчишку с глазами Мин, черными и раскаленными, как уголья.
– Ведь правда, рыжая белочка? И мы его не отдадим в воспиталище, вырастим сами, хорошо?
– Ты не понимаешь, Адвеста…
Она сухо объяснила, что под «управлением ребенком» понимается выращивание плода. Врачи следят за его развитием с помощью нардиков и лекарственной пищей направляют в нужную сторону. Не только мозг, но телосложение, здоровье, наклонности. Она хочет, чтобы ее сын был Художником, высокорослым и со светлыми волосами. В особенности придется следить за его пальцами – у Адвесты короткие пальцы…
Он смотрел на свои пальцы. В самом деле, коротковаты. Что же, это неплохо, хотя и противоестественно, – пусть будет красивым. Тут все красивы. «Противоестественно»? Глупости. Красота – естественное состояние человека.
– Я отучился удивляться, – сказал он вслух. – Говори уж до конца, Мин. Почему здесь, у кузниц, нельзя управлять ребенком?
Копоть, шум, «испорченное дыхание» – конечно, конечно… Он и раньше думал, что раджанам невыносимо то, к чему он привык в прежнем мире. Мы рождаемся и вырастаем в грохочущем, гудящем, вибрирующем и прокопченном воздухе, насыщенном углекислым и угарным газом, серой, фосфором и бог знает чем еще, и это наша норма существования, имеющая, впрочем, свои пределы. Разве интеллигентная женщина согласится носить ребенка и работать при этом у незащищенного реактора? Не согласится.
– Понятно, Мин, – сказал Колька. – Я помню, что сначала вы собирались устроить лечилище для женщин в поселении, пока Нарану еще не привезли. А теперь Нарана запретила. Понятно. Общее правило, из которого есть исключения, должны быть исключения…
Он не сказал: «Я жить без тебя не смогу». Она знала. Она смотрела на него с яростным упорством.
Колька встал. У него затекли ноги – оказывается, он сидел на корточках рядом с Дхармой. Правила без исключений существуют. Разговоры бесполезны, она уйдет. Такие же яростные глаза были у нее в первый день, когда он хотел поднять Рафаила в баросферу.
Он стоял перед нею, и он падал. Бесконечно. Тысячу лет он падал в отчаяние.
…Стартуют!!! Теперь он смог бы уйти с ними, ибо не для кого оставаться. Дхарма покидает его, и ребенка своего он никогда не увидит и не узнает. Но отличит от сотен других в воспиталище: он будет высокорослым и со светлыми волосами…
– Светлые волосы, – проговорил Колька. – Чтобы я мог отличить его от других детей?
Дхарма закрыла глаза.
«Мин, Мин… Ах ты, глупая девочка, Мин, ну прости меня, глупая ты девочка… Оставим его при себе, ах ты, оставим его, и все тут». Он держал ее на руках, на груди, будто она была ребенком. Сел, не выпуская ее из рук. Выпустил – она напряглась, высвобождаясь.
– Мин!
– Головастый должен пройти через воспиталище! Как ты можешь хотеть, чтобы ребенок вырос диким, подобно малоголовому? Молчи, Адвеста, я удивляюсь тебе. Ты думаешь одно, а говоришь другое…
– Это как же так? – спросил Колька.
– Тебе надлежит уйти от кузниц. В тебе они пробуждают память о покинутом. Ты мечтаешь о жизни Охотника, а во мне видишь опору – разве я ошибаюсь? Ты, подобно Гийкхагу, стремишься объединить несовместимое, Адвеста…
Тишина. Был самый тихий час ночи, когда спят даже ночные звери. И Мин была права. Колька смотрел на нее, хлопая глазами и соображая, что она права – как всегда.
Он и вправду мечтает о жизни Охотника.
Все это надо продумать. Очень тщательно и не спеша.
– Я нужен Ахуке, – возразил он наконец.
– Ты можешь уйти через месяц, – сейчас же сказала Дхарма.
– А когда уходишь ты?
– Через день. Через два дня, не больше.
– А что, через месяц я не понадоблюсь Ахуке?
– Будущее знают Великие, – сказала Дхарма.
Они больше не говорили. Они были вместе, пока не ударили струны на поляне Памяти, и вместе вышли навстречу последнему дню Поворота Ахуки.

Глава 12
Гийкхаг поднялся в третьем часу после восхода. Перепончатые крылья соскользнули с берега и круто пошли вверх в восходящем токе воздуха над горячей полосой песка. Гийкхага страховал Гонец, с трудом удерживающий трусливую Рокх поблизости от блистающих перепончатых крыльев. Кузнецы остановили машины, в поселении было тихо. Черный дым от кричных печей поднимался вертикальными столбами, на большой высоте стекался в облако, и легкий восточный ветер относил его к Раганге. Уже под облаками поднимался Гийкхаг кругами, все выше и выше, как ястреб в поисках добычи. На поворотах крылья вспыхивали, отражая солнце, – по толпе перекатывался возбужденный говор…
Почти все сошлись на берег. Смотрели вверх угрюмые Кузнецы – бороды торчком, довольные улыбки на закопченных лицах. Кое-кто из Наблюдающих Небо принес на берег свои инструменты, десятки труб следили за полетом Гийкхага. Ждали, когда он кончит подъем и начнет горизонтальный полет над Рагангой, – по условию, совет запретил ему летать над сушей, пока не убедится в надежности аппарата. Но молодой Кузнец набирал и набирал высоту, он уже казался черной точкой в яркой синеве.
– Пожалуй, он прав, – сказал Колька. – Над Рагангой нисходящий поток, нужен запас высоты. Вода-то холоднее суши…
– А вверху тепло, солнышко ближе… – послышался насмешливый голос.
Джаванар стоял рядом. Колька протянул ему руку – Охотник со смехом пожал ее.
– Странен твой мир, Адвеста! Не принято ли у вас наступать друг другу на ноги вместо полуденного приветствия?
Колька нехотя усмехнулся. «Рассказать бы тебе миф об Икаре с вытекающими соображениями – перестал бы ты смеяться, Охотник».
– Он спускается слишком быстро, – проговорил Ахука.
Джаванар выхватил у Ахуки трубу, лег на спину.
Колька тем временем потерял Гийкхага из виду. Повертел головой и вдруг, далеко в стороне, нашел. Светлая точка стремительно скользила к земле, наискось, как по невидимой, туго натянутой веревке. Толпа загудела. Сильно отставая от светлой точки, снижалась темная – Гонец не мог догнать Гийкхага, не мог подставить спину своей Птицы и прекратить падение.
– Он выправляется! – кричали люди. – Падает, падает! Великая Память, он разобьется! Говорю вам, он спускается! Он спускается!
– Воистину, он спускается, – озабоченно проговорил Джаванар. – Что бы он мог увидеть сверху? Ко мне, Охотники!
Теперь и простым глазом было видно, что Гийкхаг намеренно теряет высоту. Поставив крылья почти вертикально, он под тупым углом несся к земле так, что аппарат едва не срывался с планирования, – было видно, как вздрагивают крылья, теряя поток и входя в него опять. Колька едва успел подумать, что рядом с восходящим потоком, навстречу которому спускается аппарат, есть нисходящий к воде, как крылья щелкнули друг о друга – Гийкхаг взмахивал ими, пытаясь выровняться, – и вдруг перевернулись и рухнули. Толпа взвыла. Одно крыло разлетелось в щепу, другое было цело и раскачивалось на песке, как парус. Врачи бегом, зигзагами спускались с крутого откоса – впереди бежал Лахи. Весь берег кишел людьми, как муравейник. Кольке почудилось, что в толпе, крутящейся вокруг Гийкхага, мелькнула спина Дхармы, над самыми головами скользнула Птица. Охотник что-то кричал сверху, и вдруг высокий мелодический звук пронизал воздух.
Над лесом, к югу от поселения, поднималась «поющая стрела» – тростниковая палочка со свистком и парой листьев вместо стабилизатора. Охотничий сигнал тревоги. И едва умолк ее вибрирующий свист, как в наступившей тишине все услышали крик Гонца:
– Малоголовые переправляются через Рагангу-у! Малоголовые-е…
До этой секунды Колька стоял в оцепенелом созерцании, это с ним бывало изредка: все видишь и слышишь, как обычно, но вчуже, как не относящееся к течению жизни. Он с некоторым трудом преодолел себя и побежал к центру поселения. Последнее, что он увидел с берега, был гигант Лахи, скачками поднимающийся к откосу с Гийкхагом на спине.
Каста Охотников была в Равновесии единственной централизованной системой, но действовала эта система четко. Когда Колька вместе с другими прибежал к охотничьему дому, дежурные Охотники уже приготовили и разложили на поляне луки, колчаны с тупыми и боевыми стрелами и прочее снаряжение. Пронзительно мяукали гепарды, привязанные к деревьям, боевые обезьяны дожидались своих Охотников – поворачивали могучие шеи. Колька подхватил первый попавшийся лук. Поколебался – не заскочить ли домой за пистолетом, и решил вместо того забежать в лечилище. Но едва он отошел от охотничьего дома, как увидел Дхарму, бегущую навстречу, за оружием. Он плохо представлял себе, что там за малоголовые переправляются через реку Рагангу. Не страшнее ведь они, чем саблезубые тигры. Один залп из луков – и нету их. Но, увидев тонкое, встревоженное личико Дхармы, он вспомнил: «Господи, в них же стрелять нельзя…» И он повернулся и потом уже неотступно следовал за Дхармой.
Тревога гудела под деревьями, на полянах, у кузниц. Тонко, зло ржала лошадь – в толпе Кузнецов крутился всадник, потрясал луком. К югу от поселения над Рагангой парили птицы Рокх. Между двумя боевыми обезьянами пробежал знакомый Охотник, на ходу показывая рукой – вперед, вперед! Через минуту и Колька бежал с Дхармой к берегу, сзади и впереди дробно стучали ноги, то и дело их обгоняли собаки, беззвучно уносились по просеке…
– Что с Гийкхагом? – спросил Колька на ходу.
– Будет жить.
– Он увидел малоголовых?
– Увидел.
– Много их на реке?
– Не знаю.
Как тогда, при охоте на Большезубых, они вынеслись на высокий берег – у перекрестка тропы стоял патрульный Охотник и направлял бегущих налево, вниз по течению. Узнав Адвесту, он показал рукой – там Джаванар, на мысу. Они пробежали направо и увидели старшего Охотника.
Лёссовый берег, подмытый рекой на повороте, нависал над водой острым мысом, напоминавшим по виду перевернутый утюг. Справа и слева была видна Раганга, гладкая и ровная в безветрие. И вода, и берега были совершенно безлюдны – казалось, что Джаванар забрел в пустынную местность, чтобы полюбоваться видом. Но едва Колька ступил на мягкий, пружинящий под ногами лёсс и охватил глазами огромные пустые пространства, как стало отчетливым ощущение беды, – оно выступило из тишины, как звук рожка перед боем.
– Никого не видно, – проговорил Колька, чтобы нарушить тишину.
Джаванар сморщился. Протянул руку и указал на противоположный берег:
– Они там. Мы отбросили передовых, но там их тысячи. Во имя Равновесия! – воскликнул он. – Такой беды еще не бывало.
– Но вы их отбросили, – растерянно возразил Колька. – Думаешь, они сделают еще попытку? Что им нужно?
– Поток, – сказал Охотник. – Они в потоке, как бывают олени, белки или птицы, во имя Равновесия… Никогда! – вдруг прорвалось у него. – Никогда не бывало! Мы Охотники, но не убийцы!
Колька побледнел, он почувствовал – кровь отливает от лица, – так ясно вдруг представились люди, не олени, белки или птицы, а люди, которых непонятная для них сила гонит вперед, гонит в воды Раганги, если на пути река, и под разящие стрелы Охотников, если на пути Равновесие.
– Граница, – прохрипел Джаванар. – Мы должны, должны, должны были предвидеть, должны были знать заранее…
– Идут, – перебила его Дхарма. – Смотри, Адвеста.
Она передала Кольке уже знакомую трубу, подаренную Джаванару Гийкхагом, ту самую, в которую он увидел малоголовых.
На низком болотистом берегу копошилась грязно-серая толпа. Поймав резкость, Колька увидел мужчин и женщин, одинаково покрытых полузасохшей тиной, неотличимой от рваных, вытертых шкур, свисавших сзади на поясницу и ляжки. Они подтаскивали к берегу куски бамбуковых стволов, бросали их в воду и плыли. Над каждым бревном, медленно продвигавшимся от берега, торчал каменный топор, рядом ныряли блестящие от воды головы, по три-четыре на бревно. В тишине полудня шлепанье бревен, кидаемых в воду, должно было разноситься далеко по реке. Люди молчали. Они совершенно не обращали внимания друг на друга, их движения казались сомнамбулическими – бревно летит в воду, несколько человек прыгают за ним, потом те, кому не хватило места, возвращаются.
Джаванар был прав. Наверняка больше тысячи серых фигур высыпало на берег Раганги, река покрылась бревнами, как при ледоставе. Мельком оглядев воду, Колька Карпов снова впивался в страшных, тихих, сутулых людей – сквозистые курчавые бородки, вислые тощие груди, выпяченные животы, молчаливая, паническая суета. В нескольких местах бегали мелкие красношерстные собаки. Потом из тени проступили кучи шкур, бесформенные кочки – матери, не захотевшие расстаться с детьми, сидели в неподвижности отчаяния.
Телескоп был слишком мощный, он выхватывал единичные фигуры, не целиком даже фигуры, а наполовину, и всякий раз, когда в поле зрения попадало лицо, Колька чуть охал от неожиданности – в этих лицах было так много человеческого, они были так сумрачно сосредоточенны, неподвижный взгляд казался таким целеустремленным, что стало необходимо найти этому какое-то объяснение, найти немедля и предотвратить страшную ошибку, преступление.
«Мы не убийцы!» – кричал только что Джаванар.
Вот мужчина, почти безбородый – молодой, по-видимому. Стариков не видно, детей – тоже, кроме нескольких грудных. Вот он снова – тащит за один конец бамбук, оступается, тащит. Неловко бросает в воду – садится, не рассчитав отдачи. Поднимается. Поднимает голову совершенно обезьяньим движением. Подбородка у него почти нет, он еще молод, борода не успела вырасти.
Может быть, мгновение Колька смотрел в трубу, но ему показалось – прошли столетия. Широкий, косоплечий волосатый человек стоял на том берегу и думал. Бревно, которое он приволок с таким трудом, отплыло уже далеко от берега, ныряло – над ним покачивались три головы. Как это вышло? Он притащил бамбуковину через джунгли, бросил в воду, а для него места не осталось… Он кидается в поток, находит место у другого бревна, плывет.
Колька оставил трубу – первые пловцы добрались до середины Раганги. Стремнина помогала им пересекать реку, уже было видно, что они достигнут берега как раз под мысом, и Охотники стягивались сюда со всего берега. Прогремели копыта, загудела «поющая стрела». Джаванар, Ахука, еще несколько Охотников и Кузнецов стояли на мысу, опустив руки одинаково бессильным движением.
Дхарма сидела в стороне. Колька поймал ее выжидательный взгляд, подошел к Ахуке и Джаванару, таким стройным, высоколобым, тонким, что пришлось оглянуться на воду, покрытую черными точками, и заново понять – косоплечие там, не приснились…
Они думали. Стройные атлеты с могучим, тренированным, молниеносным мозгом решали судьбы обезьянолюдей, которые двинулись в поход, повинуясь не разуму – стадной панике, которых простая переправа вынуждала к мучительным, непосильным потугам мысли. Решение задачи «вода – бревно – человек» было величайшим триумфом их сумеречного сознания, венцом абстрактной мысли каменного века… Что побудило их сбиться в стадо, бросить охотничьи угодья, детей и через болотные джунгли двинуться в Равновесие? Нашествие хищников, неурожай плодов или черные дымы кузниц, маячившие над горизонтом? Никогда не узнать доподлинно, но по хмурым лицам Охотников и гневным – Кузнецов можно было судить, что они склоняются к последней причине. Сию минуту надо было решать их судьбу. Сейчас они начнут карабкаться на берег, передовые дождутся основной массы и пойдут дальше, в Равновесие…
– Без крови их не остановить, – сказал Джаванар. – Нужны Охотники пяти поселений, чтобы их осилить и вывести из Равновесия.
– Прежде они разрушат кузницы, – сказал Ахука.
– О чем мы спорим? Малоголовые не виноваты перед нами. Мы виноваты, не приобщив их к Равновесию, – сказал Кузнец Гишан.
– Пустые споры, – сказал незнакомый Охотник. – Закон Границы говорит ясно: «Не убивай без необходимости». Тысяча малоголовых! Спасение кузниц не обелит их убийц. Надо отступать.
– Они разрушат кузницы, – повторял Ахука. – Мы должны охранять кузницы наравне с Великими, невзирая на кровь.
– Отстоять кузницы возможно, только отстояв все поселение, – сказал Джаванар. – Защита поселения начинается здесь. – Он прозвенел тетивой. – Мы не убийцы, Наблюдающий Небо!
– Почтенные, выслушаем Адвесту, – сказал Кузнец.
– Здесь я не имею голоса, – стесненно ответил Колька. – Но если их можно остановить без убийства, то я за это.
Дхарма сидела над обрывом, обхватив колени тонкими руками. Она видела то же, что и остальные, – сотни бамбуковин приближались к берегу, еще минута – и передовые нащупают ногами дно.
Колька беспокойно оглядывался, ему казалось, что разговаривать поздно, – сейчас малоголовые полезут вверх по обрыву…
– Кузницы построим новые, – сказал он. – Правда, Ахука?
Наблюдающий Небо ответил ему странным взглядом, быстрым поворотом глаз, ставших прозрачными, как агаты. Махнул рукой и вразвалку пошел к дороге, подсвистывая собак. Его спина выражала такую безнадежность, что жутко было смотреть.
– О-хо-хо, – вздохнул Джаванар. – Пора… Стрелы на тетивы.
Веером взлетели три «поющие стрелы» – сигнал к отступлению. Их воющий звук услышали Охотники по всему берегу и начали отступать, растягиваясь в редкую цепь. Ближайшие сутки они проведут в непрерывном напряжении, они будут пасти стадо малоголовых, как пастухи, не дадут ему рассыпаться по Равновесию. За эти сутки подойдут Охотники из ближних поселений, по двое на одного малоголового, с тысячными сворами собак, и возьмут их голыми руками, задурманят снотворным питьем и на слонах и лошадях переправят далеко за пределы Равновесия. Бескровно все обойдется, с высшей человечностью, но кто подсчитает ущерб от Границ, оголенных в других местах, от целых порядков оборванных и изломанных плодовых деревьев, уничтоженных животных? Скольких Певцов, Художников, Воспитателей это нашествие заставит перейти в Охотники? И еще придется восстанавливать кузницы, послужившие всему причиной…
Кольку отправили вместе с Дхармой – устраивать временное лечилище в нескольких километрах от поселения. К счастью, великие дожди запаздывали в этом году, и все свободные от облавы могли расположиться под открытым небом: четверо носильщиков, Врач Лахи, женщины, двое-трое больных и Гийкхаг, которого несли на носилках. Кольку устранили от облавы – вежливо и категорично. Малоголовые, в сущности, кротки и медлительны, но в такой огромной массе они опасней Большезубых, – объяснял Джаванар. Раджанов много, а пришелец – один. Другие мужчины, не Охотники? Э-а, они всю жизнь провели в Равновесии…
Колька подчинился. Сидел об руку с Дхармой и спящим Гийкхагом и вспоминал, как они сидели над Рафаилом. Держал в ладони ее маленькую, твердую руку, и крутилось, плясало под воспаленными веками: косоплечий неандерталец с ликом беспризорника, Рафаил, и отчаянные агатовые глаза Наблюдающего Небо. Что же будет теперь? Они с Ахукой отстроят кузницы, предположим… В глубине Равновесия, дальше от Границ, чтобы не привлекать шумом и дымом младших братьев? Но этому воспротивятся Врачи и Управляющие Равновесием. Не позволят травить культурный лес и людей, Дхарма знает, что говорит. Ахука тоже не отступит. Ахука нипочем не отступит, думал Колька, и ему становилось нехорошо от этой мысли, потому что утром он мог еще прикидывать так и этак, хоть помечтать – и Ахуку не подведет, и с Дхармой не расстанется, но теперь он должен остаться. После разорения. Он целовал ее ладонь. Дхарма, так и не привыкшая к поцелуям, грустно улыбнулась ему.
Приближался вечер. Пятьдесят пятый по счету закат в его второй жизни. Поднималась луна, с гор подуло холодом – лучшее время для дороги. Рука Дхармы осторожно выскользнула из его ладони.
…Раскатились на бешеном галопе копыта. По траве мчался Гишан. Осадил лошадь, прокричал: «Уходите на восход, они обезумели! Убивают! Убили Наблюдающего Небо!»
Умчался к гонии. Черное пятно на гулкой дороге.
Колька встал. «О Ахука, Ахука!» – повторяла Мин детским голосом.
Он подпоясался. Надел нагрудник, сапожки, подхватил лук. Набил колчан стрелами, тупые выбросил. Нетерпеливо притопывая, ждал Лахи и остальных мужчин. «Я скоро вернусь, маленькая, спокойной полуночи». Она кивнула – глаза в половину лица, совсем черные в лунном свете. Вот и Лахи – пристегивает колчан на ходу… И вместе с другими, по прогретой за день земле, крепко ударяя пятками в пружинистую землю и придерживая лук, Колька побежал под светлую, кровянистую полосу заката и скрылся за поворотом.
Эпилог
Баросфера была обжита, как старый дом. Потрескалась и пошла складками обивка кресел, на кожухе «Криолятора» проступили рисунчатые разводы, а внешняя поверхность гондолы сплошь покрылась царапинами, штрихами, вмятинами – Совмещенные Пространства оставили на ней свои странные автографы. Уже три раза инспектор котлонадзора, крутя головой, расчищал на изодранной нержавеющей стали лыски для клейм – прошло три года, три «контрольные проверки на прочность и плотность». Сталь работала честно. Сменялись плексовые конуса иллюминаторов, датчики, приборы, сам Генератор был новый, но уралмашевская сфера вынесла триста перемещений, и Рафаил с Володей гордились ею и исподтишка, с нежностью проводили рукой по ее боку. Шершава и непреклонна, как носорог. Вся жизнь сосредоточилась для них в баросфере, это получилось само собой, так же естественно, как вода течет по склону вниз, а не вверх. Они уже привыкли к почтительным, чуть приниженным взглядам окружающих, к белым комнаткам профилактория, к холодному прикосновению стетоскопов. Где-то вовне протекала жизнь планеты. Люди просыпались по утрам в своих квартирах, спешили на работу. Вечерами освещались подъезды театров, бледный красавец – великий пианист – проходил по улицам мимо афиш со своим портретом, кто-то готовился к байдарочному походу, а кто-то въезжал в ворота санатория, нетерпеливо оглядываясь на кобальтовую стену Черного моря…
Они жили на территории института, в домике профилактория, все три года. За это время они сделали триста выходов в СП: выход, возвращение, доктор Левин неподвижно стоит за белой чертой, кабинка институтского «рено», тополевая аллея профилактория, осмотр, сон. Потом два дня тренировок – гимнастика, штанга, турпоходы. Сон перед выходом, кабинка «рено», выход…
Первый год их провожал и встречал шеф, потом перестал и только добывал правдами и неправдами лимиты на чудовищное количество электроэнергии для Генератора Совмещенных Пространств. Год их приглашали на семинары по теории СП, но прекратилось и это. Наука безжалостна. В мозгу ученого едва хватает места для единственной страсти, а они теперь делали науку попутно. Самопишущие приборы, посылаемые без людей, доставляли бы не меньшее количество наблюдений – того, что называется экспериментальными фактами. Для них это было безразлично, и становилось все более безразличным. И то, что теория Совмещенных Пространств приобрела принципиально иную форму; и доказанная математически однозначность перемещения в СП и во времени; и круглосуточная, в четыре смены суета вокруг гигантской счетной машины, на которой обрабатывали доставленный баросферой материал; и почтительные визитеры: геологи, геоморфологи, магнитологи, палеоботаники, палеомагнитологи, палеонтологи, антропологи и журналисты. Через два дня на третий баросфера уходила в СП, только это имело значение – найти Кольку. Двухнедельные перерывы – на ремонт баросферы – они использовали для тренировочных походов и проверки тропического снаряжения.
Через год начались просьбы – взять кого-нибудь третьим, – осторожные намеки на бессмысленность их надежды. «Гипотеза Новика – Бурмистрова, – мямлил очередной визитер-физик, – э-э, коэффициент соответствия порядка шестидесяти, пустующее, э-э, место…» Коэффициент соответствия! Физик упирал на их собственную гипотезу, которую они обосновали очень изящно за первый месяц после возвращения, пока Рафаил лежал в клинике. Обосновали… «Пусть простят мне назойливость, но математические экзерсисы могут привести, э-э, к любым желаемым результатам… Факты, факты не оставляют надежды… Простите?» Доктор Левин подхватил визитера под руку и увел. С тех пор им не осмеливались напоминать о фактах. О том, что каждый раз они проводили в СП в шестьдесят раз больше времени, чем протекало на Земле… за это время. Именно так. Они пробыли в Равновесии примерно семьдесят пять часов – по тамошнему времени, – а часы лаборатории отбили от старта до возвращения баросферы час пятнадцать минут. За следующие триста выходов они пробыли в СП примерно триста часов, и теперь уже специальное устройство автоматически, до микросекунд точно фиксировало земное время. Один к шестидесяти: вместо трехсот с минутами – пять часов с секундами… Гипотеза Бурмистрова – Новика и объясняла этот феномен, и получалось, что за месяц, пока Рафаил подлечивался, Колька прожил в Равновесии пять лет, а за первый год бесплодных его поисков – шестьдесят лет. И на это ссылались визитеры, и об этом думали уже через год все кругом: «По вашей же теории, ему сейчас девяносто лет, бросьте, перестаньте, перестаньте, хоть возьмите с собой Иващенко или Мондруса, Даню – для кого вы держите пустое место?!»
Они молчали и через двое суток на третьи закрывали за собой люк баросферы. Старт, старт! Старт!!! Когда ВАК присудил им докторские за гипотезу, был день рождения Кольки – двадцать восемь лет. Там ему исполнилось сто тридцать… Старт!!! Еще через месяц (пять лет) была обоснована последняя теория Совмещенных Пространств. Ее вывела группа теоретиков из наблюдений Бурмистрова и Новика за последний год (шестьдесят лет).
«Представляется достоверным (полстраницы формула). Таким образом, в квантовом выражении (формула, справа ее номер – 26). Подставляя выражение 26 в исходное выражение, получаем… Таким образом, в настоящее время наше пространство-время отстоит на 30 000 лет от коммутируемого пространства-времени Карпова, Бурмистрова и Новика… За счет феномена Бурмистрова – Новика этот интервал сокращается (см. выражение 21) и за пятьсот лет земного времени перейдет через нуль».
– Еще посмотрим, – сказал Рафаил Новик, пролистав журнал.
Швырнул его на полку – шмяк. Туда, где сваленные в кучу, валялись журналы, от «Нейчур» до «Пари матч» и от «Успехов физических наук» до «Огонька». Никогда они этих журналов не разворачивали. Не хотели. Лишь на стене был приколот разворот из «Смены» – Карпов в насунутом берете, лоб и глаза в тени, зубы оскалены и сверкают, как солнце, над рыжей бородой. Чуть ли не последний кадр, отснятый Рафаилом перед нападением гигантопитека.
Так они жили три года. Единственная тема, которую они обговаривали без конца, – попадания. Четыре раза баросфера случайно попадала в океан; одиннадцать раз блокировки вышвыривали обратно – раскаленная магма; девяносто два раза – четвертичные аллювиальные отложения, по определению геологов; девяносто восемь раз – мел неогена; итого двести пять перемещений. Остальные сто – латеритовые слои, горные толщи, речное дно, три раза баросфера оказывалась в одной и той же глухой пещере. Геологи определили в конце концов, что попадания приходятся в эллипс, большая ось, около пятисот километров, лежит в водоразделе рек Нарбада и Тапти, с выходом в Камбейский залив – северо-запад Индостана. Это на плоскости. Глубина под поверхностью, как казалось, зависела от случая. Так казалось. Но в канун трехлетия с большой машины был выдан тончайший расчет, в котором глубина выводилась из времени старта, соотнесенного с перепадом времен между Землей и пространством Карпова – Бурмистрова – Новика.
…От своего домика шли пешком. Было раннее-раннее утро, доктор судорожно зевал спросонья, шаги отдавались эхом в стене лабораторного корпуса. За ним горел холодный и сухой осенний рассвет. В лаборатории было тепло. Стартовая команда закончила подготовку загодя и, как всегда, сверх программы, надраила энергоприемники и вымыла бетонный пол. Резко стучали костяшки домино. Входя, Володя и Рафаил переглянулись со слабой, одинаковой усмешкой – за эти три года они стали очень схожими в манерах, как близнецы. Им было приятно видеть свою стартовую команду; может быть, приятнее, чем всех других людей на свете. С какого-то времени все, даже Володина мама, обходились с ними почтительно, но с оттенком жалостливой скорби. «Не то мы сумасшедшие, не то тяжелобольные», – ворчал Рафаил. Но почтительность ребят из стартовой команды была не раздражающей. Они делали все как могли лучше. Много тщательней, чем требовала служба. Мыли полы. Колькин любимый плакат – с котом – окантовали, в баросфере все блестело… Вот сорок минут до старта, и давно все готово. Вахтенный журнал лежит под настольной лампой.
Рафаил внимательно прочел записи о подготовке, вздохнул, отчеркнул ногтем вверху страницы: «Опыт № 322» – счет шел от первого перемещения пустого аппарата. Экипаж, время старта, приборные данные. Подписи: командир, начальник стартовой группы.
– Пошли, Вова… Ауфвидерзеен, доктор.
– Ни пуха ни пера, товарищи. Желаю…
– К черту! – сказал Рафаил. – Счастливо, ребята!
– Вам счастливо! – Это начальник стартовой, Борис Дмитриевич, а вот гудят остальные – субординация, – люк захлопывается, тишина. Володя перебирается с Колькиного места на свое. «Колькино место, а? Как упорна память, как долго мы помним», – думают они, проделывая привычные операции, проверяя, ставя на нуль, включая и отключая, пристегиваясь, поправляя шлемофоны, оглядываясь. Над ними – пустое кресло.
Удар был сильный. Перья акселерометра вычертили сумасшедшие Гималаи на бумаге, пока баросфера, подпрыгивая, катилась с откоса. Остановилась, едва не уткнувшись люком в почву. Еще некоторое время кресла покачивались в подвесах – метались безжизненные лица под налобниками. Застонал один, второй. Очнулись.
– Вовка, поверхность! Вовка, Вовка же!
– Ага, сейчас… Поверхность?!
Анализы воздуха. Анализы белка. Токсичность микрофлоры. Температура. Радиация. Норма, норма, норма! Одежда, рюкзаки, тропические шлемы, рации, автоматы с разрывными пулями на грудь. Автостарт выключить! Пошли…
Они вышли через нижний люк, оказавшийся наверху. Баросфера лежала в овраге, вся облепленная давлеными листьями. Дикий лес. Солнце не то восходит, не то заходит… ага, заходит. На западе – теперь можно верить компасу. Люк задраен, работает радиомаяк, можно идти.
…Они шли, почти не останавливаясь, до темноты. Шли по компасу на север – лес был дикий, почти тропический, а Равновесие занимало центральную и северную части Индостана. Они шли по тропам, пересекли несколько оврагов. Тропы были хорошие, но, судя по следам, звериные. Несколько раз слышали рев, урчание, видели слонов. С темнотой стали, зажгли костер, поели. Спать не хотелось – пять часов, как проснулись, не до сна. Посидели, попили кофе, послушали «ти-ти-ти» радиомаяка баросферы. Достали фонари, пошли дальше. У них было всего, на все про все, восемь суток – запас нового «Криолятора». Впрочем, они не думали о возвращении. Шли, светя под ноги фонарями. На рассвете увидели скалистую гряду, пошли к ней, и в скалах, на безопасном месте устроили привал, поели как следует и несколько часов поспали. Сон успокоил взвинченные нервы, и они потратили два часа на рекогносцировку – поднялись по осыпям до верха и осмотрелись. На севере, километрах в пятнадцати, намечалась река. Идти к ней было лучше сверху, по скалам, как раз успевалось до темноты дойти и переправиться на надувной лодке. Трехгодичная полоса невезения кончилась, они это чувствовали.
– А здорово я тебя натренировал, Вовка?
– Признаю. Растряс ты меня, растряс… По кулуару пойдем?
– Давай по кулуару. Запасные очки не забыл?
– Кажется, нет. Странное ощущение, Рафа… Когда приемник крутили – в эфире пусто, а в остальном – будто мы на тренировке.
– Одичали мы, дружочек. Мама Клавдия, наверно, волнуется.
– Не знаю. – Володя сосредоточенно лез по осыпи. – Камни! Не знаю, Рафа. По-моему, не только мы одичали – привычка, понимаешь, могучая штука. Раз волновалась, два, сто раз, на двухсотом привыкла. Защитная реакция мозга. А сказать ей – обидится.
– Мм, наверно, так… Левей держи. А не кажется ли тебе… – начал Рафаил и замолчал.
Володя не стал его выспрашивать. Когда Рафаил не хотел говорить, спрашивать его было безнадежно, а кроме того, Володя знал, о чем хотел спросить друг, и Рафаил знал, что Володя знает. Что их безумное упорство – тоже привычка. Поиск следовало бросить год назад. Сто двенадцать лет назад, думал Володя. Если бы у Кольки был радиоприемник, он тоже… Ох, как странно, дико и странно. И унизительно. Если бы интересы института не совпадали с их интересами – давно бы бросили поиск… Но повезло наконец. А вдруг теория брешет: зависимость не линейная, а степенная.
Он закряхтел и споткнулся, как прежде. Одичали! Об этом не стоило говорить. В сущности, они не верили безупречной теории. Эмоционально не желали принимать, хотя вся эта теория базировалась на их же наблюдениях.
– Хороший был траверс, – сказал Рафаил. – Вот и сутки долой…
Они вышли к обрыву. Километрах в двух полукругом текла река. Сразу под скалами, почти без перехода, начиналась зелено-черная каша джунглей. Рафаил поднял бинокль.
– Дотемна успеем, но стоит ли… аллигаторы.
– Аллигаторы – это нехорошо.
– Ладно. Переночуем здесь. Во-он, ручей неподалеку.
Сутки долой. Им положительно везло – утром они увидели кошачьи следы в ладонь величиной вокруг своего бивака. Леопард ходил упорно, долго, но напасть не решился. На всякий случай они взяли автоматы на изготовку и дальше двигались с некоторой осторожностью. Спустились в лес, узкая тропа повела их к реке – перед выходом Рафаил поколдовал с крупномасштабной картой и почти уверенно показал место и азимут. Река, по-видимому, Тапти, а вершина на юго-востоке – высота 1115. Достоверность, конечно, весьма малая при такой ориентировке, и Володя не склонен был обольщаться. Долина Нарбада – Тапти, по его мнению, располагалась в самом сердце Равновесия, а они шли через дикие джунгли. Но через полчаса Рафаил остановился.
– Стой, смотри. Это канава, по-моему.
Да, что-то было здесь, что-то было… След канавы, почти прямой, но очень сильно заросший. Деревья хотя и перевиты лианами, но в их расположении есть намек на порядок – купы, перемежаемые заросшими полянами. Еще полсотни шагов, и вдруг Володя забытым жестом вжал очки в глазницы.
В густой поросли, обросшая длинными бородами мхов, хвостами орхидей, вздымалась гония. Далеко вверху синел чистый восьмигранный ствол. Раструбы неподвижно глядели в небо.
– Идем, – позвал Рафаил. – Ничего не значит один заброшенный участок. Эх, вертолет бы нам, вертолет…
Красная лёссовая пыль лежала на тропе. Рафаил усилием воли отбрасывал посторонние мысли. Смотрел, слушал, пригибался – палец на спусковом крючке. Здесь было густо, сумрачно, в мокром воздухе звуки булькали, как каша на медленном огне. Отчетливо трещали ветви – кто-то провожал людей поверху, над подлеском. Мокро. Близко река. Небольшой олень метнулся в сторону. Жрали комары.
…Им повезло еще раз. Раздался захлебывающийся крик: «О-о-а! О-а!» Открылась поляна, камыши – человек пятился к камышам, вскрикивая. Упал, закрывая лицо руками. Правее, под скалой, еще пятеро-шестеро. Смотрели с ужасом. Один пытался натянуть лук, срывался, бросил стрелу. Они были высоколобые и прямые, совсем как раджаны. На одном – яркая леопардовая шкура. Какие-то дубины в дрожащих руках.
– Заговори с ними, быстро!
– Э-а, друзья! – прокричал Володя. – Прохладного полудня!
Молчание. Качаются в воздухе дубины – нет, это же каменные топоры, это не раджаны, ох как не хочется открывать пальбу…
Человек в леопардовой шкуре шагнул вперед и заговорил на испорченном раджане. «Прохладного полудня. Здесь много пищи», – понял Володя и быстро ответил:
– У нас есть пища, друзья! Рафа, – прошептал он, – это недоразумение, это изгои какие-то, они же нас боятся…
Они стояли, разделенные десятком шагов: Рафаил с Володей и люди в поясах и накидках из выделанных шкур, с каменными топорами, луками… Полупрозрачные наконечники стрел – обсидиан, классика каменного века… «Конечно же, где им вне Равновесия добывать железо, древесную одежду? – думал Володя. – Изгнанники одичавшие. Боятся – так мы на людей не похожи в этом снаряжении. Головы грибообразные – пластиковые шлемы. Горбатые, кожа свисает складками – комбинезоны с пелеринами, натянутыми на рюкзаки. Ботинки, автоматы, видеокамера…»
– Снимем шлемы, – сказал Володя. – Действуем поочередно. Снимаю.
Помогло, кажется. Тот, кто кричал «о-а!», поднялся с земли.
– Поговори с ним еще, – шепнул Рафаил.
– Ты – старший? – сказал Володя, обращаясь к человеку в леопардовой шкуре.
– Я – Брама.
– Ты Брама. Далеко ли до Границ Равновесия?
Они снова дрогнули. С беспокойством переглянулись. Наконец Брама ответил:
– Нет Равновесия. Я – Брама, потомок Скотовода.
– Не пойму, что он толкует о Равновесии. Он, очевидно, вождь. Я не все понимаю… Скажи, друг Брама, где же Равновесие? Вождь изгоев, по-видимому…
Беспокойство возрастало. Двое-трое закрыли руками лица.
– Вас послал Скотовод! – лающим, шаманьим голосом крикнул Брама. – Чтобы вернуть нам Равновесие! Много, много пищи!
– Внимание, – неожиданно вмешался Рафаил.
Взял Володю за плечо – люди шарахнулись, – повернул к скале. Наскальная роспись. Типичные первобытные рисунки… Оранжевый диск – солнце. Под ним – крылья, перепончатые, как у летучей мыши. Володя всмотрелся: крылатый человек поднимался к солнцу, его догоняет Птица, а еще ниже, под Птицей…
– Колька… – простонал Бурмистров. – Колька это, рыжая борода! Под Птицей, понимаешь? Скажи, скажи, – он торопился, путал слова, – скажи, где рыжебородый? Адвеста?
Брама горделиво улыбнулся и растопырил пальцы, перепачканные цветной глиной.
– Я – Брама, потомок Скотовода! – завыл он так, что отозвалось эхо. – Брама – потомок Скотовода!!! Брама – потомок Адвесты!!! Брата Гийкхага, летавшего к Великому огню!
– Он говорит об Адвесте, – сказал Рафаил, и, глядя в его лицо, горящее ожиданием, Володя бросил камеру, шлем. Повернулся и пошел обратно по тропе.
Тот, кто кричал «о-а», подобрал шлем и надел на косматую голову.
Москва, 1965–1967
Обсидиановый нож

– Завидую вашему здоровью, – произнес сосед, не поднимая головы.
Мы сидели вдвоем на грязной садовой скамье. Бульвар, залитый талой водой, был пустынен. Сосед каблуком долбил в леденистом снеге ямку, толстое лицо со сломанным носом чуть покачивалось. Рука в перчатке упиралась в планки сиденья.
– Ах, здоровье – это прекрасно, – сказал сосед, не разжимая губ.
Я на всякий случай оглянулся еще раз – не стоит ли кто за скамьей. Никого… Прошлогодние листья чернеют на сером снегу, вдоль боковой аллеи журчит ручей.
– Вы мне говорите? – пробормотал я.
Сосед качнул шляпой сверху вниз, продолжая ковырять снег каблуком. В ямке уже проступила вода.
Еще несколько минут он смотрел на свои башмаки с ребристыми подошвами, а я разглядывал его, ожидая продолжения.
Черт побери, это был престранный человек! Лицо отставного боксера – сломанный нос, расплющенное ухо и одержимые глаза, сумасшедшие, неподвижные. Такие глаза должны принадлежать ученому или потерявшему надежду влюбленному. Я никогда не видел человека менее похожего на того или другого – по всему облику, кроме глаз… А его слова? «Завидую вашему здоровью, это прекрасно…» А его поза, поза! Он сидел, упираясь ручищами в скамью, бицепс левой руки растягивал пальто. Он как будто готов был встать и мчаться куда-то, но каблук мерно долбил снег, и уже талая вода ручейком уходила под скамью – в ручей на дорожке за нашими спинами.
– Вы нездоровы? – Я не выдержал молчания.
– Я недостаточно здоров. – Он мельком посмотрел на меня, как обжег. И без всякого интервала спросил: – Болели чем-нибудь в детстве?
Я чуть было не фыркнул – такой тяжеловес заводит разговор о болезнях. Отвечая ему: «Корь, свинка, коклюш», я думал, что он похож на Юрку Абрамова, мальчишку с нашего двора, который в детском саду уже не плакал, а в школе атаманил, и мы смотрели ему в рот. Юрке сломали нос в восьмом классе. Учителям он говорил, что занимается в боксерской секции, а мы знали – подрался на улице. Вообще-то, все люди со сломанным носом будто на одно лицо.
– Сердце здоровое? – продолжал сосед почти безразличным тоном, но так, что я не мог отшутиться или сказать: «А вам какое дело?» Пришлось ответить полушуткой:
– Как насос.
– Спортсмен?
– Первый разряд по боксу, второй по рапире, футбол, плавание.
– Какие дистанции? Спринтер? Конечно спринтер… – Он посмотрел на мои ноги.
В фас он был совсем недурен – в меру широкие скулы, лоб как шлем, только глаза меня пугали. Они буквально светились изнутри, выпуклые такие глазищи, и лоб карнизом.
– Курите?
– Иногда, а что?
Я вдруг рассердился и заскучал. «Курите, не курите…» Каждый тренер с этого начинает. Атаман… Мне захотелось уйти, холодновато становилось под вечер. Я и не рассчитывал, что Наталья сейчас появится, она сказала, что придет, если удастся удрать с лекции, но, вообще-то, наверно, не придет.
Я сказал: «Простите. Мне пора» – и встал.
Сосед кивнул шляпой. Из-под каблука летели брызги через всю дорожку.
– До свидания, – сказал я очень вежливо.
Длинноногая девчонка с прыгалками оглянулась на нас, пробегая по дорожке.
– Жаль, – сказал сосед. – Я хотел предложить вам кое-что любопытное.
Его нос и уши ясней, чем любая вывеска, говорили – что́ он может предложить. Я ответил:
– Спасибо. Я сейчас не тренируюсь. Диплом.
Он сморщился.
Я уже шагнул через лужу на дорожку, когда он сказал неживым голосом:
– Я имею вам предложить путешествие во времени…
Я с испугом оглянулся. Он сидел, не меняя позы.
– Путешествие во времени. В прошлое…
«В прошлое, значит, – думал я. – Вот оно – недостаточное здоровье…»
– Я не сумасшедший, – донеслось из-под шляпы. – Сумасшедший предложил бы путешествие в будущее.
Я сел на скамью, на прежнее место. Эта сумасшедшая логика меня сразила. Он явно был псих, теперь я видел это по его одежде – чересчур аккуратной, холодно-аккуратной. Все добротное, ношенное в меру, но вышедшее из моды. Наверно, жена следит за его одеждой, чтобы у него был приличный вид, только нового не покупает – донашивает он, бедняга, свой гардероб лучших времен. Такие пальто носили в пятидесятых годах и ботинки тоже. И шляпы, я помню, хоть был маленький, – шляпа как сковорода с ромовой бабой посредине.
Он скользнул по мне своими глазищами и как бы усмехнулся, но глаза оставались прежними.
– Я действительно редко бываю на улице. Вы об этом подумали? Недостаток времени, больное сердце… Послушайте, – он тяжело повернулся на скамейке, – мне действительно нужен совершенно здоровый человек для путешествия в двадцатое тысячелетие до нашей эры.
Сказал и уперся в меня своим необыкновенным взглядом. Исподлобья. Как гипнотизировал. Но это было уже не нужно. Я решил – пойду. Спортивная закалка подействовала – я испугался и хотел перебороть страх. И потом, все было очень странно.
За всем этим маячило приключение, его напряженная тревога звучала в шорохе шин за деревьями, в запахе солнца и тающего снега, в размеренном крике вороны у старого гнезда. Зачем-то я спросил еще:
– Вы как, машину времени… построили?
Он ответил нехотя:
– Так, что-то в этом роде, но не совсем.
…Выходя с бульвара, он погладил по голубой шапочке девчонку – она стояла, засунув в рот резиновый шнур от прыгалок. По-моему, она слышала наш бредовый разговор. Во всяком случае, она пошла за нами, мелко перебирая ножками, как цыпленок-подросток, и отстала только на третьем перекрестке, у кондитерской. Здесь стояли телефоны-автоматы, и я спросил, надолго ли планируется это… путешествие, а то я позвоню, предупрежу дома, что задержусь.
Он сказал:
– Не беспокойтесь. Первый опыт на полчаса-час. Смотря в каких координатах вести отсчет.
Он шел по краю тротуара, засунув руки в карманы, с тем же отсутствующим видом, что на бульваре. Я заметил, что почти все прохожие уступают нам дорогу.
Около подъезда серого каменного дома он остановился и начал шарить в карманах, и как раз в эту секунду из подъезда выбежала девушка. Пальто нараспашку, кудрявая головка пренебрежительно поднята, на хорошеньком личике вдохновение обиды. Она что-то шептала про себя и вдруг остановилась, уставившись на тупоносые ботинки моего спутника. Он поднял плечи. На лице девушки уже не было обиды, но появилось такое явственное изумление, что я ухмыльнулся. Она вдруг махнула рукой, сорвалась с места и побежала дальше. Обтекавшая нас уличная толпа сейчас же скрыла ее, и мой странный спутник шагнул к подъезду.
Стоя плечом к плечу в тесном лифте, мы поднялись на шестой этаж. Когда стоишь совсем рядом с человеком, неудобно разговаривать. Приходится смотреть на всякие правила пользования или на стенку и помалкивать с чувством неловкости. В этом лифте около диспетчерского динамика было аккуратно нацарапано на стенке: «БАЛЫК». Прописными буквами. Почему – балык? Мне стало смешно, и вдруг я вспомнил. Он сказал: «Я был бы сумасшедшим, если бы предложил вам путешествие в будущее».
Я стоял с улыбкой, застывшей на физиономии, и чувствовал себя сумасшедшим. Почему я поверил, зачем пошел? Ведь я изучал теорию относительности, а там сказано, что путешествие в будущее – реально, а в прошлое – невозможно… Все наоборот… Вернуться в прошлое нельзя, потому что будущее не может влиять на прошлое. «Вот вам и балык! – Я просто кипел от злости. – Когда ему откроют дверь, попрощаюсь и уйду. Все. Явный псих, конечно явный».
– Дело в том, – сказал он, открывая дверь лифта, – что путешествие в будущее возможно на субсветовых скоростях. В космосе. Боюсь, что человечество никогда не достигнет субсветовых скоростей.
Лифт с ворчанием ушел вниз. Я покорно шагнул за ним в квартиру и позволил снять с себя пальто.
– Вытирайте ноги, – пробормотал он в сторону. – Мойте руки перед едой. – Он засмеялся. Лицо у него стало как блин – нос совсем приплюснулся. – Прошу…
Перед нами, как дворецкий, пошел черный кот, дрожа хвостом, изогнутым кочергой.
– Васька, ах ты, кот!.. – Хозяин подхватил его на руки. Кот замурлыкал. – Прошу, прошу…
Теперь, в тесном пиджаке и узких брюках, он был совершенно похож на спортсмена. Грудная клетка просто чудовищная, как бочонок, – гориллья грудь. Ботинки он как-то незаметно сменил на тапочки и всем обликом выпирал из обстановки. Огромный письменный стол, кресла, книжные шкафы. Такой же кабинет я видел у нашего Данилина, профессора-сопроматчика, когда приходил к нему сдавать «хвост».
Мы сели в профессорские кресла, и хозяин снова замолчал. Кот сидел у него на коленях. Кот мурлыкал все громче и вдруг взревел хриплым басом: «Ми-а-а-у-у-у-у!..» – рванулся с колен, умчался за дверь.
– Это Егор орет, Ваську пугает. Вот полюбуйтесь.
Между тумбами письменного стола была натянута проволочная сетка, и за ней, как в клетке, стоял котище, выгнув черную спину, и светил желтыми глазами.
– Егорушка, – сказал хозяин, – ты мой бедный…
– Уа-а-у-у, – ответил кот и зашипел.
– Это Васин близнец, – объяснил хозяин как ни в чем не бывало. Как будто в каждом доме гуляет на свободе по коту, а его близнеца Егора держат под столом в клетке. – Впрочем, познакомимся. Ромуальд Петрович Гришин.
– Очень приятно, – пробормотал я, – Бербенев, Дима.
– Дима, Дима… Я кого-то знал… Дима. Впрочем, это не важно. Хотите кофе?
– Нет. Спасибо, не хочется.
– Тем лучше, – сказал Гришин.
Если он хотел меня запугать, то добился своего. Я сидел, как мышь перед котом, и смотрел в его глаза. Оторвать от них взгляд было совершенно невозможно, и смотреть было невозможно – тоскливая жуть подкатывала к сердцу. Глаза светились напряжением мысли. Мучительно-напряженным спокойствием всезнания. Вот так. По-другому этого не объяснишь.
– …Тем лучше. Последний вопрос, а затем я в вашем распоряжении. Вы студент-дипломник. Ваш институт?
– Инженерно-физический.
– Прекрасно. Общение облегчается. Теперь спрашивайте.
– Не знаю, о чем и спросить…
– Понимаю. Вы недоумеваете и ждете объяснений. Получайте объяснения. Классическая физика говорит, что будущее не может влиять на прошлое. Вполне логично, как кажется, но формулировка недостаточно общая. В наиболее общем виде так: информация может перемещаться только по вектору времени, но не против направления вектора. Например. Если мы подставим взамен объекта, существующего в прошлом, некий объект из настоящего, но в точности такой же, то передачи информации не будет. Такая подмена соответствует нулевой информации – материальные предметы в точности соответствуют друг другу. Иначе… Иначе получается вот что… Наш материальный предмет – черный кот Егор. Двадцать тысяч лет назад не было котов черной масти. Были полосатые коты, короткохвостые охотники. Дикие или полудикие. Поэтому появление в прошлом вот… Егора или Васьки невозможно, это была бы информация из будущего. Если бы у нас имелся дикий кот – другое дело. Вы поняли?
Я ответил:
– Не понял.
Это было вовсе нечестно, только я не мог ответить по-другому. Он прежде всего подразумевал, что есть некий шанс проникнуть в прошлое так же запросто, как спуститься по лестнице с седьмого этажа на первый, и поэтому вся его дальнейшая логика теряла смысл. Проникнуть в прошлое… Ведь прошлое прошло, на то оно и прошлое, деревья выросли и упали, люди и травы сгнили… Прошлое!
– Гранит, – сказал Ромуальд Петрович. – Кусок гранита лежит перед вами на столе. Этот кусок – неизменившееся прошлое. Он целиком из прошлого. «Деревья умирают, но гранит остается…»
С этим ничего нельзя было поделать. Он в десятый раз предупреждал мои возражения. Мне оставалось только пожать плечами.
– …Но мы отвлеклись. Итак, Егор не может появиться в прошлом. Это не значит, что его нельзя отправить в прошлое. Неясно? Гм… Посмотрите на Егора получше. Вот лампа.
Я взял настольную лампу и нагнулся. Я ожидал увидеть черта с рогами, все, что угодно, только не то, что я увидел.
На свету Егор оказался полосатым и короткохвостым. Крошечные кисточки торчали на ушах.
Я охнул. Егор зашипел и вцепился когтями в сетку. Я чуть не уронил лампу.
– Что это за зверь?
– Черный кот Егор, – отчетливо произнес хозяин. – Пятнадцатого февраля сего года он был перемещен в сто девяностый век до нашей эры. Через час он был возвращен в таком виде… вот. Бедный котище! В его системе отсчета прошло всего лишь двенадцать-семнадцать минут.
– До свидания. – В третий раз за последний час я прощался. – Я не люблю розыгрышей.
Хозяин грузно встал. Казалось, он не слышал моих последних слов. Слова отлетали от него, как теннисные мячи от бетонной стенки.
– Очень жаль. Впрочем… Не смею задерживать… Очень, очень жаль. А кот… Оттуда информация проходит беспрепятственно. Я не подумал, что генотип кошки изменился. Отличий не очень много – доли процента, в рамках мутаций. – Он бочком продвигался к двери, опустив голову.
Он, по-моему, окончательно примирился с моим уходом. Он даже хотел, чтобы я ушел поскорей, но черт дернул меня оглянуться на прощание.
На столе, рядом с куском гранита, лежал большой обсидиановый нож, каких много в музеях. Нож выглядел совершенно новым. Блестящий, со свежими сколами. К рукоятке прилип кусочек рыжей глины.
В два шага я подошел к столу и остановился, не рискуя взять нож. Действительно, он был совершенно новый, а не отмытый – глина губчатая, нерасплывшаяся. Полупрозрачное лезвие казалось острым, острее скальпеля. Первым долгом я подумал – подделка. Хитрая, искусная подделка. И все-таки взял нож. Лезвие блестело тончайшими полукруглыми сколами, где покрупнее, где помельче, у кончика – почти невидимыми серпиками. Я посмотрел с лезвия – совершенная, идеально симметричная линия. Нет, теперешними руками этого не сработать. Не второпях такие вещи делаются…
Как бы отозвавшись на эту мысль, Ромуальд Петрович не то застонал, не то закряхтел. Мне показалось – нетерпеливо. Я повернулся. Он стоял посреди комнаты с закрытыми глазами, опустив руки, и дышал, как боксер после нокдауна.
– Одну минуту, сейчас… – Не открывая глаз, он сел в кресло у стола.
Егор когтями рвал сетку, пытаясь добраться до его тапочек, непогашенная лампа светила среди бела дня, а я в полной растерянности смотрел, как Ромуальд Петрович негнущимися пальцами открыл бутылочку и выкатил из нее пилюлю. Глотнул – и снова стал дышать. Выдох, выдох, вдох – хриплые, тяжкие. Наконец он открыл глаза и проговорил с трудом:
– Сердце балует. Простите. Вы заинтересовались ножом? Это мой трофей. Оттуда. Три дня тому назад я был пять минут в прошлом. По этому будильнику.
– Ромуальд Петрович! – Я завопил так отчаянно, что проклятый кот зашипел и забился в угол. – Не разыгрывайте меня! Скажите, что вы шутите!
Он чуть качнул головой:
– Ах, Дима… Вы считаете меня сумасшедшим и взываете к моей искренности. Нелогично…
Я навсегда запомнил – пусть это банально или сентиментально, – только я запомнил на всю жизнь, как он сидел, опустив свои боксерские руки на стол рядом с ножом, и смотрел на маленькую картину, висящую чуть правей, над углом стола. Июльское небо с одиноким белым облачком, а под ним густо-малиновое клеверное поле и девчонка в белом платочке…
Он смотрел и смотрел на эту картину, а я уже не мог уйти и наконец потихоньку сел в свободное кресло, боком – так, чтобы не видеть кота, навестившего прошлое, и нож, принесенный из прошлого.
Гришин повернулся ко мне, улыбнулся и вдруг подмигнул.
– Ждете объяснений все-таки?
– Жду.
– Попытаемся еще раз? Давайте. Дам прямую аналогию. Часто говорят: «Дети – наше будущее». Вы еще молоды, но для человека моего возраста дети – надежда на бессмертие. Потомки… Дети и дети наших детей… Теперь представьте себе, что в прошлом мы существуем как свои предки… Это одно и то же, по сути, то есть в будущем потомки, в прошлом – предки. Превращение в потомков – естественный процесс. Воспроизводство и смерть. Необратимо. А для обратного перехода нужны специальные приспособления, и процесс этот обратим. – Он засмеялся. – Честное слово, я сам еле верю. Опасная это находка! Помните, в Томе Сойере – песик нашел в церкви кусачего жука и улегся на него брюхом? Жук взял и вцепился в песика. Впрочем… Главное – обратный переход: жизнь – смерть – жизнь. Понимаете?
Я пожал плечами – осторожничал.
– Скажем, так… каменный нож перемещается сквозь время без переходов «жизнь – смерть – жизнь». Он сам – и предок и потомок. С живыми несколько сложней, но и это удалось осилить. Ценой потерь и убытков, но все же…
– Это Егор – потери и убытки?
– Вот-вот! – Он очень обрадовался. – Вот-вот! Наконец мы сдвинулись с мертвой точки! Оказывается, двадцать тысяч лет назад предок наших кошек был еще диким. Может быть, полудиким, но еще зверем. Полосатым, хищным и все прочее. М-да… Первый опыт. Я не умел еще; знаете, все так сложно. Первые шаги… Я вернул его на экспресс скорости и забыл, что информация из прошлого проходит беспрепятственно. Знаете, что интересно? Он кое-как помнит меня, а Ваську помнит хорошо. Он злится из-за вас, Егорушка, бедняга, бедный кот! Вернулся полосатым, бедняга…
Кот мурлыкнул и, как бы спохватившись, провыл: «У-у-у!»
– Видите? Раздвоение личности. Теперь-то я научился возвращать как нужно…
Я ждал, что он добавит: «Как видите», и ошибся. Наверно, он решил не ссылаться на свой опыт, пока я не поверю окончательно.
Я посмотрел на его затылок в коротком ежике, могучие руки, гориллью грудь и подумал… Дурацкую мысль я подумал, голова моя шла кругом от всех этих вещей.
– Ромуальд Петрович, я хочу спросить. Двадцать тысяч лет тому назад человек был тоже другой, как же получается. Если вы там были…
– Почему я не синантроп? – Он рассмеялся, не оборачиваясь. Не много было веселья в этом смехе. – Дело в том, что вид гомо сапиенс существует семьдесят тысяч лет. А вид сапиенс – это вид сапиенс, Дима. Мозг не изменился, практически ничего не изменилось. Другой вопрос – как сумел дикий обезьяночеловек приобрести такой мозг, вот загадка… Впрочем, это к делу не относится. Человек не изменился. Возьмите, Дима, на второй полке снизу красный том Вилли «Парадокс мозга», страница двести семь, просмотрите. Или любую книгу этого ряда.
– Нет-нет, я верю. Значит, гомо сапиенс?
– Рассудите сами. Человека отделяют от того времени всего четыреста-пятьсот поколений. Он не успел измениться – в эволюционном смысле.
– Извините, – сказал я, – а как все индивидуальные качества – внешность, привычки, ну, образование? По этому закону – влияния прошлого на будущее?..
Он вдруг запел потихоньку: «Не пробуждай воспо-ми-на-а-аний минувших дней, мину-увших дней» – и полез в стол.
– Молодец, молодец. – Он удовлетворенно кивал головой, копаясь в ящике. – Придется показать, придется… Вот, нашел! «Не возродить бы-ы-лых жела-а-ний…» – запел он снова. У меня в руках была фотография. Бравый сержант в фуражке с кокардой глядел перед собой, выкатив могучую грудь, украшенную орденами Славы. Сломанный нос победительно торчал над густыми усами.
– Очень интересно. – Я положил фотографию на стол. – Вы участник Отечественной войны?
Пение оборвалось.
– О господи! Как вы смотрите? Это что такое? – Теперь он говорил со мной по-новому, без осторожности, как со своим. – Вот, вот это? – Он ткнул пальцем. – Это знак военного ордена, Георгий. Мой дед был кавалером полного банта Георгиевского креста.
– Ваш дед? Маскарад… Это же вы!
– Конечно я… – Он насмешливо фыркнул. – Смотрите. Как следует смотрите.
Я принял картонку из его руки. Картонка, конечно! Как я не заметил сразу? Плотный картон цвета какао, виньетка и надпись: «Фотографiя Н. Л. Соколовъ. Смоленскъ».
– Смотрите на обороте…
Я прочел: «Урядникъ Никифоръ Гришинъ, 19 22/III 06 г.». Потрясающее сходство!
Он снова фыркнул, пробормотал что-то и вынул из кармана бордовую книжечку. Пропуск.
– Раскройте!
«Гришин Ромуальд Петрович»… Печать. Все правильно. Но фотография была не та – довольно щуплый, интеллигентного вида человек в очках, молодой, чем-то похожий на моего хозяина, но явно не он – только лоб и глаза похожи. Другой подбородок, скулы… И уши не расплющены, они торчали себе в разные стороны, и нос не сломан…
– Не пойму я вас, – сказал я со всей доступной мне решительностью. – Зачем-то вы меня морочите… Вы-то кто? Вы не Гришин, на документе совсем другой человек. Кто вы?
– Гришин. Ромуальд Петрович. Врач-психиатр, с вашего разрешения.
– Не верю.
– Как хотите. Кто ж я, по-вашему?
– Я хочу это выяснить. Почему вы себя выдаете за другого?
– Ах, Дима, Дима! Фотография деда заверена казенной печатью. Какой-то там казачий полк. Он – Гришин, как по-вашему? Сходства вы не отрицаете?
– Не верю, – сказал я. – Подделка.
– Пагубная привычка, – сказал он тихонько, – верить документу больше, чем человеку. Губительная привычка. Как следствие – ничему вы не верите, даже документу…
Я пропустил это мимо ушей и задал главный вопрос:
– Зачем вы это все затеяли? Отвечайте! Только бросьте притворяться психом!
Я приготовился сбить его с ног, если он попытается вскочить и броситься на меня. Он был тяжелей меня, зато я моложе лет на двадцать и в отличной форме. Я твердо решил: не дать ему даже обернуться.
И опять он отбил мою мысль. Так вратарь отбивает мяч – еще с угла штрафной площадки. Он сказал:
– Дима, я не собираюсь нападать на вас. Оружия не имею. Вот мои руки, на столе.
– Почему вы читаете чужие мысли? Кто…
– …мне позволил? Все правильно. Боже правый, вы мне позволяете, кто же еще? Стереотипно вы думаете, и у вас все написано на лице. От физика я ждал большего… мм… большей сообразительности. По логике детективного романа я должен теперь попытаться вас убрать – так, кажется?
– Ну, так…
– Вас плохо учат в вашем институте, – сказал он свирепо, – логике не учат! Таким, как на пропуске, я был до опыта. – Он поднял пропуск за уголок. – Таким, понимаете.
Я вздрогнул – пропуск упал на стол и закрылся со слабым хлопком, а Ромуальд Петрович вдруг пробормотал что-то неразборчивое и жалобное и оглянулся. Глаза смотрели, как из маски.
Вот когда я пришел в настоящий ужас. Так было со мной на маскараде в детском саду. Ощеренные волчьи маски прикрывают милые привычные лица, и надо напрячься и сжать кулачки, чтобы увидеть эти лица, а кругом волки, лисы, зайцы косоглазые…
Живая маска шевелилась вокруг беспомощных глаз… Я вскрикнул:
– Нет!
Он опять смотрел на картину. Девушка среди клеверов под широким небом. Он ответил:
– Пугаться не надо. Мой опыт, мой риск. Как видите, предлагая вам опыт, я ничего не скрываю.
– Нет, я не пойду…
– Страшно?
Я молчал.
– Понимаю вас. Конечно страшно. Теперь безопасность гарантирована. Я нашел метод возврата – после случая с Егором. Уже Васька возвращался дискретными подвижками во времени… Шагами, понимаете? По всей лестнице предков. Получилось хорошо. Кот как кот. Вы видели. Затем я изготовил большой браслет и пошел сам, но кончилось это нехорошо… В нашем роду сердечные болезни – наследственные…
Он все смотрел на картинку. Может быть, его дед любил эту девушку… или отец? Может, это была совсем чужая девушка? Не знаю…
– Видите ли, Дима. При движении время размыто, как шпалы, если смотреть из вагона на ходу. Какие-то микросекунды я был одновременно во втором поколении, и в первом, и в нулевом, своем. Надо было случиться, чтобы именно внутри этих микросекунд у меня начался сильный приступ, с судорогами, и я упал с кресла, и оборвался браслет. Процесс остановился. К счастью, это коснулось лишь внешности… – Он дотронулся ладонью до своего изувеченного уха. – Я никогда не занимался боксом. Никогда. Дед Никифор был цирковым борцом и боксером.
Я спросил идиотски:
– Как же на работе? Вас узнали?
Он положил ладонь на грудь:
– Какая теперь работа!.. По моим подсчетам, мне осталось… немного. Это дело успеть бы кончить, и все.
Он встал, массивный, как бегемот, и поднял полы пиджака.
– Смотрите, Дима… У меня нет времени, чтобы купить новую одежду.
Рубашка, та самая, что на пропуске, была на спине неаккуратно разрезана и разошлась, открывая голубую майку.
Стоя передо мной с задранным пиджаком, он прохрипел:
– Сердце не выдержит опыта. Нагрузка на сердце изрядная. А вы здоровый человек, Дима.
Я не мог теперь поверить, что он врет, что он не Ромуальд Гришин, а кто-то другой, который украл его одежду и его пропуск. Нет, здесь все было не просто, и его тяжелое дыхание было настоящим, не сыграешь такого. Глядя, как он усаживается на свое место, я ощущал тоскливый страх, как после непоправимого несчастья. Зачем я назначил Наташе свидание, она ведь занята, зачем назначил свидание не в кафе, а на бульваре, зачем стал с ним разговаривать, зачем, зачем?.. Мне было стыдно – так мелко выглядела моя беда рядом с его бедой. Я ведь могу сейчас повернуться и пойти, куда хочу.
И все-таки трусость сдвинула меня на прежнюю дорожку мысли, и я пробормотал с последней надеждой:
– Они умерли. Все они умерли. И похоронены, – прибавил я зачем-то. Так было надежней. – Умерли и похоронены.
– А звезды, – спросил человек за столом. – А звезды – они тоже умерли? А невидимые звезды, сжимающиеся пятнадцать минут по своему времени и миллионы лет по-нашему, – они тоже похоронены? Моцарт – умер? Эйнштейн – похоронен? Толстой? Кто же тогда жив? Генерал Франко?
Он ударил по столу двумя кулаками и спросил, перекрывая своим басом звериный вой, рвущийся из-за сетки:
– Чему вы верите, вы, физик? Каким часам? Коллапсирующая звезда существует пятнадцать минут, и она будет светить, когда солнце не поднимется над земной пустыней. Через миллионы лет! Чему вы верите?
– Я не знаю! – прокричал я в ответ. – Я не ученый! Что вы от меня хотите?
– Чтобы вы поверили.
– Чему?
– Прошлое рядом с настоящим. Во все времена.
– Но его нельзя вернуть!
– Тихо, Егор! – крикнул Гришин.
Кот притих. Гришин выбрался из-за стола и утвердился, как монумент, посреди комнаты.
– Вернуть прошлое нельзя. Можно узнать о прошлом, что я и предлагаю. Это вполне безопасно. С вами аварии не случится, вы здоровы. Решайтесь, наконец, или уходите. Я тоже пойду – искать другого.
– А-а!.. – У меня вдруг вырвалось какое-то лихое восклицание вроде «А-а-а!» или «У-у-ух!» Такое бывает, когда несешься с горы на тяжелых лыжах, накрепко примотанных к ногам ремнями.
– А-а! Даем слалом во времени! Даем, Ромуальд Петрович!
– Даем! – Гришин хлопнул меня по плечу. Это было здорово сделано – я плюхнулся в кресло, а он стоял надо мной и улыбался во все лицо.
…Перед «спуском во Время» я попил кофе. Ромуальд Петрович принес кофейник и маленькие чашечки, но я попросил стакан, намешал сахару и стал пить, а Гришин объяснял в это время, какие блокировки меня страхуют.
– Два браслета-индуктора, Дима. Основной и дублер. Сигнал возврата подается от двух часов, переделанных из шахматных, – вот они, тикают. Завожу и ставлю полчаса. Хватит? Там время сжимается…
– Давайте побольше, – сказал я.
Как мне стало хорошо! Я преодолел страх, я почувствовал себя таким значительным и мужественным! Подумаешь – набить морду хулиганам или скатиться с крутого Афонина оврага, – чепуха, детские забавы. Я сидел этаким космонавтом перед стартом, пил крепкий кофе и думал, как будет потом, и что, наконец, есть такое дело, и можно себя испытать всерьез. А Гришин здорово волновался, хотя тоже не показывал виду. Когда я уже сидел в кресле с браслетами на руках, он принес кота Ваську и, тиская его в ручищах, сказал, что кот только вчера уходил в прошлое.
– Как видите, благополучно… Ну, счастливо, Дима. Вы храбрый человек.
Я не смог улыбнуться ему – трусил. Я ощущал на запястьях теплые браслеты, и вдруг они исчезли, ощущение жизни исчезло, я задохнулся, как будто получил удар в солнечное сплетение… Молот времени колотил меня в самое сердце, и в смертном ужасе я подумал, что забыл спросить, как выглядит тот, кто ушел во Время.
…Чужой. Запах чужой. Небывалый.
Лежу. Кричит птица, ближе, ближе. Слетела с гнезда. Запах чужой, ужасный. Лежу в больших листьях. Один. Со лба капает.
Страшно.
Ветер дует от них. Они подходят, много их. Чужие. Идут тихо, как Большезубый. Вышли, огляделись. Идут. Прячутся от Великого Огня. Идут. По краю болота. Запах сжимает мой живот.
Идет охотник. Еще идет охотник. Еще. Их много. Но пальцев на руке больше. Несут рубила. Как мы. Но запах чужой. Ужасный. Вода капает со лба, пахнет, но ветер дует от них. Не учуют.
Вожак прыгает, бьет рубилом. Убил змею. Запах очень сильный. Боятся. Боятся змей, как мы. Запах сжимает мой живот.
Проходят. Запаха нет. Ползу за ними. Лук волочу по листьям.
Чужого надо убить. Чужих надо убить. Чужие страшнее змей, ночи и Большезубых. Они пахнут не так, как мы. Надо убить. Одному нельзя, их много. Свои не слышат меня. Далеко.
Догнал. Чужие сидят, притаились. Оглядываются. Великий Огонь покрыл их пятнами. Ложатся. Вожак сидит, оглядывается, нюхает. Чужой. Мы так не нюхаем. Мы поднимаем голову.
Я лежу в болоте. Отрываю пиявок. Лук лежит на сухих листьях. Чужой нюхает ветер, в бороде рыбьи кости. Борода как ночной ветер. Черная борода была у Паа. Отцы убили Паа, он что-то делал так, что по стене бегали лесные Маленькие: брат Большерогий, но маленький. Он бежал и не бежал. На стене. И братья Носатые на стене. Отцы убили Паа. Сказали – это страшно. Из пещеры ушли. Оставили лесным пещеру.
Трещит. Чернобородый чужой ложится. По лесу идут Носатые братья. Идут пить воду к реке. Проходят так, как сделал Паа на стене. Впереди большой-большой-большой. Лес трещит.
Я ползу назад, в маленькую реку. Бегу по воде. Запах чужих бежит за мной. Чужих надо убить. Они чужие – поэтому. Вот пещера. Отцы сидят за камнями. Держат луки, оглядываются. Бегу по камням. Вижу, что матери и сестры скрываются в пещере. Мне хорошо. Они – свои, они меня слышат. То, что я говорю внутри себя, когда мы близко. Старик Киха и старшие матери бьют маленьких, гонят в пещеру. Маленький брат Заа отрывает пиявку от моей ноги, ест. Наша мать гонит его в пещеру.
Беру стрелы. Женщины закрывают вход камнями. Становится темно, как перед смертью Великого Огня. Сестра Тим трогает меня, страх проходит. Я говорю: «Сейчас нельзя, мы бежим убивать». – «Можно». Она наклоняется, я хватаю ее крепко. Мать Кии бьет меня ногой. Бьет Тим. Мужчину бы я убил рубилом, но Кии тронуть не могу. Тим воет в углу, как самка Большезубого. Дети визжат. Старик Киха шипит, как змея: «Молчите! Чужие!»
Бежим по воде. Там, где вода падает, выбегаем в лес. Пкаап-кап с братьями бежит дальше, к болоту. Пкаап-кап – шестипалый. Он очень могуч. Мать Кии не дала мужчинам его убить. Шестипалого надо было убить. Хорошо, что его не убили.
Ветер приносит запах чужих. Выбегаем из больших листьев – нас очень-очень много. Выбегаем. Чужие вскакивают, кричат визгливо, как птицы. Быстро бегут, рубила на плечах. Очень быстрые ноги у чужих. Но Юти кричит: «И-ха-а-а!» Много стрел. Вожака догоняют стрелы, он бежит. Другие падают. Вожак дергается, вынимает из себя стрелу. Смотрит. Падает. Борода поднялась к Великому Огню. «И-и-ха-ха-а!» – кричит Юти.
Я бегу и заношу рубило над вожаком и вижу, как наши бьют и кромсают рубилами, но что-то сдавливает мою грудь, я как со стороны и сквозь мглу вижу серое рубило, которое падает и висит над чернобородым, а он воет, как сова, и вот уже все, вот, вот…
…Я сидел в мягком, я дрожал и задыхался от лютой боли в груди и бедрах. Это было кресло, это снова было теперь, и на руках браслеты, а горло сжимает галстук. Что-то прыгало в груди, как серый камень. Извне доносился голос, знакомый голос и знакомый запах, но я не разбирал ничего.
Потом я встал. Боль отпустила, так что можно было дышать и открыть глаза, и я вдохнул запах настоящего – пыль, бензин, кошачья шерсть, – и увидел блестящую решеточку микрофона и белое безволосое лицо, и не узнал его. Чужой стоял передо мной, сжимая прыгающие губы, и подсовывал мне блестящий предмет, который – я знал – называется микрофоном. Чужой всматривался, что-то бормотал успокоительное. Непонятное. Чужое.
Я стоял и следил за болью, как будто нас было двое. Я тот, который знает слово «микрофон» и многое другое, ненужное сейчас, и следит за вторым Я, которое не знает ничего, только боль и ужас, знает и готово убивать, чтобы защитить свою боль и свой ужас.
– Дима, что с вами?
Я хотел ответить. Но второй во мне прокричал: «Ки-хаит-хи!» – непонятный крик боли и страха. Безволосое лицо отшатнулось, и моя рука поднялась и ударила. Лицо исчезло. Это было ужасно. Бил второй, тот, кто воплощался в боли, но удар нанесла моя рука, тяжелый апперкот правой в челюсть, и я поним

БЕ3НОГNМ от свалки не убежыш. свалко внутре тибя.

гетшеет

гетшеет

Перелепи мое лицо
Перелепи мое лицо, скульптор…
Майя Борисова

Был синий, ледяной январский день. На улице пахло яблоками, а здесь, на лестнице, – теплом и масляной краской. В просторной лестничной шахте столбом золотистой солнечной пыли стояла тишина. Андрей задремал в тепле. Он сидел, прислонившись к выпуклым стеклянным ромбам светового окна, и ждал друга Якова. От окна тоже веяло теплом. Да, в старом доме много старинных бессмыслиц! Например, вторая, черная лестница, которой никто не пользовался, кроме Якова. Свет на нее проникал лишь с парадной лестницы сквозь полупрозрачные световые окна. На втором этаже, где сидел Андрей, одного ромба в медном переплете не хватало. Какой-то досужий человек его вышиб, а это, поверьте, было нелегко… Так вот, Андрей очнулся, когда из ромбовидного отверстия вместе с запахом истлевшей мебели вытек знакомый голос.
– Не понимаю, о чем вы говорите, – сказал Яков.
Друг Яков, несмотря на свои неполные тринадцать лет, выражался кратко и определенно. Всегда. С кем бы ни беседовал. Сейчас с ним говорил взрослый – приставал с какой-то чепухой. К мальчишкам часто пристают: не ты ли разбил, сломал, утащил? Яков был не из тех, кто ломает или тем более тащит. В подобных случаях он объяснялся четко и холодно – каждое слово как ледяной кубик.
Андрей прислушивался к разговору на черной лестнице с привычной завистью: как говорит! Ну и Яков!.. Но через минуту учуял, что лед Яшкиных слов вроде бы мутноват. И тепловат… Ого!.. Взрослый голос каркнул презрительное «Воришка!» а Яков смолчал. Странно.
Хлопнула дверь на черной, и сейчас же – на парадной. Из своей квартиры вылетел Яков. Съехал по перилам, спросил, свирепо оглядываясь на Андрея:
– Идем к тебе?
– На улице замерзнем. Градусов двадцать, – сказал Андрей. – А кто там приставал, на черной?
– Борис Иванович, со второго этажа. Поговорим у тебя…
И все, и стоп. Теперь приходилось ждать – раз Яков отрезал.
Мы дружим втроем: Яков, Андрей и я. Что наш друг Яков необыкновенный человек, мы с Андреем поняли давно. Еще во втором классе. Был случай – Яков читал на уроке. Учитель увидел и отобрал книгу – толщиной со все наши учебники, взятые вместе. Название не помню, слишком уж ученое… Кирилл Николаевич поставил Якова у доски, книжищу отнес на свой стол, заглянул в нее. И зачитался, понимаете? Читал минут семь, а на уроке это целая вечность. Потом книгу не отобрал, а вернул Яшке – тот уже успел нарисовать на доске корабль и еще написать сверху: «Галеон, XIV век». Вернули ему книгу! Мы, по детской беспечности, не придали этому событию значения. То есть сначала не придали. Но после убедились, что Кир-Ник смотрит на Яшкино читательство «вот так» – сквозь пальцы. А сам Яков «развернулся во всей красе и стал себя вести, как в избе-читальне». Это все выражения Кир-Ника, который всегда изъяснялся мудрено. Но когда мы были в третьем классе, он не выдержал и отобрал у Яшки «Происхождение видов» Дарвина. Даже вызвал родителей.
Хороший человек, а поступил плохо. Впрочем, откуда ему было знать, что у Якова такие родители? Яшка молчал, к себе домой никого не пускал, даже нас. Буркнет: «Да ну их…» – и спрячется за книжкой. Он говорил мало, зато читал при всех удобных и неудобных случаях. И в тот день, когда он шел по заснеженному, солнечному переулку в гости к Андрею, к другу, было видно, что идти ему никуда неохота. Сидел бы и читал…
Необыкновенные люди – все чудаки. Это уж точно.
Войдя к Андрею в комнату, Яков сказал:
– А хорошо у тебя. – И огляделся, будто попал сюда не в тысячный раз, а в первый. Залез с ногами в большое кресло и стал совсем маленьким, совсем тощим – шмыгал носом. Правую руку он почему-то держал за отворотом пиджака. «Как простуженный Наполеон при Ватерлоо», – рассказывал Андрей. Потом рассказывал мне, а Якову он ответил:
– Да чего… Ничего хорошего не вижу…
– Тихо и чисто… Все равно не поймешь… Блестит все.
Андрей эту блеск-показуху ненавидел, из-за чего вел бои с матерью. Нескончаемые, как у Наполеона. А она сочинила издевательскую песню о сыне: «Тупицам-взрослым не дано постигнуть нас, безмерно сложных, – как ценно от бутылки дно, когда его в карман положишь». Всем, кроме сына, песня очень нравилась. И нам с Яковом.
– Где уж нам понять! – сказал Андрей. – Послушай, почему этот, со второго этажа, назвал тебя вором? И ты – стерпел?
– А я и есть вор. – Яков выдернул руку из-за пазухи и брякнул на стол металлическую авторучку. И уставился на нее, как цыпленок на удава.
– Ха! – выдохнул потрясенный Андрей. – Шариковая? Да зачем? Да я бы тебе… – Он потянулся к столу, договаривая: – Подарил.
Яков мгновенно спрятал ручку. Отрубил:
– Такого не подаришь.
И рассказал странную историю – о дружбе, о любви к чтению и о соседе со второго этажа, ретушере по профессии.
Борис Иванович появился в Яшкином доме недавно – осенью. Он поменялся квартирами со вдовой профессора Зайцева. Яков дружил с профессором, – по-моему, это неудивительно. Профессор давал Якову те книги, которые наш друг читал в классе и прочих местах. Потом Зайцев умер. В конце лета. И его жена сказала, что часть своей библиотеки профессор завещал отдать Якову. Но куда поставишь такую уйму книг? Там было штук четыреста, и все толстые. С родителями и заговаривать не стоило, куда уж… Подумав, Яков решил устроить библиотеку на черной лестнице, на просторной площадке третьего этажа. Набрал ящиков из-под апельсинов, отгородил закуток – прямо под лампой. Получилась библиотека-читальня. Никто не мешает, потому что дом старый, малолюдный, а ход на улицу давно заколочен. Намертво.
Мать кричала: «Не болтайся под ногами, лезь в свой занорыш!»
Яков и отсиживался в «библиотеке». Из дома тоже принес книги.
А новый жилец тем временем отсиживался у себя, в бывшей зайцевской квартире. Очень тихий, работящий оказался человек. В доме он один не знал о Яшкиной библиотеке. Целыми днями сосед, согнувшись, с лупой в глазу, корпел над ящиком со стеклянной, подсвеченной снизу крышкой. Тонкими кисточками подкрашивал негативы фотографий. Макал кисточки в разведенную тушь. Иногда – в белила. Сотни чужих лиц, серых на белом фоне, серых на черном фоне, с белыми волосами и губами, теснились на громадном столе. Там раньше стоял письменный стол Зайцева – в угловой комнате, меж двух окон… Яков один раз был у ретушера – послали за солью. Смотрел, как он работает. На стене, где прежде висел портрет профессора, осталось серое пятно. Серое, как лицо на негативе. Больше Яков туда не ходил. Но однажды, сидя в «занорыше», услышал шаги и голоса на площадке второго этажа.
«Здесь поговорим свободно», – сказал ретушер. Другой голос спросил: «Значит, вы меня не забыли?» – «Забудешь вас! Как новенькие… Сколько уж прошло лет-то? Не меняетесь…» – «О том и речь, Борис Иванович! Время бежит, у меня все по-прежнему. Пришел к вам в надежде, что ваши золотые руки продвинут меня лет на пятнадцать». Ретушер сначала сердито отнекивался, но второй обещал хорошо заплатить, и они договорились. Второй сказал, что принес «и карандаш, и все, что нужно», ретушер поворчал о какой-то «вредности», и они ушли.
– И это все? – спросил Андрей.
Яков кивнул.
– А ручка здесь при чем? – Андрей любил во всем добираться до сути.
– Тот самый карандаш, про который они говорили… Он у меня.
– Ну, ясно! Он подделывает документы, сосед твой. И голос у него, как у подделывателя, я же слышал…
Яков сердито и растерянно фыркнул:
– Что ты мелешь, какие документы?
– Тот, второй, украл чужой паспорт. Новенький. Фотография же там чужая, правда? Он и явился – чтобы ему перерисовали фотографию!
– А что значит «продвинут сразу лет на пятнадцать»? Тупица ты этакая!
– Сам тупица! В паспорте еще год рождения пишут, понятно тебе? Небось и паспорта никогда не видел, он слишком тонкий для тебя, умника? – Андрей захохотал, довольный остротой. – Тонкие книжки тоже читать полезно… Хе-хе…
– Тупица есть тупица, – профыркал Яков и вылез из кресла.
– Если бы кое-кто не был моим гостем… – произнес Андрей.
Схватка была короткой и безуспешной.
Минут через пять они продолжили беседу.
– Он пришел исправлять не фотографию, а лицо, – отдуваясь, начал Яков. – Передаю по буквам: Лена…
– Не на того напал. Не купишь, – перебил Андрей.
– Да я серьезно! Пойми! Серьезно!
– Серьезно?.. Тогда докажи, – сказал Андрей.
Вместо доказательства Яков поведал, что Борис Иванович спрятал некий предмет под косяком светового окна, на черной лестнице. И несколько раз ходил проверять, на месте ли спрятанное. А Яков две недели смотрел на это…
– Ага, ты смотрел-смотрел, не выдержал и взял? – догадался Андрей.
Яков шмыгнул носом, кивнул.
– Он у тебя в кармане? Ну и что? Лица исправляет, что ли?
Яков раскрыл левую ладонь, ткнул в нее пальцем, и Андрей увидел. В мясистой части ладони, что под большим пальцем, был желобок. Если надавить ладонью на острый край стола и несколько секунд подержать, останется такой шрам. Правда, он затянется довольно быстро.
– Ну и что? – снова сказал Андрей.
Яков выхватил краденый карандаш, нацелился и быстрым движением провел на своей ладони вторую линию. Рядом с первой. Линия сначала была красной, через секунду – побелее… Остался желобок – гладкий, чуть блестящий. Совсем как первый. Яшкина ладонь стала лепной – будто карниз. Андрей охнул. Яков ухмыльнулся и мелкими, плотными штрихами затушевал свою ладонь, словно лист бумаги, и, когда с кожи схлынула краснота, Андрей увидел, что желобки исчезли.
– Никогда бы не поверил, – сказал он, чувствуя, что губы плохо слушаются, шея онемела, а в желудке холод. – Как же? Больно же, наверно, когда по живому, как по пластилину, это клетки, они живые, и эти… окончания… Нервные окончания – они же чувствуют? А? Боль ощущают… – Андрей замолчал и сунул в рот пальцы. Прошепелявил: – Не… Это фокус.
– А попробуй сам. – Яков протянул ему карандаш.
– Нет, этого не надо, – в панике отдернул руку Андрей и подумал: «Вот какой он, настоящий страх…» Потом вскочил, заметался по комнате, что-то взял с полки, переставил, вдруг рванулся к столу и схватил карандаш, тяжелый, теплый… И судорожно чиркнул себя по тому же месту на ладони, где тушевал Яков.
Желобок! Еще глубже! И никакой боли. Немного жжет и чешется. Прошло и это.
Тут Андрей завыл от восторга, а Яков рассердился:
– Ну? Что воешь? Никакой собранности… А дальше – как быть? Куда его девать?
– Дальше, дальше… – Андрей его не слушал. – Дальше? После подумаем, успеем! А тяжелый какой!
– Отнесем ученым. Жаль отдавать, поэкспериментировать бы, – сказал Яков.
Андрей крепче сжал карандаш и лихо, бодро уничтожил желобок. Бесследно. Подскочил к зеркалу, затушевал шрамик на подбородке. Был у него такой след наших младенческих забав…
– А-а! Видал?! – завопил Андрей. Великолепные планы роились в его благородной, хотя и взбалмошной, голове. А этот холодный скептик, умник, помешанный на Дарвине, – ледышка! Бесчувственный книгочей… Отда-ать?!
– Никому не отдадим! – крикнул Андрей. – Может, и отдадим, но потом, потом, а сначала – применим…
– Как намереваешься применять? – отозвался «бесчувственный».
– Если Анечке Федосеевой ушки подправить, а? – вкрадчиво спросил Андрей-искуситель. – Лопушки? – Он показал, какие уши у Федосеевой. – А? Любовь до гроба обеспечена…
Яков покраснел до шеи, но спросил очень тихо:
– А ты как употребишь? На чьи уши?
– Не твое дело.
– Согласен, – сказал Яков. – Анечка тоже не твое дело. И запомни еще: мне купленная любовь не нужна. Даже любовь до гроба.
Помолчали. Яков взвесил карандаш на ладони, спрятал. Вздохнул. Сейчас же Андрей тронул его за плечо:
– Яш, ведь я чего хотел… Этой штукой можно лицо поправить, а? Морщины, все такие складки убрать?
Яков кивнул.
– Мать стареет, – сказал Андрей. – За осень, говорит, так изменилась – не узнать… Позавчера, знаешь, стоит у зеркала, смотрит на себя и плачет. Я бы потренировался на себе, а потом как-нибудь ее подправил. Она же красивая!
Больше они не спорили. Решили отложить окончательные действия и пойти к Бобу – экспериментировать на хомяках. (Боб – это я. У меня в то время хомяки страшно расплодились. Только взрослых было двадцать девять штук.)
И они пошли.
Наверно, Борис Иванович давно стоял у подъезда. Поднятый воротник заиндевел, морщины на лице казались фиолетовыми. Друзья потом рассказывали, что их поразили морщины, – почему он свое-то лицо не отретушировал?
Заговорил Яков. Он задрал голову и сказал: «Карандаш взял я. Разговор на лестнице подслушал я. Вы ретушировали лицо. Мой друг все знает». Ретушер ответил: «Чего же стоять? Пойдемте, куда шли». И они направились к проспекту, на шум машин. Ретушер сразу заговорил – как будто включили магнитофон. Казалось, ему не нужны слушатели, только бы выговориться, вывалить все, о чем он молчал много-много лет.
Тридцать лет назад он уже был ретушером, очень хорошим, известным среди фотографов. Работал у самого Фогельмана – в лучшей московской фотографии, где снимались все знаменитости. Артисты. Летчики. Генералы. Ретушеры трудились крепко, до глубокой ночи. Тот человек, о котором речь, ждал его дома, ночью, в пустой комнате. Неизвестно, как проник, – соседи его не впускали. Он ждал хозяина, стоя под яркой лампой. Лицо освещено. Здоровое, большеглазое, но – мертвое. Под лампой стояла огромная кукла, манекен из витрины. Ретушерский глаз Бориса Ивановича увидел это сразу. Кто-нибудь другой, кому не приходилось, как ретушеру, «убивать лицо» на фотографии, а затем, чертыхаясь, смывать ретушь и начинать все сначала, – кто другой не заметил бы мертвенности в лице гостя. Но потом начал бы ежиться, приглядываться… Почему же так неловко, вроде даже стыдно было смотреть на здоровое, красивое человеческое существо?
– Две черточки в лице упустили, – сказал Борис Иванович, и варежкой прикоснулся к нижним векам и к губам.
– Именно эти? – недрогнувшим голосом спросил Яков.
– Рядовая ошибка начинающего художника, – пояснил ретушер. – Эти места поначалу не даются. Поработает – поймет… Научится.
Андрей прошептал:
– Что вы это говорите?! Кто его делал?
И сверху, из заиндевелого воротника, до них донесся ответ:
– Кто его делал – не знаю, не могу знать. Но точно – делал. Сам он – не человек, он сделанный…
Тем же равнодушным, монотонным голосом Борис Иванович продолжил рассказ. Как он смертельно перепугался, услышав просьбу – перелепить лицо… М-да… Как отказывался, пытался выставить гостя вон. И как согласился наконец. Весь стол был завален продуктами – в прекрасном наборе и изобилии принес их гость. А время было голодное, суровое. Хлеб по крошкам считали, щепотью со стола подхватывали… А еще карандаш. На него у Бориса Ивановича были свои виды…
– Какие виды? – живо спросил Андрей.
– Дурак я был. Хотел разбогатеть, на этом-то карандаше, – с тенью лукавства ответил ретушер.
– А он? Он кто был такой? Если не человек?
Несколько шагов они прошли молча. Борис Иванович вдвинулся между Яковом и Андреем, взял их за плечи, проговорил:
– Робот. Или как еще называется – машина, словом. Я, пока работал, ощупал его лицо. Вроде человеческое, но плотное чересчур. Холодное. А вот часы-браслет сделаны заодно с телом…
Яков вывернулся из-под руки ретушера и крикнул:
– Как это – заодно? Зачем вы нас пугаете?!
– А ты зачем в мои дела встрял? Зачем карандаш утащил? Он же ко мне приходил, меня просил, чтобы я его работал… Вернулся совсем такой, каким я его сделал. Попросил. Карандаш оставил…
Они вышли на проспект. Рядами, плотно окутываясь белым туманом, мчались машины. Голос ретушера стал невнятен за шумом. Он говорил:
– Ученым отнести… Добра не будет, лучше отдайте… У тела его держать нехорошо, вредно…
Понимаете, уже смеркалось, и тротуар, хотя и широкий, затягивало морозным туманом, и в глазах стояла странная картина: лампа, кукла под лампой и четвертушка мокрого хлеба в пустом шкафике. Яков опустил руку за пазуху – к карандашу. Андрей смотрел на ретушера. И неожиданно они втроем очутились на мостовой. Взревели гудки, завизжали тормоза – удар, вскрик; через секунду Яков и Андрей стояли в первом ряду толпы, окружавшей Бориса Ивановича, сбитого машиной.
Это случилось слишком быстро. Друзья стояли в ослепительном свете фар. Оцепенело смотрели на черную лужу, расплывающуюся на мостовой, по желтому снегу.
– Я врач! Пропустите! – крикнули сзади, и стремительный человек бросился на колени, разодрал на лежащем пальто, рванул брюки. Над коленом чернела рана – стреляла струйкой крови. Врач быстрым, злым движением сдернул шарф, провел под ногу Бориса Ивановича, стал стягивать жгут. Так останавливают кровь. Она не хотела останавливаться, брызгала на шарф, на мостовую. Андрей сквозь оцепенение увидел, что его друг выдвинулся вперед и протягивает врачу карандаш. Губы Якова шевелились, он что-то говорил врачу. Но тот вскрикнул, не поднимая головы:
– Мальчишку – убрать! Милиционер, «скорую» вызовите! Быстрее!
А кровь все била, толчками, толчками. Андрей стал всхлипывать. Яков вывернулся откуда-то, снова очутился рядом. Они схватились за руки. И вдруг услышали очень вежливый, очень мягкий голос:
– Мальчик, будь так добр, дай мне карандаш.
Из толпы вышел тот – приходивший к ретушеру. Они узнали его. По глянцевому, невероятно здоровому румянцу и свежим, кукольным губам. Как во сне, Яков протянул руку и вложил карандаш в большую ладонь, очень теплую на морозе.
– Спасибо, мальчик… – Он повернулся широченной спиной. За нею уже ничего не было видно. – Коллега, будьте добры, – сказал он врачу, – немного посторонитесь… Хорошо… Хорошо…
Было слышно, как врач севшим голосом спрашивает:
– Что за прибор, доктор? Откуда?
А тот басит:
– Это, доктор, ультразвуковой коагулятор. Опытный образец… Так, жгут можно снять. – Он скинул пальто и закутал Бориса Ивановича. – О, вот и «скорая»!
С этими словами он поднял раненого и положил на носилки так легко и спокойно, что в толпе послышался смех. Бывает вздох облегчения, а тут был смех облегчения. Человек в светлом, ловко сидящем костюме помахал рукой – на ней блеснули часы – и следом за носилками вошел в фургончик «скорой». Провыла сирена – уехали…
На обратном пути ребята прошли мимо школы. Ее окна отсвечивали выжидающей мутной пустотой. Через пять дней кончались каникулы.
Яков заявил: «Этого дела я так не оставлю». И скрылся с глаз. Появился только в школе. Злой, взъерошенный и еще более худой, чем обычно. На вопросы только дергал плечом. После все-таки заговорил. Рассказал, что нашел больницу, а в ней – Бориса Ивановича. Пробрался к нему в палату. Ретушер поправляется, Якову нисколько не обрадовался, от всего отказывается наотрез. От робота со встроенными часами, от волшебного карандаша – от всего… Утверждает, что ретушером он работает недавно, а прежде был мастером по точной механике. И никакого лица он румяному человеку не ретушировал, а делал для него коагулятор… То есть медицинский прибор, которым останавливают кровь при хирургических операциях. Румяный человек оказался не роботом, а врачом, – он, мол, и изобрел этот коагулятор. К бывшему механику румяный приходил за помощью «довести прибор до ума». Почему прибор хранился не в квартире? Пожалуйста. Он вредный, радиоактивный…
Черт знает что! Я тут же спросил: «Насчет желобков на ладони вы все выдумали или как?» Андрюшка мрачно усмехнулся, а Яков еще мрачней ответил. По словам Бориса Ивановича, прибор имеет «косметическое действие». Шрамик может свести, бородавку.
При этих словах Яков совсем взъерошился, надулся и объявил: мол, в больнице он сидел не зря, со всеми сестрами познакомился и доподлинно знает – румяный к Борису Ивановичу и носа не показал. Его, Якова, на пушку не возьмешь. Он все равно разберется в этой истории.
Хотите знать, что я сам думаю? Яшка и Андрей – великие сочинители. Действительно, их на пушку не возьмешь и сознаться не заставишь. Мастера! Но одну-единственную деталь они не выдумали. Шрам с Андрюшкиного подбородка исчез. Я уж не спутаю – моя была пометина… Четыре года я расплачивался за нее угрызениями совести. И вдруг – нет шрама. Значит, что-то в их истории не выдумано.
Я подожду конца Яшкиного следствия. Он, в общем-то, серьезный человек. Он разберется.
Дождь в лицо
I
– Крокодилы! – оглушительно заорал попугай.
Андрей повернулся на левый бок и посмотрел вниз, туда, где полагается быть ночным туфлям. Между прутьями настила была видна вода – цвета хорошего крепкого кофе. За ночь вода поднялась еще на несколько сантиметров.
Оставались последние секунды ночного отдыха. Он вытянулся в мешке и закрыл глаза. Примус шипел за палаткой, и через клапан проникал запах керосиновой гари, а от Аленкиного мешка пахло Аленкой. Счастливые дни в его жизни. Вот они и наступили наконец.
– Эй, просыпайся!
Через краешек сна он услышал сразу ее голос, и отдаленный шум джунглей, и шорох и скрипы Большого Клуба и, совсем еще сонный, полез из мешка и натянул болотные сапоги. Настил, сплетенный из тонких лиан, провис к середине и почти не пружинил под ногами. «Давно пора сплести новый, – подумал Андрей. – Сегодня я натащу лиан».
Он знал, что все равно не сделает этого ни сегодня, ни завтра, и вспомнил, как в Новосибирске директор спал в кабинете на старой кровати с рваной сеткой, а когда ее заменили, устроил страшный скандал и кричал: «Где моя яма?»
Посмеиваясь потихоньку, он оделся, спустился в воду – шесть ступеней – и посмотрел на сапоги. Вода дошла до наколенников. Поднимается.
– Неважные дела. Надо бы, к черту, взорвать эти бревна. Запруду. Там полно крокодилов, – сказала Аленка сверху.
– Разгоним, – ответил Андрей. Он шел под палаткой, ощупывая дно ногами. Палатка стояла на четырех столбах, провисший настил был похож на днище огромной корзины. Прежде чем выбраться на мостки, он посмотрел в сторону деревни. Он смотрел каждое утро и ничего не видел – только лес. Ни дымка, ни отблеска очага…
Примус шумел что было мочи, Аленка осторожно накачивала его хромированное чрево. Синие огни прыгали под полированным кофейником, на очаге лежали вычищенные миски, и Аленка сидела деловитая, чистенькая, как на пикнике, – ловкие бриджи, свежая ковбойка, светлые волосы причесаны с педантичной аккуратностью.
– Как спалось? – спросил Андрей.
– Ты что-то говорил? Ничего не слышно. Как в метро. Кстати, что ты вчера говорил о дисках, когда возвращался? В лодке?
Андрей открыл рот и несколько секунд так и стоял, соображая.
– Тебя же не было в лодке… Как ты узнала, что я сам с собой говорил?
– Всю жизнь мне не верят, что я читаю мысли, – сказала Аленка, отмеряя кофе десертной ложкой. – И ты тоже, никто мне не верит. Лентяи все недоверчивые, хоть пистолет бы почистил.
– Он в палатке, – машинально сказал Андрей.
– Ты ведь сам говорил, что он осекается.
– Почищу после завтрака.
– Возьми, лентяй. – Она просунула руку в клапан и достала тяжелый пистолет. В левой руке она держала ложку с кофе.
– Все равно не буду, – сказал Андрей, расстегивая кобуру. Он разложил детали на промасленной тряпке и, гоняя шомпол в стволе, соображал, как бы к Алене подступиться. Если она заупрямилась – ищи обходной маневр. Это он усвоил.
Он собрал пистолет, вложил обойму и заправил в ствол восьмой патрон. Пистолет поймал солнце – багровый край, беспощадно встающий над черной водой, среди черных стволов. В чаще ухнула обезьяна-ревун.
– Готово, – сказала Аленка.
– И это не первый раз? – спросил Андрей, принимая у нее миску.
– Говорю тебе – всю жизнь.
Помолчали.
– Это фокусы Большого Клуба, – неожиданно сказала Аленка. – Он же совсем рядом.
– Может быть. А часто это бывает? И как ты это слышишь?
– Я веду дневник, – сказала Аленка. – По всем правилам, уже пятнадцать дней. Иногда я слышу тебя оттуда. Как будто ты говоришь за моей спиной, а не возишься у Клуба или в термитниках. В дневнике все записано.
– Брось, – сказал Андрей. – Оттуда добрый километр. – Он положил ложку и смотрел на Аленку сквозь темные очки. – И ты все время молчала?
– Тебе этого не понять. Ешь кашу. Ты ужасный трепач, только и всего.
– Покажи дневник.
– Вечером, вечером. Солнце уже встало.
– Нет, это невозможно! Какие-то детские фокусы! – Андрей бросил миску и встал с ложкой в руке.
– Каша остынет, – кротко сказала Алена.
– Какая каша? – завопил Андрей. – Ты понимаешь, что надо ставить строгий эксперимент?
– «Строгий заяц на дороге, подпоясанный ломом», – тонким голосом пропела Алена. – Эксперимент достаточно строгий. Ешь кашу.
– Хорошо. Я доем эту кашу.
– Вот и молодец. «И кому какое дело; может, волка стережет!»
– Аленка!
– Я же слушаю твои магнитофонные заметки. Слово в слово с моим дневником. Понял? И все. Пей кофе, и пойдем.
Комбинезоны висели на растяжке. Андрей молча влез в комбинезон, застегнул молнию, молча нацепил снаряжение: кинокамера, термос, запасная батарея, фотоаппарат по кличке «Фотий», ультразвуковой комбайн, набор боксов, инструменты. Магнитофон. Теперь все. Он натянул назатыльник, заклеенный в воротник комбинезона, и надел шлем. Плексигласовое забрало висело над его мокрым лицом, как прозрачное корытце.
– Включи вентилятор, ужасный ты человек, – сказала Аленка. – На тебя страшно смотреть. И возьми пистолет.
Под комбайном зашипел воздух, продираясь через густую никелевую сетку, и вентилятор заныл, как москит.
– Родные звуки, – сказала Аленка. – Я тоже пойду, после посуды.
– Мы же договорились. Я иду к Клубу.
– Андрейка, они мне ничего не сделают. Я знаю слово. Ну один разок сходим вдвоем.
– Не дурачься. Клуб начнет нервничать, и пропадет рабочий день. У тебя хватает работы. Сиди и слушай.
Он уже сошел с мостков, взял шестик, прислоненный к перилам, и посмотрел на жену – все еще с досадой. Аленка улыбнулась ему сверху.
– Ставь в дневнике точное время, часы сверены. Я пошел.
– Очень много крокодилов. Ты слышал, сегодня один шнырял под палаткой?
– Тут везде полно этой твари. Будь осторожна.
– Я ужасно осторожна. Как кролик. Сейчас я их пугну. Поспорим, что я попаду из пистолета вон в того, большого? – Аленка достала из-под палатки свой пистолет и положила его на локоть. – Нет, лучше с перил. Вот смотри.
Солнце уже поднялось над черной водой, и ровная, как тротуар, дорожка шла к палатке, и по ней ползли черные пятна треугольниками, и рядом, и еще подальше. За пятнами по тихой воде тянулись следы, огромным веером окружая палатку. Выстрел и удар пули грянули разом, палатка дрогнула, и крокодил забил хвостом, уходя под воду.
– Вечная память, – сказала Аленка. – Вечная память, сейчас мы вам добавим, вечная…
Палатка снова качнулась, и зазевавшийся крокодил щелкнул пастью над водой и скрылся в темной глубине, и вот уже над поляной тишина, гладкая маслянистая вода отражает солнце. Андрей бредет по вешкам к берегу, ощупывая дно шестиком и обходя ямы. Кинокамера сверкает на поворотах. Хлюп-хлюп-хлюп – он идет по вязкому дну, а вот и шагов не слышно. Андрей подтянулся на руках, прошел по сухому берегу и исчез. Обезьяна снова заорала в джунглях. День начался.
– Сегодня день особенный, – сказала Аленка, обращаясь к примусу. – Понял, крикун? Ну то-то…
Она сидела под тентом, придерживая пистолет, и прислушивалась, хотя почему-то была уверена, что теперь ничего не услышит – с сегодняшнего дня. После еды ей стало совсем нехорошо. Она достала щепотку кофе из банки, пожевала и плюнула в воду.
– Все ученые – эгоисты, – сказала Аленка. – Завтра все равно пойду в муравейник. Я тоже стою кой-чего, только я очень странно себя чувствую. И еще это. Когда-нибудь это должно было получиться. И все равно завтра я пойду.
Она попробовала представить, что он там видит, продвигаясь по пружинистой тропке, и, как всегда, увидела первую атаку муравьев, первый выход в муравейник три месяца тому назад.
Они шли вдвоем по главной тропе, потея в защитных костюмах, и в общем все было довольно обыденно. Как в десятках муравьиных городов по Великой реке. Они осторожно ставили ноги, чтобы не давить насекомых, хотя много раз объясняли друг другу, что это чепуха, сентиментальность – этим не повредишь муравейнику, который занимает десятки гектаров. Они часто нагибались, чтобы поймать муравья с добычей и посадить его в капсулу, иногда смахивали с маски парочку-другую огненных солдат, свирепо прыскающих ядом.
На повороте тропы Андрей обнаружил новый поток рабочих – они тащили в жвалах живых термитов – и сказал: «Ого, смотри!..»
Это было немыслимое зрелище: огненные муравьи, свирепые аракара, тащили живых термитов, держа их поперек толстого белого брюшка, а живые термиты покорно позволяли беспощадному врагу нести себя неизвестно куда…
– Ну и ну! – сказала Аленка. – Если в джунглях встретишь неведомое…
– …оглянись по сторонам, авось увидишь что-нибудь еще.
Сидя на корточках, они рассовывали термитов по боксам, и вдруг она сказала:
– Ой, Андрей. Мне страшно.
– Кажется, мне тоже… – пробормотал Андрей.
Они встали посреди тропы, спина к спине, и Аленка услышала щелчок предохранителя, и новая волна ужаса придавила ее, даже ноги обмякли. Маленький тяжелый пистолет сам ходил в руках – набитый разрывными снарядами в твердой оболочке, оружие бессильных.
– Смех да и только, – пробормотал Андрей. – Как будто рычит лев, а мы его не слышим.
– Откуда здесь львы?
– Откуда хочешь, – ответил Андрей совершенно нелепо, и тут страх кончился, как проходит зубная боль, и они увидели алый полупрозрачный диск, неподвижно висящий метрах в двадцати от них, над низкими деревьями, как летящее блюдце. Так они и подумали оба, таращась на него сквозь стекла масок. Наконец Андрей поднял стекло и посмотрел в бинокль:
– Крылатые, только и всего…
Именно с этого момента и началась игра в «только и всего». Когда они добрались до Большого Клуба, Аленка сказала: «Только и всего»; и когда в первые дни разлива огромный муравьед удирал от огненных, Андрей вопил ему вслед: «Только и всего!» – а муравьед в панике шлепал по воде, фыркал и вонял от ужаса.
…Андрей смотрел, а она подпрыгивала от нетерпения и канючила: «Дай бинокль, дай-дай бинокль», пока их не укусили муравьи – сразу обоих, – и тогда пришлось опустить стекла, и они сообразили, что диск надо заснять. Огненный укусил ее в нос, было ужасно больно, и нос распух, пока она меняла микрообъектив на телевик, стряхивая муравьев с аппарата. Андрею было лучше – он просто повернул турель кинокамеры. Она сделала несколько кадров, тщательно прокручивая пленку, потом диск пошел к ним и повис прямо над головой – в шести метрах, по дальномеру фотоаппарата, – и в фокусе можно было различить, как мелькают и поблескивают слюдяные крылья и весь диск просвечивает на солнце алым, как ушная мочка…
– Ты встречал что-нибудь в этом роде? – спросила Аленка.
– Не припоминаю.
– Но ты предвидел, да? Только и всего, и великий Шовен!
Они захохотали, с торжеством глядя друг на друга. Никто и никогда не видел на Земле, чтобы муравьи роились диском правильной формы.
Никто и никогда! Значит, не зря они угрохали три года на подготовку экспедиции, не зря клеили костюмы, парафинили двести ящиков со снаряжением, и притащили сюда целую лабораторию, и обшарили десять тысяч квадратных километров по Великой реке…
– Я тебя люблю, – сказал Андрей, как всегда не к месту, и Аленка процитировала из какой-то летописи:
– «Бе бо женолюбец, яко ж и Соломон».
На Андрея напал смех. Они хохотали, а диск висел над головой, слегка покачиваясь, сильно и неприятно жужжа. Они до того развеселились, что второй приступ страха перенесли легко – не покрываясь потом и не вытаскивая пистолетов. Но хохотать они перестали. И когда колонны огненных двинулись к ним, шурша по тропе и между деревьями, они сначала не особенно удивились.
Но только сначала.
«Наверно, так видна война с самолета», – подумала Аленка и заставила себя понять – почему появилась эта мысль. Муравьи шли колоннами, рядными колоннами, и, наклонившись, она увидела сквозь лупу в забрале, что сяжки каждого огненного скрещены с сяжками соседа. Скульптурные панцири светились на солнце, ряды черных теней бежали между рядами огненных – головы подняты, могучие жвалы торчат, как рога на тевтонских шлемах. Крупные солдаты, до двух сантиметров в длину, двигались с пугающей быстротой, но Аленка наклонилась еще ниже и увидела в центре колонны цепочку, ниточку рабочих с длинными брюшками и толстыми антеннами. Она сказала: «Андрюш, ты видишь?» – а он уже водил камерой над самой землей и свистел.
Они снимали, сколько хватило пленки в аппаратах, потом пытались переменить кассету кинокамеры, и в это время их атаковали сверху крылатые – другие, не из диска, – сразу покрыли забрала, грызли костюмы, и вентиляторы завыли, присасывая муравьев к решеткам, а снизу поднимались пешие, и Аленка испугалась. Она увидела, что Андрей судорожно чистит забрало и он был весь шуршащий, облепленный огненными, как кровью облитый, – и тогда она выхватила контейнер из-за спины и нажала кнопку.
…Аленка закрыла глаза. Это был великолепный и страшный день, когда они поняли, что найден «муравей разумный». Иной разум. После наступило остальное: работа – работа – работа, и умные мысли, и суетные мысли… Но тогда, на тропе, было великолепно и страшно. Контейнеры стали легкими, а земля густо-красной, и по застывшим колоннам бежали другие, не ломая рядов, и тоже застывали слоями, как огненная лава. Когда ее контейнер уже доплевывал последние капли аэрозоля, муравьи ушли. Все разом – улетели, отступили, сгинули, бросив погибших на поле боя…
Под настилом послышалось сопение, скрежет. Аленка посмотрела сквозь люк и сморщила нос. Здоровенный крокодил медленно протискивался между угловой сваей и лестницей. По-видимому, он воображал, что принял все меры предосторожности – над водой торчали только глаза и ноздри, и он явно старался не сопеть и деликатно поводил хвостом в бурой воде. Над палаткой раздалось оглушительное: «Кр-р-рокодилы! Кр-р-рокодилы!» – попугай Володя орал что было мочи, сидя на коньке палатки и хлопая крыльями. Крокодил закрыл глаза и рванулся вперед. Звук был такой, как будто провели палкой по мокрому забору, – это пластины панциря простучали по свае. Он не успел нырнуть – Аленка навскидку всадила в него две пули, а Володя неуверенно повторил: «Кр-р-рокодилы?»
– Позор! – сказала Аленка. – Какой ты сторож, жалкая ты птица!
Попугай промолчал. Он не любил стрельбы.
– А я не люблю мыть посуду. Тем не менее дисциплина нам необходима как воздух. И еще я не хочу работать. Как ты на это смотришь?
– Иридомирмекс, – оживленно сказал попугай. Он почесал грудку и приготовился к интересной беседе, но Аленка сказала ему:
– Цыц, бездельник! Давно известно, что это не иридомирмекс, а эцитон сапиенс Демидови. Вот как. Остается только выяснить, сапиенс он или не сапиенс.
Она бросила в воду ведерко на веревке, залила грязную посуду и снова села. Третье утро ее мутит как проклятую. Пусть Андрюшка сам трет жирные миски. И, кроме того, ей хотелось подумать. «Эцитон разумный Демидовых», разумен ли он на самом деле? Они с Андреем знали, что, вне зависимости от разума, их огненные – истинное чудо природы. В два счета супруги Демидовы станут знаменитостями, и их пригласят к академику Квашину, на знаменитый пирог с вишнями, а их будущим деткам придется играть на Гоголевском бульваре. С няней, говорящей на трех языках.
Шум будет потрясающий, потому что Андрей предсказал все заранее и имел наглость выступить на ученом совете. Он прочел доклад, замаскированный под сугубо математическим названием. А в конце, исписав обе стороны доски уравнениями, он сказал: «Выводы». И пошел…
Алена засмеялась. Концовку этого доклада и скандал, разразившийся потом, она помнила слово в слово.
«Я заканчиваю, – говорил Андрей. – Был дан анализ возникновения разумного целого из муравьиной семьи. Целое, в котором нервные узлы отдельных особей собраны в единую систему… Поскольку наиболее специфической функцией муравейника является инстинктивное управление наследственным аппаратом… необходимо ожидать разумного управления этим аппаратом в разумном муравейнике. И далее – ожидать активного процесса самоусовершенствования разумной системы. Я кончил». После этого он начал аккуратно вытирать руки тряпкой и перемазался, как маляр. По сути, он очень нервный и возбудимый и слава ему ни к чему. Слава, о господи!
Она бросила попугаю кусочек галеты.
– Мы пронесем бремя славы с честью, Володя, или уроним на полпути, но как насчет разума? У тебя его не очень-то много.
Попугай ничего не ответил.
– Гордец. Я с тобой тоже не разговариваю. – Она запустила руку в палатку, наощупь открыла сумку, стоящую у изголовья, и вытянула свой дневник. Вот они, проклятые вопросы, выписанные столбиком.
Первое. Могут ли считаться признаком разумной деятельности термитные фермы, на которых муравьи выращивают термитов, как домашний скот, для пищи?
– Ни в коем случае, – ответила Елена Демидова и покачала головой. – Ни под каким видом. Другие мурашки откалывают номера поинтересней. Пошли дальше.
«Любопытно, – подумала она, – что вдвоем с Андрюшкой мы не продвинулись дальше первого пункта. Он упирает на свой мистический тезис – что муравьи враждебно относятся к термитам, а огненные преодолели древнюю вражду и прочее. Вопрос второй снимается сам собой – о рисовых плантациях, о грибных плантациях, – все это умеют другие виды. А вот вопрос мудреный – инфразвуковой пугач, рассчитанный на млекопитающих, это дельце новенькое, и Андрей утверждает, что львиный рык содержит схожие частоты».
Попугай захихикал – он поймал шнурок от левого кеда.
– Молодчага ты, парень! – сказала Алена. – Львиный рык – не признак разума. Дальше. Летающий диск – ультразвуковая антенна. Содержание передач неизвестно, но можно полагать, что… Стоп. Этого мы не знаем. Возможно, что диск наблюдает окрестности, передает сообщения Большому Клубу и его команды исполнителям. Может быть, и так, но факты… Факты не строгие. Мы знаем только, что диски сопровождают колонны солдат, а рабочие группы меняют поведение, когда диск задерживается над ними.
– Может быть, принять за основу? – спросила Елена Демидова – докладчик.
Председательница разрешила:
– Валяйте.
– Итак, опыты: в сторону диска посылается ультразвуковой сигнал – и колонна меняет направление или рассыпается…
– Что вы там бормочете, кандидат Демидов? – спросила Аленка. Голос Андрея тонко-тонко запищал в глубине леса. – Вот еще тоже феномен – как его понимать?
Она перелистала страницы, быстренько записала число, время и, записывая слова, повернула голову в сторону муравейника. Голос смолк. Она прочла запись: «Черт! Надо было взять контейнер».
Аленка кинулась в палатку – хлипкое сооружение ходило ходуном. Натягивая комбинезон, она оступилась в дыру настила, упала и больно ушибла спину.
– Ах, сволочи! – с восхищением сказал Андрей и вдруг выругался. Она никогда на слышала от Андрея ничего подобного, и, шипя от боли, бросилась вытаскивать из-под мешков карабин, и, уже повесив его на шею, сообразила, что делает глупость. Андрей что-то бормотал в страшной дали. Комбинезон был уже мокрый изнутри, ковбойка прилипла к животу и сбилась складками. Не оглядываясь, Аленка спрыгнула в воду, подтянула к себе лодку и забралась в нее. Вода как будто еще поднялась с рассвета, но все равно – Аленка никак не могла дотянуться до ящика с аэрозолью.
– Ученый идиот! – сказала Аленка, подпрыгнула, ухватилась за настил и рывком подтянулась к ящику. Скользя ногами по свае, она достала один контейнер, другой, сбросила их в лодку, снова спрыгнула в воду и снова залезла через борт. Пирога зачерпнула бортом.
На все это ушло не меньше пятнадцати минут вместе с переправой. Она топала по муравьиной дороге, ничего не слыша за своим дыханием.
Андрей внезапно выскочил из леса. Он бежал грузной рысью, нелепо обмахиваясь веткой. Крылатые вились над ним столбом, а диск плыл в своей обычной позиции – метрах в десяти сбоку.
Она бежала навстречу, нащупывая кнопку контейнера. Когда Андрей остановился и поднес руку к лицу, Аленка подняла контейнер, но расстояние было слишком велико. Она через силу пробежала еще несколько шагов и выронила контейнер.
Крылатые улетели. Только диск жужжал над тропой. Улетели… Она села на тропу, сжимая в руках контейнер. Она плохо видела, глаза съело потом, и все в мире было потное и бессильное.
Андрей нагнулся и поднял ее за локти.
– Пойдем. – У него был чавкающий, перекошенный голос. – Пойдем. Они прогрызли костюм, сволочи летучие!

II
Удары пистолета и гром кордитных зарядов отразились от воды, а потом заглохли и рассеялись в горячем тумане. В дом вождя влетел неясный рокочущий звук, но Тот Чье Имя Нельзя Произносить и Многоязыкий услышали все это и еще многое – щелчки пуль по костяной спине, эхо от дальнего края поляны и тишину, сменившую крики птиц.
Тот Чье Имя Нельзя Произносить смотрел поверх согнутой спины Многоязыкого.
Под резной перекладиной у входа сидел на корточках старшина Бегущих, прислонившись спиной к автоматическому карабину. Бегущие сидели в тени по всей площадке перед домом и ждали.
Потом вождь посмотрел на Многоязыкого, на его тощие плечи, седые длинные волосы и кожаные ботинки на пуговицах. Многоязыкий надевал их в торжественных случаях. Он всегда приходил в дом вождя обутым. Тот Чье Имя Нельзя Произносить погладил рукоятку метательного ножа. Многоязыкого приходилось терпеть, хотя он был плохим советником и называл вождя запретным именем Дождь В Лицо, когда поблизости не было других людей. Он умел торговать с белыми.
Вождь махнул рукой. Старшина Бегущих вскочил. Топот сотни босых ног прокатился по деревне и стих у воды.
Многоязыкий разогнул спину.
– Вода поднимается.
Тот Чье Имя Нельзя Произносить молчал.
– Вонючие собаки рубят лес. Хотят, чтобы вода поднялась и огненные утонули в воде. Вонючие собаки! – повторил Многоязыкий, сплюнул жвачку и аккуратно растер ее ботинком.
Вождь молча смотрел поверх его головы.
– Твои воины ждут, – сказал Многоязыкий. – Прикажи. Мы убьем белых в доме на высоких столбах и взорвем запруду.
Он взглянул на советника. Многоязыкий опустил голову. Вождь думал. Он стар, а его советники глупы. Когда орел попадает в силок, он не ждет помощи и совета. Сейчас надо думать. В одном Многоязыкий прав. От белых всегда воняет. Они рубят лес в верховьях, а здесь бревна скучиваются в запруду. У его порога, в его деревне. Здесь родился Дождь В Лицо, отсюда его увез мусульманин-работорговец и продал на гасиенду. Он не хотел работать, и его били плетьми.
– Еще двадцать, – сказал гасиендадо.
Мальчишка молчал, прижавшись к деревянной кобыле.
– Он сдохнет, – сказал управляющий. – Он еще мальчишка. Он не выдержит.
– Еще двадцать, – повторил гасиендадо.
Он это запомнил. Белые звали его Бембой, но он помнил. Он – Дождь В Лицо. Сын Большого Крылатого Муравья. Через год он убил гасиендадо и ушел, унося с собой ремингтоновский карабин и двуствольный «Холланд-Холланд». Но патронов было мало. Тогда он и встретил Многоязыкого, угрюмого юнца в джутовой рубахе до колен. Многоязыким его стали звать потом, много лет спустя. «Ты и заряжать умеешь? – спросил человек в рубахе. – Смотри. Так; так; щелкнуло. Заряжено». Человек в рубахе взял ружье: «Целиться я умею. Главное, уметь заряжать». Дождь В Лицо покачал головой: «Главное – патроны. Патронов мало».
Так он стал вождем. С тех пор он постоянно заботился о патронах. Побеждает тот, у кого много патронов и надежное убежище. Его деревня была надежным местом. Сюда никто не мог приблизиться со стороны большой протоки, где живут огненные. А в малой протоке нужно знать дорогу среди тростников, извилистую и узкую, как ход термита в дереве.
Здесь он дома, и муравьи дают ему зрение. Под защитой огненных брошенная деревня его отца разрослась, как большой муравейник, и на столбе вождя теперь вырезан крылатый муравей.
Отца звали Большой Крылатый Муравей, он обладал зрением и научил сына видеть. Только отсюда, от столба вождя. Джунгли видны сверху – плывут и качаются, проносятся ветви мимо. Все ближе откос берега, вода, и виден враг, и огненные кидаются на врага, как воины из засады, и он убегает. Враг бежит быстро, но зрение летит за ним, и огненные преследуют врага до поворота протоки. Четырежды солдаты пытались высадиться на острове огненных и много раз пробовали проплыть по большой протоке, но Дождь В Лицо видел, как пароход поспешно разворачивался, убегал вниз, исчезал за поворотом. Только отсюда, от столба вождя, можно видеть через огненных. Кому он передаст зрение? Его сыновья погибли в походах.
«Наступили новые времена, – думал Тот Чье Имя Нельзя Произносить. – Белые летают по воздуху, бросая на деревни огонь, а муравьи бессильны против летающих машин. Теперь патроны нужны еще больше, чем раньше. Крупнокалиберные патроны для пулеметов. Скоро большой поход. Но сначала Бегущие должны взять патроны».
Многоязыкий оглянулся. В дом вбежал старший воин из отряда Змей и сел на землю за спиной Многоязыкого.
– Белый ушел к огненным, женщина осталась в доме.
Три месяца ему доносили о каждом шаге белых, о том, что они едят, в кого стреляют. Он знал, как они выглядят, – светловолосые, светлоглазые люди, прилетевшие на военном вертолете. Очень большой мужчина, лицо белое и широкое, как пресная лепешка. Женщина – маленькая, быстрая, стреляет без промаха. Воины рисовали их лица на дощечках, обводя светлые глаза кружками.
Тот Чье Имя Нельзя Произносить поднял веки.
– Скажи старшине. Я поплыву в пироге.
Воин попятился к выходу, побежал. Выгоревшие солдатские штаны болтались вокруг тощих бедер. Карабин он держал в руке. «Я не люблю убивать, – думал вождь. – Только если нельзя по-другому».
Он лукавил сам с собой и знал, что лукавит. Ему было все равно.
…Большая пирога вождя невидимо кралась вдоль берега поляны под воздушными корнями. Весла бесшумно отталкивали воду, роняли капли, пирога ровно шла по воде, извиваясь длинным телом, как сороконожка.
Из сумрака, из-под завесы корней была видна поляна, белая и сверкающая от солнца, и бледно-оранжевая палатка с черным квадратом тени под столбами.
Днем джунгли разделены на два мира – солнечный и сумрачный. Живое прячется в сумрак, как может, потому что солнце убивает тех, кто не спрячется. На солнце деревья пахнут смолой, густым белым соком, а животные – потной шерстью или мертвенной сухостью чешуи. Только от муравьев пахнет всегда одинаково сильно: кислой слюной, горьким ядом и пылью подземных хранилищ. Они не боятся солнца, не скрываются в черную тень.
«Мир сложен», – думал вождь. Из этой сложности он должен вылущить ясную цель и сплести вокруг свои планы, как резьбу вокруг древка копья.
Древко должно быть резным, а лезвие – гладким и острым.
…Поход! Ворваться в город, сжечь дома и склады каучука и серебряные шары бензохранилищ. Напомнить белым – кто здесь хозяин… Поход…
Пока Бегущие не возьмут патронов, светлоглазых нельзя трогать. У них есть радио. Если радио замолчит, на розыски прилетят солдаты и придется убить солдат и уходить. Вместо похода придется драться в джунглях, далеко от городов, и гарнизоны успеют получить подкрепление.
Пирога подошла к запруде. Тот Чье Имя Нельзя Произносить жестом остановил гребцов, посмотрел вдоль запруды. В коричневой тени под бревнами проскользнул водяной удав. От высокого берега к пироге неторопливо поплыли крокодилы.
Вождь поднял руку, пирога вышла на солнце, чтобы развернуться и снова уйти в тень. Дождь В Лицо уже увидел и понял то, чего не заметил советник.
Многоязыкий умеет торговать, но он лишен мудрости. Даже он не понял, что сделает вода, если взорвать запруду. Она помчится, как раненый ягуар, и затопит огненных. «Мы отведем воду вбок. Выроем канал, как белые, – решил вождь. – Но сначала Бегущие должны принести патроны. Следующей ночью Многоязыкий убьет светлоглазых. Стрелой, из духовой трубки, двухжальной стрелой, с наконечником из змеиных зубов. Я не позволю трогать их вещи, даже ружья и патроны. А утром воины выроют канал, и к ночи начнется поход. Через две ночи. Когда прилетят солдаты, мы будем уже далеко. Солдаты решат, что светлоглазых убила змея».
«Все-таки придется, – думал Тот Чье Имя Нельзя Произносить. – Как только вернутся Бегущие. Почему-то мне не хотелось их убивать».
Он неподвижно сидел в середине пироги, младший воин отстранял корни и лианы, чтобы они не задели вождя, а Дождь В Лицо сидел неподвижно, только зеленая фланелевая рубаха поднималась на выпуклой груди. Он был стар, а его советники – глупы. Ни один из них не понимал, что племя держится чудом, и храбростью воинов, и его мудростью.
Он вышел на берег, медленно пошел к своему дому. Младшая жена сидела на корточках у порога и чистила старое боевое копье. Когда вождь входил в дом, с поляны опять донеслись выстрелы.
III
Андрей лежал в мешке и стучал зубами – три десятка укусов даром не проходят, несмотря на сыворотку. Аленка положила его голову себе на колени. Его трясло, но он был очень доволен и, как всегда, начал от удовольствия дерзить.
– Думаешь, мне удобно? У тебя жесткие колени.
– Давай, давай, – сказала Аленка.
– И зачем ты примчалась? Пока мы хороводились, они куснули раз двадцать или еще больше.
Он смотрел на нее и видел ее шею, нежный треугольник подбородка и внимательные глаза. И ковбойку, мокрую насквозь, и соски под мокрой тканью.
– Я тебя очень люблю, вообще-то.
– Подумаешь! Тебя просто лихорадит. Молчи, а то вкачу еще сыворотки. Растяпа!
Он сел, придерживая мешок изнутри, и прислонился к стенке палатки.
– Что ты напугалась, собственно? Я мог убежать сразу. Просто не захотел.
Аленка пожала плечами.
– Я пойду переоденусь.
Она осторожно прошла в палатку и зашуршала пластмассовыми чехлами.
– Ладно. Зато я провел опыт.
– Какой?
– Ультразвук прямо на Большой Клуб.
– Поделом вору и мука.
– Э-хе-хе, – сказал Андрей. – Ничуть не бывало. Если бы не это, они бы напали еще раньше.
Аленка вылезла из палатки, натягивая рубашку на ходу.
– Бедняга Клуб ничего не понял, – сказал Андрей. – Он временно прекратил полеты, пока я не выключил звук. Слушай. Вот что главное: диск сегодня раза три облетел меня кругом.
– Только и всего?
– Он присматривался. Где их любимый синий контейнер?
– Не верю, – сказала Аленка.
– Завтра повторим. Но это не все еще.
– Погоди, Андрей. Есть у тебя уверенность, что мы ни разу не ходили без контейнера?
– В том-то и дело! Пока мы ходили с контейнерами, которые они видели в работе один-единственный раз, – атак не было. – Он выдержал паузу. – Это тебе не условные рефлексы, это разум. Рефлекс не вырабатывается с одного раза.
– Спешишь, – сказала Аленка.
– Повторим. Сама увидишь. Только вода мне не нравится. А как ты думаешь, почему они улетели?
– Я вот и думаю – почему бы. Неужели все-таки из-за контейнера?
– И даже более того, – сказал Андрей. – Слушайте меня все. Я был ровно в трехстах метрах от Клуба, по прямой. Сколько времени ультразвук идет туда и обратно? Отвечаю – две секунды. Так вот. Крылатые улетели через три секунды после того, как ты подняла контейнер. По секундомеру. Лишняя секунда ушла на промежуточные преобразования сигнала, их было восемь. Увидеть, передать доклад, получить, выдать команду, получить ответ – и три исполнительных действия. Восемь операций в течение секунды. Убедительно?
– Молодец, – сказала Аленка. – Ты ужасный молодец.
– Угу. Все это сделал я. А что ты услышала?
– Ровным счетом ничего. – Она прыснула. – Ни-чего-шень-ки.
– Понятно, – сказал Андрей. – С этого момента слышимость стала отличной, да?
– Я не люблю, когда ты распускаешься. Кандидат наук, а ругается, как…
– …доктор наук, – быстро сказал Андрей. Аленка засмеялась, и Андрей в том же темпе спросил: – Сначала ты ничего не слышала. Когда ты начала слышать?
– Смотри сам. – Она подняла дневник с очага – пластины нержавеющей стали, привинченной к мосткам. Дневник валялся там, где она его бросила, когда ринулась к Андрею. «Черт! Надо было взять контейнер», – прочел Андрей.
– То есть за считаные секунды до начала атаки появилась слышимость… Почему?
– Не знаю, – сказала Аленка.
– Я сегодня сочинил сто гипотез про твое дальнеслышанье, и чую – все они ложные. Ох, беда мне!.. – Он рывком повернулся на бок. – И я имею мистическое убеждение: этот самый эффект дальнослышанья мы объясним последним, а может быть, никогда не объясним.
Андрей вздохнул и закрыл глаза. Аленка крутила на пальце свою любимую игрушку – большой пистолет Зауэра.
– Ты бы положила пистолет… – не открывая глаз, сказал Андрей.
– Положила уже. Ты знаешь, Андрей, мне странно. Даже низший разум, зачаточный – все равно. Зачем ему нападать, если мы не приносим вреда?
– Почему низший? Дай бог какой… – сонно сказал Андрей.
– Ладно. Ты поспи, мудрец. Пожалуй, я тебя прощу. В будущем, уже недалеком.
– Легко нам все дается, Аленушка. Чересчур легко… Не люблю я… легкости.
– Ты спи, – сказала Аленка. – Ты совсем одурел в этих джунглях. Спи.
…Она сидела над Андреем и прислушивалась к его дыханию – больному, тяжелому и все равно знакомому до последнего звука. Она сидела гордая и счастливая, охраняла его сон и знала, что ничем его не возьмешь – ни славой, ни деньгами. Он все равно будет самим собой. И все равно будет такой же беспомощный – даже удивительно, рабочий парень, золотые руки, и в сути – совершенно беспомощный, но это знает только она, потому что Андрей не отступает – ни за что. В его уверенности что-то есть от большой машины, от трактора или танка. Ведь он все предсказал заранее, и хотя ему никто не верил, кроме Симки Куперштейна, он добился своего. «А Симка молодец, тоже настоящий ученый», – подумала Аленка. Ей вспомнилось, как Лика устроила вечеринку в своей шикарной генеральской квартире и Андрей все испортил. Лика сказала обиженно: «Твой сибирский стеклодув просто невыносим», потому что она была влюблена в Симку и на вечеринке он робко попытался ухаживать, но Андрей все испортил.
Андрей сидел в кабинете с Костей. Поначалу они спорили тихо и пили «спотыкач», а потом Андрей захмелел и стал орать.
Симка потихоньку встал и пошел в кабинет.
– Что он орет? – спросила Лика, глядя вслед Симке. Тогда Аленка тоже пошла в кабинет. Симка грустно смотрел на Андрея, приложив два пальца к губам – знак высшего внимания. Костя презрительно улыбался.
– Модель мозга в муравьиной семье, – говорил Андрей, не сводя глаз с Симкиных пальцев. – Допустим, что двести тысяч муравьев соединили свои головные ганглии.
– Ты выпей, – сказал Костя, но Симка только повел ресницами.
– Вопрос, – сказал Андрей. – Как это может произойти, ага? Я думаю, так: бивуачный клуб эцитонов почему-то не распался.
– Почему? – тихо спросил Симка.
– Мутация. Вывелся очередной расплод, должен быть сигнал – идти в поход, понятно? Предположим, что в результате мутации этот расплод не принимает сигнала…
– Понятно. – Симка опустил пальцы. – Мутанты останутся на месте: стационарный клуб…
– Ага, а в клубе у них непрерывный контакт через сяжки. Правдоподобно, ага?
Она долго не могла отучить его от сибирского «ага»…
– Вот и добился своего, ага? – сказала Аленка и осторожно дернула Андрея за ухо.
– Это ты, – пробормотал Андрей, – а я сплю.
– Вот и просыпайся теперь, – сказала Аленка. – Поешь и спи дальше.
– Нет…
Так он и не проснулся. Алена заставила его перебраться в палатку, и он проспал весь день – свой день победы – и проснулся только следующим утром.
IV
Еще один рассвет, а за ним еще один день. Невыносимо парит; наверно, днем прольется гроза. Ковбойки мокрые, по палатке бегут капли – влажность девяносто пять, температура – тридцать. С утра. И солнце еще не вышло из-за леса.
Очень жарко и душно, и тяжко на сердце, как всегда в такие дни.
Андрей, распухший, как резиновая подушка, пьет кофе и пишет план опытов на сегодняшний день. Он страшно возбужден, у него токсическая лихорадка после укусов. Завтракать не хочет. Попугай Володя сидит на перилах и смотрит на стол то одним, то другим глазом – клянчит. Время от времени он произносит: «Сахаррррок».
Крокодилов не видно.
Так начинался самый важный, решительный день. Среди глухих джунглей, в затопленных лесах, трипанозомных, малярийных и бог еще знает каких.
Аленка думала обо всем этом и крутила свою утреннюю карусель. Завтрак, посуда, снаряжение. Сверх этого она нашла чехлы для контейнеров, ярко-оранжевые, как переспелые апельсины; прижгла Андрею укушенные места – двадцать восемь укусов. Потом забралась в палатку и записала в дневнике: «Очень вялое самочувствие, неровный пульс. Испытываю тревожные опасения. Когда пытаюсь их сформулировать, получается, что о. создают какое-то биополе, враждебное мне и вызывающее тяжелое настроение. Хотя, возможно, это обусловлено моим состоянием и жарой».
– И все, – бормотала Аленка, пряча дневник на самое дно ящика. – И кончено. Теперь ни пуха ни пера. В самом деле, ей стало легче, когда она влезла в комбинезон и выставила на солнце термобатареи. Вентилятор гнал по мокрому телу прохладный воздух, и с непривычки было знобко, пошла гусиная кожа. Андрей с кряхтеньем шагал по тропе, жужжал над головой диск, листорезы сыпали на комбинезон дождь шинкованных листьев, и ей стало спокойно и уютно, как у себя в прихожей.
– Сейчас начнут, – сказал Андрей. – Давай пока проверку слуха.
Они включили магнитофончики, и Андрей принялся шепотом наговаривать цифры. Алена повторяла то, что слышала. Цифры Андрей заранее выписал на бумажку из таблиц случайных чисел. С расстоянием становилось слышно не хуже, а лучше. На дистанции тридцать метров Алена четко-четко слышала комариный голос с подвыванием: «Ноль – ноль – девять – четыре…»
И внезапно муравьи начали второй опыт.
Атака.
Крылатые обрушились на шлем из-за спины, совершенно неожиданно, и сразу закрыли забрало. Аленка вслепую сдернула чехол с контейнера, включила секундомер и замерла, глядя на стекло. Противно заныли виски – стекло кипело муравьями у самых зрачков.
…Пунцовая каша на забрале – кривые челюсти скользят, срываются, щелкают, как кусачки, и кольчатые брюшки изогнуты, и жала юлят черными стрелочками.
«Не жалят, берегут яд, – подумала Аленка, – берегут, берегут, для дела берегут». И ей стало жутко при одной мысли о деле. Под маской было красно, как на пожаре; огненные скребли челюстями везде, кругом, у груди и под мышками, и внезапно забрало очистилось. Секундомер – стоп. Несколько крылатых еще бегали по стеклу, мешали видеть Андрея. Она смахнула их – ступайте, недисциплинированные. Пешие колонны, не успевшие вступить в бой, разворачивались на тропе.
Алена, вздрагивая, прошла по муравьям к Андрею.
– Сколько? – спросил Андрей.
– Три и семь.
– У меня четыре секунды ровно.
– Неважная у тебя реакция, – сказала Аленка. – Посмотри на свое стекло.
– Чистое.
– Только и всего, – сказала Аленка.
– Не понял.
– Яда нет. Грызли, но не жалили, только и всего.
– Ой! – сказал Андрей. – Половина Нобелевской твоя.
– Моя. А почему они знают, где тело, а где костюм?
– Ведает о том Господь, – сказал Андрей.
– Ну вот. Поздравляю тебя, они разумные.
– Еще бы! – сказал Андрей. – Умней иного человека.
– Поздравляю, – сказала Аленка и посмотрела на его счастливое лицо, они повернули к Клубу, держась в тени деревьев.
Солнце стояло уже на полпути к зениту, над обрывистым берегом старицы, и всей мощью обрушивалось на стену джунглей, окружающих поляну полукольцом. Солнце отражалось от глянцевых листьев, от светлой коры и озаряло до дна глубокий грот. Большой Клуб был похож на большой костер, или лесной пожар, или на стекло, раскаленное горелкой.
Люди осторожно пересекли поляну, не подходя к гроту. Целая туча крылатых жужжала в воздухе, просвечивая, как ягоды красной смородины, а из грота выдвинулись боевые колонны и замерли у края тени.
– А здорово, – сказала Аленка. – Я поняла теперь, на что он похож. Как будто вылили цистерну смородинного варенья и оно застыло потеками.
– Да, – сказал Андрей. – Образ. Трехметровые потеки варенья. Он похож на извилины мозга, раскаленного мыслью.
…Вот он. Шорох и скрипы в огненной глубине. Огненные сталактиты, спускающиеся с потолка и полированных стен. Сколько их здесь? Полмиллиона – говорит Аленка, миллион – считает Андрей, но разве их сочтешь? Живые фестоны из малоподвижных слепых муравьев, сцепившихся ножками. Они скрыты под сплошным бегущим слоем рабочих, как под мантией. В неукротимом беге мчатся рабочие, завихряясь на выступах Клуба, и чистят его, и кормят, и приносят ему тепло и влагу. Вот что такое – Клуб… Мозг, составленный из миллиона единиц. Мозг, который нельзя обмерить и взвесить. Его охраняют не лейкоциты и антитела, а беспощадные солдаты, вооруженные челюстями и ядовитым жалом. Вот они стоят, выровняв ряды, как павловские гренадеры, и отсвечивая, как дифракционная решетка, а за ним сияет Клуб и вся поляна розовеет в отраженном свете.
Каждый раз Андрей смотрел на него с восторгом и отчаяньем. Даже человеческий мозг поддается исследованию. Можно мерить биопотенциалы, подавать искусственные раздражения – чего только не делают с мозгом! А к этому не подступиться. Прошло три месяца, они работали как черти, а что им известно? Ничего… Как передаются сигналы по Клубу? Ультразвуком, электрическим полем? Неизвестно… Шестисантиметровые муравьи с длиннейшими антеннами – что они такое? Только матки или одновременно нервные узлы? Опять неизвестно. Каким путем Клуб осуществляет самоэволюцию, как он усиливает полезные признаки, отбрасывает вредные? Есть только рабочая гипотеза, которую невозможно проверить. Ничего нет, одни домыслы. Остается снимать и записывать, снимать и записывать, покуда хватит пленки.
– Или убить Клуб и анатомировать, – пробормотал Андрей и оглянулся, как будто Клуб мог его понять. – Так и это ничего не даст…
Андрей включил кинокамеру. Горбатый никелированный пистолет зажужжал на штативе – очередями с минутными интервалами. Приходилось смотреть, чтобы муравьи не царапали объектив, – челюсти у них слишком крепкие. Он поднял контейнер угрожающим жестом. «Ничего себе, первый жест взаимопонимания», – подумал Андрей.
Алена тоже поставила штатив и нацелила Фотия. Она взяла в визир верхний край Клуба – акустическую ультразвуковую группу, но вспомнила и перевела аппарат направо вниз. Месяц назад они уловили усиленное движение во время эволюций летающих дисков и с тех пор снимали это место ежедневно. Каждый раз, когда в поле зрения разрывалась мантия, она нажимала спуск и взвизгивала про себя – так сонно и мудро шевелились под мантией длинноусые муравьи с гладкими выпуклыми спинками. В центре кадра был здоровенный узловой муравей, толстобрюхий, совершенно неподвижный. На нем одновременно помещались штук пять неистовых рабочих.
– Кадр, – сказала Аленка. Рабочий сунул в челюсти толстобрюхому какой-то лакомый кусочек. Кадр, еще один, еще… Ей показалось, что могучая антенна, мелькнувшая в пяти примерно сантиметрах от толстобрюхого, – его антенна. Так же как Андрей, она подумала, что здесь все спорно и зыбко, что они не знают даже, куда тянутся антенны под неподвижными ножками. Все скрыто… Кадр – это был шикарный снимок: толстый барин отогнул брюшко, на нем мелькнуло белое-белое яичко, и – хлоп! – все закрылось, как шторный затвор аппарата. Нечего было и мечтать – проследить путь рабочего с этим яичком.
Глядя в визир правым глазом, левым она увидела Андрея – он воткнул в землю плакатик на стержне, открыл плоскую баночку. Мед с сахаром. Это был ежедневный трюк – Андрей втыкал значок, ставил баночку и засекал время, и диск педантично делал круг над значком, и все. Муравьи не трогали мед, хотя на дорожках в стороне от Клуба они подбирали с земли все – хоть пуд вылей. Самое смешное было, что мед все-таки исчезал: его съедали случайные муравьи, неспособные почему-то принимать команду от дисков. Это было проверено – рабочие с одной обстриженной антенной сейчас же кидались к чашке, и теперь Андрей собирал с меда отдельную коллекцию уродов, не слышащих команды.
– Поняли, дурни? – сказала Аленка. – Нас не перехитришь. Воздержание – не всегда благо.
Андрей помахал ей и поднял на штатив комбайн. Аленка подключила кабель от комбайна к кинокамере. Началась синхронная запись ультразвука со съемкой акустической зоны и дисков.
В тот самый момент, когда кинокамера нацелилась на круглые выступы акустической зоны, муравьи мантии кинулись в стороны и поверхность Клуба очистилась довольно большим пятном. Аппарат застрекотал как бешеный – Алена водила по пятну телеобъективом, стараясь работать строчками, как телевизионная развертка, а пленки было мало, как всегда в таких случаях.
В середине пятна началось движение. Между мозговыми муравьями протискивались небольшие рабочие – не больше сантиметра в длину, и суетливо стекались к центру-пятну, карабкались друг на друга, собирались в трубку, и она росла на глазах, тянулась к ним, темнела в середине…
Прошло две минуты – Андрей бормотал в магнитофон, не отрываясь от кинокамеры, Алена меняла катушку. Трубка перестала наращиваться – странное образование, не слишком правильной формы, сантиметров пять в диаметре, около десяти в длину. С фронта было трудно оценить длину.
– Волновод, – убежденно сказал Андрей. – Смотри, какие они светленькие. Юнцы. Сегодня раскуклились, держу пари.
…Колокол грянул, разрывая череп и сердце, и все стало фиолетовым, и сразу тяжко ударило в спину и затылок. Копошась в земле, она разрывала землю острой головой, извиваясь всем телом, проталкиваясь сквозь землю кольчатым телом. В землю, пока бешеный свет тебя не ожег, вниз, вниз, вниз…
…Свет ударил в глаза. Она лежала на земле, глядя в фиолетовое небо. Андрей снял с ее груди штатив, обрызгал маску аэрозолью и поднял стекло. Алена села.
– Как червь. Они превратили меня в червя. В дождевого червя.
– Ничего, маленькая, ничего, – бормотал Андрей. – Ну, все и прошло, они больше не посмеют, ничего…
Ее вырвало. Потом она заплакала, и все отошло, как отходит дурной сон после первых минут пробуждения.
– Как ты… это перенес?
– Да что там… – сказал Андрей. – Не знаю. Ничего в общем. Голова так закружилась, и все.
– Ничего себе, – сказала Аленка.
– Да чего там… – Андрей придерживал ее двумя руками, как вазу. – Индивидуальное воздействие…
Он бормотал что-то еще, вглядываясь в нее перепуганными глазами.
– Ничего, – сказала Аленка. – Все прошло. Я себя лучше чувствую, чем утром. Что у тебя в руке?
– Изотопчик. – Андрей показал ей свинцовую трубку с пластмассовой рукояткой – кобальтовый излучатель. – Я вчера еще брал с собой – кое-что проверить.
– Ну и что?
– Когда ты упала, я сбил крышку и резанул по акустике, один раз. Ты сразу перестала корчиться, я резанул еще раз – и трубка разбежалась.
– Так им и надо, – сказала Аленка.
…В лодке они сразу потащили с себя комбинезоны. Не было сил терпеть на теле мокрую толстую ткань. Андрей дышал с тяжким присвистом. Вымыть бы его в ванне, с хвоей. Но где там ванна… Лучше об этом и не думать…
Она посмотрела вдоль берега. Воздушные корни переплетались диковинным узором – как на японских гравюрах. Под самым берегом дважды ударила рыба, побежали по воде, пересекаясь, полукруглые волны. «Это было уже, – подумала Аленка. – Гравюра, черные корни и два звонких удара». И еще она вспомнила, как в самый первый выезд, когда вертолет еще стоял посреди поляны, она почувствовала, что много-много раз увидит эти корни, и берег, и поляну.
Андрей протянул ей тяжелую фляжку, обшитую солдатским сукном. Чай был холодный и свежий на вкус, потому что фляжка все утро стояла на солнце. Аленка сидела, опираясь на борт, и пила маленькими глотками. Уплыть и больше никогда не видеть – ни Клуба, ни берега, ничего. Лежать в домашних брюках на ковре и читать. Какую-нибудь дрянь, Луи Буссенара или «Маленькую хозяйку большого дома». Она знала, что это пройдет, но ближайшие два дня им не стоит ходить в муравейник. Она не могла бы вспомнить, что с ней было, когда она корчилась там, перед Клубом. Даже если бы захотела. Все это было где-то внизу, под человеческим, и сейчас она была сухая и шершавая, как сукно, и чудное дело – все это подействовало на Андрея больше, чем на нее.
Он и торжествовать не в состоянии. День торжества. «Сегодня – день победы, и вчера был день победы, – подумала Аленка. – Но тебе не до побед». Андрей сидел, опустив распухшие руки.
– Ну-с, можешь плясать, – сказала Аленка. – Гипотеза муравьев разумных получила экспериментальное подтверждение.
– Да, – ответил Андрей и отвернулся. Аленка почувствовала, как сердце остро подпрыгнуло – тук-тук – и отозвалось в животе. Палатка одиноко маячила вдали над поляной.
– Пошли домой. Надень-ка шляпу, сейчас же.
Андрей надел шляпу.
«Плохо. Плохо ему совсем».
– Что это было, Андрей? Инфразвук?
– Не знаю. Наверно. Как ты себя чувствуешь?
– Отменно я себя чувствую.
– Не врешь? – вяло спросил Андрей.
– Чудак, – сказала Аленка. – Я прекрасно себя чувствую.
– Посчитай пульс.
– Брось, ей-богу. Не больше восьмидесяти.
– Гребем в рукав.
Аленка опустила весло.
– В какой рукав?
– К запруде.
– Никакой запруды. Обедать и спать.
– Хорошо, – ватным голосом сказал Андрей. – Оставайся обедать, а я пойду к запруде.
– Ты же помрешь.
Андрей посмотрел на нее и надел черные очки, которые она ненавидела. Лодка повернулась на месте и двинулась к рукаву.
– Они-то мыслят и заботятся о будущем, – бормотал Андрей, – зато мы думать перестали…
– Это почему?
– Сейчас увидишь.
«Ладно, я тебя разговорю», – подумала Аленка.
– А почему… – Она хотела спросить, почему она забеременела здесь, а не дома, в Москве, в тишине и покое.
– Что – почему?
– Каким образом они заботятся о будущем?
– Пытаясь нас уничтожить.
– Вот это да… – сказала Аленка. – По-моему, совсем наоборот.
– Ну конечно, конечно… Разум всегда гуманен… Ты об этом спрашиваешь?
– Ну, примерно так.
Андрей, как спросонья, почесал голову под шляпой, вздохнул и наконец посмотрел на Алену сквозь очки.
– Предположим, это логичный вопрос, если говорить о человеческом разуме. Который, ммм, ну, прошел определенную школу эволюции. В какой-то мере логичный. А насчет Клуба – это зряшный вопрос.
Он опять замолчал, но Алена знала его хорошо, и она уже почувствовала себя в силе – пирога ходко шла под веслом, и с каждым взмахом дышалось все глубже, и голова становилась яснее.
– Излагай, – сказала Алена. – Давай, давай, я слушаю.
– Хорошо. Гуманность – продукт эволюции, и продукт достаточно поздний. Это ощущение человечества как единого целого, – сказал Андрей, и Алена увидела, что он готов. Голова заработала.
– Каждый человек – член человечества. Но мы едины. Убить человека – значит убить самого себя. Это сущность гуманности.
– Теория, а? – сказала Алена.
Андрей фыркнул – удовлетворенно:
– Вот и я про то… Ощущая другого человека как брата своего, мы все равно с охотой его убиваем. За примерами ходить недалеко. – Он кивнул через плечо в сторону деревни. – А крокодилов уж ты решительно отказываешься считать братьями меньшими, сколько я тебя ни уговаривал…
– Сначала ты их уговори, – сказала Алена.
– Ну, пока ни один крокодил тебя не скушал… А вот муравьеды очень охотно жрут эцитонов, а мы, с точки зрения Клуба, очень похожи на муравьедов. Гигантские, бессмысленные, жадные твари… Скажешь, у нас есть орудия? У муравьеда тоже есть, и тоже убийственные – когти и язык… в метр длиной… Лазим к ним, лазим. Сколько мы уже перебили солдат? Тысячи…
– Андрюш, ну опять ты за свое… Они же на нас нападают.
– Лазим, как крокодилы под палаткой, – не унимался он. – Муравьеда тоже укусами не прогонишь… пока не гукнешь в морду инфразвуком. Гуманность, гуманность… С его точки зрения, – теперь он кивнул в сторону Клуба, – гуманно было бы оставить его в покое.
– Сегодня он мог убедиться, что мы неагрессивные, а?
– Крокодилы тебя сто раз убеждали… Ну, поглядим, вдруг он действительно что-то поймет.
– И окажется умнее меня, – сказала Алена.
– Ах черт, руки так трясутся… Давай я погребу.
Он греб одним веслом, по-индейски, стоя на колене, лицом к носу пироги. Аленка не видела его лица, но знала, какое оно: отрешенное и вытаращенное – смотрит как будто очень внимательно, но ничего не видит и про себя свистит. Ей приходилось подруливать.
– Когда ты свистишь про себя, ты воздух не выдуваешь, а втягиваешь, да? – спросила она и добавила: – О мудрейший!
– Что? – спросил Андрей. Он отрешенно взглянул через плечо и вдруг ухмыльнулся, щеки пошли складками. – Я думал, что летучие мыши тоже дают ультразвук. Его ультразвуком не удивишь.
Пирога развернулась, и там, где сидела Алена, теперь был нос. Она сняла пистолет с комбинезона и повернулась вперед. За спиной плескало весло, нос пироги резал застойную воду, как студень. Болото лопалось пивными пузырями – гнилые коряги, серые столбы москитов над водой, а слева от берега – гигантский фиолетово-розовый цветок. От него тоже пахнет гнилью. И похоже, что впереди – целое стадо крокодилов.
– Жутко здесь жить, – сказала Алена, не оборачиваясь. – Отвернулась от тебя – и сразу одиночество такое: как Робинзон. А если они не убедились? Еще одна такая атака…
– Будем осторожней, только и всего, – сказал Андрей с кормы. Удивительно приятно звучал его рассудительный голос. – Атаки будут, ты не сомневайся. Он убежден в своей исключительности, ибо он одинок в своей вселенной. Таков его эволюционный опыт. Коллектив, необходимый для эволюции разума, он содержит внутри себя, а все внешнее – враждебно. Высшая гордыня. Сам себе отец, и сын, и любовь… Здорово, да?
– И жутко.
– Аленушка, – позвал Андрей.
– Что?
– Тебе страшно? Взаправду?
– Взаправду, – сказала Аленка. – И противно. Мне было противно, – поправилась она. – Сейчас ничего.
– Почему-то трубку он направил на тебя. Потом еще дальнеслышанье – ты слышишь, а я нет.
– Эх ты, логик! – сказала Аленка. – Ясно, что трубка целилась на кинокамеру. Камера на штативе – треногая цапля, которая гуляет с муравьедами. Как будем работать? Он придумывает новые штуки. Предположим, он увеличит дальность действия нового… пугача. Увеличит угол захвата и накроет обоих. Что предпримем?
– Представления не имею, – озабоченно сказал Андрей. – Аленка, тебе не кажется, что мы спим?
– Нам бы сейчас третьего… Чтобы стоял с изотопом в сторонке… Пока Клуб не сообразит, зачем он стоит…
Андрей внезапно захохотал:
– Экспериментальный объект, экспериментирующий над исследователями! Вот дожили! Собрать большую экспедицию, чтобы охранять друг друга от насекомых, а?
– Тихо…
Алена выстрелила. Поставив ногу на сиденье, она послала две пули в воду.
– Подбирался снизу, из тени…
Они подплывали к запруде. Река совсем обмелела в этом месте, подстреленный крокодил шипел и колотился об отмель, как паровой молот.
В Аленке что-то содрогнулось. Ящер хотел уйти, зарыться, спрятаться от смерти. Алена стала смотреть в сторону. Слева темнели затопленные джунгли, справа солнце слепило глаза, а прямо возвышалась беспорядочная куча бревен – запруда.
Андрей повел лодку вдоль нее, осматривая ошкуренные разбухшие бревна, бесчисленные водопадики, зигзагами текущие по стволам, а Аленка надвинула на брови беленькую кепочку и смотрела в воду, держа наготове пистолет.
– Стой, – сказала Алена. – Табань.
Пирога закачалась и встала.
– Что там?
– Змеюка. Еще ненавижу змей. Андрей, это водяной удав. Вон, у самых бревен.
– Большой? – равнодушно спросил Андрей.
– Ушел, все, – соврала Алена. Ей больше не хотелось стрелять сегодня. – Метров десять в длину.
– Ничего себе, – сказал Андрей. – Пошли домой.
Запруда, мокро блестящая на солнце, стала отходить, и где-то под ней плыл удав, который не боится никого, даже крокодилов.
– Прошляпили, – сказал Андрей. – Ты видишь, сколько там воды? Наверху?
– Ну вижу.
– Там метров шесть. Если взорвать, пройдет волна и захлестнет старицу.
Аленка недослышала. Она думала про удава, которого боятся даже крокодилы, и о том, что они с Андрюшкой устали, ничему уже не удивляются. Даже Клубу.
V
Бегущие вернулись. Они шли по деревне, и женщины молча выбегали из домов. Было тихо, как всегда, но Тот Чье Имя Нельзя Произносить проснулся. Он сел на коврике из сухих лиан и протер гноящиеся глаза. За домом вполголоса распоряжался старшина Змей. Воины, тяжело ступая под грузом, носили ящики с патронами.
Вождь толкнул пяткой младшую жену, свернувшуюся на его коврике. Женщина выскользнула наружу, а старшина Бегущих вошел в дом.
– Мы взяли водяную машину.
– Хорошо, – сказал вождь. – Будет праздник.
Старшина подал ему палочку с зарубками, и он посчитал их, загибая пальцы, и махнул рукой: «Иди».
Он долго сидел, неподвижно глядя на светлое пятно у входа, курил и думал. Жена подавала ему трубки. «Теперь можно нападать, – думал вождь, – каждый воин может убить четырежды столько солдат, сколько пальцев на руках».
Он сидел, курил, и в голове у него вились, как змеи, изгибы Великой реки, и воины выпрыгивали из лодок и перебегали по тайным тропинкам, и пулеметы трещали из-под корней на каучуковых плантациях.
Светлое пятно отползло от входа направо, в глубину дома, а вождь все думал и курил трубку за трубкой. Потом вошел старшина Змей.
– Белые плавали к запруде. Они опять готовятся в путь. Садятся в пирогу.
«Много беспокойства, – подумал вождь. – Сейчас надо быть осмотрительными и мудрыми, как крокодилы». Он решил. Поход открывается завтра после захода солнца.
– Иди, – произнес вождь. Это значило, что старый приказ остается в силе. Следить, не выдавая себя, но, если белые увидят воинов или заплывут в протоку, их надо схватить.
Воин подхватил карабин и, пригнув голову, помчался к воде. Отшелестели легкие шаги Змей, простучали по воде днища пирог, и все стихло.
VI
– Другого выхода нет. И они прилетят моментально. Вот увидишь.
Андрей сидел на корточках у ящика радиостанции.
– Послушай, что ты делаешь?
– Вызываю этих сволочей. Мелкие диктаторы обожают меценатство. Перуэгос завтра же пришлет взвод саперов.
«Столица слушает Демидови, – говорило радио, – слушает Демидови».
Аленка вырвала микрофон и зажала его ладонью.
– Скажи, что проверяешь связь, слышишь? Передай что-нибудь, не смей вызывать, слышишь?
– В чем дело?
– Бемба, – сказала Алена шепотом. – Бемба. Забыл?
– Ах ты черт! – сказал Андрей. Он взял микрофон. – Столица, столица, на связи Демидов. Все благополучно, проверка связи, проверка связи. Конец. Конец.
Он выдернул микрофонный штекер из гнезда. Лег на мешки.
– Ах ты черт! Это конец.
– Андрей. С каких пор ты принимаешь такие решения в одиночку?
– Мы же договорились по дороге, – сказал Андрей.
– Что-о-о?
Андрей сел. Они смотрели друг на друга во все глаза. Попугай подпрыгивал над головой и скреб лапами по коньку палатки.
– Я тебе сказал по дороге.
– Ты молчал всю дорогу.
– Дела… – сказал Андрей. – Твоя правда, биополе. Я же все рассказал очень подробно.
– Ты сказал, что, если взорвать запруду, пройдет волна и захлестнет старицу. Потом всю дорогу помалкивал. Здесь ты объявил, что нужно двадцать саперов, и включил рацию.
– Биополе, – сказал Андрей. Он потер лицо грязными ладонями.
– Объясни насчет саперов, – сказала Алена.
– Да не только саперы… Ты права, вдвоем опасно. Неплохо бы вызвать дона Сантоса.
– Объясни насчет саперов…
– Да сейчас… – Он вытащил из пакета рабочий журнал и открыл крок местности. – Вот остров огненных, вот рукав и запруда. Рукав проходит в лёссовом коридоре. Сейчас вода поднялась метров на пять над прежним уровнем, вот здесь, над запрудой. Над коридором огромный запас воды. Теперь смотри. Клуб опущен на полтора метра в сухую старицу, у ее берега вода стоит всего на полметра от гребня. Если она пойдет через верх, Клуб окажется под водой.
Алена потянула к себе журнал.
– Сейчас, – сказал Андрей. – Слушай. Мы боялись, что его захлестнет, если вода пойдет через край коридора, вот сюда. Мы считали, что взрыв спасет положение. Сегодня до меня дошло, что после взрыва обрушатся все пять, то есть шесть метров воды и до муравейника докатится волна метра в два. Я даже посчитал чуть-чуть. Его накроет… с головой. Ждать нельзя, взрывать нельзя; следовательно, надо отвести воду в главное русло, вот сюда. Надо прорыть канал. Вот зачем саперы.
– Клуб, – сказала Аленка, – почему Клуб не принимает свои меры?
– О господи! – Андрей начинал злиться. – Его эволюционный опыт не содержит наводнений, он же неподвижен. Вероятнее всего, он и сохранился потому, что в старице гигроскопичная почва. Откуда ему знать, что люди спустили по реке больше леса, чем она может пропустить?
Он помолчал, посмотрел на Алену и спросил с отчаянием:
– А вдруг это не Бемба?
…Они увидели деревню два месяца тому назад, случайно. Аленка забралась на дерево, чтобы осмотреть ферму червецов, и в мглистой дали увидела крышу из пальмовых листьев. Она сбросила шнурок, Андрей привязал к нему бинокль, и через пять минут они уже знали, что рядом живет Бемба. Старый Бемба, великий повстанец, за голову которого обещано целое состояние. В столице говорили, что можно обещать вдесятеро больше – Бембу никто не поймает, никогда. Никто не знает, где он отсиживается между походами и смолит свои пироги, пока города зарастают травой, а гарнизонные команданте пересчитывают живых.
Почему они были уверены, что за протокой – деревня Бембы? Пилот вертолета – лейтенант жандармерии – говорил, что ближайшее поселение в пятидесяти милях отсюда. Второе. Деревню не видно ни с воздуха, ни с суши. Единственное немаскированное направление – на муравейник, где заведомо не бывает людей. Наконец – полная тишина. Собаки не лают, дети не подают голоса, не промелькнет по воде пирога. Но в бинокль видны люди с ружьями, и внизу, у самой воды, пулеметчик сидит на корточках за треногой.
Аленка тогда сказала: «Забыть». И они забыли, хотя Аленка иногда стонала про себя от любопытства. Рядом, в километре всего, отсиживался настоящий повстанец, и нельзя никак проявить участие. Они старались не смотреть в ту сторону, проплывая мимо протоки, – на этом настоял рассудительный Андрей. Он, в отличие от жены, понимал, что нельзя проявлять любопытство: если там действительно хоронится Бемба, он любопытства не потерпит…
Она устала за этот день. Отвратительно устала, тошно, расслабленно. Андрей смотрел чужими глазами, лежа на мешках. Как тюк.
– Это Бемба, – сказала Алена.
– Ты что, допустишь, чтобы Клуб погиб?
– Будем копать канал.
– Чепуха. Придется месяц валить деревья, а саперы пойдут с мотопилами и пророют канал двумя направленными взрывами.
– Саперов вызывать нельзя, – сказала она. – Я думала на днях, что дневники придется засекретить. Пока не скинут этого Перуэгоса. Экспедиции помчатся толпами.
Андрей сел рядом с ней. Алена не отодвинулась и не смотрела на него.
– Ах черт! – сказал Андрей. – Идем в космос, чтобы найти разумных, а они здесь, вот они. Мы ничего не знаем, мы сотой доли не знаем, и в самом начале познания мы, могучая цивилизация, своими руками его убьем… Что он, виноват, – закричал Андрей, – что мы в своем доме порядок навести не можем?!
Аленка молчала.
– Бемба уйдет, – говорил Андрей. – Сорок лет его ловят, он их бьет, как хочет, и уходит, когда хочет. У него есть еще деревни. Думаешь, у такого тигра одно логово?
Алена молчала, крутя на пальце пистолет.
– С одной стороны – некоторое беспокойство, причиненное крохотной частице человечества. С другой стороны – гибель целого разума, обрыв эволюционной ветви. Нечто эквивалентное гибели человечества… Аленка, что ты молчишь?
– Красно говоришь, – сказала Аленка. – И врешь. Лезешь в космос за человечностью.
– Ты что предлагаешь конкретно? Сидеть сложа руки? В конце-то концов, не наше дело. Мы могли не знать о деревне, и…
– Краснобай! – сказала Аленка.
– А, к черту! – пробормотал Андрей и затих.
Тогда Аленка вышла из палатки и стала смотреть на тени, далеко протянувшиеся по воде. Попугай, нахохлившись, сидел на перилах. Сейчас некогда было соображать, что случилось и как теперь будет с Андреем. Будь что будет. Она вернулась в палатку, подобрала микрофон и положила в карман. Андрей протянул руку, но Аленка выскочила на мостки и спрыгнула в пирогу. Все-таки руки тряслись, когда она отвязывала жесткий шнур, и Андрей спрыгнул в воду и взялся за борт пироги.
– Убирайся вон! – сказала Аленка. – Пришел сообщить, что лес рубят – щепки летят? Тебе еще орденок подкинут: от благодарного Перуэгоса.
Он молча влез в лодку и начал вычерпывать воду. Взял весло, встал на левое колено и сказал:
– Вылезай. Я пойду сам.
Страшное было у него лицо. Распухшее, грязное, отчаянное. На голой груди – черные пятна укусов. И Аленка опять с тоской посмотрела кругом и снова увидела те же джунгли, и столбы, и москитов, цыкнула на себя, как на кошку, и начала грести.
…Они шли по деревне. Конвоиры шли сзади, и стволы карабинов, горячие, как пыточные прутья, обжигали спину при каждом шаге.
– Не смотреть, – сказал Андрей. Они видели только серую землю, плотную, влажную, пружинящую под их подошвами и под босыми ногами конвоиров. От конвоиров пахло ружейной смазкой и жевательным табаком. Где-то поблизости ревун ухал басом. Конвоиры остановились и разошлись полукругом. «Не смотреть!» Кто-то шел навстречу. Он медленно переступал ногами, кривыми и жилистыми от старости, обутыми в солдатские ботинки на пуговицах. На ходу он спросил что-то по-испански.
– Не понимаю по-испански, – сказал Андрей. Тогда старик ломано заговорил по-английски.
– Кто есть?
– Мы русские, – сказал Андрей.
Старик переспросил монотонно:
– Кто есть?
– Русские.
– Почему идете?
– Мы пришли просить, – сказал Андрей. – Нам нужна помощь. Мы друзья. Пришли просить помощи.
– Белая собака, – сказал старик по-испански, и Андрей понял его и поднял голову. Старик смотрел с ненавистью. Из-под тяжелых морщинистых век. Так смотрят на змей. С безразличной ненавистью. На людей так не смотрят. «Неужели это Бемба?» – подумал Андрей и сказал, чтобы не тянуть больше:
– Я буду говорить с вождем. – Он смог сказать это медленно и раздельно, и, пока старик молчал, Андрей чуть двинулся вправо, и Аленка прижала к нему плечо и шепнула: «Ничего».
– Я вождь, – безразлично сказал старик, но Аленка сейчас же сказала: «Нет!» Андрей покачал головой.
– Я буду говорить с вождем.
Старик медлительно повернулся и повел их к большой круглой хижине.
Внутри было прохладно и полутемно. У срединного столба сидел человек. В полутьме белела его голова; он сидел неподвижно, а они стояли шагах в десяти, не видя его лица, и только чувствовали на себе его взгляд. Потом глаза привыкли к полумраку.
Человек был стар. Он был древний, как резьба на столбе, но в его лице не было выражения старческой мягкости. Он сидел очень прямо. Седые волосы, перехваченные через лоб шерстяной лентой, опускались на плечи прямыми прядями.
…Тот Чье Имя Нельзя Произносить смотрел на молодых белых, стоящих у входа в его дом. За их спинами светило заходящее солнце и сидели на корточках Змеи. Белые смотрели на него непонятно. Женщина смотрела с любопытством, а мужчина – с тревогой и еще каким-то выражением, которого он не сумел понять.
– Зачем они пришли?
– Он говорит, что им нужна помощь, что они друзья, что они просят помощи.
«Они смотрят приветливо, – понял Бемба. – Агути приветливо смотрят на крокодила».
– Кто они?
– Рашен, – сказал Многоязыкий. – Так он себя называет.
– Что это означает?
– Не знаю. Это язык северных белых.
…Он хотел бы спросить, что они делают среди огненных в своих зеленых одеждах? Как они узнали о его деревне и на каком языке они говорят? Знает ли белый, что он привел беременную жену на смерть?
Он не спросил ничего. «Если ты должен убить хороших людей, не заводи с ними дружбы».
Он понимал, что это неразумно. Белые могут знать многое о солдатах, их привезла военная летающая машина, но Дождь В Лицо не может их спрашивать. Еще несколько мгновений он колебался, потом приказал:
– Пусть они уснут, и во сне их смерть будет легкой. Отвези их обратно, положи в доме. Ничего не трогайте и не оставляйте следов.
Он произнес это, не глядя на Аленку и Андрея, – тихо, даже равнодушно, но они поняли.
«Вот как это, оказывается, – подумал Андрей, – и страха нет. Ничего нет».
Нельзя было смотреть на Аленку.
– Андрей! – сказала Аленка, и вдруг он начал хохотать, и, корчась от хохота, чувствуя слезы на глазах, он все время видел Бембу, неподвижно сидящего под резным столбом, и черно-белую ленту над его седыми бровями.
Его толкнули в спину, стянули локти, свет остро ударил в глаза. Аленка крикнула: «Старый идиот! Идиот!» Потом они шли по улице и он говорил Аленке какие-то слова, а она смотрела на него ясными спокойными глазами, только брови были подняты и лицо спеклось, как опаленное сухим жаром.
– Сядьте, – сказал старик в ботинках. Оказалось, что трудно сесть на землю со связанными руками. Они сели в тени, старик что-то приказал конвоирам.
– Вот старый идиот!.. – сказала Аленка.
– Смешно, – сказал Андрей. – Один против мира. Что он знает о мире? Как Большой Клуб.
– Да, – сказала Аленка.
…Тусклым голосом пропела за спиной птица. Старик повернул узкое лицо и посмотрел назад из-под руки, в прошлое. Птица пропела еще раз. Старик сплюнул коричневую слюну к их ногам и проговорил с ненавистью:
– Встать.
Их снова ввели к вождю и развязали руки.
Теперь Бемба смотрел на Аленку. Андрей отвечал, старик в ботинках переводил, но, задавая вопросы, вождь смотрел только на Аленку.
– Она? Что кричала?
– То, что кричала.
Бемба покачал головой – чуть заметное движение.
– Что она кричала? – повторил переводчик.
– Что вождь поступает неправильно, – угрюмо сказал Андрей. Пауза. Старик что-то говорит Бембе и трясет головой. Бемба тихо шамкает одно длинное слово. Старик покорно сгибает спину.
– Кто пришел за помощью, человек или женщина?
– Женщина и человек.
«До чего противно, – думал Андрей. – Как будто я виноват, что по-английски „мужчина“ и „человек“ – одно и то же».
– Какую помощь вы хотите?
– Надо прорыть канал, чтобы спала вода.
– Зачем?
– Чтобы муравейник не залило водой.
– Ха! – сказал Бемба.
– Объяснять? – спросил Андрей. Аленка кивнула.
– Это особые муравьи, – сказал Андрей. – Почти как люди.
Когда старик перевел, вождь тоже кивнул головой и произнес: «Солдадос».
– Нет-нет, – сказала Аленка. – Они думают. Как вы или вы. – Она показала пальцем на Бембу и старика. Бемба внимательно посмотрел на ее палец и заставил старика повторить перевод.
– Они знают, кто я?
Аленка кивнула, и Бемба опустил ладонь на рукоятку ножа.
– От кого они знают?
– Мы видели деревню из муравейника.
Бемба жестом приказал им сесть и произнес одно длинное слово.
Многоязыкий с кряхтеньем опустился на колени, вытащил из металлической коробки карту, заклеенную в прозрачный пластик, и развернул ее на полу.
Аленка подошла, чтобы посмотреть карту. Очень подробная военная карта, прекрасной печати. Алена присела на корточки, поддернув бриджи. Бемба что-то спрашивал, глядя на нее запавшими глазами. Замолчал. Старик-переводчик зашипел, как змея, и вдруг Алена увидела, что вместо карты, покачиваясь, плывут внизу под ногами деревья, все быстрей, быстрей и еще быстрей – в глазах рябит, а по берегу неровными прыжками скачет кошка. «Ягуар, – подумала Аленка, – какой он странный сверху… Они зажалят его до смерти». Огненные летели над ягуаром – крошечные искры заходящего солнца, и зверь, яростно мяукая, бросился в воду, мордой вниз…
Аленка сидела на корточках у карты. От реки несся хриплый кошачий вой, круглый потолок над головой был совсем темный. Пахло крепким табаком и оружием. Она даже не успела шевельнуться, и никто не обратил на нее внимания. Андрей показывал на карте, старик переводил, и только Бемба смотрел на Аленку и чуть заметно качал головой.
…Было совсем темно, когда воины столкнули пироги на воду и взяли на буксир их лодку. Ночные звуки гулко летели над берегом. В воде отражались огромные звезды и факел, установленный на передней пироге. Бемба как деревянный стоял у воды, ни на кого не глядя.
Наверное, это была великая честь – воины ходили согнувшись, мелкими смешными шагами. Рулевой левой пироги протянул Аленке руку, но, уже ступив в лодку, Аленка прыгнула обратно на берег, подбежала к Бембе и подала ему свой пистолет, рукояткой вперед. Старик взял пистолет, и она вытащила из кармана две запасные обоймы.
Андрей смотрел, стоя в пироге. Бемба забрал обоймы в горсть, наклонился, что-то сказал, снова выпрямился как деревянный.
Факел погас, и в полной темноте пироги понеслись по протокам. Резко пахло потом, шумно дышали гребцы, и Аленка посвистывала ему со второй пироги, а Многоязыкий сидел перед ним и с ненавистью смотрел в темноту.
Было непонятное время, непонятное место, и была глухая ночь, когда они выбрались на мостки. Пироги бесшумно ускользнули в темноту, только голос Многоязыкого сказал с ненавистью: «Мы придем утром к дамбе».
– Давайте, давайте, – сказал Андрей. Спотыкаясь, он осветил палатку, обдул ее инсектицидом и открыл мешки.
…Он заснул сразу и бормотал черными губами, когда Аленка стягивала с него ковбойку и прижигала укусы. Она залезла к нему в мешок и заплакала – во второй раз за этот день, а он повернулся и, не просыпаясь, обнял ее.

VII
Вода текла по мостовой. Рваные волны ударяли в стены домов, мутная вода потоком скатывалась по откосу и заливала бульвар, старые липы и стриженые газоны. Крокодилы скатывались вниз, на дорожки, и плескались в грязной воде, щелкая зубами. «Это Гоголевский бульвар, – понял Андрей. – Это во сне». Он проснулся. Была еще ночь. «Э-а-а-а!» – тянула вдалеке ночная птица. Алена дергала его за ухо. Он помигал и сел вместе с мешком.
– Просыпайся. Пошла вода.
…Фонари болтались под палаткой, освещая днище пироги, мокрые сваи и черные зеркала водоворотов вокруг свай. В лодке можно было стоять, только согнувшись. Андрей опустился на колени и начал разгружать ящики с герметичными упаковками, хранящиеся под водой. Алена принимала и складывала вещи на мостки. Он старался быть рассудительным, но провисшее брюхо палатки безысходно качалось над самой головой. Как будто его затопило мутной водой и он видит, как она качается над ним.
Он вытащил из глубины ящика ручной прожектор, который им не понадобился до сих пор. Все идет в дело. Прожектор светит на полную силу, батареи совершенно не сели за три месяца.
– Все? – спросила Алена.
– Одевайся. Берем съемочные и боксы. Побольше боксов. Сачок и лопатку. Контейнеры в пироге. – Он с усилием повернул струбцину, залитую защитной смазкой, укрепил прожектор на носу пироги и выбрался на мостки. Скверная тишина стояла кругом. Только птица тянула: «Э-а-а-а!»
Алена подала ему комбинезон.
– Оружие и энзэ? – спросил Андрей.
– Все здесь.
Так. Теперь не спрыгнешь в лодку – зальет вентиляцию. Он перевел пирогу к лестнице.
– Садись.
Так. Теперь он передавал вещи сверху вниз, бормоча про себя, чтобы ничего не забыть. Он подумал было взять с собой отснятые пленки. Ни к чему. Пирога мала, а ящики герметичные, не утонут.
– Наладь прожектор, – сказал он Алене.
Желтый луч ушел к берегу и закачался впереди, выскакивая над верхушками леса, в черное небо, потом опустился и осветил черную воду.
…Деревья поднимались все выше, закрывали небо вместе с бледными звездами, и вдруг они въехали в муравейник, прямо на пироге, и в желтом луче завертелись искры, как багровые светляки.
…Великий город огненных погибал. Глинистые потоки хлестали по дорогам, вода возникала из-под земли и перекатывалась через ряды солдат и стволы деревьев, источенные термитами.
Первыми погибли рабочие на грибных плантациях, замурованных в глубоких подземельях. Потом вода поднялась в камеры термитных маточников и поглотила маток, которые роняли последние яички в воду, и бесчисленные поколения белых термитов и охрану. Этого было достаточно, чтобы муравейник погиб от голода, но вторая волна, как отзвук грохота бревен, хлынула в следующие этажи города. Тонули в казармах рабочие-листорезы, и рабочие – доильщики тлей, и муравьи-бочонки в складских пещерах, а по мутным водоворотам катились живые шары, свитые из большеголовых солдат. Крылатые солдаты носились в темноте, не слыша команды, – тысячи воинов, которым теперь было нечего охранять.
…Рассвет застал людей у Клуба. Большой Клуб, мозг гигантского муравейника, уходил под воду. Пещеры под ним были уже затоплены. Отсюда поднимались и уносились по течению трупы крылатых – не бесполых солдат, а самцов. Это были первые самцы, которых удалось увидеть, – странные существа, с короткими декоративными крыльями. Может быть, из-за того, что они погибли, Большой Клуб, состоящий из самок и бесполых рабочих, на какое-то время выключился, замер. С отчетливым шелестом носились по извилинам рабочие, но мозг был неподвижен, и диски-информаторы сидели по верху грота, как огромные красные глаза.
– Ах черт! – сказал Андрей. – Сибирского бога черт… – И, разрывая застежки, стал дергать кинокамеру из чехла.
– Сиб-бирского бога!.. – Диски всегда держались в воздухе, и шли злые споры – рассыпаются они для отдыха или так и живут скопом.
Прошла третья волна. Волна захлестнула нижний откос грота, и внезапно диски взлетели и с жужжанием двинулись в разные стороны.
– Смотри! – крикнула Аленка.
Большой Клуб заработал. Всюду, где можно было что-нибудь разглядеть, хаос сменялся порядком. Шары сцепившихся муравьев, без толку перекатывающихся по воде, направлялись к ближним деревьям и высыпались на кору огненными потоками. Над главной тропой кружились алые смерчи – крылатые солдаты поднимали на воздух тонущих рабочих, выбирая их из хаоса веточек и насекомых, с вентиляционных холмиков, даже с бортов пироги. Спасалась ничтожная часть, горстка, но Большой Клуб сражался как мог, а вода поднималась, и уже нижние края фестонов ушли под воду.
Андрей снимал. Алена меняла кассеты, держа на коленях запасной аппарат, и подавала ему, и он снимал на самой малой скорости, снимал все. Как рабочие потащили корм через верх, по гребню, как ушли под воду солдаты охраны, как верхние узлы начали стремительно откладывать яйца, и несколько минут мантия потоком тащила их кверху.
Это было ужасно – обратный поток скатывался под воду, в слепом стремлении к беспомощным мозговым, еще шевелящимся внизу.
Это было ужасно – живой мозг погибал у них на глазах, а они, как стервятники, крутились рядом. Пирога поднималась вместе с водой, и Аленка говорила в магнитофон, меняла кассеты, и снимала, и следила по секундомеру – в какую секунду Большой Клуб перестал принимать информацию, когда погибли двигательные центры и диски неподвижно повисли в мокром воздухе.
Всего полметра Клуба оставалось над водой, когда он попытался создать инфразвуковую трубку. Это был спазм, судорога памяти – в трубку свивались и крошечные «минимы», и молодые рабочие, и старые, в тусклом, почти коричневом хитине. И вдруг они разбежались, не достроив трубки. Все. С потолка грота поползли рабочие – кто куда, – и все кончилось. Комочки жирной земли падали в воду, просвеченную красным, и по бортам пироги бестолково носились длинноногие солдаты.
Андрей не оглядывался. Алена сунула ему сачок, всхлипнула, подвела лодку к гребню, и под ветками деревьев, клонившимися к самой воде, он опустил сачок и, поддав коленом, вырвал кусок из того, что было Клубом. И еще раз. Потом Аленка двинула веслом, лодка пошла над тропами, и снова он взялся за гладкое древко сачка, стряхнул с него мусор и трупики муравьев и накрыл диск, тихо жужжащий над самой водой. Щелкнула крышка бокса.
Домой. «Вернулся домой моряк, домой вернулся он с моря, и охотник пришел с холмов». Лодка качалась, проходя поляну наискось, впереди маячила палатка, и Андрей смотрел вперед, вперед – и только бы не оглянуться. Теперь там пировали рыбы и ныряли в мутной воде крокодилы, не брезгающие ничем.
Аленка перестала всхлипывать и тихо возилась на корме, приводя себя в порядок. Вздохнула глубоко и сказала сиплым решительным голосом:
– Сейчас будем есть. Ты не ел со вчерашнего утра. Рация в порядке?
«Верно, – подумал Андрей. – Уходить. Нечего делать на кладбище». Он посмотрел на свои руки в грубых защитных перчатках – в петельках на запястьях еще торчали пинцеты. Снял перчатки. Пинцеты слабо звякнули. Андрей нагнулся к рации, грубые складки комбинезона врезались в воспаленную кожу. Тогда он поднял руки к горлу, крепко ухватился за воротник, рванул. С пронзительным треском лопнула ткань, Андрей выдернул ноги из сапог, отшвырнул комбинезон от себя к рыбам.
Лодка пристала к мосткам. Андрей вылез и включил рацию. Через два-три часа вылетит вертолет.
Задраивая ящики, они видели, что комбинезон еще поворачивался на воде – то ли его гонял вентилятор, то ли крокодил принял за тонущего человека.
VIII
Никто не знал, что делает вождь. Ночью, когда всех поднял на ноги грохот, похожий на далекие орудийные выстрелы, Тот Чье Имя Нельзя Произносить оставался в доме. Рано утром женщины и телохранители ушли в малый дом. Вождь остался один, и весь день он был один в большом доме. Днем прилетела летающая машина, долго висела над поляной. Рев, свист и запах гари заполнили джунгли, но вождь никого не послал на разведку, и никто не решался заглянуть под резную балку, узнать, что он делает.
Зато сотни глаз смотрели из-за деревьев на поляну. Белая машина висела над оранжевой палаткой, по воде бежала мелкая рябь. Светлоглазый качался на веревочной лестнице, передавая что-то наверх, в черный люк. Палатка качнулась, упала, потом полотнище втянули на веревке в машину, как огромную рыбу, и машина задвигалась, пошла прямо от деревни и скрылась за лесом.
Бело-красная пирога осталась привязанной к столбу. Когда вода пошла на убыль, лодка повисла на столбе, кормой в воду. После захода солнца Бегущий бесшумно проскользнул в один дом, в другой, и тогда все поняли.
Поход!
Старшины бегут по деревне, и в каждом доме начинается торопливая возня. Поход! Женщины спешат к берегу, следом за воинами, к пирогам, и стоят в темноте, не решаясь заплакать. Только что они сидели у очагов с мужьями, а дети тихо посапывали в гамаках, и вот уже удаляются хриплые выдохи гребцов.
Женщины расходятся по домам, но Змеи, оставшиеся охранять деревню, сидят на берегу до самого рассвета.
На рассвете две пироги переплывают поляну и осторожно углубляются в бывшие владения огненных.
– …Одни утонули, другие ушли, – сказал пулеметчик.
– …Да, теперь они снова «солдадос», бродячие, – подтвердил старшина Змей. – Пулемет поставим здесь.
На высоком берегу над пещерой пулеметчик присел на корточки, повернул ствол и показал рукой – лианы закрывали вход в протоку. Воины начали рубить лианы, а старшина заглянул вниз и сплюнул. Из пещеры поднималась кислая вонь.
– Многие умерли, – важно произнес старшина.
– Плохая примета, – сказал пулеметчик. – Говорили, что они – последние во всех джунглях.
– Лгут, – сказал старшина. – На Великой реке я видел других. Они убили Маленького Удава.
– Я думал, он убит в сражении. – Пулеметчик посмотрел в прицел. – Хорошо. Теперь я вижу реку.
Воины подошли к старшине и тоже заглянули вниз.
IX
Самолет был свой, советский – с огромной надписью «Аэрофлот» и красным флагом на стабилизаторе. И экипаж был свой, советский, и странно было слышать русские слова от других людей, и где-то в далекой дали остались ночные звуки джунглей, утренний вопль ревуна и хриплый рев крокодилов.
Они сидели в самолетных креслах с высокими спинками, держали на коленях советские журналы. Багаж был надежно запрятан в грузовых отсеках, чемодан с дневниками лежал в ящике над Аленкиной головой. На тележке привезли еду: жареный цыпленок, картофель фри, что-то в баночках.
– Прибереги аппетит, – сказала Аленка. – Ты разоришь «Аэрофлот», старый крокодил джунглей.
– Не буду. Наберегся, – нагло сказал Андрей и улыбнулся стюардессе. – Я бы съел чего-нибудь еще, посущественней.
– Попробуем вас накормить, – сказала стюардесса.
Горы уже были далеко позади, и за круглыми оконцами перекатывался гул моторов, и, необозримая, синяя, замерла внизу Атлантика, и над ней висели круглые облака. Огненные облака. Раскаленные рассветом круглые облака.
«Возвращение с победой. С пирровой победой», – думала Алена, а Андрей уже достал блокнот и писал формулы – строчка за строчкой. Пиррова победа…
Давным-давно, когда ей было лет шесть или семь, они с братом набрели на полянку, в лесу, под Москвой. Полянка была красная от земляники. Аленка заглянула под листья, обмерла, и много лет спустя, стоило ей только захотеть, она могла увидеть эту полянку, услышать ее запах и ощутить вкус переспелой земляники на языке.
Теперь она может летать над джунглями и видеть джунгли, как видел их Большой Клуб. Она закроет глаза и увидит, как мелькают огромные листья и мчится темным силуэтом ягуар. Мчится по берегу и сигает в воду…
Алена не успела рассказать Андрею об этой галлюцинации, а сейчас почему-то нельзя. Она простила его, вычеркнула тот позорный разговор начисто, и все-таки они молчат.
Вот почему они молчат. Она возвращается с победой, а он – с поражением. Для него не бывает побед, его битва никогда не кончится, и он всегда будет помнить о том, что Большой Клуб погиб непознанным. Будет помнить и казниться. Что он сейчас делает, Андрей? Может быть, он думает о том же и вводит в свои формулы критерий «пирровости всех побед»?
Вернулась стюардесса, поставила перед ними обоими по подносику.
– Изумительно, – сказал Андрей. – Восхитительно. – Он стал жевать, глядя в блокнот красными глазами. За сборами было некогда спать, а в самолете Андрей никогда не спал.
– Я уверена, – сказала Алена, – что есть еще огненные. И не один Клуб. Есть.
– Не надо, Аленушка.
– Есть, – сказала Алена.
Наверное, у нее было несчастное лицо. Стюардесса посмотрела издали и подошла снова.
– Почему вы не кушаете?
– Так, – сказала Алена. – Спасибо.
Андрей крошечными значками, как муравьями, заполнял страницу за страницей, иногда смотрел в оконце, но, когда солнце поднялось выше, задернул занавеску.
Аленка хмурилась во сне. Воины шли по ночным дорогам под звездами, и на их пути в джунглях вспыхивали бесшумные пожары.
Москва, 1964–1989
«Остров Мадагаскар»
И я ощутил во рту кислый вкус торжества.
Г. Бёлль
Самый жестокий страх страшащегося – легкомыслие тех, о ком он печется.
Т. Манн

Ночь была нескончаема. Из вечного бессонного света Северного Мегаполиса выпрыгнул стратосферный самолет, вонзился в ночь и теперь неутомимо чертил на юг по пятнадцатому меридиану, проглатывая тысячу километров каждые десять минут, оставляя позади маяки острова Борнхольм, многоцветные лужицы Щецина, Праги, Линца, Триеста. В безоблачной Адриатике блеснула луна, и сейчас же за ней – полоса Большого Неаполя, протянувшаяся вдоль побережья Тиррены до самого Сапри.
Хайдаров летел один, и ночь казалась нескончаемой, хотя полет от Мегаполиса до космодрома Теджерхи продолжится чуть больше часа. Стратосферные полеты всегда казались ему бесконечными – из-за огромности того, что оставалось внизу и позади. Миллионы людей, тысячи миллионов машин, книг, телевизионных экранов и проекторов, горящих окон и потухших окон, дверей, ступеней, электрических кухонь, деревьев, лабораторий. Он давно смирился с тем, что ему, человеку ученому и жадному до знаний, никогда не постичь и тысячной доли этого множества множеств, составляющего человечество. Он смирился и с одиночеством, но сейчас остро жалел, что Инге нельзя было лететь с ним. Стратоплан был слишком велик и пуст для единственного пассажира – в порту Мегаполиса не нашлось ничего поменьше. «Не надо было соглашаться, – подумай Хайдаров. – Они могли послать Ранка, Смирнова, кого угодно…»
Полтора часа тому назад – всего полтора часа! – они с Инге хохотали как безумные, а перед ними лицедействовали эти невероятные комедианты из труппы «Белка в колесе» – гении смеха. Цветные тени крутились, как белки, по гостиной; гремела музыка, и Хайдаров не услышал сигнала вызова – Инге крикнула: «Кто-то вызывает!» – и он пошел в кабинет и увидел на маленьком экране хмурое лицо директора. «Никола, ты нужен. „Остров Мадагаскар“ столкнулся с метеоритом. Погиб Шерна – он летел пассажиром». – «Какая нелепость! – сказал Хайдаров. – Как это произошло?» – «При выходе на Корабельную орбиту, – сказал директор. – Нелепый случай. Совершенно нелепый». – «Много пострадавших?» – «Только Шерна. Судно в исправности». – «Да. Но зачем нужен я?» – «Командир отменил посадку и просит следователя. Если ты можешь…» – «Я вылетаю», – сказал Хайдаров.
Сейчас он пытался понять – почему он согласился? Само слово – «следователь» – поражало своим старомодным и зловещим звучанием. Двадцать лет Хайдаров жил в искаженном мире, деликатно именуемом «неправильным поведением». Да, он был специалистом по неправильному поведению – исследователем. Но не следователем. Пустячный префикс «ис» менял дело… Что же там произошло, на «Мадагаскаре», космическом лайнере, доставившем с Марса отпускников? Какой префикс сопутствовал встрече с метеоритом и заставил командира отложить высадку, отсрочить встречу с Землей после двухмесячного отсутствия? Почему он оставил пассажиров мотаться в исправном корабле, будучи у цели – на Корабельной орбите, невидимом космическом причале?
Хайдаров посмотрел на маршрутник – позади Мисурата, внизу оазисы Ливии. Пятнадцать минут до посадки. Надо просмотреть судовую роль «Мадагаскара», – если там обнаружатся знакомые, дело облегчится.
Он вызвал рубку, попросил пилота связаться с Межплатрансом. Пилот замялся:
– Нельзя отложить, куратор? Там чрезвычайное происшествие…
– Вот как?
– Авария на лайнере с Марса. Как раз дают информацию.
– Подключи меня, пожалуйста.
Как обычно, после короткого устного сообщения Межплатранс давал подробную информацию визуально – это быстрее и компактней.
…«„Остров Мадагаскар“, межпланетный лайнер класса „орбита – орбита“, – читал Хайдаров. – Год постройки такой-то, стапель Канчанабури. Запас живучести – 190 суток, масса покоя такая-то, радиус свободного полета… Двигатели такие-то, два десантных бота, одна капсула двухместная… экипаж – 6 человек. Пассажирских мест – 65. Выполняемый рейс: Деймос – Корабельная орбита… Дата выхода… Экипаж. Командир, он же второй физик, – космический штурман 1-го ранга Грант Уйм, 44 года»…
Известный человек и образцовый командир, подумал Хайдаров.
«…Первый помощник и штурман, он же старший кибернетист, – косм. штурм. 1-го ранга Лев Краснов, 35 лет»…
«Так, хорошо. Этот у меня стажировался, – подумал Хайдаров. Кто второй помощник?»
«…Косм. штурм. 2-го ранга Марсель Жермен, 41 год, он же судовой космокуратор»…
О Жермене Хайдаров что-то слышал.
Он выключил экран, прикрыл глаза, сосредоточился. Неужто «префикс» – второй помощник? Личность, во всяком случае, незаурядная. Был неплохим космокуратором, а в штурманы пошел, уже перевалив за тридцать лет. Причины? Нет, причин он не мог вспомнить. Совет космических кураторов – учреждение скрытное, а десять лет назад Хайдаров еще не был его членом.
…Связь прервалась. Шло снижение. В ста двадцати километрах впереди был космодром, на котором Николая Хайдарова ждала двухместная ракета.
Лайнер «Остров Мадагаскар» висел на Корабельной орбите, всего в миле от орбитального маяка. Пилот, ведущий двухместную ракету, сказал Хайдарову:
– Орбита – экстра. Он в отменном порядке, а, куратор?..
Хайдаров промолчал. Тот же вопрос: почему корабль в «отменном порядке», ставший на орбиту с такой изумительной точностью, не выпускает пассажиров? Пилот разочарованно кашлянул. Видимо, он рассчитывал кое-что вызнать у космокуратора. «Мадагаскар» стремительно придвигался. Его стояночные огни мигали у самого маяка. Пронзительные рубиновые вспышки рядом с теплой оранжевой. Через минуту ракета скользнула под корпус лайнера со стороны Земли – огромная серебристая труба пепельно светилась в отраженном свете планеты. Мелькнули ребра радиаторов, красный диск экрана биологической защиты, и ракета мягко и аккуратно встала к причалу. Хайдаров попрощался с пилотом и, оттолкнувшись ногами от решетки, закрывающей пульт, выплыл в малую шлюзовую «Мадагаскара».
Люк послушно задвинулся. Рядом с Хайдаровым стоял длиннющий, широкоплечий, сутулый африканец и грустно улыбался, придерживая гостя за рукав.
– Я – Албакай, второй инженер и пилот. Рад тебя видеть, куратор. Ты знал Шерну?
Хайдаров сделал неопределенный жест. В ближайшие часы ему не раз будут задавать этот вопрос, как бы проводя черту между ним, земным специалистом по космической психологии, и покойным – таким же психологом-космистом, но со станции Марс-2. Дистанция между ними измерялась миллионами километров, отделявших Марс от Земли, и чем-то еще более внушительным. Подобная дистанция отделяла Христофора Колумба от безвестных мастеров, строивших его каравеллы.
Инженер поднял брови, но переспрашивать не стал. Лицо у него было умное, очень подвижное. Он проверил герметичность внешнего люка, старательно пощелкивая рукояткой течеискателя. Хайдаров отметил это пунктуальное выполнение уставных требований. Отметил и хирургическую чистоту в шлюзовой – полированную белоснежную пластмассу, сияющий алюминий на покрытиях скафандров, аккуратно растянутых вдоль стен.
– Куда вошел метеорит? – спросил Хайдаров.
– В кают-компанию, куратор.
– Меня зовут Николай. Николай Хайдаров.
Инженер кивнул, пропустил Хайдарова в овальную горловину внутреннего люка и тщательно закрыл и задраил крышку.
В корабле было ночное освещение, тусклые синие лампы горели в коридорчике – отсеке, примыкающем к шлюзовой, и в каютном коридоре, кольцом охватывающем центральный ствол – рубку. Они были в «первом пассажирском уровне» на этаже верхнего ряда кают, от первого до семнадцатого номера. Бросив взгляд вдоль кольцевого коридора, Николай увидел крупные светящиеся номера кают и красное очко под каждым – пассажиры спали в койках-амортизаторах. Что же, правильно… Болтаться у самой Земли – это же свыше человеческих сил. Интересно, как пассажирскому помощнику удалось их угомонить? Он подумал еще, что на «Мадагаскаре» не пахнет аварией – и в переносном, и в буквальном смысле. После аварии горло щиплет сварочный дым, запах горелой изоляции и азота, застоявшегося в резервуарах. Здесь приятно пахло смолой и чем-то еще, тоже приятным.
Методично щелкнул замок – отворилась рубочная дверь. Почти в ту же секунду корабль вздрогнул – старт ракете, доставившей Хайдарова, был дан строго по инструкции, после проверки герметичности внутреннего люка. «Ускорение, даю ускорение, по счету от пяти даю ускорение», – пробормотал корабельный компьютер. Все это проделывалось с отменной уставной четкостью. Ровно через пять секунд ноги Хайдарова коснулись пола. Инженер пропустил его в рубку. Замок щелкнул еще раз.
Первый уровень рубки – круглая низкая каюта – был пуст. Пульт вахтенного инженера сонно светил огнями холостого хода. Кресло вахтенного повернуто к двери, – видимо, с него встал Албакай, чтобы встретить Хайдарова. Кресло подвахтенного сложено. Образцовый порядок. Словно не было этого проклятого метеорита, пропоровшего тройную броню пассажирского модуля всего два часа назад…
Инженер дал гостю оглядеться, затем скользнул вниз, во второй уровень рубки, занятый главной системой жизнеобеспечения. Затем – в третий, штурманский, он же командирский отсек. Когда коричневые пальцы Албакая исчезли под полом и Хайдаров заглянул в люк, чтобы удостовериться, что путь для него свободен, он вдруг понял, чем пахнет в корабле. Вишневым компотом. Ну и ну, вот дела, подумал он. Поправил каску и прыгнул в люк.
Он не сомневался, что экипаж ждет, собравшись в командирском отсеке рубки. Но уровень был пуст. И командирское кресло посреди отсека, и кресло подвахтенного у ходового пульта, и все три «гостевых» – у нижнего люка. Лишь на месте вахтенного штурмана сидел человек с непокрытой головой. Огненно-рыжий. Его каска висела за спинкой кресла, прихваченная подбородным ремешком к поручню. Он сказал:
– Добро пожаловать, куратор.
Такой встречи Хайдаров не ожидал. Он благоразумно удержался от выражения эмоций. Сел. Теперь они с рыжим – вторым штурманом и корабельным куратором Жерменом – сидели по диаметру трехметрового отсека. Лучшая дистанция для серьезного разговора.
– Ты – Хайдаров, я помню тебя, – сказал Жермен.
– Я тоже тебя помню, Марсель. Это ты настоял, чтобы меня вызвали?
– Ну, не совсем так. Я был за вызов, Албакай был против – так, старина?
Инженер неопределенно улыбнулся. Проговорил:
– Прошу меня извинить – вахта… – И одним движением втянулся в горловину люка.
– Старина Ал шокирован, – сказал Жермен.
– Коллегиальная сплоченность?
Штурман энергично кивнул:
– Добропорядочный корабль. Образцовый пассажирский лайнер, «Голубая лента» три сезона кряду. Добропорядочное происшествие – не взрыв, не утечка, не уход с курса, а метеорная атака. Никто не виноват. И вдруг мы с командиром вызываем специалиста из института космической психологии.
– Но командир голосовал за вызов?
– Грант – особой конституции человек.
– С чем вы столкнулись?
– Внесистемный метеорит. Небольшой, граммов на сто. Ударил в третий пассажирский ярус.
– А Филип?
Филипом звали Шерну. Жермен сморщился так, что его шевелюра двинулась и блеснула.
– Он, видимо, пошел в буфетную – на стенке кладовой буфетная стойка, знаешь? И как раз ударило. И – осколком трубопровода в грудь.
– Кто у вас врачом?
– Пассажирский помощник, Ксаверы Бутенко. Ты знал Филипа?
– Только по имени, – терпеливо солгал Хайдаров.
– Я с ним работал на Ганимеде. Эх! Это был всем кураторам куратор. Эх! – Жермен запустил обе руки в волосы. – Слушай, Никола. Я, как принято говорить, старый космический зубр. Хоронил многих. Это же космос – не прогулка за фиалками. Но – Филип Шерна! Слушай, с нами едет пассажиром Тиль Юнссон. Не знаешь? Ксаверы боится его будить, потому что Филип дважды спасал Юнссона от гибели. Дважды! Один раз поймал его капсулу, потерявшую ход, – ну, это обычное, – а второй раз не пустил на пилотирование. Знаешь, как это бывает? Субъект здоров, как зубр, функции в норме, в норме, в норме, а что-то тебе не нравится.
– Разумеется, – сказал Хайдаров. – Еще бы!
– Разумеется? А часто у тебя хватало храбрости отменить задание, когда нет свободных пилотов и подходит противостояние или протуберанец или у кого-то кончается жизнеобеспечение, – осмеливался ты запретить вылет только потому, что тебе, паршивому психологу, не нравится, как пилот моргает?
– Бывало, – сказал Хайдаров.
– Один раз осмелился, а?
– Ну, один.
– Так вот. Шерна запретил Юнссону лететь. А через сутки, когда пилот, полетевший вместо него, вылезал из метеорного пояса, Тиль, праздно слоняющийся по Ганимеду, выдал синдром Кокошки…
– Тиль – это Юнссон? – спросил Хайдаров.
Надо было прервать нервные излияния Марселя, вернуть разговор из эмоциональной сферы в логическую. Странно было видеть космического куратора в таком взвинченном состоянии.
Жермен осекся. Выражение растерянности спряталось под привычной сосредоточенно-бодрой маской. Он снял с подлокотника каску, нахлобучил на рыжую голову.
– Ладно, куратор… Спрашивай, что тебя интересует?
И снова это было сказано не так. Равнодушие с едва уловимым оттенком недоброжелательности.
– Странный вопрос… Я хотел бы знать, зачем меня вызвали.
– А! В момент атаки в кают-компании было двое. Шерна и еще кто-то, пожелавший остаться неизвестным.
Несколько секунд Хайдаров смотрел в его бодрое лицо.
Смотрел, надо признаться, тупо. Нерешительно переспросил:
– Кто-то был в аварийном отсеке вместе с Шерной? И скрылся?
– Абсолютно точно. Субъект Икс.
– Ого! Расскажи все как было.
– Была наша вахта – Албакая и моя, с нуля до четырех по корабельному времени. В ноль пятнадцать начали маневр выхода на Корабельную, при ускорении две десятых. Подняли командира – как всегда, за десять минут до подачи двух «же». Вызвали Гранта, тут же компьютер предупредил пассажиров, что ускорение грядет…
– Какой у вас компьютер?
– Оккам.
Хайдаров кивнул. Конструкторы корабельных машин любят давать им звучные имена. Оккам расшифровывается как «Обегающий корабельный компьютер, автоматический, многоканальный» и заодно звучит как имя средневекового монаха Оккама, который считается основоположником научной методологии.
– Ну вот, Грант ответил из каюты, что он проснулся и хочет глотнуть кофе, а я сказал, что в рубке нет кофе и пускай он по дороге завернет в буфет. Командир сказал, что потерпит полчаса, до конца маневра, и отключился. Это было в ноль часов девятнадцать минут – ну, ты знаешь, по уставу положено фиксировать время вызова командира в рубку. Оккам фиксирует все действия команды, я спросил у него время вызова и записал. Заодно спросил, как пассажиры. Ты видел пассажирский список?
– Я еще ничего не видел.
– Мы не везем ни одного туриста. Только космический персонал – отпускники, сменщики, один заболевший. Эта публика умеет отличать голос компьютера от человеческого, и надо было проверить, все ли улеглись. Оккам доложил, что в амортизаторах находится пятьдесят девять человек, а шесть – на воле. Тогда я сам обратился к пассажирам с акселерационным предупреждением. И тут ударило. – Он повернулся к пульту. – Ал! Я ничего не упустил?
Из пульта ответил голос инженера, сидевшего в первом рубочном ярусе, в пяти метрах над их головами:
– Упустил. У тебя был неприкосновенный запас кофе.
Жермен одобрительно кивнул. Хайдаров отметил это. Корабельный психолог, оказывается, не опустил руки – следит за своими подопечными, и следит внимательно, в мелочах.
– А еще у меня «Мартель» в термосе, – сказал Жермен. – Албакай, твоя очередь. Докладывай.
– Есть, штурман… – сказал инженер. У него был очень красивый бас, низкий и мощный, – динамик слегка погромыхивал, пытаясь воспроизвести самые низкие ноты. – Куратор Хайдаров, докладываю. В ноль часов двадцать минут «Мадагаскар» шел под тягой рулевого двигателя. Выполнялся маневр разворота в тормозное положение. Последовал толчок. Я оценил его, две-три десятых «же». На пульте вахтенного инженера осветились табло «Авария», «Метеорная атака» и сигнал задраивания дверей и люков. Подо мною захлопнулся рубочный люк. Из первого яруса во второй. Через очень малое время на схеме было обозначено место аварии – кают-компания… – Инженер замолчал. Перед этим он говорил ровно, спокойно, напористо, как океанский прибой.
– Мы слушаем, старина, – ласково сказал Жермен.
– Продолжаю. Я знал, что командир Грант Уйм находился на пути в рубку. Его каюта открывается в кают-компанию. Я отступил от выполнения долга, куратор. Я отвлекся от руководства авралом и нажал клавиш аварийного воздухоснабжения кают-компании. Клавиш был «завален».
– Как ты сказал?
– Клавиш запал в гнездо. Компьютер уже подал аварийный воздух в отсек номер пятнадцать.
– Это кают-компания?
– Да, куратор. Не поднимешься ли ты в мой ярус? Здесь схемы отсеков.
– Иду, – сказал Хайдаров.
В этот момент он уже кое-что понимал. Во-первых, почему экипаж обратился в Институт космической психологии. Из семидесяти одного человека пассажиров и экипажа на «Мадагаскаре» не было ни одного без диплома Космической службы. К Космической службе принадлежал, следовательно, и субъект Икс. Его было необходимо выявить. Человек, способный бросить раненого товарища в аварийном отсеке, мягко выражаясь, непригоден для работы в космосе. А тот, кто способен еще и скрыть такой поступок, – он просто опасен. Его надо лечить, пока он не выкинул что-нибудь совсем невероятное.
Второе: предварительное расследование, проделанное силами экипажа, ничего не дало или дало так мало, что командир оказался под подозрением наряду с пассажирами только потому, что в момент аварии он мог быть в отсеке. Но – чудовищная нелепость! Командир, как жена Цезаря, должен быть выше подозрений. Особенно такой безупречный служака, как Грант Уйм. Отсюда вытекало и третье. Вот почему Уйм не стал дожидаться следователя и отправился на отдых – он хотел, чтобы о происшествии доложили без него, непредвзято. Разумеется, Грант сослался бы на усталость – если бы его спросили. Командиру такого судна, как «Мадагаскар», не часто приходится отдыхать на пути с Марса в отстоянии… Триста миллионов километров, шестьдесят пять пассажиров, десять тысяч тонн массы покоя. Главный реактор, вспомогательный реактор, дьявольски тонкие магнитные фокусировки ракет – отклонение пучка плазмы на доли градуса приводит к такому, что об этом лучше не думать. А еще – метеорный пояс, радиационные зоны, солнечные протуберанцы, воронки, вспышки, выбросы.
…Несколько минут они сидели молча. Албакай – спиной к Хайдарову, в уставной позе: голова откинута на спинку кресла, лицо обращено к пульту, руки лежат на поручне клавиатуры. Над пультом светилась, как витраж, схема «Мадагаскара» в продольном разрезе. Она была нанесена цветной печатью на толстое матовое стекло, изогнутое по форме рубочной переборки. Стометровый корабль аккуратно уложился в два метра – вместе с пассажирами, реакторами и дьявольскими тонкостями. За концами продольного разреза располагались поперечные сечения, «блины» в просторечии. Их было шесть, в том числе два сечения пассажирского модуля – по первому уровню, в котором сейчас был Хайдаров, и по третьему – с кают-компанией.
– Разреши продолжать, куратор?
– Конечно, Албакай.
– Я сказал, что клавиш аварийного воздухоснабжения был завален! Вот здесь, – Албакай притронулся к «блину» третьего уровня, – здесь играла мигалка пробоя. Пробой не катастрофический, но и не слабый. Пассажирский люк в четвертый уровень был еще открыт…
– Ствол «Б»? – спросил Хайдаров.
– Да. В кают-компании оставался человек. Оккам не имел права отсечь его от четвертого уровня. А дверь каюты командира была закрыта. Куратор Хайдаров, я потерял еще несколько секунд. Заметался. Крикнул Марселю, чтобы он открыл дверь своего отсека, за которой лежит командир. Вот эту, справа от пульта штурмана. Но при аврале двери нельзя открыть – Оккам блокирует переборки…
– Прости, а что ты мог упустить за эти секунды?
– Вообще-то, ничего, Оккам отлично справился. Я видел, что течь заделывается и система жизнеобеспечения не затронута. Через пять-шесть секунд после удара люк захлопнулся. Одновременно я услышал командира. Он спросил: «Албакай?» Я ответил: «Пробой. Пятнадцатое помещение. Опасности нет». Я очень спешил – Оккам хотел говорить, и едва я сказал: «Оккам?» – он заговорил. Прослушаешь воспроизведение?
– Конечно.
– Оккам! Воспроизведи свой доклад инженеру и врачу в ноль двадцать ноль восемь, сегодня.
– Воспроизвожу, – ответил голос машины – как всегда, звонкий тенор. – «Я Оккам. Метеорный пробой, вторая, пятнадцать пэ-эм. В аварийном помещении пассажир номер семь, агония. Агония. Пробой заделан, течь – триста единиц, давление под нормой. Ксаверы! Открываю тебе путь через ствол „Б“ в пятнадцатое помещение». Албакай, здесь конец доклада.
– Ты слышал, Николай. Все это произошло за восемь секунд.
– И там был Шерна… – сказал Хайдаров.
– Филип Шерна.
– Врач застал его живым?
– Не знаю. Я проводил регламент аварийного контроля. Вызвать доктора Бутенко?
– Погоди, Албакай. Где он нашел Филипа?
Инженер помедлил, словно хотел возразить. Сказал: «У самого ствола. У люка „Б“. Перед буфетной стойкой».
– Вот как? – сказал Хайдаров.
Ему вдруг стало необходимо видеть лицо Албакая. И тот почувствовал – поднял руку и повернул обзорное зеркало. Грустные угольно-черные глаза с желтыми белками смотрели на Николая из-под каски.
– Да, вот так куратор… Он лежал рядом с единственным открытым люком.
Хайдаров кивнул. Тот, второй, спрыгнул в люк, едва ли не переступив через тело Шерны.
«Дрянная история, – с бессильным раздражением подумал Хайдаров. – Что за нелепые совпадения! Время и место совпали как нарочно, чтобы подозрение пало на Уйма. Дурацкая история… Не мог же он, черт побери, быть субъектом Икс… Образцовый командир. Вице-президент Ассоциации судоводителей. „Железный Грант“.
А если все-таки – он? – спросил себя Хайдаров. – Сейчас-то он действует предосудительно – задерживает пассажиров в космосе!.. А ресурс у него небось на исходе… Черт знает что… Какая нелепая история».
Он решительно спросил:
– Так выходил Уйм из каюты или нет?
– Выходил.
– Когда?
– После моего доклада.
– И первым увидел Шерну? – понял Хайдаров. – Он был в полускафандре?
– Грант всегда действует по инструкции, куратор.
– Врач подоспел позже?
– Может быть, на секунду-другую…
– Так… Что за нелепость! – сказал Хайдаров.
Он сказал это намеренно, чтобы сняться с пьедестала, на который его поставили традиции Космической службы. Неформальная – традиционная – власть психолога достаточно велика. Значок члена Совета космокураторов увеличивает ее в эн раз. А Хайдаров к тому же обладал формальной властью как следователь… Не хотел он этой власти. Любопытно, послушаются ли его, если он прикажет: «Кончайте комедию, эвакуируйте пассажиров немедленно, пускай Межплатранс и Интеркосмос сами разбираются со своими сотрудниками»?
Он знал, что не будет приказывать.
Ибо психологическая модель происшествия напрашивалась скверная. Именно потому, что «Мадагаскаром» командует удачник, образцовый командир, «Железный Грант», портреты которого разошлись миллионным тиражом после знаменитой спасаловки на Ио… Кстати, тогда он тоже рисковал своими пассажирами, но спас команду «Экзельсиора»…
Да, вот какая модель: Шерна тоже был удачник, и слава его гремела не хуже, чем слава Гранта Уйма. И если ревность к чужой известности дошла до ненависти…
Минуту-другую Хайдаров мысленно созерцал эту картину – с грустным удовлетворением хирурга, обнаружившего раковую опухоль. К счастью, картина не была вполне логичной, внутренне равновесной, а потому поддавалась проверке – корабельный компьютер, эта машина со средневековым именем обязана была сохранять в памяти запись токов мозга всех членов команды на всем протяжении аварийной ситуации.
«Сейчас проверим», – подумал Хайдаров. Раздвоение, мучительные колебания между ненавистью и стандартом, между желанием уйти и чувством долга будут видны как на ладони.
– Инженер, представь меня Оккаму, пожалуйста…
– Есть. Оккам, я Албакай. На борту – новый член команды, космический куратор первого ранга Николай Хайдаров.
В рампе потолочного экрана вспыхнула оранжевая лампочка – «пчелка», – сигнал, что Оккам включил свой электронный глаз и рассматривает нового члена команды. Неожиданно Оккам ответил просьбой: «Пожалуйста, значок». Обычно этого не требуется – бортовые машины верят экипажу на слово. Поставив на странном факте мысленное нотабене, Хайдаров поднялся и приблизил свой кураторский значок к объективу. Компьютер проговорил: «Зафиксировано. Куратор Николай Хайдаров, член Совета космокураторов. Как обращаться?»
– Николай, – сказал Хайдаров, вынимая из пульта комплект «эльф» – алые наушники-шумогасители и ларингофон. Албакай подчеркнуто безразлично повернулся к приборам тяги.
– Оккам, я Николай. – Ларингофон ловил беззвучную вибрацию голосовых связок и передавал ее Оккаму. – Кто был в кают-компании вместе с Шерной?
– Неопознанный человек, – ответили наушники.
– Как это установлено?
– По биодатчикам и видеоканалу.
– Ты видел второго человека?
– Да.
– Почему не опознал?
– Плохая видимость. Туман.
– Какого он был роста?
– Сто восемьдесят тире двести сантиметров.
«Помнится, Уйм – высокий», – подумал Хайдаров.
– Цвет одежды? Значок?
– Неразличимы.
– Что он делал перед самой аварией?
– Не знаю.
– Почему?
– Видеоканал начал действовать через ноль пять секунды после…
– Достаточно, – перебил Николай. – Пассажир или член экипажа?
– Не знаю.
– Когда он покинул помещение?
– Через три ноль две секунды после пробоя.
– Куда он ушел?
– Не знаю.
– Куда он мог уйти?
– В пассажирский уровень четыре. В камбуз. В каюту командира.
– Когда наступила клиническая смерть Шерны?
– Через четыре секунды после пробоя.
– Разве дверь каюты командира не была заблокирована?
– Не была заблокирована.
– Почему?
– Командир был в полускафандре.
– Открывались двери кают четвертого уровня после закрытия люка?
– Не фиксируется.
– Что делал неопознанный человек в момент включения видео?
– Стоял неподвижно.
– Где?
– Ориентировочно у двери камбуза.
– Что он делал потом?
– Стоял неподвижно до момента одна четыре секунды. Затем видимость исчезла полностью.
– Какова разрешающая способность этого видеоканала?
– Пять линий на сантиметр…
Индикаторный канал, подумал Хайдаров. Действительно, при тумане и конденсации ничего не разглядишь… Человек видит в сотни раз лучше.
– Ты различал по видеоканалу Шерну?
– Да.
– Он двигался?
– Упал в момент одна две десятых секунды. Затем имел судороги.
«М-да… Раз уж Оккам видел судороги, то человек, стоящий буквально в трех шагах… Смягчающих обстоятельств нет – так, кажется, говорили заправские следователи? Ладно, перестань тянуть, – сказал себе Хайдаров. – Делай то, что должен делать…»
И все-таки он тянул еще. Спросил, что делали остальные члены экипажа. Узнал, что подвахтенные – Такэда, Краснов и Бутенко – были в заблокированных каютах. Жермен и Албакай не могли покинуть рубку. Оставался командир. И Хайдаров распорядился:
– Дай на экран обобщенные кривые токов мозга Гранта Уйма с момента ноль. Продолжительность – десять секунд.
– Момент ноль не фиксировался.
Разумеется, подумал Хайдаров. Компьютер записывает биотоки экипажа в аварийных ситуациях или при индивидуальных отклонениях. Иначе ему не хватило бы памяти, и вообще ни к чему. Но Оккам должен учитывать наши понятия о точности…
– Когда ты начал записи токов мозга?
– В момент ноль один восемь секунды.
– Дай на экран кривые, начиная с этого момента.
– Запрет. Здесь Албакай, – сказал компьютер…
Формально он был прав. Запись биотоков предназначается только для кураторов. Однако не дело компьютера указывать куратору, как ему поступать, тем более что на экране не будет имени проверяемого, не будет абсолютного времени. Постороннему наблюдателю кривые ничего не скажут.
Компьютер наивно, по-детски хитрил. Он не хотел, чтобы куратор проверял командира Уйма.
– Я учитываю запрет. Дай запись.
Экран озарился скомканной рваной радугой. Семь цветов – в сплошных, пунктирных, зубчатых линиях, густых и размытых пятнах. Горные хребты. Бесшумные молнии. Хаос. Погружаясь в него, Хайдаров успел подумать: «Марсель. Распустил машину». И исчез. Он стал Грантом Уймом, сохранив что-то от Николая Хайдарова; время отсчитало десять секунд для Уйма и неизвестно сколько для Хайдарова, и началось снова, и еще, еще, и пот залил ему лицо, мешая смотреть, и наконец он ощутил вспышку отчаянной тревоги, потом долгую, на шесть секунд, неизвестность и невозможность действовать, и вдруг мучительное облегчение, новую тревогу, но с облегчением. Почти покой.
Он прохрипел: «Оккам, экран выключить». Содрал с себя «эльф», вбил его в гнездо. Вгонял себя в норму – дыхание, пульс и, в особенности, слуховые пороги. В корабле не бывает тишины, а сейчас даже тихое жужжание сервомотора казалось Хайдарову грохотом. Так бывало всегда. Он работал с токами мозга по методу Ямпольского – скорее искусство, чем экспериментальный метод, четыре года ежедневных тренировок, экзерсисов, как говорил Ямпольский, и затем всю жизнь ежедневные упражнения. «Полчасика в день, дети мои. Будьте упорны, дети мои. Почему бы проклятой науке не постоять на месте год-другой… Когда-нибудь я сдохну у экрана, вот увидите».
Он посмотрел на себя в зеркало, наладил дыхание и попросил:
– Ал, соберите команду. Кофе бы мне…
Инженер подал термос. Встал рядом с Хайдаровым и, сутулясь, смотрел на него сверху вниз. Конечно, он понял, чью запись изучал куратор, и хотел знать, что сказала окаянная машина, которая все успела: заделать пробоину, выставить курс, вызвать врача – и еще тысячу дел, кроме одного. Опознать труса, который шагнул через бьющееся в судорогах тело и скрылся в каюте, поставив под сомнение честь обожаемого командира. Мужской пансион, подумал Хайдаров. Кого-то надо обожать – иначе кого-нибудь возненавидишь…
Он допил кофе. Встал, проговорил сочувственно:
– Неважная история, а? Ну, как-нибудь обойдется.
Из третьего уровня рубки доносились голоса – экипаж собрался по его приглашению. Все? – спросил себя Хайдаров. Все. Можно идти. И он пошел вниз, по дороге внушая себе, что надо остерегаться приступа болтливости, почти неизбежного после сеанса по Ямпольскому.
Уйма он узнал сразу. Весь космос знал это желто-коричневое лицо с треугольным, лихо приплюснутым носом и дьявольски умными и живыми глазами. Сущий бес. Сейчас он скромно помещался в левом гостевом кресле, рядом – словно бы для пущего контраста – с бело-розовым, румяным, синеоким Красновым, первым штурманом, тот дружески кивал Хайдарову. Справа сидел седой щеголь Бутенко – врач, пассажирский помощник, кибернетист. Восседал, подбоченившись, словно опираясь на невидимую саблю. Напротив, в кресле подвахтенного штурмана, рядом с Жерменом, торчал, как Будда – прикрыв глаза, – необыкновенно крепкий японец, мускулистый до уродливости. Первый инженер и физик Киоси Такэда… А какая любопытная команда, словоохотливо подумал Николай. Словно их нарочно подобрали по принципу внешней несхожести, даже вот Уйм и Албакай, малийцы, будто принадлежат к разным расам – и нос, и глаза, и цвет кожи другой. Да что внешность – характерологически все они совершенно разные, эк они сидят рядом, рыжий живчик Марсель и каменный Будда Такэда, думал Хайдаров.
Вежливым до изысканности мановением руки Грант Уйм направил его к почетному командирскому креслу. Проговорил:
– Рад приветствовать вас на борту, куратор… Несколько секунд, если разрешите… Где танкер, Марсель?
«Так и есть, ресурс на исходе, – подумал Николай, – скандалят теперь с Заправочной базой… Давно я не видел такой синтонной группы – внутренне согласованной, гладкой. Что же, лучшим экипажем Межплатранса не становятся за здорово живешь. Полная синтонность, – думал он, разглядывая космонавтов профессиональным кураторским взглядом – бесстыдным взглядом, как он сам считал, всегда стараясь смягчить и замаскировать его – улыбкой, прищуром, поворотом головы. – Асы. Биллиардеры. Вон у Краснова уже два значка, два миллиарда километров. И у командира два. Вся команда – с личными значками: „Грант Р. Уйм, командир“, „Ксаверы Д. Бутенко, пасс. помощник, врач“ и так далее. Впервые вижу, чтобы весь экипаж носил личные значки. Каски – форменные и новые, комбинезоны первого срока – и так далее, и так далее. Безупречная стрижка. У всех. Черт знает что! Нельзя же предположить, что все шестеро – одинаковые аккуратисты, на шестерых мужчин обязательно окажется один неряха минимум… А, вот и он. Марсель. Нечисто брит, и ногти… Но тянется, тянется… За кем? По-видимому, за Уймом. „Серого кардинала“ – неофициального лидера – здесь нет, вы уж извините… Если судить по стрижке, каскам и манжетам, командира Уйма любит его экипаж, а если судить по другим приметам, то и Оккам, и еще, наверно, половина пассажиров. Счастливчик Уйм… Шерну тоже считали счастливчиком…»
– Заправочная, здесь командир «Мадагаскара», – говорил Уйм. – Где танкер? Будьте любезны ответить.
Его голос и лицо были так же безупречно вежливы, как и слова, с которыми он обращался к Заправочной базе, должно быть изрядно ему надоевшей. Он всегда таков. Понимает ли он, что его безупречность обернулась скверной стороной, педантизмом, спутником любой безупречности?.. Заправочная загудела низким контральто: «Дорогой Грант, ваш внеочередной запрос поступил всего два часа назад, мы здесь не волшебники!» А, блондинка-англичанка, диспетчер, узнал Хайдаров. Как ее зовут? Грейс? Айрин? Что-то классическое, с буквой «р»… Она права, вот что интересно! Не Грант Уйм, а юная Айрин с Заправочной. Они не волшебники, и они не виноваты в том, что Уйм подвесил на орбите семьдесят человек и требует внеочередной танкер, требует срочно, и правильно делает. Космос беспечности не прощает. В космосе нельзя жить на неприкосновенном запасе, а после рейса на «Мадагаскаре» остался только энзэ рабочего тела и, не дай бог, кислорода.
– … Дорогой Грант, мы стараемся, – сказала Айрин.
– Благодарю. Ждем, – сказал Уйм и устало улыбнулся Хайдарову. – Простите меня, куратор. Итак, мы в вашем распоряжении. Прошу вас, задавайте вопросы, какие считаете нужными.
– Спасибо, командир. Начнем. Доктор Бутенко. Оккам меня информировал, но я хочу знать ваше мнение. Смерть наступила до или после закрытия последнего люка?
– До, – сказал Бутенко.
– А, вы тоже так считаете… Признаки смерти были явными?
– Нет, – сказал Бутенко. Он высоко держал седую голову, в его позе по-прежнему было что-то кавалерийское. – Нет, – повторил он.
– Поясните, если можно…
Врач наконец повернул голову и посмотрел на Хайдарова.
– Можно. Я, специалист, не сразу установил. Был разрыв артерии. Сердце еще билось. Мозг был обескровлен, но сердце работало.
– Удастся его оживить?
Врач сжал губы, встал и несколько секунд смотрел поверх голов на ходовой экран, высвеченный Млечным Путем.
– Вряд ли. Замораживали поздно, долго. Шансы плохи, куратор.
«Шан-сы-пло-хи-шан-сы-пло-хи», – отстукивал хлопотливый насос во втором уровне, и Хайдаров увидел внутренним зрением громадный ледяной ящик и ледяные очертания Шерны в глубине, и глухо постукивающее искусственное сердце на особом столике, и тесный строй хирургов-реаниматоров, стоящих наготове, с традиционно поднятыми руками, вокруг ящика. «Да, сейчас, наверно, с ним уже работают. Шан-сы-пло-хи. Не надо думать об этом. Надо работать. Они – свое, мы здесь – свое».
– Да. Если признаки не были явными, то проступок налицо, – заговорил он. – Раненого бросили в аварийном отсеке, таковы объективные факты… Вот что, коллеги… – Он нарочно говорил медленно. Чуть запинаясь, чтобы в его словах не мерещилось того, чему мерещиться не следует. – Вот что. Сейчас я работал с компьютером, три минуты назад. Делал проверку, на мой взгляд ненужную, но формально необходимую. Так вот, члены команды решительно исключены из числа подозреваемых. Решительно… Это первое. Дальше… Почему бы нам не десантировать пассажиров? Попросим их оставаться в поле зрения Межплатранса, проведем расследование…
Замедленность речи позволяла ему наблюдать за всеми – переводить глаза с одного на другого. Когда он сказал, что экипаж вне подозрения, никто и бровью не повел. Гордецы, гордецы, подумал Хайдаров. А ведь кто-то из них голосовал против расследования на месте… Албакай, наверняка – Бутенко… И еще он подумал, что обе стороны, он и экипаж, заранее знают очередную реплику, словно говорят по готовому сценарию. И ему, как всегда, захотелось перепрыгнуть через формальный диалог людей, принадлежащих к одной группе, – договориться сразу, немедленно. Но – «размерен распорядок действий, и определен конец пути»… Каждый, и он тоже, обязан проиграть свою роль и в том почерпнуть удовлетворение. Забавно, что он тоже…
Куратору Хайдарову отвечал корабельный куратор Марсель Жермен:
– Дорогой Никола. Вино уже налито, не правда ли? О расследовании на Земле мы, как ты можешь догадаться, уже говорили. Мы его отвергли. По техническим и этическим причинам. Технически трудно будет обследовать пассажиров на Земле. Значительная часть пассажиров следует транзитом дальше. На Джуп, к примеру. Двое идут ловить астероиды… Ты же понимаешь, экспедицию на Юпитер не откладывают. Вот что еще важней: перенеся следствие на Землю, мы подвергнем пассажиров бесчестию подозрения. Себя – бесчестию некомпетентности. Упустили. Не сумели справиться. Экипаж на это не согласится.
Хайдаров кивнул.
– Не согласитесь – значит не согласитесь. Подумаем, как ускорить расследование. Почему бы не спросить у пассажиров прямо – кто был в кают-компании?
Тогда заговорил командир:
– Пассажирская инструкция предписывает пассажирам сообщать экипажу о каждом происшествии, причем сомнение должно толковаться как наличие факта происшествия.
«Не удивлюсь, если он держит в голове оба тома „Корабельного свода“», – подумал Хайдаров.
– Здесь нет аутсайдеров, – продолжал Уйм. – Здесь космический персонал. Знание правил и традиций, навыки. Чувство локтя у моих пассажиров неизмеримо выше, чем у тех людей, для которых составлен катехизис. Пассажирская инструкция. – Он сделал острое, внезапное движение всем корпусом. – Куратор! Я не мог оскорбить шестьдесят своих коллег подозрением в бесчестии и предательстве. – Он вытянул руку. – У меня язык бы не повернулся.
– Шестьдесят и не требуется, – флегматично возразил Хайдаров. – Субъект, о котором идет речь, вернулся в каюту через нижний люк. Следовательно, его каюта в четвертом ярусе? Ведь путь дальше вниз – люк между четвертым и пятым – был уже перекрыт, не так ли?
Сверху ответил Албакай:
– Перекрыт.
– А сколько кают в четвертом?
– Пятнадцать, – сказал Бутенко.
– Из шестидесяти пяти, – сказал Хайдаров. – Конечно, от вашего внимания не ускользнула еще одна деталь. В момент аварии вне своих кают находились пять пассажиров. Номера… тридцать четвертый – Линк, тридцать седьмой – Гольданский, сорок первый – Томас, сорок второй – Стоник. Все из четвертого яруса. Я не ошибаюсь?
– Так есть, – сказал Бутенко. – Ярус содержит каюты с тридцать четвертой по сорок восьмую включительно.
– Пятый, Савельев, – из первого яруса, – сказал Хайдаров. – Он будто бы вне подозрений, однако… Что скажет экипаж, если я предложу для начала вызвать этих пятерых пассажиров? – И он посмотрел на всех по очереди.
Уйм хмуро улыбнулся – сверкнули зубы, нос еще сильней приплюснулся, но глаза глядели пристально-печально. Краснов и Жермен кивнули. Бутенко проговорил: «Так можно…» Такэда, глядя в пол, сказал: «Делать нечего. Ты специалист, куратор». Албакай почти демонстративно отвернулся от экрана.
Да-да, все вернулось на круги своя, сценарий разыгрывался дальше, разыгрывался плавно. Экипаж, мол, не вправе подвергнуть пассажиров допросу, но куратор Хайдаров, старший специалист ИКП, член Совета космокураторов, – он имеет право на все. Сценарий разыгрывался, но Хайдарову чем дальше, тем больше хотелось кончить эту игру, высадить пассажиров, вернуть их к земной безопасности, на которую они, черт побери, имеют право…
Он мог еще раз обратиться к экипажу с увещеванием. Объяснять еще и еще, что они вместе с водою выплескивают ребенка. Что чувство чести – не безупречный пробный камень для поведения. Что есть эн кодексов чести и эн взглядов на каждый поступок. С точки зрения земного жителя, преступно рисковать пассажирами во имя их чести – вопреки даже собственному мнению пассажиров. Вопреки разумному опасению, что в космосе неизвестный трус может натворить совершенно страшных дел…
– Пока куратор размышляет, – сказал Жермен, – взгляни-ка на кормовой экран, Лев Иванович… Во-он, за маяком…
Штурман поднялся с места. Хайдаров рассеянно следил за ним. Чувство чести! В нем-то и закавыка. Если смотреть на дело объективно, куратору Хайдарову было бы на руку, чтобы следствие затянулось, а пассажиры подвергались опасности. Всей Космической службе это было на руку. Несомненно, несомненно! Поэтому директор и послал его, а не Смирнова, Ранке или кого угодно – директор тоже психолог, и знает Хайдарова, и рассчитывает на его чувство масштаба. Ведь в космосе заняты сотни тысяч человек, в космос вкладывается половина планетного дохода, и давно пора вложить настоящие средства в психологический контроль, вести его, как на Земле, – непрерывно, всеохватывающе, с активным воздействием на психику, с системой машин, скользящими критериями – как на Земле, и еще более тщательно. В космосе это нужней, и вот вам очевидное доказательство – гипертрофированная реакция космонавтов на единичный проступок члена корпорации, и результат – шестьдесят пять человек в космосе без необходимости… Реакция, угрожающая более серьезными бедствиями, чем сам проступок… Примерно так и выступил бы директор на Совете Межплатранса. Нужны миллиарды? Что из того – у Земли они есть!.. Чтобы прийти к решительным результатам, желательным директору ИКП, надо было следствие сорвать. Или затянуть до безобразия. «На это он и рассчитывал, Макиавелли, – беззлобно подумал Хайдаров. – Не выйдет… У меня тоже гипертрофированный стандарт чести…»
– Не узнаю, – говорил Краснов. – Раньше такого не было. Разве новый телескоп подвесили…
– Телескоп у маяка? – Командир тоже поднялся и стал смотреть на экран. – Реестр запрашивал, Марсель? Запроси…
Жермен сказал: «Есть», и сверху донесся писк позывных – Албакай соединился с центральной диспетчерской Межплатранса.
– В самом деле, чиф, мало ли здесь понавешали за два месяца, – примирительно сказал Краснов. – Телескоп, конечно…
– Вот и запросим, – сказал Уйм. – Итак, куратор? Вызываем четверых пассажиров?
– Пятерых. Всех, кто был вне кают. Но я, повторяю, остаюсь при своем мнении. Ладно. Выделяйте помещение, начнем, – сказал Хайдаров.
«В конце концов, так будут волки сыты и овцы целы, – подумал он. – Директор получит повод для нажима на Межплатранс, экипаж найдет предателя, а я… Я буду козлом отпущения. Экие у тебя зоологические сравнения, Николай, тебе зоопсихологией бы заняться, – подумал он и пошел за Уймом.
Командир провел его через кают-компанию в свою каюту. Только в ней можно было разместиться вдвоем. Уйм откатил дверь, взглянул на Хайдарова внимательными, несколько воспаленными глазами и ушел.
Хайдаров прошелся по пустой каюте. Он был недоволен собой, и, как всегда в таком состоянии, его захлестывала тревога, которая – врачу, исцелися сам – мешала ему, как всякому астеничному обывателю. Причины и следствия, тревога направила его мысли к Инге, ласковой, веселой, ласково-ненадежной, к которой он слишком привязался.
Он передернул плечами, вздохнул, постоял над местом, где нашли Шерну, и решительно двинулся в каюту. В тесноте его голос прозвучал глухо:
– Оккам! Николай. Пригласи в каюту номер три семнадцать пассажира тринадцать.
– Николай, я Оккам. Пассажир тринадцать, Константин Савельев, подтверди.
– Подтверждаю, конец.
Он присел на командирскую койку. Над его головой, почти касаясь затылка, висел распяленный под потолком скафандр, такой же, как пассажирский, только с оранжевым диском на груди. Скафандр был вмонтирован в аварийный колпак, опускающийся на койку при разгерметизации каюты. Все вместе выглядело гробом, перевернутым и подвешенным к потолку. Впечатление портили лишь весело растопыренные рукава скафандра. Обычно к этой штуке привыкают и перестают ее замечать – вроде бы перестают, – но первый симптом неблагополучия у пассажиров всегда одинаков: попытка снять скафандр с аварийного колпака и убрать подальше. Хайдаров брезгливо посмотрел на «гроб», пожал плечами. Совет кураторов безуспешно добивался, чтобы инженеры затянули скафандр шторками, избавив пассажиров от отрицательных эмоций. Инженеры резонно возражали, что каждая лишняя деталь в системе безопасности недопустима. Что будет, если шторка вовремя не откроется?..
Каюта командира была чуть шире остальных – за счет переборки, отодвинутой на двадцать – тридцать сантиметров в кают-компанию. В широкую часть каюты конструкторам удалось втиснуть кресло, а изголовье койки отгородить от двери шкафчиком. В ногах, на броневой стене, помещались репитеры основных ходовых приборов. Каюта была безукоризненно чистой, словно бы покрытой тончайшим слоем лака, только клавиш диктофонного бортжурнала выглядел потертым. Тонко, торопливо посвистывал динамик радиомаяка.
– …Приветствую вас, куратор!
Пассажир номер тринадцать, Константин Савельев, главный врач-диетолог Марса. Хайдаров почувствовал, что его лицо само собой расплывается в улыбке, – диетолог оказался живым воплощением своей профессии. Он был румян, бело-розов, щеки его походили на пончики, а пухлые губы складывались в трубочку, словно он снимал пробу со сладкого блюда. Кивая и улыбаясь, он уютно устроился в кресле и приготовился слушать. Ну и хитрый мужичок! Можно подумать, что в корабле постоянно возникают кураторы со значками члена Совета и Савельев уже попривык с ними толковать о том о сем, а когда не о чем говорить, то и помалкивать… Да, диетолог никак не мог быть субъектом Икс, зато наверняка был сплетником. Уютным таким, всеми любимым: «А вы слышали, коллега? На борту гость, представьте себе!»
«Напрасно я его вызвал, – думал Хайдаров, приятно улыбаясь. – Ну и пончик!» Он сказал:
– На борту «Мадагаскара» происшествие – метеорная атака. Об этом вы осведомлены. Имело место нарушение пассажирской инструкции…
– Ай-ай-ай! – пропел Савельев. – Какое безобразие!
И на Хайдарова пахнуло ванилью. И тут же выяснилось, что Савельев, будучи врачом – космическим врачом! – с многолетним стажем, безукоризненно соблюдает требования инструкции. Он привык следить за своим здоровьем и посему регулярно производит небольшой моцион в башмаках-утяжелителях. «Очень советую, коллега, знаете ли, влияние ослабленной гравитации на организм до сих пор не раскрыто полностью. Да-э-э… Тридцать кругов по коридору – неутомительно и достаточно. Да-э-э… Итак, он делал двадцать третий круг, и прозвучал тревожный сигнал, по которому следовало лечь в амортизаторы, что он и выполнил неукоснительно… Да. К сожалению, атака застала его еще в коридоре, он открывал дверь своей каюты… Что? В коридоре никого не было, ни-ко-го. Вот выйдя на прогулку, он встретил доктора Шерну – конечно, куратор знает его, – известный, известный человек, главный космокуратор станции «Марс-2»… Приятнейший человек! Последнее время – несколько замкнутый. Всегда в одиночестве. Они обменялись парой слов, и доктор Шерна удалился. Кажется, он спешил. Когда это было? Да минут за десять до метеорной атаки…
Когда Савельев покинул каюту, он знал не больше, чем до разговора с Хайдаровым, но его бледно-голубые глазки сияли огнем бескорыстного любопытства. Вентиляторы боролись с запахом сдобы повышенной калорийности. Хайдаров вызвал следующего – Марту Стоник. Вот и верь свидетельским показаниям – Шерна оказался «несколько замкнутым»…
Марта Стоник вошла с надменно вздернутой головой. Поздоровалась, швырнув два пальца к козырьку каски – ладонью наружу. Комбинезон сидел на ней как влитой. Он был склеен из какого-то особенного материала, мягкого и уютного на вид. Экая малютка, подумал Хайдаров, сантиметров… сто шестьдесят. Возраст определить трудно – не меньше двадцати пяти, не больше сорока. Губы юношеские, руки – детские, с глазами что-то неясно. Глаза, скользнув по Хайдарову, уперлись в оранжевую стенку шкафчика с личным оружием командира, и в них мелькало… Что-то с ней нехорошо, подумал Хайдаров и напомнил себе, что здесь он следователь и надо отодвинуть сострадательность и добропомощность… «Да что с тобою сегодня? – сказал он себе. – Ты куратор, и оставайся им. С ней что-то происходит скверное. Какое интересное лицо – не греческое, как можно бы ожидать по фамилии, скорее египетское, коптское. Оно было бы красивым, если бы не мрачность, – обрати внимание, не сиюминутная мрачность, а постоянная, характерологическая… Да что она там увидела, на этом шкафчике?»
Пассажирка взглянула наконец на него:
– Представляться не нужно, надеюсь?
– Давайте проверим, – сказал Хайдаров. – Вы – доктор Марта Стоник. Физик?
– Химфизик, специалистка по ударным волнам. Институт систем жизнеобеспечения, Луна – Северная.
– Но летите вы с Марса.
– Тонко подмечено, – сказала Марта Стоник.
– Летали на испытания систем? Всегда завидовал вашей службе…
– Ах вот так… Я всегда завидовала вашей.
– Почему?
– Э, сначала вы объясните почему.
– Пожалуйста, – сказал Хайдаров. – Я делю цели на первичные и вторичные. Вот, скажем, наша служба. Мы…
– …пастыри, – сказала Марта Стоник.
– Я, знаете, побаиваюсь теологических выражений. Но пусть будут «пастыри». Овцам прежде всего необходимы пастбища, водопои, овчарни, а потом уже – пастухи. Вы даете пастбища, вы – необходимы. А мы – третий эшелон.
– О господи! И это говорит психолог!
– Очень понимаю, – с удовольствием согласился Хайдаров. – Нисколько не спорю, все изложенное могло быть изложено в семнадцатом столетии. В девятнадцатом – наверняка. Но каждый имеет право на собственные заблуждения, не правда ли? Я заблуждаюсь, и знаю это, и, мало того, буду упорствовать в своих заблуждениях до конца.
– Любопытно, – сказала пассажирка.
– Да что вы, ничего любопытного, – сказал Хайдаров. – Моя основная цель – быть адекватным моим обязанностям. Для этого я должен любить и почитать вас. И я стараюсь любить и почитать все вам принадлежащее, даже ваши профессии.
Пассажирка щелкнула пальцами и засмеялась. В каюте было темновато, и она наклонилась, чтобы разобрать надпись на значке.
– «Николай Хайдаров», – прочла она. – Ладно. Можете называть меня Мартой. Это вы каждому пациенту рассказываете? Насчет любви и почитания?
– Каждой пациентке, – протяжно сказал Хайдаров. – Иногда подношу цветы.
– Простите, – сказала Марта Стоник. – Язык мой – враг мой. О чем будем разговаривать?
– О пристрастиях. Почему все-таки вы завидуете нашей профессии?
– Власть. Кураторы для меня – олицетворение власти.
– А, снова пастыри и овцы… – сказал Хайдаров.
Он не стал объяснять, что власть – космического психолога, в частности, – существует лишь тогда, когда есть две стороны. Готовая ее осуществить и готовая ее признать. Что в XXI веке немного найдется властолюбцев и почитателей власти, а поэтому они подозрительны для психолога как люди, отступающие от нормы. Ему уже было ясно, что властная, резкая и самолюбивая женщина вряд ли могла быть субъектом Икс. Скорее, оказавшись один на один с раненым, она бы голову сложила, но его бы вытащила из аварийного отсека – не только из человеколюбия и чувства долга. Ведь Шерна был огромный и здоровенный мужчина, а она – маленькая и слабая. Вытащив его, Марта лучшим образом удовлетворила бы свое самолюбие.
– Вы возвращаетесь в свой Институт, на Луну? – спросил он.
– Да.
– Скоро ли у вас отпуск?
– Я только что из отпуска. Но в чем дело, куратор? Вы лучше скажите прямо, что вас интересует.
– Пожалуйста. Где вы были в момент метеорной атаки?
– Ах вот так… – сказала пассажирка. – Вы из Института космических психологов? Что за дело ИКП до метеорных атак и прочей прозы?
– Я говорю с вами от имени экипажа.
– Экипаж… Ах вот так… Чем же интересуется экипаж: метеорной атакой или мною?
– Вами.
– Тогда я отказываюсь говорить.
– Простите, – смиренно проговорил Хайдаров. – Я думал, вы знаете. Во время атаки смертельно ранен человек.
– Кто?!
– Филип Шерна.
– Какое несчастье!.. – с едва скрытым облегчением пробормотала пассажирка. – Теперь я понимаю. Он безнадежен?
Хайдаров рассказал то, что знал: тело заморозили только через двенадцать минут после клинической смерти и в малой ракете-контейнере отправили на Землю. Смогут ли там оживить – неизвестно. Судовой врач полагает, что шансов нет.
– Жаль его, – сказала Марта. – Я была едва знакома с ним. Мне говорили, он выдающийся человек.
Николай всмотрелся в ее лицо и перевел взгляд на шкалу акселерометра. Первые три цифры – 0,11 – ярко и неподвижно сияли в темноте окошечка. Корабль неслышимо плыл по Корабельной орбите, чуть вытянутому эллипсу, увешанному маяками, – по темной дороге длиной в сто тридцать тысяч километров, которую он пробегал за двадцать четыре часа, оставаясь при этом как бы на месте, в зените западного побережья Африки, и если там сейчас была ночь и облака не застлали небо, то люди, подняв глаза, могли видеть яркую, медленно мигающую звезду, – корабль вертелся вокруг центра тяжести, поддерживая ускорение с точностью до одной сотой земной силы тяготения, о чем и свидетельствовал акселерометр. Ноль одиннадцать и что-то еще – четвертая

Ноль одиннадцать и что-то еще – четвертая и пятая цифры все время менялись, особенно пятая, она в неистовой спешке стремилась сообщить о каждой десятитысячной доле «же», она отзывалась на каждый шаг вахтенного штурмана в третьем уровне рубки, на движение пневматического лифта, поднимающего из кладовой завтрак для пассажиров, и совсем уже с безумной скоростью, так что цифры сливались в мерцающий голубой прямоугольник, пыталась успеть при включениях корректировочных двигателей.
Глядя на акселерометр, Хайдаров спросил:
– Иными словами, Шерна вам не нравился?
Она спокойно уточнила:
– Не понравился. Я видела его в кают-компании. Три раза. Или четыре.
– Редкий случай, – сказал Хайдаров, – Филипа все любили…
– Именно, куратор. Поэтому он не понравился мне. Профессиональный обаятель, стрелок-без-промаха… Вас шокирует мой непочтительный тон?
Хайдаров пожал плечами. Он и сам недолюбливал Филипа. Куратор должен быть обаятельным – но в меру. Личность его должна быть концентрированной, как химикат. Без воды. Демонстрироваться могут лишь те качества, которые повышают доверие к личности куратора. А Шерна был артистичен, шумлив – душа общества, – и в нем было что-то мушкетерское или флибустьерское, каска и полускафандр сидели на нем, как широкополая шляпа и кафтан с кружевами. Он был пышен. «Бедняга Филип, – подумал Хайдаров. – Я недолюбливал тебя, но твоя гибель оставит во мне зарубку. Ты был слишком красив и пышен, смерть не по тебе».
– То есть вам Шерна не показался замкнутым и надменным человеком? – спросил он.
– Замкнутым – ни в коем случае. Хотя… Он всегда был сам по себе. А в момент аварии я была в каюте Бориса Гольданского, своего коллеги с Деймоса…
Еще один долой, остаются двое, подумал Хайдаров. Борис Гольданский – в числе вызванных для беседы.
– Послушайте, куратор. Что вы ищете в корабле? Искать надо в космосе.
Здесь Николай совершил поступок, для куратора непростительный. Он выкатил глаза и замер. Не потому, что его удивили слова Марты Стоник. Просто он понял, что остаются отнюдь не двое. Остаются все пятнадцать пассажиров, потому что Оккам «обегающий компьютер». Он непрерывно переключается с объекта на объект. Например, членов экипажа он обегает с интервалом в пять секунд, а пассажиров – с интервалом в сорок – шестьдесят секунд, смотря по ситуации в корабле. В интервалах люди не контролируются. Значит, любой пассажир четвертого уровня имел целую минуту, чтобы подняться в кают-компанию, попасть в аварию вместе с Шерной и бросить его. «Ай-ай-ай… – прокряхтел про себя Хайдаров. – Все-таки пятнадцать человек…» – и увидел, что на лице пассажирки появляется изумление.
– Виноват, поперхнулся, – бодро солгал он. – Виноват. Кого надо искать в космосе?
Она подняла левую бровь. Это у нее великолепно получалось.
– Так уж сразу и «кого», – сказала она, глядя на оружейный шкаф. – Установили, что пробило обшивку?
– Внесистемный метеорит, – сказал Хайдаров.
Стоник презрительно фыркнула.
– Извините, я профан, – сказал Хайдаров. – Мне было сказано мельком: внесистемный метеорит.
Стоник буравила его огненными левантийскими глазами.
– Вы гуманитарий, с вас взятки гладки. Но экипаж! Специалисты! «Голубая лента», кажется? Рекордсмены! Интересно, что у них на уме…
– Экипаж считается одним из лучших в Межплатрансе, – корректно заметил Хайдаров. Он определенно не завидовал тем, кому приходится работать с доктором Стоник.
Она снова сменила тон:
– Я знаю, я несправедливый человек. Но оставим это. Куратор, метеорит не подпадает под стандартную классификацию!
Будь у кураторов профессиональный девиз, он звучал бы кратко: «Выслушай!» Хайдаров спросил:
– В чем же?
– Во всем, кроме скорости. Любая скорость свыше стольких-то километров в секунду считается внесистемной, что, я надеюсь, известно даже кураторам.
Хайдаров скромно поклонился, Стоник подозрительно спросила:
– У вас есть вторая специальность?
– Инженерная математика.
– О-а! Тогда вы поймете. Скорость у него была какая-то чудовищная – почему и не подействовала метеорная защита. Не меньше двухсот километров в секунду. Слушайте дальше: входное отверстие в броне имело восемь миллиметров в диаметре. Вам ясно?
– Очевидно, метеорит был пяти-шести миллиметров в поперечнике, так я понимаю?
– Не больше пяти. Но метеорит обычной формы, шарообразной в первом приближении, весил бы при диаметре пять всего один грамм. И при любой, повторяю, при любой скорости сгорел бы в наружной броне. А этот прошел внутрь и сгорел в третьем слое, понимаете? Я проделала расчеты. Так называемый метеорит был стержнем, предпочтительно из карбида вольфрама или чистого вольфрама, диаметром четырнадцать миллиметров и длиной около сотни. Он весил двадцать-тридцать граммов!
– Ого! – пробормотал Хайдаров. – Космический снаряд…
– То-то и оно.
«Скорее всего, у вас сурдокамерная болезнь, доктор Стоник, – думал Хайдаров. – Да-с. Властолюбие, мерещатся пришельцы… Бывает. Куда чаще, чем принято думать. Но не с сотрудниками Луны – Северной, это во-первых, ибо там перманентный психологический контроль, как на Земле. Хотя – месяц она провела на Деймосе, плюс сорок дней одиночества в каюте, – психоз мог и объявиться… Трехкратная смена кураторов… С другой стороны – откровенна и почти адекватна… Во всяком случае, надо поговорить с Жерменом».
Он спросил:
– Доктор Стоник, почему бы вам не обратиться к первому инженеру? Ваша информация ему интересней, чем мне.
Пассажирка энергично отмахнулась:
– Нет-нет-нет! Догадаются сами – их счастье. Не догадаются – приоритет останется за ИСЖО. Воображаю, Такэда удивится, когда мы явимся на ремонтнике и вырежем место пробоя…
– Следовательно, я должен молчать?
– Рассчитываю на вашу профессиональную скромность.
– Мера за меру, – сказал Хайдаров. – Когда я начал говорить о гибели Шерны, вы испугались за кого-то другого. За кого?
Она вскинула голову.
Хайдаров мигал с самым простодушным видом.
Она вдруг щелкнула пальцами:
– Ладно. Мне померещилось, что… Нет. Ничего мне не мерещилось.
– Мне очень, очень важно знать, – мягко сказал Хайдаров.
Марта пожала плечами. Лицо ее опять стало оливковым, мрачным. Встала, шагнула через комингс и проговорила, не оборачиваясь:
– Проклятый рейс!..
Когда дверь закрылась, Хайдаров поднялся и, бормоча, покряхтывая, обследовал оружейный шкафчик. Снаружи – ничего… Внутри – обычный комплект: газовый и пулевой пистолеты и пресловутый РК – ракетный карабин, одним зарядом которого можно свалить трех слонов. Насколько Хайдаров знал, этим оружием воспользовались лишь однажды при обстоятельствах смутных и малопонятных – из тех случаев, которые стараются поскорее забыть, притворившись, что их не было.
Он захлопнул шкафчик. Растерянно мигая, осмотрел еще раз – снаружи. Ровным счетом ничего… Ну блестит. Ну одна плоскость оранжевая, другая, над изголовьем койки, – белая. Тем не менее Хайдаров знал, что Марта Стоник неспроста буравила шкаф своими очами. И право же, не потому, что он принадлежит Уйму. Скорее бы она смотрела на ящик с постельным бельем или на клавиш бортжурнала.
Он постоял еще, покидал на ладони универсальный ключ – презент Уйма. Вызвал следующего. Предположим, что Стоник смотрела на оранжевое просто так. Любит оранжевый цвет. Предположим… А самоубийства она не задумала, уж простите. Не такой человек Марта Стоник…
«Вызову директора и откажусь, – злобно подумал Хайдаров. – Так нельзя работать в двадцать первом веке. В сущности, сейчас уже поздно. Поздно. Космическое курирование все чаще осекается. Легко работать на Земле… Там непрерывный контроль психики. Там есть куда убежать от любовного безумия, сменив обстановку, профессию, – любое. На Земле есть свобода выбора, В космосе нет. Предмет любви или ненависти всегда рядом. Или недоступен. В одном случае от него нельзя уйти, в другом – недоступен. Что одно и то же. Вынужденная фиксация эмоций. Да если бы только фиксация. Самых отважных, активных, неукротимых выбрасывает Земля в великую пустоту, как семь веков назад выбрасывала их за мыс Нун, за тропик Рака. Отвага – сестра жесткости. Жажда перемен, дух исследования – другое название неистовости чувств. Они активны: жестки, неистовы, современные конкистадоры в синтетических латах, они бешено стремятся к переменам, а мы, выпуская их в пространство, взнуздываем такой дисциплиной, которая не снилась конкистадорам Кортеса, носильщикам Стенли, казакам Пржевальского. На каждого космонавта приходится по нескольку тысяч больших и малых машин, миллионы деталей – неверных и ненадежных, работающих на грани возможного. Поэтому люди должны быть абсолютно надежны, как будто они не состоят тоже из миллионов деталей. Люди не должны отказывать, не имеют права поступать непредсказуемо, как будто люди – не специальные машины для непредсказуемого поведения. Мы взнуздываем их уставами, сводами, инструкциями, затягиваем их в дисциплину, как в перегрузочный корсет, а затем начинаем их жалеть и размахивать перед ними транквилизирующими снадобьями… Да как было этой несчастной Марте не влюбиться в Гранта, когда он сорок дней перед ее глазами, опустошенными черным небом Луны и Деймоса? Что было делать ей, когда у меня защемило сердце при виде командира Уйма, – как он ходит, откинув торс, не шевеля громадными своими плечами, а руки и ноги движутся плавно и свободно, и где-то гремят неведомые тамтамы? И что я знаю о командире Уйме, какие дьяволы терзают его в трехмесячных рейсах, плюс месяц межполетных подготовок? Кроме сводов и уставов, есть неписаные правила, которые ставят командира высоко над страстями, но что ему делать, если он неистов – а он должен быть неистовым, иначе он не стал бы космонавтом и командиром, – что делать ему? Ждать отпуска? Он и так ждет. Ложась спать, он ждет, что его разбудит сигнал тревоги. Миллион деталей, составляющих вместе «Остров Мадагаскар», ежесекундно угрожают ему неповиновением, а он – ждет.
Я не люблю сомневаться в людях, – подумал Хайдаров, – но… „Я сомневаюсь, следовательно, я мыслю“. Еще один девиз кураторов, будь оно проклято; я должен предположить, что командир Уйм взглянул в левантинские глаза Марты Стоник, хоть это и запрещено неписаными уставами…
Однако где же очередной пассажир?» – спохватился он. В ту же секунду смолкло пение радиомаяка и голос Жермена, не слишком приятный в натуре и вовсе уж гадкий в трансляции, прохрипел:
– Никола, срочно трубку! Бегом!
Хайдаров вскочил. Почему-то он решил, что все уже разъяснилось, правонарушитель объявился и можно вернуться к Инге и к «Белкам в колесе», но, выскочив в кают компанию, он услышал характерную вибрацию, пение просыпающегося корабля. Медленно угасал экран земного видео, два-три пассажира, стоящие перед ним, тревожно переглядывались. «Та-ак…» – подумал Хайдаров. Распахнув рубочную дверь, он увидел обоих пилотов, Краснова и Жермена, на рабочих местах, в алых наушниках индивидуальной связи с компьютером. Так… И спины у них были чересчур прямые – ох как знал Хайдаров эту привычно-гордую осанку пилотов…
Командир сидел в своем кресле – посреди рубки, – сутулил широченные плечи. Его спокойная и свободная поза тоже была многозначительна – своей нарочитостью. Динамик тихо репетовал пассажирское оповещение: «Угроза метеоритной атаки, всем к моменту ноль от пятидесяти быть в амортизаторах! Отсчет. Пятьдесят… Сорок девять…»
– Займешь каюту Шерны? – спросил командир.
– Есть, – сказал Хайдаров.
– Это не приказ. Можешь в моей.
– Я бы остался здесь, – сказал Хайдаров. – Разреши взять скафандр Шерны и вернуться.
– Сорок, – отсчитал Оккам.
– Не разрешаю, – сказал Уйм.
– Есть. Номер каюты?
– Седьмая. – Командир отсалютовал Хайдарову, двинул рычаг кресла, и оно, шипя, развалилось в перегрузочное положение.
В пассажирском модуле голос машины гремел, как голос рока. От комингса рубки Хайдаров нырнул в пассажирский ствол «А» и понесся, держась за поручень, – мелькнул коридор второго уровня, ноги ударились в мягкий потолок первого, но уже не было пола и потолка, корабль остановил вращение. Слева от Хайдарова светилась перевернутая семерка. Седьмая каюта. А справа выскочил прыжком, как огромный мяч, диетолог Савельев – остановился, блеснул глазками. Он же в тринадцатой, подумал Хайдаров, втягиваясь в каюту. Быстро огляделся – личные вещи Шерны убраны. По-видимому, корабль ориентировали перед маневром. Хайдарова то прижимало к амортизатору, то норовило бросить на скафандр, укоризненно покачивающий пустым шлемом. «Десять!» – предупредил Оккам. Вот и амортизатор надувается, наползает на тело, – такое привычное, но всегда странное ощущение – локти сами собой приподнимаются, отжимаемые нагрудными пневматиками. «Два!» Николай поднял руки, дернул рукоятки колпака, и тот мягко, готовно ухнул на койку, так что скафандр очутился в полуметре от человека. Оккам заботливо спросил: «Пассажир семь, проверка связи, ответь, пожалуйста!» «Седьмой – Оккаму, порядок…» – прохрипел Хайдаров.
Крепко давило по оси икс, то есть от груди к спине, и по этой своей мысли, что «ускорение по оси икс», а не просто «на грудь», Хайдаров понял, что ускорение больше трех. Скорее всего – четыре с десятыми. Корабль уходил с орбиты со всей возможной поспешностью.
«Любопытно, куда мы жмем, – подумал Николай. – На ближнюю к Земле орбиту, чтобы уйти на ту сторону, загородиться планетой от метеоритов?» Он лежал с закрытыми глазами, стараясь не сосредоточиваться на своих ощущениях. Представлял себе, как несется корабль – боком, опустив нос к Земле, изрыгая кормою бесцветное пламя, и по всему корпусу перебегают, как синие змейки, тлеющие разряды. Откуда вот взялись эти бесконечные метеориты… Вроде бы не сезон. Первый пришел три часа назад, то есть градусах в пятидесяти отсюда. Поток? Похоже на поток. Тем более не сезон. А как лихо Марта Стоник придумала насчет «космической пули» – на что только не пойдет влюбленный, чтобы привлечь к себе внимание! Космос. Чего он только не вытворяет с людьми. На Земле такая женщина, как Марта, не влюбилась бы в Уйма. Проблема просто не возникла бы. Там все просто – перманентный психологический контроль: у каждого свой канал связи с машиной-контролером и любой сильный импульс мгновенно фиксируется. У Марты был, наверно, сверхсильный, когда она знакомилась с Уймом. Для первой встречи с пассажирами командир надевает парадную каскетку, белую с золотом, – нелепость, в сущности. Дикарство, но пассажирам нравится. Да, сверхсильный импульс, сигнал опасной потери равновесия, плюс, несомненно, ощущение боязни и неуверенности в себе. На Земле ГСПК ответила бы транквилизирующим воздействием, импульс был бы подавлен, еще не пройдя в сознание, и ничего бы не осталось, кроме легкой неприязни при следующей встрече Марты с объектом, то есть с Грантом Уймом. «Лихая штука, эта ГСПК, „Глобальная система психического кондиционирования“. Величайшее творение человечества, как мы старательно внушаем себе и окружающим… Эх ты, скептик, – поддел себя Николай. – Такому скепсису цена грош. Люди-то счастливы. Поди теперь отыщи настоящего, добротного сумасшедшего – для демонстраций студентам приходится пускать видеозаписи… Экая привычка к бесплодным умствованиям!» ГСПК – факт действительности, столь же значимый, как научно-промышленный комплекс планеты. Бессмысленно теперь рассуждать о негативных сторонах психического кондиционирования – без него уже нельзя обойтись. Без него все развалится. Три поколения выросли в перине душевного комфорта. Импульсы страха, неуверенности в себе, запретных влечений, агрессивности – подавляются. Побуждается творческая активность, тонко компенсируется недостаток отрицательных эмоций: страха, неуверенности в себе и прочего…
«…И все прекрасно, – подхватил Николай Хайдаров. – Я сам толковал об этом тысячу раз или чуть побольше и в это верю – да-да, верю и сознательно применяю этот гнусный теологический оборот, потому что знать я не могу, и никто не может, потому что знание невозможно без эксперимента. А чтобы проверить, полезна ли ГСПК, надо одну половину человечества изолировать от другой этак лет на двадцать. И в одной половине применять кондиционирование, а вторую оставить жить, как трава растет, и сравнивать количество самоубийств, психических расстройств, количество язвенников и гипертоников, и еще разводов, несчастных случаев на дорогах и бог знает чего. Это невозможно, и не только из-за того, что никто не пойдет на эксперимент с четырьмя миллиардами человек. Даже не потому, что взамен одного человечества мы получим два, и неизвестно, к каким конфликтам это приведет. Просто эксперимент не будет чистым – ГСПК уже есть, это, повторяю, капитальнейший факт действительности, и его нельзя изъять из действительности. Может быть, нам лучше жилось бы и без водопровода и канализации – если бы мы не знали о таковых. Но попробуйте сегодня выключить водопровод! Ох, не пожелаем мы умываться в канаве… А заставь нас – вот тут количество самоубийств и возрастет в эн раз.
Однако мы ускоряемся и ускоряемся – куда же мы это? Словно удираем. Не от чего-то, а от кого-то. Космические снаряды – эк загнула! Однако минут пять уже давит… В амортизаторе, как известно, чувство времени нарушается».
Он покашлял, прочищая горло, и позвал:
– Оккам, я Николай. Соедини с рубкой видео. – И вдвинул экран между собой и пустым лицом скафандра.
Сейчас же он увидел командира. Грант Уйм смотрел куда-то, подняв голову, выставив подбородок. Рот его был по-старушечьи поджат. Он покосился на Хайдарова и опять уставился вперед и вверх. Буркнул:
– Как ты там, куратор?
– Спасибо, командир, – сказал Хайдаров. – Что происходит?
Командир смотрел не вперед, а назад, на кормовой сектор внешнего обзора, – за его затылком маячили стойки штурманского пульта, «условного носа» рубки.
– Происходит, происходит… – невнятно проговорил Уйм. Звонко, резко спросил: – Дистанция?
– Уменьшается, командир, – ответил голос Краснова.
– Рабочее тело?
– Главные баки в нуле. Досасываем припуск.
Такэда, понял Хайдаров. Ну и жаргон у инженеров, вяло подумал он, еще чувствуя себя лицом безответственным – пассажиром, покойно лежащим в амортизаторе. Ну и жаргон… И вдруг он понял и словно выпрыгнул туда в рубку: «Дистанция уменьшается»! За ними гонятся? Кто-то – а не что-то? Не может быть. Не может быть. Это же только говорится, что в космосе может случиться все.
Он был изумлен, как никогда в жизни, но еще не верил своему изумлению. Казалось, он чего-то не понял.
Не отрывая глаз от кормового экрана, командир распорядился:
– Двигателям – стоп. Оккам! Ось кормы держать на неизвестном объекте… Экипаж! Пассажиры! Состояние номер один!
Неизвестный объект?! Хайдаров прямо-таки чувствовал, что у него отвисает челюсть – от изумления, – и в то же время, как автомат, отбросив экран видео, впрыгнул в скафандр: башмаки, перчатки, шлем, застежка, готово – он повис внутри капсулы, Ага, невесомость… Он поспешно перевернулся и лег на место, приняв положение, предписанное пассажиру состоянием номер один. И немедля вернул экран на место.
– Оккам, панораму! Рубку!
В рубке была суета – Жермен и Уйм еще влезали в скафандры. Краснов неподвижно сидел в своем левом кресле, уже одетый в скафандр, с номером. Хайдарова это поразило – экипаж «Мадагаскара» был верен уставу буквально до конца. На дисках скафандров зажглись личные номера: Уйм – первый, Краснов – второй, Жермен – четвертый. Краснов развернул кресло и уставился туда же, куда и Уйм. Жермен сидел спиной к ним, держа растопыренные пальцы на пульте.
– Оккам, кормовой экран! – вскрикнул Хайдаров и онемел.
Он увидел что-то. Сквозь ситаллит шлема на маленьком мутном экранчике он увидел кормовой экран рубки, а на нем нечто, закрывающее Солнце. Будь оно чуть левее, Николай бы не понял, что «неизвестный объект» закрывает Солнце, но сейчас он мог видеть несколько протуберанцев: левый сегмент короны, словно выбивающийся из-под черного одеяла.
Голос командира спросил:
– Киоси! Параметры объекта?
– Все по-прежнему. Полностью непрозрачен.
– Гравитация?
– Нет гравитации, – сказал Такэда и, помедлив, уточнил: – В пределах чувствительности приборов.
Хайдаров так шумно перевел дыхание, что зачесалось в ушах. Объект непрозрачен по всему спектру и не имеет массы!
– Попробуем большой лазер? – спросил Краснов.
– Нет. Для этого надо разворачиваться носом… Оккам! Время до столкновения?
– Командир, двести семьдесят тире триста двадцать секунд.
Николай слышал, как командир вздохнул, легонько кашлянул и проговорил:
– Товарищи, ваше мнение. Делаем еще попытку уйти?
– Уйти? – отозвался кто-то. – Нет. Хватит. Хватит.
– Мы пройдем насквозь, – пробасил Албакай. – У него нет массы, Грант. У нас – десятая степень, скорости почти одинаковы.
Он говорил о массе «Мадагаскара», измеряя ее привычно – в граммах. Десятая степень соответствует десяткам тысяч тонн.
– Киоси?
– Рабочего тела едва хватит на торможение, Грант, – неторопливо сказал Такэда. – Куда нас занесет, если добавить скорости?.. Кто нас будет вытаскивать?
– Так, согласен, – проговорил Уйм. – Земля! Вы это слышали?
Пауза. Затем встревоженный голос:
– «Мадагаскар», мы вас слышим.
«Вот куда, значит, нас унесло, – подумал Николай. – Пауза была в три-четыре секунды, мы у орбиты Луны…»
– Земля? Вы по-прежнему не фиксируете объект?
Снова пауза, и ответ:
– «Мадагаскар», объект не фиксируем. Повторяю: не фиксируем. Нет. Рекомендуем ударить плазмой. «Мадагаскар»! Берем ваши пеленги. С Луны стартует «Отважный», через со…
– Я Такэда – нет связи с базой.
– Я Бутенко. Пассажиры лежат по состоянию номер один.
– Я Оккам. Двести десять секунд до столкновения.
– Оккам, экипаж! Реактор – на экстремальный режим. Задача: неизвестный объект атаковать термически, на дистанции максимального поражения. Ускорение по оси «же – икс» – до восьми, по оси «же – зет» – до четырех. Оккам! Начать разворот после появления горячего пятна на поверхности объекта. Оккам! Такэда и Жермен должны видеть.
Кормовой экран был черным сплошь. Хайдаров отметил момент, когда «черное одеяло» закрыло последний солнечный факел, и убрал экран видео – под восьмикратным ускорением он рухнет на шлем. Закрыл глаза, соображая ориентировку корабля. Куда направлена ось «зет», так называемая килевая?.. Если Альфа Центавра на левом экране, а Солнце на кормовом… Земля как будто была видна на носовом нижнем экране, «под килем», то есть разворот на «зет» будет в направлении Земли. Расходуя остатки рабочего тела на термическую атаку, командир хотел заодно повернуть корабль к базе. Ведь «Мадагаскар» все еще стремительно уходил от Земли, а ресурс рабочего тела кончился. Оставался резерв. Оставалась надежда на помощь. Ремонтный корабль «Отважный» теоретически догонит в космосе кого угодно. Он ходит без экипажа, под ЯРД – ядерным двигателем, под кормовой плитой рвутся водородные бомбы… Тридцать «же»… Если вовремя стартует – догонит. Но заранее никто не знает, вовремя или нет… «Черт побери, о какой чепухе я думаю. Сейчас атака. Я никакой физик. Что за штука нас преследует, как ты думаешь, Николай Хайдаров, никакой физик? Непрозрачна – значит, металл. Облако металлической пыли, закрывшее Солнце. Оно гигантское и должно иметь зверскую массу. Где же она? Разве что гравиметры отказали. Эх, не отказали они, ты уж не обольщайся, дружище Николай. Космос приоткрыл нам свою шкатулку с сюрпризами. По-моему, три минуты давно прошли. Как тянется время, когда ждешь в амортизаторе!»
«Остров Мадагаскар» дернулся и запел, повышая тон, как гигантский серебряный свисток. Стены каюты прыгнули вверх, это Хайдаров провалился в подушки, вдавливаемый подошвой ускорения, как камешек в горячий асфальт, и сейчас же прокатилась волна вибрации, настолько мощная, что лязгнули зубы и все тело зачесалось. Десять, пятнадцать, двадцать секунд завывал свисток. Продолжая отсчитывать время, Хайдаров приподнимал кисть руки – определял ее тяжесть, – ускорение восемь, восемь, еще раз – восемь… А поворота все не было. «Мадагаскар» уносился куда-то к созвездию Дракона, набирая каждую секунду скорость в восемьдесят метров в секунду. Это продолжалось отчаянно долго. Наконец динамик прохрипел: «Двигателям – стоп…», и наступила тишина.
Командир Уйм висел посреди рубки. Шлем плавал за его спиной, лицо сливалось с экранами – свет был погашен. Желтые огни холостого хода отражались в изогнутых слепых, черных стеклах. Черно было в рубке. Слабый свет стекал из открытого люка второго яруса, доносились шаги и голоса.
Когда Хайдаров вошел, командир кошачьим движением извернулся, поймал спинку кресла, сел.
– А, куратор! Прошу.
Хайдаров подошел к нему. Снял шлем. Было очень неудобно ходить на присосках.
– Почему выключен обзор?
– Эта штука проглотила «Мадагаскар», – сказал Уйм.
– Ладно, – сказал Хайдаров. – Давненько не посылали меня с ведром за тремя литрами вакуума… Серьезно – что?
– Я сказал. В телескопе то же самое, – монотонно ответил Уйм. – Промыли объективы. Меняли защитные стекла. То же самое. Мышь в кулаке.
– А плазма? Вы жгли это плазмой, и что?
– Ничего. Он погасил мне плазму. Мои гигаватты уходили в него, не оставляя следа.
Нелепая напыщенность этой фразы заставила Хайдарова поверить. Несколько секунд он ощущал смертное отчаяние. Покачиваясь на магнитных подошвах, как аэростат, он выпихивал из себя отчаяние. «Ну давай же. Чем скорей ты справишься, тем лучше. Ну!»
Мелькнуло лицо Инге. Ох это лицо, подвижное в самые недвижные секунды. «Не хочу умирать. Хочу видеть лицо Инге и вдыхать его нежную прелесть».
Скрипнул компенсационный корсет скафандра. Кажется, прошло. «Ты неистовый трус, дружище Хайдаров. Неимоверный трус. А ну сглотни, – право, ты делаешь успехи. Можешь сглотнуть…»
Он прицепил шлем к спинке кресла, улыбнулся Уйму и что-то спросил. Или что-то успокоительное сказал, а Уйм что-то ответил. Сейчас важны были не слова – тон, тембр, поворот головы. Скверный пафос звучал в голосе Гранта Уйма. Демонстративно звучал. Битый лед пополам с битым стеклом.
– Грант! Прикажи, чтобы сюда не входили…
– Нет.
– Да. – Хайдаров наклонился к пульту. – Сядь спиною ко мне. Я приказываю, Уйм!
Наспех надетый «эльф» давил на горло. «О господи, – подумал Хайдаров, – сейчас Оккам и откажется выдать кривые Гранта Уйма». Но знакомый рисунок послушно вычертился на мониторе Оккама.
Грант Уйм сверкнул зубами, изображая улыбку.
– Ладно, куратор. У меня все в порядке.
– Послушайте, Грант, вы же знаете, что отказ от помощи куратора уже говорит о неблагополучии?
– Я не мальчик, – отрезал Уйм, – извините меня – дела… Такэда!
Интерком не ответил. Командир растерянно посмотрел на Хайдарова, и тот понял – можно.
– Грант, вы хотите спать. Вы очень хотите спать. Под веками – песок. Глаза закрываются, закрываются… Вам становится хорошо и прохладно, – говорил он размеренно. – Хотите спать. Глаза закрываются. Вы спите. Спите. Спите…
Командир Уйм честно спал. Хайдаров закатал левый рукав его скафандра, всадил иглу, сдавил шприц-ампулу. Так… Теперь – внимание к деталям… Опустить рукав и будить либо играть в открытую?
«В открытую – всегда лучше. Это – первое. Второе: Грант хотел, чтобы я его переборол. Хотел, правда, бессознательно – но дал себя загипнотизировать в две минуты. То есть сотрудничал…»
– Грант. Проснитесь, – проговорил он.
Командир пошевелился, и в тот же момент Хайдарова буквально повернуло – ему показалось, что на экране появилась звезда. Нет… Под потолком вспыхнула и сейчас же погасла «пчелка» – оранжевая сигнальная лампа, соединенная с объективом корабельного компьютера. Машина наблюдала за ними. По-видимому, не хотела, чтобы они это замечали…
Уйм проговорил:
– Так. Я в порядке. Благодарю, Никола.
– Ты еще не в порядке, – сказал Хайдаров. – Слушай. Твоей вины здесь нет.
– Куратор, вы теряете чувство меры, – холодно сказал Уйм.
– Очень может быть. Но что я знаю, то я знаю. Пассажиров не высадил – верно, и за это будешь держать ответ. А в другом ты не виноват.
– Ты про Шерну?
– Боже мой, конечно нет…
Уйм пронзительно взглянул на него. Растер локоть, отвернул рукав.
– Так. Спасибо. У тебя все? Такэда! Прошу сюда!
Сейчас же всхлипнул люк, сверху вплыл Такэда – отсалютовал шлемом Хайдарову, прыгнул к пульту и несколько секунд висел в позе ныряльщика, рассматривающего дно. Проговорил:
– Блокада по всем статьям. Гравиметры, жироскопы, все диапазоны частот, корпускулярные датчики, микрометеорные датчики. Глухо.
Командир сухо перебил:
– Собирай экипаж. Десять минут обмена мнениями.
В рубку вплывали один за другим, как глубоководные рыбы в темный грот, серебряные скафандры с красными номерными дисками. Отблескивая серебряным и алым в столбе света, падающего сверху, они ловко переворачивались, откидывали кресла, садились. Жермен тут же ухватил Хайдарова за нагрудник скафандра и начал информировать. С тысячью подробностей. Хайдаров покорно кивал, округлял глаза, поднимал брови. Не слушал. Минуту назад он фактически кончил следствие. Силлогизмы выплывали один за другим, как номерные диски на скафандрах, и рассаживались по местам. В тысячный, наверно, раз Хайдаров удивлялся непостижимой механике мозга – самые каверзные построения свершаются в наиболее неподходящие минуты. Теперь ему было непонятно, как такая простая задача могла казаться неразрешимой, – боже ты мой, Шерна ведь был куратор! Он усмехнулся про себя и услышал слова Марселя:
– …форменным образом! Я сразу сказал: у него нет массы – он поворачивал мгновенно, под углом к прежнему курсу!
– То есть как под углом? – очнулся Хайдаров.
– О! Именно! Показать? Оккам, проекцию маршрута НО на орбитальную плоскость! На экран!
На большом навигационном экране вычертилась немыслимая кривая, вернее, ломаная линия – зеленая, яркая. Безупречно сфокусированная, немыслимая. В космосе невозможно просто повернуть, как поворачивает пешеход или бильярдный шар, оттолкнувшийся от борта. Для такого поворота необходимо остановиться, но в космосе нельзя остановиться мгновенно, а любой безостановочный поворот идет по плавной кривой, имеющей радиус тем больший, чем выше скорость. Это азбучная истина. Воплощение столпа столпов – законов сохранения массы-энергии и импульса. А неизвестный объект, НО, поворачивал под углом, чисто и четко, нисколько не притормаживая, – это было видно по толщине линий на экране. Толщина показывала скорость относительно Солнца. Так вот, линия на навигационном экране объективно свидетельствовала, что НО увеличивал скорость в погоне за «Мадагаскаром», а при маневрах поворачивал без радиусов. Оккам показал и маршрутную проекцию лайнера – бледной линией, так что Хайдаров мог видеть всю картину. Вот «Мадагаскар» начал схождение с кольцевой орбиты, а НО, идущий к ней по касательной, ломает курс и бросается следом. Оба увеличивают скорость. Вот место, где «Мадагаскар» дал восемь «же», одновременно повернув градусов на пятнадцать, и НО немедля поворачивает и жмет вдогонку, срезая угол. Срезая угол, представляете?
Значит, гравиметры не врали, показывая, что НО лишен массы, – лишь такой объект может поворачивать под углом. Следовательно, и сейчас они не врут, хотя показывают чепуху – что НО экранирует «Мадагаскар» от земной и солнечной массы. Чепуху, ибо ничто в известной нам части Вселенной не экранирует силу притяжения – ничто, а тем более не объекты, лишенные массы!
Да, вот так… Неудивительно, что все – Жермен, Албакай, Такэда, Бутенко, Краснов и сам Уйм – снова, в который, наверно, уже раз, принялись разглядывать две линии, яркую и бледную, слившиеся в одну там, где НО догнал корабль и был атакован кинжальным ударом плазмы.
– Здесь он прыгнул, – проговорил Жермен над ухом Хайдарова. – Прыгнул, как тигр, и схватил нас. Дал нам поработать плазмой, облизнулся и – опля! Он питается энергией. – Жермен пренебрежительно махнул рукой. – Элементарно, коллега, он питается энергией, это говорю я, Марсель Жермен! Космический тигр, пожирающий плазму. Опля! Он шел к нам. Он хотел посмотреть на нас вблизи, но мы включили двигатели, и он погнался за добычей, вот и все.
Остальные молчали, и каждый молчал по-своему. Раньше Хайдаров ощущал экипаж «Мадагаскара» как плотную пирамидальную группу – несомненно, с Грантом Уймом в вершине. Сейчас он видел сетку вроде эйлеровских графов, разложенную на плоскости. Прозрение не отпускало Хайдарова. Сейчас он мог бы точно и подробно описать химизм собственного мозга, перечислить все вещества, притекающие к гипоталамусу по воротной системе, и разложить по полочкам все сигналы гипоталамуса, передаваемые мозгу, и так далее. Но важней и потому интересней было просмотреть отношения внутри экипажа. И он просмотрел и увидел, что причин для беспокойства нет, люди отлично держат форму, а новая структура отношений вызвана ситуацией, в которой штурманам Уйму и Краснову нечего делать, – из объятий «космического тигра» корабль могут вырвать только инженеры. Сейчас кораблем командовал Такэда. «Что же – спасибо Уйму, подобрал стойких ребят в экипаж», – подумал Хайдаров и потихоньку переместился к шкафчику с канцелярией. Командир сейчас же оказался рядом.
– Пассажирский список, – прошептал Хайдаров.
Командир достал журнал и сразу открыл в нужном месте. «Ясно, Грант. Посидел ты над списком, поразмышлял…» Но Хайдарова интересовал только четвертый уровень. Точнее – люди с Деймоса. Еще точнее…
Такэда говорил:
– Два-три человека мы в состоянии привлечь. Прежде всего Сперантова…
– Сперантов – величина, – сказал Уйм.
– Затем – Стоник, – продолжал Такэда. – Я помню ее докторскую работу. Мыслящий физик…
Хайдаров напомнил:
– Может быть, Юнссона? Кажется, он тоже физик?
– Правильно, – сказал Краснов. – И пилот-виртуоз. Давайте Юнссона, с ним не соскучишься.
– Нет, – резко отозвался Бутенко. – Друг Шерпы. Я против.
– Я забыл, простите, – сказал Хайдаров.
– Что за нежности? – сказал Уйм. – О Шерне мы так и так не разговариваем. Юнссон – не школьница.
– Больше нет физиков? – спросил Такэда.
– Нестоящие, – сказал Бутенко.
– Тогда все. Марсель, поднимай этих троих, – распорядился Такэда. – Мы готовим большой лазер и зонды. Грант, установишь зонды?
– Есть установить зонды, – сказал Уйм.
– Забортные пробы взять вторично? – спросил Краснов.
Такэда что-то ответил. Сейчас придет Стоник, подумал Хайдаров. Со своим космическим снарядом.
Но первым явился Юнссон. «Э-хой, на палубе! Кому тут нужен черный пират, сын греха, божий бич полуденных морей?» Он со свистом пронесся над полом, покрикивая: «Привет, кэп! Привет, Левушка! Ого, кто же это, никак Хайдаров!» Он отлично говорил по-русски и любил этим щеголять. Такэду он похлопал по спине. Уйма – по колену. Всеобщий любимец, удивительно даже, как он мог дружить с Шерной, и стиль у них один…
– А эт-та что?! – Юнссон повис перед навигационным экраном.
– Угадай, о сын греха, – сказал Такэда.
Хайдаров посматривал на них, пропуская через пальцы ленту бортжурнала. Команда держалась отлично, просто великолепно – ни смятения, ни торопливости. Юнссон – высокий, тонкий в кости – был похож на Гранта Уйма. Такое же несколько ленивое изящество, тонкая талия, огромные плечи.
Стоник поздоровалась сдержанно. Албакаю улыбнулась и помахала рукой – он, бедолага, опять сидел один в инженерном отсеке.
Уйм поднялся, постоял несколько растерянно. Хайдаров смотрел, как он в задумчивости оторвался от пола – висел наклонно, как падающая башня, держась коричневой рукой за подбородок, с шлемом, витающим над головой, как нимб. Тем временем в рубке возник Сперантов, известный специалист по магнитогидродинамике, – среднего роста, стандартной наружности, с какой-то особенно стандартной прической. «Эге, – подумал Хайдаров, – тебе и не требуется ничего нестандартного при таких глазах… Такие патологически внимательные глаза бывают только у талантливых людей и у душевнобольных. У людей, носящих свою вселенную в мозгу».
– Киоси, введи товарищей в события. Я готовлю зонды, – сказал Грант Уйм.
– Помочь? – спросил Хайдаров.
Вдвоем они поднялись в кладовую, распаковали ракетные зонды и спустили их на грузовом лифте к шлюзу. Цилиндрические радиоуправляемые ракетки были достаточно массивны, килограммов по пятьдесят, и даже в невесомости требовали внимательного обращения. «Мадагаскар» не был исследовательским кораблем, зонды не числились в его инвентаре, – по крайней мере, так полагал Хайдаров. Помогая Уйму устанавливать переносную катапульту, он спросил, откуда на борту зонды.
– О-а, происки Киоси Такэды, – улыбнулся Уйм. – Я разрешил принять их на борт вместо запасного холодильного агрегата.
Хайдаров удивленно посмотрел на него.
– В конце концов, первый инженер – он, не я, – доверительно сказал Уйм. – Он же и первый физик, ему лучше знать, чем инженер может поступиться для физика…
– Странно, Грант. За глаза я был о тебе другого мнения.
– Служака, уставная крыса, а? Все из-за «Голубых лент», куратор… Взяли… Не поспешничай…
Они заложили в катапульту все три зонда, Уйм придирчиво осмотрел проводку запальных устройств. Отряхнул руки.
– Я чистюля, куратор, вот в чем суть. Мой папаша, – он вытянул длинный коричневый палец, – мой папаша, почтенный и сын почтенного, был настоящий масаи, из последних кау-бойз… А?
– Скотоводов…
– Вот. Пас коров, браконьерствовал по заповедникам, был счастлив и не очень любил мыться. Вот я и чистюля.
– Ох уж эта всеобщая психологическая подготовка, – сказал Хайдаров. – Непременно надо привлечь свои детские конфликты… Чистоплотность чаще всего инстинктивна, дорогой командир…
– У меня – нет. Это все папаша, – ухмыльнулся Уйм. – В виде неосознанного протеста я вылизываю все окружающее. Экипаж. Корабль. Орбиты. Я на этом настаиваю: в виде протеста. Плотнее…
Они закрывали люк грузового шлюза.
– Я не знал, что еще уцелели скотоводы, – сказал Хайдаров.
– Теперь – нет. Сорок лет назад был мой папаша и еще двое-трое. Он, когда был помоложе, возжелал добыть льва – как полагается, с копьем, – но лев, увидев копье и не найдя электромобиля, гида и остальных атрибутов, не захотел участвовать в охоте. – Уйм спрятал течеискатель. – Ну все. Куратор! Что ты имеешь сказать мне?
– Вроде бы ничего, – сказал Хайдаров. – А что?
– Думаю, ты пошел, имея целью разговор.
– Ни боже мой, – с полной искренностью сказал Хайдаров. – По-моему, ты в полном порядке. Теперь не в форме, пожалуй, я.
– Страшно? – просто спросил Уйм.
– Страшновато. Не очень, а однако…
Командир кивнул. Не хуже Хайдарова он знал, что бесстрашных людей не бывает. Он кивнул, тщательно расправил складки скафандра – дьявольски неудобная штука, – и проговорил:
– Николай, я совершил глупость. Задержал пассажиров. Сознаю и тогда сознавал, остановиться не мог.
Хайдаров удивленно посмотрел на него. Уйм пояснил:
– Не самобичевание, Николай, нет… Объясняю, дабы ты понял. Я предложил отложить десантирование, будучи в расстройстве чувств, так это говорится?
– Примерно. Мы можем говорить по-английски.
– С русскими я беседую по-русски, – сказал Уйм. – Расстройство чувств, ибо поступок того, кто дезертировал, был гнусный. Я знал, кто его совершил…
– Знал?!
– Оговорка. Предполагал, но без уверенности и спокойствия. Поэтому предложил команде задержать всех. Экипаж согласился большинством голосов.
– Жермен, Такэда, Краснов?
– Ты как в воду глядишь, – с удовольствием сказал Уйм. – Они, почтенные и сыны почтенных, поддержали меня, а я понял, из каких соображений они исходили.
– Из каких же? – спросил Хайдаров.
– Они спасали мою честь. Я не мог представить подобное. Понимаешь?
– Пока нет.
– Мой папаша ходил с копьем на льва. Искал его, чтобы сразиться. Я не умею сомневаться в своей отваге и воображаю, якобы другие меня понимают. Они сомневались.
– Просто они представляли себе, что другие могут усомниться.
– Ха! Безразлично.
– Командир, ты ошибаешься, – сказал Хайдаров, зная, что Уйм прав. – Ты должен их понять.
– О да. Я обязан был понять их соображения. Да. Таким образом, я виновен дважды. Предложил расследование. Не понял, почему меня поддержали.
Можно было сказать – а какое значение это имеет сейчас? Но Хайдаров воздержался. Честь всегда важна первостепенно. Важна всегда, для всех, и для него самого в том числе. Ему, например, было приятно, что командир Уйм поверил ему как врачу и человеку, и заботится о его мнении, и так откровенен. Ведь папаша Уйм, почтенный и сын почтенного, должен был передать сыну, сверх отваги и усиленной чистоплотности, еще и сдержанность в проявлении чувств, замкнутость – непременные качества воина. Вроде визитной карточки, удостоверяющей силу и мужество. Так уж принято.
Во всяком случае, за Уйма можно не беспокоиться. Раз он говорит о своей вине, то лечение подействовало. Хайдаров сказал:
– Ладно. А как насчет подозреваемого?
– О-а! Не люблю его. Сильно, скверно не люблю. Поэтому не имею права высказываться. Идем?
– Да, время, – сказал Хайдаров.
…В рубке грызлись специалисты. Такэда нападал на Стоник:
– Вольфрам! Конечно вольфрам, если обшивка вольфрамовая! Стержень! А ты знаешь, как прессуют обшивку? Нет, плохо ты знаешь. Ты зайди ко мне в каюту!..
– Зачем бы это? – ледяным голосом перебила Марта Стоник.
Краснов захохотал. Такэда замер с открытым ртом. Махнул рукой и, обращаясь уже к Сперантову, стал объяснять:
– Это наша казнь египетская – обшивки. Они кристаллизуются то ли под нагревами, то ли под метеорной дробью. Кристалл до восьми миллиметров, сцепление ослаблено. Ткни пальцем – летит…
– Ха-ха-ха! – досмеивался Краснов. – Он прав… А в каюте у него, ха-ха, простите, склад рекламаций. Каждый рейс передает жалобы на обшивку, я это подписываю как первый помощник.
Такэда проворчал:
– Первое дело – создать замкнутую гипотезу…
Сперантов кивал. Было заметно – он едва слушает. Он висел у пульта, удивительно аккуратный даже в пассажирском скафандре, спустив веки на выпуклые глаза. Когда все замолчали, он еще некоторое время кивал. Открыл глаза и заговорил, улыбаясь и благожелательно переводя взгляд на всех по очереди и опять-таки кивая после каждой фразы:
– Действительно, несистемный метеорит, соударившийся с крупным кристаллом вольфрама… – (Кивок.) – И действительно, испарившийся успел бы передать часть импульса кристаллу… Последний же и произвел бы разрушения… – (Кивок.) – Разрушения, описанные уважаемой коллегой Стоник. Здесь нет противоречия. Методологически я согласен с коллегой Такэдой. Нам лучше, – (кивок), – воздержаться от широких гипотез в части метеорита. С другой стороны, никакая гипотеза о неопознанном объекте не покажется чересчур широкой…
Это минимум на полчаса, подумал Хайдаров.
Но Сперантов блеснул глазами и решительно закончил:
– Предлагаю начать эксперименты. Машина готова?
– Машина готова, – сказал Бутенко.
– Я бы начал со спектрографии в лучах лазера.
Юнссон, по-видимому, уже порядочное время возился с Оккамом. Ловко перевернувшись над пультом, он рявкнул:
– Лазеры-мазеры! А я бы вышел и потрогал это за галстук.
Сперантов бесцветно улыбнулся. В своем стремлении быть синтонным, то есть соответствовать ожиданиям окружающих, он выглядел довольно жутко. А ведь он сейчас никого не видит, подумал Хайдаров. Это вам не вишневый компот…
«Крепко же тебя задел вишневый компот. Ты – смешное существо, Хайдаров… Лучше других ты знаешь, что непротиворечива только бездеятельность. Любой вид деятельности противоречив. Знаешь, что космонавт должен быть сильным и мужественным. Следовательно, он должен пренебрегать смертью. Следовательно, он прав, когда готовит вишневый компот немедля после гибели товарища. А про ученого ты знаешь, что он должен всему предпочитать новую информацию. Следовательно, Сперантов прав, отключаясь от обыденных дел ради информации. Она ему важнее всех слез человеческих… Они правы, а противоречие начинается на следующем уровне – в данном случае на моем, ибо я – куратор. Я профессионально обязан помнить, что космонавт, и физик, и кто угодно должен заниматься своим делом, не поступаясь человечностью, то есть без противоречий. Глобальная система контроля и снимет противоречия на уровне личностей, и, как любое действие, создает его на следующем, но меня это не будет касаться. Пусть мне дадут компот – я его съем…»
Загудел мягкий, чуть слышный зуммер. Это в тридцати метрах от рубки большой сигнальный лазер, встроенный между рулевыми двигателями на носу «Мадагаскара», ударил НО своими мегаваттами, идеально стабилизированными по когерентности и ширине пучка. Там, где луч упирался в НО, надлежало появиться тончайшему, как женский волос, каналу – десяти тысяч градусов на стенках. И туда были направлены объективы двух спектрографов, вынесенные на причальные консоли, далеко за обшивку.
– Черт знает что, – флегматично проговорил Сперантов.
Уйм схватил Хайдарова за плечо. Марта Стоник прищурилась и откинула голову. Бутенко пренебрежительно улыбался. Юнссон застыл в позе атакующего викинга – корпус вперед, нога отставлена, глаза как сливы, и все лицо наливается кровью.
Носовой экран остался черен, как склад сажи. Ни малейшего проблеска. Спектрографы безмятежно сияли нулями – ни один элемент менделеевской таблицы не сгорел в луче.
– Там ничего нет! – радостно заявил Жермен. – Диффузное облако!
Краснов отвернулся от пульта и медленно покачал головой. Его мальчишеское лицо стало серебристо-бледным. Даже Хайдаров понимал, что Жермен выдает желаемое за действительное. Лазерный луч, конечно, проскочит сквозь чрезвычайно рассеянное облако, не оставив видимого следа. Но это облако не могло быть настолько рассеянным. Тогда бы оно пропускало хоть часть солнечного света к «Мадагаскару».
– Остаются зонды, – сказал Такэда.
Рука Уйма крепче сжала плечо Хайдарова. «Понимаю тебя, Грант, – думал Хайдаров. – Неизвестно, как отреагирует облако, – зонды рвутся крепко».
Он мог быть доволен собою. Сердце стучало ровно и неторопливо, губы оставались влажными. Только было странно. И сквозь людей, сквозь взволнованное, жесткое лицо Такэды, юношескую фигуру Льва Краснова, сквозь матово-черные экраны, просвечивал любимый им склон Большого Чимгана – камни, прозрачные кусты и пасущиеся среди черных теней ослики. Маленькие ушастые ослики, кроткие и смирные. А наверху – снег, и воздух легкий и чуть дымный. Он услышал голос Сперантова:
– Что скажет куратор?
И свой голос:
– Вот в чем вопрос: можно ли определить маневры НО как поведенческие акты?
– Поведение, поведение… – пробормотал физик. – Дорогой куратор, кому судить об этом, как не вам?
– Давайте по порядку, – сказал Хайдаров. – Если факты не объясняются только физикой и другими небиологическими дисциплинами, тогда поведение. То есть первое слово за вами.
Сперантов кивнул, уставил глаза на хайдаровский подбородок.
– Рискну сформулировать: те факты, которые поддаются какому-либо объяснению, можно истолковать как физические. Погоню за «Мадагаскаром» и захват проще всего толковать как поиск гамма-квантов – реактор их излучает. Менее вероятен принцип магнитного поиска. Самым изящным, хотя и еще менее вероятным, представляется поиск массы.
– Самым изящным? – спросила Стоник.
– Коллега, еще бы! – живо отнесся к ней Сперантов. – Объект не имеет собственной массы – раз. Экранирует гравитацию, то есть специфическое поле, свойственное массе, – два. Третья связь с массой – поиск. Поиск массы вписывается в эту картину гармонично и изящно. Принципы малой массы и экранирования измеряемого поля чрез-вы-чайно распространены в измерительной технике. Я не ошибаюсь? – (Кивок в сторону Такэды.) – Благодарю. Почему бы НО не быть целиком измерительной системой с экраном и нуль-массой?
Хайдаров думал: действительно, изящная гипотеза. И снова, как со стороны, услышал собственный голос:
– Действительно, изящная гипотеза. Но – опасная. Так можно и кошку считать измерительно-поисковой системой, настроенной на мышь и потому не обладающей поведением… Мы уже пытались атаковать плазмой.
Такэда подхватил:
– Следовательно, зондирование без взрывов? На телеметрии? Нет возражений?
Сперантов благосклонно кивнул. Возражений ни у кого не было. Один лишь Юнссон молчал, всматриваясь в черные экраны. Такэда окликнул его:
– Тиль! Мы ждем.
– Меня? – встрепенулся Юнссон. – Вот уж придумали! Старый пират, сын греха, всегда готов к абордажу!
– Даю зонды, – сказал Такэда. – Албакай, шлюз!
Отдаленное звонкое звяканье вакуум-насоса стало глухим, бормочущим – откачивался воздух из шлюзовой камеры. Насос опять зазвенел, мигнули лампы, и Албакай доложил: «Готов».
– Включаю кинограмму. Пуск! – сказал Такэда.
Еще раз мигнуло на пульте. Первый зонд ушел с катапульты. Оккам бархатным голосом доложил: «Нет информации».
– Как в банку с тушью, – сказал Такэда. – Воспроизвожу кинограмму.
Старт зонда в замедленной демонстрации выглядел впечатляюще: из люка выплыл протуберанец синего пламени, погас, и стал высовываться обтекатель ракетки, и тут же, в метре-полутора от брони, стал укорачиваться, как в дурном сне. Чернота съедала обтекатель, начиная с трубки Питу. Срезала. Усилием воли Хайдаров заставил себя сменить начало отсчета и понять, что не чернота съедает ракетку, а ракетка уходит в черноту, в НО. Тонет. Действительно, как в банке с тушью. Чернота казалась плотной, как жидкость, зонд вонзался в нее на большой скорости, и – ни всплеска, ни самой крошечной морщинки. Ровным серпом надвигался НО на зонд. Обтекал выступы фото-, фоно-, гамма-, газо– и прочих датчиков. Бомбового отсека. Топливного отсека. Двигателей. Все…
– Он будто отстоит на дистанции, – услышал Николай голос Бутенко.
Такэда что-то проговорил по-японски. Остальные молчали. Спустя несколько длинных секунд Жермен неуверенно сказал:
– Дадим еще, а?
– Наверно, надо еще, – так же неуверенно ответил Краснов.
– Без толку, – сказал Такэда. – Валить добро… в яму…
– Негативный результат – тоже полезен, – срезонерствовал Бутенко.
Хайдаров посмотрел на Стоник. Она сидела в кресле, комочком, и не сводила глаз с Уйма. Юнссон постучал ладонью по пульту:
– Клянусь бородой Эйрика Рыжего! Я пойду в капсуле, говорю вам!
– Куда ты пойдешь? – осведомился Краснов.
– Туда. Пройду насквозь и вернусь.
– А как ты найдешь, где «насквозь»?
– Пойду прямо и до конца.
– А как ты будешь знать, где «прямо»?
– Попробую. Вдруг пройду.
Первый штурман пожал плечами.
– Ну, предположим, пройдешь. А вернешься как? Ощупью?
– Он отстоит на полтора-два метра от корпуса. Стану шарить на газовом движке, спиралью, пока не выскочу между ним и корпусом.
Уйм до сих пор внимательно слушал, перебрасывая взгляд с Краснова на Юнссона. Тут он вмешался – вытянул палец и спросил:
– Намерен пилотировать по акселерометру, так?
– Так, командир. По акселю.
– О-а! Это штука. По акселю можно ходить и год. Возможно, ты разведаешь полезную информацию, но мы ее не получим.
– Ну хорошо, – сказал Юнссон. – Пустите меня на лине. У вас есть суперскаф? Дайте линь, суперскаф, и я пойду.
Легчайшая тень пробежала по лицу Уйма, а Сперантов внезапно оживился:
– Оч-чень толковое предложение! Но почему вы?..
– Моя мысль, мое исполнение, – сказал Юнссон.
– Что вы, что вы! Ручаюсь, все об этом думали. Вы нас опередили.
– Кому идти, в данном случае не важно, – сказал Уйм. – Вопрос – нужно ли идти?.. У нас уже три предложения: зонды, капсула и суперскафандр. Что еще можно предложить?
Юнссон дернул плечом. Эк ему неймется, подумал Хайдаров.
– Можно капсулу на тросе, – сказал Такэда. – Дистанционное управление. Видеоканал. Никакого риска.
– Проводное дистанционное? – спросил Юнссон. – А коаксиальный кабель есть у тебя?
– Есть.
– Десять метров?
– Шестьсот пятьдесят, – невозмутимо сказал Такэда.
– Клянусь шкотами и брасами! Откуда, о сын скопидома? Тебе же положено пятьдесят!
– О, значит – семьсот, – легко сказал Такэда. – О штатном кабеле я забыл. Семьсот метров. Сойдет? Тросом состыкую на километр.
Теперь все, кроме Марты Стоник, уперлись глазами в Такэду. Уйм тихо переспросил:
– Семьсот метров, Киоси? Не шутишь? Где?
– В анкерной кладовой, мой командир.
– Пойдем…
Странное, странное ощущение появилось у Хайдарова. Будто стальная лента – спиральная, вроде пружины для старинных стенных часов, которые он в детстве разобрал и безнадежно испортил и в которых самое сильное впечатление произвела на него именно упругая, длинная, свернутая в плоскую спираль пружина, – да, такая вот штука незаметно обвила его сердце – в какой-то момент, который он упустил. Здесь, в уюте рубки, где все еще припахивало вишневым компотом, не ощущалась неистовая стремительность, с которой «Остров Мадагаскар» уносился по вытянутой кометной орбите прочь от Солнца. Уносился, закованный в черное облако Неопознанного. Уносился, потеряв связь с миром, даже со звездами, вечными и неподвижными, и только манипуляции Оккама с платформами и волчками инерциального курсографа позволяли видеть этот путь и ощущать эту скорость. Двадцать два километра в секунду, восемьдесят тысяч – в час, два миллиона – в сутки… Так мчался «Мадагаскар», как бы устремившись назад, к Марсу, отчаянно мигая всеми излучателями, от стояночных огней до радиотелескопа, и люди в рубке ощущали это движение лишь как боль в сердце.
Но пружина разжалась. Маленький квадратный японец погрузил на корабль сколько-то метров кабеля, не взявши из земного цейхгауза еще чего-нибудь, предписанного инструкцией, – запасного моторчика к электрической мороженице или гидравлического стропа для причаливания санитарной капсулы. И теперь можно выйти за пределы Неопознанного, дать сигнал, и помощь придет…
– Пойдем! – приказал Уйм.
Чмокнула дверь в кают-компании. Такэда и Уйм выскользнули в темный проем – оставшиеся посмотрели вслед, отвели глаза. Бутенко эпически-спокойно проговорил:
– Время пассажирского завтрака. Лев Иванович, могу я разослать завтрак, либо ускорения вновь превысят допустимые?
Юнссон хлопнул себя по бедру:
– Ускорения? Так нечем их давать, твои ускорения!
– Но возможно, наш первый инженер припрятал несколько тонн рабочего тела, – отозвался Бутенко. – Я даже уверен.
– Ладно, корми, – сказал Краснов. – Только не усердствуй.
– Пассажиры, внимание! – заговорил Бутенко. – Прошу приготовиться принять завтрак. Внимание! Сохраняется положение номер один. Колпаки можно поднять, из амортизаторов не подниматься.
– Ксаверы, тебе помочь? – спросил Хайдаров.
– Не надо помогать, невесомость… – буркнул врач, выплывая в кают-компанию. Было слышно, как он открыл дверцу промежуточной кладовой, вытащил контейнер с завтраками и, щелкнув карабином, прицепил его к лееру, натянутому вдоль коридора. Затем он всунулся в рубку, вручил Жермену – ближнему к двери – мешок с завтраками для гостей и команды и горделиво выплыл из рубки, словно выступая на вышколенном коне впереди гусарской роты.
– Пистолет!.. – восхищенно проговорил Юнссон.
– Человек без нервов, – сказал Жермен. – Ловите, дамы и господа…
– Он действительно человек без нервов? – спросила Марта, подхватывая на лету двойную тубу.
– Не принуждайте меня к разглашению профессиональной тайны, – сказал Жермен.
– Куда они запропастились, клянусь мартин-гиком? – крикнул Юнссон. – Эй, на верхней палубе, малыш! Принести тебе завтрак?
– Благодарю, я сыт, – ответил бас Албакая. – Скажите, Тиль, что значит «мартин-гик»?
– А какая-то деревяшка. – Юнссон простодушно ухмыльнулся. – Проклятая деревяшка на проклятых парусниках, которые бороздили океаны, когда земля была молодой и красивой.
– Жаль, что вы не знаете, – сказал Албакай.
– Если вам интересно… – послышался голос Сперантова.
Николай забыл о нем. Физик сидел в кресле второго штурмана. Он облизывал губы, а в руке держал завтрак. Один из всей компании он принялся за еду.
– …Гик есть деталь парусного вооружения, дорогой инженер. Это деревянная или металлическая балка-консоль, прикрепленная одним концом к мачте, практически под прямым углом…
Любопытно, что лучшее исследование храбрости сделано не психологами, а детским писателем Житковым, подумал Хайдаров. Какие точные модели! «Не на заячий тулупчик опирался его дух»…
Он выплюнул в кулак верхушку тубы и добросовестно попробовал есть. Вкус, как и следовало ожидать, не ощутился. «Стыдно-с, уважаемый психолог… Воображаете о себе невесть что – этакий вы добропомощный, преданный делу и своим подопечным, а на поверку оказывается – пшик, легковес… Были бы преданы – тоже боялись бы, конечно, но другого. Ибо сказано: „Самый жестокий страх страшащегося – легкомыслие тех, о ком он печется“. А вы страшитесь за себя, уважаемый психолог… На вас сейчас экипаж из девяти человек – есть на что опереться, это вам не заячий тулупчик. Ну ничего, ничего, – подбодрил он себя. – Жуешь, глотаешь, думаешь, значит еще не все потеряно. Думай дальше. Что происходит с теми, о ком ты печешься? Сперантов – с ним ясно. Он наполовину счастлив, наполовину – в ярости, ибо „Мадагаскар“ не приспособлен для космических исследований. Юнссон… Покамест он – черный ящик. Как бы исхитриться включить его мозговые датчики? С пилотов не снимают датчики на время отпуска. А скажу-ка я ему: раз ты стал членом экипажа, включим-ка твои датчики… Но сначала пусть поест. Держится он безукоризненно, пожалуй… Стоник – еще ясней, чем Сперантов. Ни о ком не думает, ни за кого не боится, кроме Гранта Уйма. Страха за себя, соответственно, не ощущает. Сам Грант Уйм опирается духом на чувство долга и на свою вину перед пассажирами. А вовремя я вкатил ему ампулку, – похвалил себя Хайдаров. – Ох, вовремя. Без нее он сейчас… Что? Не знаю что. Может, и сам бы справился. Ох уж эти мне капитаны, строящие куры пассажиркам!.. Вместе с Уймом, на тех же двух жердочках – чувстве долга и сознании вины, – помещаются Краснов и Такэда. Дополнительно Краснов компенсирует тревогу загадкой НО, а Такэда – деловыми хлопотами… Нет, хороший экипаж, хороший! Любопытно, что еще двое – Бутенко и Албакай – опираются на антивину. Они ведь требовали десантирования пассажиров, и сейчас, когда правота подтвердилась, их поддерживает сознание правоты в точности так же, как Такэду и Краснова – сознание неправоты… Дорогой Борис Житков, – проникновенно сказал Хайдаров. – Ничего не стоит наш с вами заячий тулупчик, на который якобы нельзя опереться духом, равно как и высшие моральные ценности, на которые, наоборот, можно и должно опираться… Учтите: если человек храбр, то он найдет себе кучу опор и утвердится на них, как свайная постройка. А ежели он трус, как я, например, – ничто ему не посодействует. И пока неизвестно, почему субъект А – храбрец, субъект Б – трусоват, а субъект Икс и совсем никуда не годен. Говоря начистоту, я всего лишь трусоват, и не более того. – Он незаметно съел завтрак и приободрился. – В моем падении виноват старик Эйнштейн. Какая прекрасная мысль: во всем виноват Эйнштейн. Кто просил его утверждать, что природа коварна, но не злонамеренна? Зачем он убедил нас, что „Бог не играет с человеком в кости“? А теперь кто-то играет с нами, как гепард с черепахой, переворачивает с бока на бок и на спину, и слышно, как когти стучат по панцирю.
Вот что засело в тебе намертво, – думал Хайдаров. – Вот что для тебя Земля. Гепарды, играющие в Серенгети, и прогулки по склонам Хингана, где воздух так легок и прозрачен, и ослики проникновенно трясут ушами, и снег, потрескивая, испаряется под горным солнцем. А еще – Инге. А „Остров Мадагаскар“, если мы выберемся отсюда, останется для меня – чем? Наверно, запахом вишневого компота. Хоть бы съели наконец этот компот, подумал Хайдаров, – и выплюнули косточки», – подумал он, хоть и знал, что в космос никогда не берут вишни с косточками.
«Жермен, Стоник, Юнссон, в шлюзовую», – приказал Уйм. Хайдаров двинулся было предупреждать Юнссона – что включит его датчики, но трое вызванных живо вынырнули из рубки. Сперантов рассеянно осведомился, где удобнее посмотреть температуру обшивки, и удалился в инженерный уровень. Албакай сейчас же погасил свой экран. То ли он хотел без помех потолковать с физиком, то ли давал возможность Краснову поговорить по душам с куратором. Но, отводя глаза от экрана, Хайдаров опять уловил мгновенный оранжевый отблеск под потолком рубки и вдруг разозлился – на себя. Просто разъярился. Какого черта он, в самом деле, возится со своею трусостью, когда у него масса дел? Юнссона не проверил – но стоило ли его проверять, пока не проверен Оккам? Надо узнать точно, почему Оккам тайком наблюдает за ними. А если заниматься Оккамом, то прежде надо проверить Жермена, потому что поведение компьютера – на совести корабельного психолога.
Хайдаров теперь не сомневался, что разгадка субъекта Икс – в поведении Оккама. А Марсель не может не знать, что компьютер самовольничает. И молчит. Следовательно, он сам неблагополучен – тогда моя гипотеза ложна. Или не чувствует себя куратором – тогда я попал в точку.
Он быстро – предвидя результат – ознакомился с кривыми Жермена. Они оказались благополучными до отвращения. Действительно, Марсель не сознавал себя куратором, а был просто веселым и благодушным парнем, самую малость истеричным. Даже вины не ощущал. «С ничем пирог, – определил Хайдаров. – Для кураторской работы не годится, для штурманской – хоть куда. То есть Оккама он распустил не злонамеренно, а по разгильдяйству. То есть моя рабочая гипотеза подтверждается…»
Хайдаров бодро вытер лоб. Подождал, пока Краснов не кончил очередное дело, – удивительно, сколько дел находится при любой аварии! (Краснов приказал Оккаму проверить, сколько кислорода потребляют спящие пассажиры.)
– А кстати, – сказал Хайдаров. – Кстати, давно его проверяли на доброкачественность?
– Оккама?
– Ну да.
– По регламенту, – сказал Краснов. – Вроде бы на Деймосе… Сейчас спрошу у него.
– А не спрашивай. Загоним в него тест-проверку, и все тут.
– Что, есть основания?
– А заодно, – ласково сказал Хайдаров. – Пока нечего делать… Ты разрешишь? – Он уже лез в тумбочку пульта, где хранились тест-проверки всех корабельных устройств.
Когда он заправлял проволочный хвостик в катушку, послышался голос командира: «Рубка, мы готовы. Разрешите откачать большую шлюзовую». Краснов ответил, глухо застучал насос – Николай надел наушники и погнал тест. Придерживая одной рукой кнопку «Проверка», другой наушники, он пытался за формальными крестиками-ноликами проверки увидеть главное и остро чувствовал свою беспомощность, свою неполноценность, если угодно. Машине, буде она захочет, ничего не стоит подтасовать результаты проверки. Вот в чем штука. А человек не может обмануть тест-проверку. Даже автор теста не в состоянии обмануть свое творение – не хватит памяти и комбинаторных способностей. У машины – хватит. Остается лишь полагаться на ее добрую волю. Поэтому Хайдаров с особым тщанием проверял первые таблицы, показывающие искренность компьютера, его готовность к сотрудничеству. «Да-да, дорогие коллеги, вы предусмотрели контрольные шкалы, но учтите, для хорошего компьютера каждая лишняя шкала – лишний ключ к разгадке кода…»
Когда проверочные таблицы кончились, воротник и спина Хайдарова были влажными. А перед ним на овальном экране, под надписью «Выход Оккама», возник кодовый рисунок. Он показывал уровень надежности высших функций – психологической надежности, если применить к машине привычные понятия. Раз за разом, нажимая кнопку «Проверка», Николай сравнивал кодовый ажур, похожий на вышивку крестом, с таблицей нормальных функций и получал норму. Превосходную норму, с ничтожными отклонениями от полного благополучия – да его и не бывает в природе.
И снова, быстро повернув голову, он уловил оранжевый отблеск на карнизе. Оккам наблюдал за ним. Почему вот он не успевал гасить лампу вовремя? Пока Хайдаров поворачивал голову, Оккам пять раз мог успеть выключить объектив. Неужто нарочно? Пожалуй, это чересчур. Он еще раз повернул голову – снова оранжевое сияние, подмигивание такое – рыжим круглым глазом. Мигнуло и погасло.
«Ладно. Ладно, старина Оккам. Мы посмотрим, кто из нас беспомощен…»
Он скоренько разделался с проверкой. Уйм и Стоник как раз вернулись в рубку. У них были сосредоточенные, отрешенные лица. Уйм, сутулясь, прогрохотал башмаками к своему креслу, сел, и Хайдаров на секунду увидел то, что было до поры вытеснено из его сознания, – бархатную, небывалую черноту по всем экранам. Она подчеркивалась проблесками стояночных огней и резкими, пронзительными вспышками аварийных сигналов, монотонно отбивающих «СОС». При каждом знаке по краям экранов пробегали бледно-голубые полосы.
Командир обвел глазами рубку – как-то боком, мельком зацепив Хайдарова, и заговорил:
– Экипаж, внимание. Даю расписание постов при запуске капсулы номер два на тросе, с проводной связью. Первый пост – Юнссон, в шлюзовой камере, отдает с лебедки трос и кабель. Второй пост…
«Не успел!» – мысленно метнулся Хайдаров. Юнссон остался в шлюзовой камере, которую уже вакуумировали, – остался фактически вне корабля. Из камеры волновая связь невозможна. Ах ты черт!.. Приказать ему подключить мозговые датчики к разъему? Не сумеет работать, не хватит длины контрольного кабеля. Разъем для кабеля – у самой двери, а лебедка в другом углу… М-да!. Ах ты черт! Отменить приказ Уйма, поставить Тиля на другой пост? Это уже чрезвычайное происшествие – отмена оперативного приказа командира… И потеря драгоценного времени – минут до сорока.
Создалась как раз та ситуация, о которой ему толковал Марсель Жермен – при первом их разговоре, здесь, в рубке… Самое трудное решение – не допустить человека к работе без достаточных оснований. А у Хайдарова не было никаких оснований. Он даже не был куратором Юнссона.
Шерна был его куратором…
Позже Хайдаров понял, что Оккам все-таки переиграл его. Сначала навел на мысль, а потом сбил с толку – когда показал на проверке столь полное, несколько даже придурковатое доверие к экипажу. Эта маленькая загадка лишила Николая необходимой самоуверенности. Почему компьютер демонстрирует доверие, если экипаж поставил себя и пассажиров на край гибели? Это не укладывается ни в какую логику – ни человеческую, ни машинную. Все поведение Оккама становилось сомнительным, и, конечно уж, делались зыбкими и ненадежными психологические построения Хайдарова, в которых Оккам был основным звеном. Да еще фокус с лампочками-«пчелками», нагло демонстрирующими недоверие Оккама.
И Хайдаров выслушал задание: «Вести общее наблюдение», сказал: «Есть», спрятал на место катушку. Командир скомандовал:
– Внимание, старт капсуле…
– Есть старт… Есть… Есть… – ответили голоса.
Капсула пошла в неведомое. Управляли ею трое. Тильберт Юнссо

Тильберт Юнссон следил за ходом троса из шлюзовой, превратившейся после отшвартовки капсулы в некое подобие пещеры, – люк причала остался открытым в космос, чтобы пропускать трос и кабель. Киоси Такэда управлял лебедкой из промежуточного тамбура и был готов в любую секунду прийти на помощь Тилю. Албакай вел капсулу на дистанционном управлении – из инженерного отсека.
Через несколько секунд после старта, когда чернотою был съеден веничек рыжего газа, торчащий из малого двигателя капсулы, послышались первые доклады. Юнссон: «Капсула идет ровно», затем Такэда: «Кабель на глаз отходит по радиусу», затем Албакая: «По приборам кабель прямой, потравлено десять метров, тяга пять тысяч граммов». Уйм спросил:
– Юнссон, сколько потравили?
Пауза. Юнссон кашлянул и бойко ответил:
– Боюсь, пропустил марку. Тринадцать или восемнадцать метров.
– Прошу быть внимательней, – сказал Уйм.
Шло медленное время. Его течение задавалось тросом – двойной оранжево-белой полоской, пересекающей по диагонали средний сектор траверсного экрана. Белая полоска – кабель, оранжевая – трос. Они монотонно раскачивались. Вдоль них ползли белые, менее яркие, чем кабель, перевязки. Каждые пятнадцать секунд перевязка выползала на экран слева и спустя три с половиной секунды исчезала справа, скрываясь в черноте. Лебедка разматывала трос со скоростью двадцать метров в минуту, перевязки были устроены каждые пять метров. Провожая глазами очередной узел, Хайдаров думал, что Уйм и Такэда подготовили все с немыслимой быстротой – состыковали куски кабеля, навязали сто сорок перевязок, – для этого, наверно, и приглашали Марту Стоник, – и намотали сложный линь на барабан лебедки… Постой, кабель-то еще надо было вывести на скользящий контакт, сообразил Хайдаров. Иначе бы он закручивался – ну и ловкачи, когда же они успели! Ловкачи, любая работа у них путем – если не считать Оккама…
Так прошло полчаса. Диагональная полоса на левом траверсе стала привычной, и теперь все в рубке смотрели на овальный экран Оккама, к которому были подключены объективы капсулы. От непрерывного, безнадежного наблюдения за чернотою, за ничем, глаза Хайдарова заслезились. Он словно бы захотел спать. На экране не было ничего. Даже помех. Черным-черно, словно Николай ослеп и давно живет в темноте и привык к ней.
…Он вздрогнул. Албакай доложил: «Кабель весь». Это было сказано тревожно, не так, как инженер докладывал предыдущие тридцать пять минут. Стоник возразила Албакаю:
– Осталось две перевязи, десять метров.
– Юнссон, сколько на барабане? – спросил Уйм.
Пауза – и сейчас же несколько голосов. Албакай: «Двигатели переложены на тормоз!» Такэда: «Тиль, отвечай!» И спокойно-насмешливый тенор Юнссона:
– Отставить… Я в капсуле. Взял управление на себя.
Затем Такэда:
– Юнссона в шлюзовой нет!
Хайдаров обмер. О это тягостное ощущение непоправимой ошибки! Время, которого не вернешь, движение, которого теперь не сделаешь! «Двинуть бы тебе по башке, по дурацкой башке, которой ты имеешь наглость гордиться!» Но Уйм спокойно повернул голову – взглянул на Хайдарова. Николай машинально подставил ухо. «Оккам?» – шепнул командир. Хайдаров кивнул. «Отключим его?» – «Не надо. Я проверял, – шепнул Хайдаров. – Сейчас проверю Тиля».
Из рубки поспешно выбирались люди. Воистину, это было чрезвычайное происшествие! Тильберт Юнссон не мог попасть в капсулу. Во-первых, ее люк был законтрен «траверсой безопасности», снять которую мог только Оккам – по приказу командира. Во-вторых, расконтренный люк тоже нельзя было открыть, потому что в шлюзовой камере был вакуум, а в капсуле – полное давление, и крышку люка вмяло в горловину этим давлением с силой в полторы тонны. Чтобы все-таки открыть крышку, надо было сравнять давление. То есть удалить воздух из капсулы, а сделать это мог только Оккам. Тот же Оккам. И сделать в единственный момент – при откачке шлюзовой. В другое время был бы слышен свист воздуха.
Вот в чем штука. Юнссон ничего не предпринимал. Он даже не мог говорить с Оккамом – не имел пароля. Инициатива принадлежала машине. Оккам увидел, что Тиль остается в шлюзовой один, откачал капсулу и приглашающе приоткрыл люк. Входи… И Юнссон пошел, уже самостоятельно задраил люк, и вот – болтается на конце троса, в ледяной черноте НО.
«Все же чутье у меня есть, – с мрачным удовлетворением подумал Хайдаров. – Ай да Оккам! Ай да Юнссон! Выдали спектакль – что ваши «Белки в колесе»! И – слово вам даю – пират на этом не успокоится…»
Пират заговорил:
– Грант, Грант… Кабель весь, но трос не кончился. На барабане еще двести метров… Ты слышишь меня, Грант?
– Да, слышу.
– Я чую, еще сотня метров – и будет просвет. Ровно бы светлеет на продолжении радиуса. Ты слышишь, Грант? Разреши, я оборву кабель и пойду дальше.
– Да, я слышу, – сказал Уйм и кивнул Хайдарову.
Николай распорядился:
– Прошу дать капсулу на монитор. Голосовую связь с Юнссоном – на мои телефоны. – Он включил ларингофон. – Юнссон, это я, Хайдаров…
В рубке произошло мгновенное, сосредоточенно-суетливое движение. На коленях Хайдарова очутилась коробка монитора с освещенным уже экраном – лицо Юнссона, прикрытое, как вуалью, отражениями приборных шкал на шлеме. Скафандр его был надут», – действительно, в капсуле вакуум. Лицо отрешенное, но спокойное. «Ах вы, душечка моя, Тиль», – яростно подумал Николай.
– Ты меня видишь, Юнссон? – (Голова кивнула колпаком.) – Я говорю по кураторскому каналу. Нас никто не слышит. Подключи скафандр по регламенту, включи датчики мозга. Исполняй…
Юнссон сидел неподвижно. Не изменяя позы и выражения лица, он исхитрился изобразить непоколебимое упрямство. «Выразительный же вы мужчина», – подумал Хайдаров.
– Ты был, когда ударило Филипа, – прошептал он. – Был. Ты действовал бессознательно. Это бывает. Когда ты очнулся, люк в кают-компанию уже захлопнулся. Ты хотел вернуться, но люк был закрыт. Ты не виноват. Подключайся. Я должен тебя проверить. Подключайся, старина…
– Теперь все равно, – сказал Юнссон. – Нечего проверять. Я в порядке.
– Ну, если твои пиратские фокусы считать порядком… – миролюбиво сказал Хайдаров, – тогда конечно… Но без проверки ты не пойдешь дальше.
Юнссон с полминуты сидел молча. В корабле никто не дышал. Вдруг Тиль наклонился к объективу, и Хайдаров увидел, что он улыбается.
– Николушка, пойду. Оборву ваш поводок – настолько-то я в порядке. Козыри у меня.
– А хочешь – докажу, что ты не в порядке?
– Потому что забрался в капсулу? – Юнссон пренебрежительно махнул перчаткой.
– А вовсе нет, – сказал Хайдаров. – Забрался ты ловко. Доказать?
– Докажи.
– Тогда подключишь датчики?
– Предположим.
– Ну слушай. Рвать трос надо было сразу, без тары-бары.
– Что?
– А то, что плохо соображаешь, Тиль. Пока ты беседовал, Албакай и Бутенко вошли в шлюзовую, а Киоси начал вирать лебедку… Поздно, говорю тебе!
Инженер и врач еще надевали скафандры, а Такэда выбирал слабину троса, но это было не важно – Юнссон понял, что оборвать трос ему не дадут. Чтобы проделать такую штуку, надо вернуться метров на пятьдесят к кораблю, ослабив этим трос, а затем рвануть на полной тяге, с разгона. Но теперь Такэда не даст ослабить трос. Лебедка сумеет выбирать слабину быстрее, чем капсула ее создаст.
Юнссон опустил руку, протянутую к секторам тяги. Конечно, он был не в себе, но цель-то у него была благая – выбраться из черноты и спасти корабль. Так рассчитывал Хайдаров, и не ошибся. Юнссон послушался. Беззвучно шевеля губами, он стал подключать скафандр к системе капсулы: приточный шланг, отводящий шланг, энергопитание, контрольный кабель. В надутом скафандре это сделать нелегко. Хайдаров терпеливо ждал. Готовился к сеансу, пустив мысли на самотек, и никак не удавалось сообразить – правильно ли он делает, принуждая Тиля к проверке. С проверкой или без нее – придется давать Тилю серпанин. Адское снадобье. По сравнению с ним тригразин, инъецированный Уйму, – мятная конфетка… «А ты не рассуждай, – сказал он себе. – Серпанин нельзя давать без предварительной проверки мозга – нельзя, и точка. И не рассуждай».
Юнссон подключил последний кабель. Стюард-автомат капсулы сейчас же наполнил ее воздухом – на экране было видно, что серебристый чехол скафандра сжался на Юнссоне, обтянул плечи. Тем временем рядом с первым монитором поместили второй, от Оккама, для кривых мозга, и на нем вспыхнула бессильная и бесшумная гроза сознания Тильберта Юнссона, подсознания и всего остального. Николай мужественно потянул монитор к себе – с чувством отчаяния. Четвертый сеанс за три часа. И после сеанса не будет времени отдохнуть, о великий космос!..
…Отодвигая от себя монитор, он не рассчитал движения – плоская тяжелая коробка полетела в экраны, дернула кабель и рванулась обратно. Невесомость… кто-то перехватил монитор. Кто-то – кажется, Сперантов – подсунул Хайдарову термос с горячим кофе. Николай заставил себя сделать три глотка. Его здорово трясло, не столько от усталости, сколько от сострадания. Бедняга Тиль. Тяжела расплата за тайную ненависть… «Конечно, серпанин. Это сейчас. Но как быть с тобою дальше? Да, надо же устроить консилиум с Жерменом…»
Корабельный куратор сидел рядом. Он еще смотрел кривые. Многоцветное страдание Тиля металось на его мониторе, завораживало взгляд, укачивало, но Марсель наблюдал его равнодушно – поднимал глаза, посматривал то на командира, то на Хайдарова. И, перехватив этот встревоженный, но легкомысленный взгляд, Хайдаров пришел в ярость.
«Марсель Жермен, вы предатель. Пусть я фанатик, но куратор не имеет права становиться куратором наполовину. Пусть я миллион раз пристрастен. Только добрые имеют право быть добрыми, но я не верю, что у вас не хватило доброты. Мужества, вот чего не хватило. Впрочем, это ваше дело».
…Он слышал голос командира: «Инженерный отсек, результаты?» И ответ Сперантова: «Не можем порадовать, командир. Все в статистических пределах фона. Какие-то ничтожные отклонения гравиметров… То же и с излучением… Скорее – интуитивно, нежели имманентно. М-да. Но я склонен согласиться с пилотом Юнссоном. Пожалуй, что-то есть».
«А, разговаривают, – подумал Хайдаров. – Я пока и отдохну…»
Он прикрыл глаза, вытянул ноги. Приступ ярости прошел так же внезапно, как начался. Извне доносился вежливый голос Сперантова: «Если мы попросим пилота отсоединить кабель, коммутирующий его с кораблем, и заземлить антенну вэ-че? Возможно, получим связь… Собственно, это мысль коллеги Такэда…»
«Тиль, разрешаю, – отвечал Уйм. – Заземли вэ-че-антенну и сними разъем кабеля».
Затем – голос Юнссона: «Перемычки, перемычки-то где? Киоси, в каком ящике перемычки, клянусь брам-стеньгой? А, нашел… Ставлю под болт антенны, готово… Заземляю…»
Славно, что его заняли делом, подумал Хайдаров.
Наверху неистово затрещал динамик, что-то закричал Такэда, и треск перебрался в динамик штурманского отсека. Тихий голос Юнссона заговорил: «Корабль, не слышу вас, не слышу вас. Даю настройку: раз, два, три, четыре… Киоси, слышу тебя хорошо… Но с треском».
«Так, пора за работу». – Хайдаров открыл глаза.
Уйм сказал:
– Инженерный отсек, благодарю. Трос работает антенной, так?
– Трос вместе с корпусом «Мадагаскара», – отвечал Такэда.
– Понятно. Кураторы, ваше решение о Юнссоне?
– Сейчас будет, – сказал Жермен. Он повернул монитор к Хайдарову. – Видишь?
Грязноватый ноготь Жермена указывал на седьмую шкалу – синяя и голубая, пунктир-штрих-пунктир и так далее. Это все обозначало патологическое снижение инстинкта самосохранения, сверхсоциальность, взрыв самоотверженности, необходимость следовать стандартам поведения; и если стандарты требуют смерти, то умереть.
– Вижу, – сказал Хайдаров. – Твое мнение?
– Вернуть. Сейчас он может взорвать реактор, чтобы просигналить на Землю.
– Мое мнение, – сказал Хайдаров, – серпанин, ноль пять, перорально.
– Тогда он уснет. Или впадет в апатию, – угрюмо возразил Жермен.
Он стал угрюм от робости. Хайдаров подумал: знает кошка, чье мясо съела. И нажал:
– Пора бы знать, что психика – вроде пива. Ее разливают по кружкам вне бочки. Внутри-то перемешано…
Кажется, он побелел. Его трясло все сильнее, и Жермен испуганно махнул рукой:
– Э, делай как знаешь. Я умываю руки. – И покосился на хайдаровский значок. «Ты, мол, профессор и член Совета – не я…»
Тем временем Сперантов с настырной вежливостью допрашивал Юнссона:
– Следовательно, какое расстояние между черной зоной и корпусом корабля? По вашей оценке?
– Сто десять – сто двадцать сантиметров по моей оценке.
– Граница четкая?
– Очень четкая.
– Не размыта?
– Совершенно не размыта. По иллюминатору проходила, будто заливало тушью, ровным фронтом.
– А сейчас какая дистанция? Между капсулой и черной зоной?
– Оценить не могу. Малая. На глаз – ее нет.
– Нет дистанции?
– Нет дистанции.
– Простите, вы не могли бы выдвинуть какой-нибудь перископ и попытаться оценить дистанцию?
– К сожалению, у меня нет какого-нибудь перископа, – отвечал Юнссон, сохранивший – для внешнего наблюдателя – профессиональное терпение и чувство юмора.
«Ах, как весело, как радостно шел на плаху Макферсон!» – подумал Хайдаров, взмахнул рукой перед объективом, привлекая к себе внимание пилота, и отчетливо, почти неслышно проговорил: «Серпанин…» Тиль откинул шлем. С каменным лицом повернулся, достал упаковку серпанина, показал ее и проглотил таблетку. Красная пилюля с желтым ободком. Единственное в мире средство от отчаяния. О люди, люди! Почему вы с таким упорством цепляетесь за свое отчаяние?
…У лебедки стояли Албакай и Бутенко. Они были одеты в суперскафандры, имели при себе на всякий случай газовые движители. Албакай выдвинул в космос двухметровый стержень с делениями и докладывал расстояние от обшивки до края черноты. Юнссон не зря считался первоклассным наблюдателем – чернота стояла в ста семнадцати сантиметрах от обреза люка, плавно отодвигаясь на полтора-два сантиметра и возвращаясь к ста семнадцати. А лебедка потихоньку вертелась, отдавая трос – метр за метром. Тишайше, без малейшего рывка пятнадцатитонная капсула прокрадывалась в неведомое. Десять метров в минуту. Ксаверы Бутенко обыкновенным мелом наносил марки на трос. Десять метров в минуту… Юнссон воистину делал невероятное. И через восемнадцать минут трос кончился. Албакай крикнул: «Стоп, конец!» – потравил оставшиеся три-четыре метра и выбросил их за борт. По тросу прошла волна, которой никто не видел.
– Есть. Затормозил, – бесстрастно сказал пилот. – Кругом то же самое. Поворачиваю для обзора… Не знаю. Посветлело как будто.
– Гравиметр? – спросил Уйм.
– Какой здесь гравиметр!.. В нулях он, в нулях, старина Грант…
– Вопросы к пилоту, – таким же бесстрастным голосом сказал Уйм. – Нет вопросов? На лебедке! Приготовьтесь вирать.
– На лебедке готовы, – сказал Албакай.
– Отставить лебедку. Грант, разреши выйти в космос на лине.
Это сказал Юнссон. На секунду все замерло. Потом Марта Стоник прыгнула к Уйму, двумя руками вцепилась в него и затрясла головой. Уйм снял ее руки… Отчетливо проговорил:
– Пилот, здесь Уйм. Разрешаю выйти в космос на лине.
Юнссон ответил: «Есть!» – и засмеялся – было очень хорошо слышно в эти секунды. Он смеялся весело, без тени надрыва. «Открываю люк, сейчас… Да, коллега Сперантов! Дистанция два тире…» – и тишина. На секунду. Затем из нее выделился знакомый звук – щелканье дыхательного автомата на скафандре. Связь по тросу работала. Но некому было отвечать на той стороне. В безнадежной тишине завертелась лебедка. Уйм повторял размеренно, как метроном: «Тиль, здесь Уйм. Тиль, здесь Уйм. Отвечай». И снова: «Тиль, здесь Уйм». Рокочущий бас Албакая врывался в паузы: «Сто пятьдесят метров. Сто сорок метров».
…Албакай первым заметил, что чернота уходит, и крикнул: «Смотри!» Это произошло так быстро, что в рубке не успели отрегулировать яркость экранов. Все инстинктивно смотрели в сторону капсулы, а Солнце возникло за нею, по левому борту, ослепило. Сквозь багровые пятна и полосы, прикрываясь рукой от косматого Солнца, Хайдаров увидел белый овал капсулы и – немного в стороне – что-то ритмично поблескивающее, как астероид при близком прохождении. Тело Юнссона вращалось, следуя за капсулой на лине.
Хайдаров отвернулся и не видел, как по тросу прыгнул Бутенко в своем суперскафандре. Сверху обрушился Сперантов. Не удержался, пал на четвереньки, перебежал к экранам. Лицо его было искажено отчаянием. Он готов был броситься в экран, схватить неопознанное голыми руками. В корабле сразу стало шумно. Закричали голоса лунной и земной диспетчерских, пронзительно взвыла морзянка, хрипло запели радиомаяки, запущенные диспетчерами на полную мощность. За кормой, в чудовищной дали, пыхнуло огненное облачко – спасательный корабль-робот «Отважный» поймал «Остров Мадагаскар» в пеленг и дал первый ядерный импульс.
Ночь была нескончаема. В космосе не бывает дней и ночей. Если сияние космоса ощущается как ночь, значит рейс закончен.
Уйм и Хайдаров сидели в командирской каюте. «Остров Мадагаскар» был эвакуирован, по его тихим палубам гремели голоса заправщиков и ремонтников. Они властно стучали башмаками, от них исходил острый, пороховой запах Луны. Даже на обшивке кипела жизнь – спектрометристы под защитными зонтами разворачивали свое оборудование, отыскивали следы неведомого.
Хайдаров держал в коленях термос. Они с Уймом поочередно тянули кофе через соску и разговаривали.
– Странно, – сказал Уйм. – Столько лет ходили на параллельных и вот когда познакомились.
– Да, странно, – сказал Хайдаров.
– Очень славно, что познакомились. Очень славно…
Хайдаров кивнул. Славно. И то, что командир Уйм говорит так с человеком, от которого зависит его судьба, вот что по-настоящему хорошо. Не боится, что его заподозрят в подхалимстве. Верит.
Уйм хлопнул его по руке и невесело засмеялся:
– Едва познакомившись, они вступили в сговор… Куратор Хайдаров, используя свое влияние в Совете космокураторов, добивался реабилитации штурмана Уйма. Со своей стороны, этот последний обещал Хайдарову поддержку Ассоциации судоводителей в устройстве космической системы психоконтроля…
– Хорошо поешь, – сказал Хайдаров. – Но так и будет. Ты должен водить корабли.
– Я бы не доверил корабль такому командиру, – сказал Уйм.
– Брось, брось… Трехмесячный отпуск – и все будет олл райт. Каждый должен оступиться, чтобы сбило спесь. Напортачить, у нас говорят.
– Напор-ртачить?
– Плохо сработать, ошибиться.
– Надо запомнить. Ты думаешь, с меня сбило спесь?
– Надеюсь, – сказал Хайдаров.
– Э! Не сбило. Отпуск я возьму, и возьму Ани в экипаж, но спесь остается при мне, ты учти – прежде чем заступаться за меня.
– На место Бутенко?
– Да. Ксаверы больше не пойдет со мной. Не простит.
– Покажи мне еще Ани, – попросил Хайдаров.
Уйм отвел руку за спину, нажал кнопку, и в стенке оружейного шкафчика – на том месте, куда смотрела Марта Стоник, – возникла женщина. Она была прекрасна. За ее спиной был песок, и вздыбленные стеклянные океанские волны, и тропическое небо, но женщина была прекраснее неба, моря и песка, и у ног ее сидел сонный львенок.
– Ха! Это я, – сказал Уйм, погружая палец в львиную шерсть. – С нею я такой. Поэтому не брал ее на корабль.
– Возьми, – сказал Хайдаров.
– Возьму. Попробую, – сказал Уйм.
О Марте Стоник они не говорили. Они знали, что вины здесь нет ничьей – ни командира, ни пассажирки. Так вышло. И все.
Они уже знали, что Тильберта Юнссона не удалось оживить, хотя никаких следов насильственной смерти на нем не обнаружено. Просто выключился мозг. Просто… Так же просто, как гипотеза Сперантова и других набольших физиков, по которой НО не был ничем материальным. Ни пространством, ни антипространством – ничем. Лучом прожектора, состоящим из абсолютной пустоты. Поэтому он и не имел массы, поэтому поворачивал без радиуса, как пятно от прожекторного луча на склоне горы или на поверхности моря. Юнссона убило ничто, поглощающее любое излучение, как мы – ничто по сравнению с матерью-природой – поглощаем любое знание о ней, накалываем его на булавки, как бабочек.
Уйм погасил голографию и требовательно спросил:
– Почему Тиль бросил Шерну?
– «Чтоб вам не оторвало рук, не трожьте музыку руками», – Хайдаров ответил цитатой, чтобы закончить разговор, но командир Уйм был упрям, и ему предстояло водить пассажирские корабли, в которых все каюты будут заняты космическим персоналом.
– О-а, все тот же миф о ненависти к куратору? Я в это не верю.
– Ты слишком здоровый человек, чтобы поверить, дорогой Грант. И ненависть – не то слово. Скорее нелюбовь, еще точнее – раздражение и нетерпимость. Куратор, к сожалению, воспринимается не как врач, а как требовательный наставник. Нас либо очень любят, либо едва терпят. И то и другое – лишнее. Почему – едва терпят? А мы пристаем, настырничаем… Тиль был очень эмоционален. Вечный подросток, понимаешь? И агрессивен при этом…
– Стоп… – перебил Уйм. – Ты хочешь распространить на нас машинный контроль, чтобы устранить личность куратора?
– Ну нет, – живо сказал Хайдаров. – Наоборот, безличный контроль – еще хуже. Каждому ясно, что нелюбовь к куратору – чувство несправедливое…
– Постыдное, – сказал Уйм. – Дикое и постыдное.
– Предположим. Как таковое оно и загоняется в подсознание относительно легко. А вытеснить отвращение и недоверие к машинной системе будет куда как сложнее.
Уйм закрыл глаза, собрал лицо крупными коричневыми морщинами и запел:
– О великий и черный космос, какие же мы дикари!.. О жалкие песчинки, наделенные жалкими чувствами!.. Охотники, страшащиеся своего копья, – пел командир Уйм, раскачиваясь всем телом. – Охотники, прикрывающиеся щитом от темноты ночи… Прости, куратор, – надменно и застенчиво проговорил он. – Просто терпения не хватает. Но говори дальше о Юнссоне. Он был агрессивен…
– Да. И слишком долго работал в космосе. В сущности, без Шерны он давно был бы списан на планетную службу – но Шерна тоже имел свои слабости…
– Любил веселых людей?
– Кто их не любит! – сказал Хайдаров. – Нет. Шерна слишком любил космос. Он берег первоклассного пилота и исследователя. Тащил его буквально за шиворот. Смотрел за ним, как за любимым ребенком…
– Спас ему жизнь, – сказал Уйм.
– Да. Чего подчас нельзя простить… Значит, модель события… Вот она. Они встретились у буфета не случайно. Тиль последнее время избегал Шерну, их почти не видели вместе на корабле. Филип вызвал Тиля для кураторского собеседования, пользуясь ночным временем, – пока в кают-компании пусто. Юнссон был раздражен его настойчивостью. Когда ударил метеорит и Шерна упал, он бросился к люку не сознательно. Подсознание, которое постоянно отталкивало его от куратора, воспользовалось аварийной ситуацией. Правило: «Отсек с нарушенной герметичностью покинь немедленно» – было подхвачено подсознанием, и Тиль прыгнул в люк.
– О-а, подсознательно – через три секунды? Он же быстрый, он пилот! За три секунды Тиль умел продумать целый философский трактат!
Хайдаров кивнул.
– Этот факт и был самым ужасным для Юнссона. Вот как я это объясняю. Шерна упал не сразу. Даже кровь ударила из раны не сразу. Секунду-полторы Тильберт ждал. Шерна должен был уйти первым. И вдруг он упал. Понимаешь? Юнссона это настолько поразило…
– Поразило? При пробое всегда можно ждать травмы!
– Только не у всемогущего куратора, Грант. Только не у него. В подсознании Юнссона куратор был огромен, неуязвим… в тупом скорее удивлении Тильберт наклоняется, видит агонию и неведомо для себя прыгает в люк. И тут же наступает прозрение. Внутренний вопль: «Что я наделал!?» – и он кидается обратно…
– Но люк уже закрыт, – сказал Уйм. – Так?
– Так… Дальше – дальше он оказывается в своей каюте, по аварийному расписанию, и ничего не понимает. Как он мог наклониться, может быть, тронуть Филипа рукою и удрать, бросив его? Почему!? И кто поверит ему, что он действовал в помрачении разума?
– Никто.
– Теперь никто, – сказал Хайдаров. – Шерна бы поверил.
– О великий и черный космос! Вот на чем ты все построил.
– Ну, не все. Эта догадка завершила цепь рассуждений. Казалось невероятным, что субъект Икс скрывается. Я построил модель явки с повинной. К кому этот несчастный мог бы прийти? Только к своему куратору. В данном случае к Марселю. А если его куратором, подумал я, был кто-то другой? Например, Шерна? Я просмотрел список пассажиров четвертого яруса и обнаружил Юнссона, единственного человека на борту, куратором которого был Шерна.
– И ты предложил вызвать его в рубку…
– Ну естественно.
– О-а, естественно… Почему, скажи пожалуйста, Шерне надо было встречаться с Юнссоном в кают-компании? Шерна мог прийти в его каюту.
– Когда человек настроен… э… враждебно, не следует оставаться с ним в тесной клетушке наедине. К ощущению психологической скованности добавится клаустрофобия. Мы же в космосе, Грант…
Уйм кивнул. Он, старый космонавт, на собственной шкуре испытал все разновидности боязни закрытого пространства. Вряд ли он хоть раз говорил об этом, но знать – знал отменно…
– О-а! Давай выпьем кофе, – сказал Уйм.
Хайдаров не спрашивал, подозревал ли командир Юнссона, – все равно не скажет.
Но если Грант Уйм был командир, то Николай Хайдаров – куратор, и победы над людьми были столь же необходимы ему, сколь Уйму – победы над «великим и черным космосом». И прием, которым он собирался раскрыть Уйма, был, в сущности, честный.
– Да, вот еще Оккам… – проговорил он. – Знаешь, командир, я не видел ни одной трагедии, которая не сопровождалась бы фарсом…
Уйм одобрительно блеснул глазами. «Ох, умны же у тебя глазищи, коричневый ты дьявол…»
– Ха! Фарс? – Он вытянул руку и живо загнул три пальца. – Краснов, первый кибернетист! Бутенко, второй кибернетист, Жермен, космический психолог. Трое, тро-ое их было, и – проглядели машину! Какие слова им говорить, о великий космос!
– А никакие, – кротко отозвался Хайдаров. – А нечего тебе сказать.
– Нечего?
– Ну конечно. Они поклоняются командиру Уйму. Как они могли заметить, что Оккам тоже влюбился в командира Уйма?
Командир язвительно ухмыльнулся:
– У вашего брата это называется методикой провокации, йес?
«Быстро же ты заводишься, – подумал Николай. – Быстро, сдержанно, агрессивно – как надо…»
– Ну какая же провокация? – сказал он. – Ты – хороший командир и обаятельный человек. Очень заботливый. Внимательный к мелочам, но не придирчивый. Помолчи, командир… Ты прикрыл экипаж колпаком душевного комфорта, причем экипаж твердо знал, кому он обязан комфортом. Человек есть гомо социабилис, командир… Но, как сказал один умный человек, мы лишь вчера отпустили канаты, удерживающие нас в каменном веке. Социальный лидер с необыкновенной легкостью становится вожаком стаи, а это разные роли…
– В чем моя вина? Кругом виноват, о великий космос!
– Это их беда, а не твоя вина. Вы приняли «Мадагаскар» всем экипажем, так ведь?
– Так. Мы ходили на «Армстронге». Вместе.
– То есть Оккам попал к твоим кибернетистам совсем свеженьким, правда? Они воспитали компьютер, создав его психику по своему образу и подобию, ориентировав его на тебя. Теперь – происходит событие. Ты попадаешь под подозрение, и Оккам – поскольку дело касается тебя – проникает в эту этическую проблему… Кстати, кого ты подозревал?..
– При чем мои подозрения? Я их не высказывал.
– Они, э, влияли на твое состояние, – деликатно отговорился Хайдаров. – Тебе приходилось дополнительно сдерживаться. Итак, компьютер проникается проблемой. По твоим кривым мозга он мог бы определить, что субъект Икс – не ты. Однако он не умеет читать кривые. И здесь у него произошла ошибка… По стечению обстоятельств и по визуальным данным ты оказался субъектом Икс – для Оккама.
– По каким данным? – фыркнул Уйм. – Не фантазируешь ли ты, куратор?
– Никогда, – сказал Хайдаров. – У меня фантазия бедная. А у вас с Юнссоном поразительное сходство телосложения. Спроси у Оккама. Он расскажет тебе – и никому другому, – как, глядя по пятилинейному каналу, он принял Юнссона за тебя. Как решил тебя выгораживать – вплоть до лжи. Насколько он способен ко лжи, разумеется… Как воспрял духом, когда я во всеуслышание заявил, что экипаж вне подозрений. И тогда он учинил собственный розыск.
Уйм поднял ладонь:
– Не так быстро, куратор… Расскажи без поспешности. Как ты добрался до Оккама?
– А по ступенькам. Первая: он пытался что-то утаить при первом опросе. Хитрил. – Хайдаров усмехнулся. – Очень по-детски хитрил. Не хотел демонстрировать твои кривые. Тогда я и заподозрил, что он к тебе неравнодушен.
Уйм тоже усмехнулся – смущенно.
– Второй ступенью были «пчелки», дорогой Грант. Я обнаружил, что Оккам следит за людьми, и спросил себя – зачем? Одной из моделей его поведения был розыск. Он искал человека, похожего по росту и телосложению на тебя. Кстати, я не верю, что он определил рост Юнссона по пятилинейке с допуском в двадцать сантиметров. У вас одинаковый рост. В этом он солгал прямо…
– Так ты пришел к Оккаму. А дальше?
– Дальше? Юнссон уже был на подозрении, как любой пассажир четвертого яруса, затем как единственный подопечный Шерны, наконец, как пилот, три года не бывший в отпуске. Я бы так и сяк добрался до него, но тогда мы отвлеклись на черное облако, а?
– Пожалуй, – сказал Уйм. – Несколько отвлеклись… Но как ты объяснишь дальше?
– Трюки в шлюзовой камере? А очень просто… Погоди! Ведь Оккам еще сбил меня с толку в некоторый момент. Я дал ему тест-проверку, пока вы готовили шлюзовую… И он показал абсолютное доверие к экипажу, а я – я не понял, что он радовался, потому что перед этим Тиль явился в кают-компанию и Оккам узнал в нем субъекта Икс. Машина была в эйфории, ведь для нее следствие завершилось успешно. Теперь Оккам должен был натолкнуть на эту мысль меня. Мне он доверял – я уже заявил, что экипаж вне подозрений. И я часто, куда чаще, чем корабельный куратор, работал с биотоками мозга. Компьютер резонно рассудил, что я, увидав кривые Юнссона, установлю истину. Как он мог заставить меня снять биотоки Юнссона? Ну-ка?
Уйм кивнул:
– Правильно… Посадить Тиля в пилотское кресло. Верно…
– Верно? Допуская пассажира к пилотажу, вы обязаны проверить биотоки мозга?
– Так. «Корабельный свод», раздел «Аварийные ситуации». Параграф сто восьмой.
– Но здесь Тиль нас перехитрил – не подключился к системе капсулы, а пошел автономно.
– Ха! Бедняга Оккам, – сказал командир. – Воображаю его разочарование. Еще вопрос, куратор. Оккаму следовало доложить, что Юнссон находится в капсуле.
– Почему он не сделал этого? Не знаю. Я не специалист по электронной психике, дорогой Грант. Допустим, Оккам притаился, как нашаливший ребенок. Он ведет себя достаточно инфантильно.
– О-а, достаточно! – проворчал Уйм. – Сущий беби, зловредный беби. Подумай, куратор, – занимает своим мозгом лучший отсек на корабле и позволяет себе делать глупости…
– Не без того, – отозвался Хайдаров.
Он сообразил, что Уйм так и не проболтался насчет своих подозрений. Командир хитренько посмотрел на него:
– Куратор, а почему ты успевал заметить эти лампочки? Ну, «пчелки», «пчелки»?
– Ума не приложу. Разве что он нарочно давал мне понять – наблюдаю, мол?
– Все уважали его, и люди, и машины, – продекламировал Уйм. – Нет, Николай. Бедный компи не умеет видеть свои глаза. Иконоскопы, йес? Не может знать, что послесвечение «пчелок» – порядка секунды… Э?
Хайдаров невесело засмеялся:
– Значит, он еще раз сбил меня с толку…
– Стоп! – сказал Уйм. – Еще раз? А когда был первый раз?
– Я же говорил. Когда он показал полное доверие к экипажу, и я не осмелился вернуть Юнссона из шлюзовой. Потерял кураж. А я должен был его вернуть.
– И мы бы здесь не сидели, – сказал Уйм и ткнул пальцем в палубу.
– Не понимаю, Грант…
– Мы бы сидели там! – Уйм показал на потолок. – В небесах. В черном облаке.
– Я все же не понимаю, – сказал Хайдаров. – Ты что, всерьез так думаешь? Ну, не ждал… Искупительная жертва?
– Ты и не поймешь, – грустно ответил Уйм. – Ты слишком рационален. Я тоже рационален, но я – понимаю. Тиль сделал так, как было нужно… этому… – Он опять поднял палец к потолку и некоторое время сидел так, опустив на глаза тонкие веки.
– Пусть, – сказал Хайдаров. – Меня это не реабилитирует. Я обязан был бороться за жизнь пациента – до последнего…
– Ты и боролся.
Динамик прохрипел: «Командир корабля!»
Диспетчер ремонтников доложил, что готовится к отправке девятиместный бот – на Землю. Не желают ли командир и куратор отбыть? «Космодром?» – спросил Уйм. – «Шпицберген». – «Мы идем», – сказал Уйм и улыбнулся Хайдарову.
– Как раз и попадешь домой, Хайдаров.
– А ты? От Шпицбергена до Найроби – не ближний свет.
– Ха! Я соскучен по всему, по югу и по северу. Прогуляюсь. Твердая земля, хорошо…
Из рундука появилась на свет потрепанная замшевая сумка. Уйм бросил в нее одно, другое, расписался в бортжурнале и надел – набекрень – парадную командирскую каскетку.
– Традиция, – застенчиво сказал он. – Я готов.
Хайдаров кивнул в сторону рундука.
– Приборную информацию по НО ты оставляешь?
– Сперантов забрал полный комплект. А мне зачем? Пусть каждый занимается своим делом. Я не физик и не специалист по контактам.
– Пожертвуй тогда мне, – сказал Хайдаров и положил в сумку ролик магнитной ленты – плотный, массивный, в упругом белом чехле. На Земле он будет довольно тяжел.
Зачем взял он ролик? Что надеялся узнать? Пророки всегда ошибаются, но Хайдаров был твердо, пророчески уверен, что луч прожектора, направленный на Землю, ушел навсегда. До скончания времен. И еще он знал – и ничто не могло поколебать его уверенности, – что Уйм прав. В непознаваемой дали, у прожекторного пульта некто понял все и поспешно увел луч – и отныне также считает себя виновным в смерти пилота Юнссона.
Пассажирской дорогой – через кольцевые коридоры и литерные люки – они поднялись к шлюзовой, нырнули в тесную капсулу бота. В крошечных иллюминаторах дрожала огнями ночная сторона Земли. Хайдаров взглянул на часы – почти двенадцать часов прошло с той минуты, когда он ступил на палубу «Мадагаскара». Должен быть день… Он еще раз посмотрел в стеклышко и различил изогнутую цепочку огней – Панамский перешеек. Корабль вернулся на другой причал Корабельной орбиты, на противоположное прежнему место. Вернулся в ночь.
Хайдаров пожал плечами. Почему-то стало досадно.
Командир Уйм хмуро смотрел перед собою из-под парадной каскетки.

Кодирман Йух мухоморо сморкал перед совою из-под парадной косатки.

гетшеет

Примечание1: Во время кипения интересно наблюдать, и, самое главное, слушать звуки, которые исходят от отвара. Это поможет лучше настроиться на опыт и создаст подходящую атмосферу.
Примечание2: В течение последних трех минут кипения можно добавить в отвар чайный пакетик, чтобы перебить вкус грибов. Для тех, кто любит сладкий чай - можно добавить сахар. Но это все на любителя.

Эй! У вас бот-писатель-копипастер поломатый.
Почти сутки нет новых публикаций!

I
Данте да Майяно – к стихотворцам
Не откажи, премудрый, сделай милость, на этот сон вниманье обрати.
Узнай, что мне красавица приснилась – та, что у сердца в пребольшой чести.
С густым венком в руках она явилась, желая в дар венок преподнести,
И вдруг на мне рубашка очутилась с ее плеча – я убежден почти.
Тут я пришел в такое состоянье, что начал даму страстно обнимать, ей в удовольствие – по всем приметам.
Я целовал ее. Храню молчанье о прочем, как поклялся ей. И мать покойная моя была при этом.
II
Данте Алигьери – к Данте да Майяно
Передо мной достойный ум явив, Способны вы постичь виденье сами,
Но, как могу, откликнусь на призыв, изложенный изящными словами.
В подарке знак любви предположив к прекраснейшей и благородной даме,
Любви, чей не всегда исход счастлив, надеюсь я – сойдусь во мненьях с вами.
Рубашка дамы означать должна, как я считаю, как считаем оба, что вас в ответ возлюбит и она.
А то, что эта странная особа с покойницей была, а не одна, должно бы означать любовь до гроба.
Данте Алигьери «Малые произведения»
Предисловие
К изучению сновидений Фрейд приступил в начале 90-х годов прошлого века. В 1895 г. он внезапно «открыл» для себя основное положение теории сновидений (сновидение – осуществленное желание). Произошло это в небольшом венском ресторанчике. Фрейд шутил, что над столиком, за которым он сидел в тот вечер (точная дата – 24 июля 1895 г.), стоит повесить небольшую мемориальную доску. В каждой шутке – доля шутки, остальное – правда. Фрейд действительно ценил свое открытие чрезвычайно высоко.
Он считал, что книга «Толкование сновидений» была рубежом в его творчестве. В истории психоанализа теория сновидений «занимает особое место, знаменуя собою поворотный пункт; благодаря ей психоанализ сделал шаг от психотерапевтического метода к глубинной психологии. С тех пор теория сновидений является самым характерным и самым своеобразным в этой молодой науке, не имеющим аналогов в наших прочих учениях участком целины, отвоеванным у суеверий и мистики» (Фрейд 3. Введение в психоанализ, – М. Наука, 1989). Так Фрейд оценивал место теории сновидений в общем комплексе психоаналитических теорий.
Впервые «Толкование сновидений» было опубликовано в 1900 г. Предисловия 3. Фрейда к первым шести изданиям книги позволяют проследить путь развития и распространения психоанализа. Для нас важно, что к моменту первого издания разработка теории сновидений была практически завершена. В последующем Фрейд внес ряд поправок и уточнений. Начиная с четвертого издания, Фрейду в работе помогает один из его ближайших учеников – Отто Ранк, который дополняет список литературы, составляет примечания, а также прилагает к шестой главе книги Фрейда две собственные статьи. Однако все эти уточнения и дополнения не принципиальны. К проблеме сновидений Фрейд возвращается неоднократно, но в большинстве случаев это упрощенное, популярное изложение его взглядов: третья лекция в «Пяти лекциях об истории психоанализа» (в 1989 г. они опубликованы под названием «О психоанализе», ранее включались в «Хрестоматию по истории зарубежной психологии»), небольшая работа «О сновидении» («Психология сна») и, наконец, пятая – пятнадцатая лекции во «Введении в психоанализ».
В последние годы жизни 3. Фрейд вновь возвращается к проблеме сновидений, что отражено в третьем разделе «Лекций», который никогда не был прочитан аудитории: автор был слишком стар и болен. Одна из его лекций – «Пересмотр теории сновидений» – дает немного дополнительных сведений о теории сновидений, однако позволяет судить о том, что именно Фрейд считал главным в своей теории, а что – второстепенным. Содержание второй лекции – «Сновидение и оккультизм» – достаточно далеко от собственно проблемы сновидений, зато мы можем ознакомиться с мнением Фрейда по поводу астрологии, пророчеств, гаданий – всего того, что входит в моду в наши дни. И здесь Фрейд верен себе! Он не столько критикует эти феномены (хотя, безусловно, не верит в них), сколько пытается проанализировать те психологические закономерности, которые лежат в основе оккультизма.
Главными особенностями «Толкования сновидений» являются последовательность и обстоятельность изложения, насыщенность конкретными примерами. Книгу следует читать внимательно, «от корки до корки», иначе «прервется мысль связующая нить» и знакомство с книгой не прибавит ничего к той информации, которую читатель уже почерпнул из других, популярных, источников. Более того, мы можем получить искаженное, поверхностное впечатление о теории сновидений (Фрейд в конце жизни имел все основания жаловаться на то, что его теория стала популярной, но осталась непонятой). Подробное, детализированное изложение как бы воспроизводит процесс психоаналитического исследования. Мы знакомимся не только с теоретическими обобщениями, но в большей степени – с материалом, послужившим источником для обобщений. В этом плане «Толкование» не имеет аналогов.

Robert Kastor Ручка, чернила, 1925

Автограф З. Фрейда на рисунке:
«There is no medicine against death, and against error no rule has been found»
«Нет никакого лекарства против смерти, и против ошибки никакое правило не было найдено»
Введение
Делая попытку толкования сновидений, я не переступаю, на мой взгляд, замкнутого круга невропатологических интересов. Сновидение в психологическом анализе служит первым звеном в ряду психических феноменов, из которых дальнейшие – истерические фобии, навязчивые мысли и бредовые идеи должны интересовать врача по практическим соображениям. На такое практическое значение сновидение – как мы увидим – претендовать не может. Но тем значительнее его теоретическая ценность в качестве парадигмы.[1] Кто не умеет объяснить себе возникновение сновидений, тот напрасно будет стараться понять различного рода фобии, навязчивые мысли, бредовые идеи с той целью, чтобы оказать на них терапевтическое воздействие.
Эта тесная взаимозависимость, которой обязана своею важностью разбираемая тема, является, однако, причиною и недостатков предлагаемой работы. Проблемы, имеющиеся в нашем изложении в столь обильном количестве, соответствуют стольким же точкам соприкосновения, в которых проблема образования сновидений входит в более общие проблемы психопатологии, которые не освещаются тут и которым будут посвящены дальнейшие исследования, поскольку позволят время и силы.
Своеобразие материала, с которым приходилось оперировать для толкования сновидений, чрезвычайно затрудняло мою работу. Из изложения само собою будет ясно, почему все сновидения, описанные в литературе 1 Парадигма – здесь – «объясняющий пример», то есть пример, разбирая который, можно уяснить более общую закономерность.
или собранные от неизвестных лиц, совершенно не пригодны для моих целей. У меня был только выбор между собственными сновидениями и сновидениями моих пациентов, пользующихся психоаналитическим лечением. Использование последних затруднялось тем, что эти сновидения осложнялись привхождением невротических элементов. С сообщением же собственных была неразрывно связана необходимость раскрывать перед чужим взором больше интимных подробностей моей личной жизни, чем мне бы хотелось и чем вообще должен открывать их автор, – не поэт, а естествоиспытатель. Это было неприятно, но неизбежно. И я примирился с этим, лишь бы не отказываться вообще от аргументации своих психологических выводов. Я не мог, конечно, противостоять искушению при помощи различного рода сокращений и пропусков скрывать наиболее интимные подробности; но это всегда служило во вред данному примеру как доказательному аргументу. Я могу надеяться только, что читатели моей книги поймут мое затруднительное положение и будут ко мне снисходительны, и далее, что все лица, которые так или иначе затрагиваются в этих сновидениях, не откажутся предоставить, по крайней мере, этой сфере полную свободу мысли.
Предисловие ко второму изданию
Тем, что со дня выхода моей книги еще не прошло десяти лет, уже появилась потребность во втором ее издании, я обязан отнюдь не интересу специалистов, к которым обращался я во введении. Мои коллеги-психиатры не дали себе труда разделаться с тем первоначальным недоумением, которое должно было вызвать в них мое новое понимание сновидений, а философы, привыкшие смотреть на проблему сновидения как на добавление к вопросам сознания, не поняли, что именно отсюда можно извлечь кое-что, ведущее к коренному преобразованию всех наших психологических теорий. Отношение научной критики могло только подтвердить мое ожидание, что участью моей книги будет упорное замалчивание ее; первое издание моей книги не могло целиком быть разобрано и той небольшой кучкой смелых сторонников, которые следуют за мной по пути врачебного применения психоанализа и которые по моему примеру толкуют сновидения, чтобы использовать это затем при лечении невротиков. В виду этого я считаю себя обязанным выразить благодарность тем широким кругам интеллигентных и любознательных лиц, сочувствие которых и вызвало потребность спустя девять лет снова взяться за мой нелегкий и во многих отношениях капитальный труд.
С удовлетворением я могу сказать, что исправлять и изменять мне пришлось очень немногое. Я включил только кое-где новый материал, прибавил несколько замечаний, вытекавших из моих продолжительных наблюдений, и местами кое-что переработал. Все существенное же о сновидении и его толковании, а также вытекающие из последнего общие психологические принципы остались без изменения. Все это, по крайней мере субъективно, выдержало испытание времени. Кто знаком с моими другими работами (об этиологии и механизме психоневрозов), тот знает, что я никогда не выдавал неготового и неполного за полное и готовое и всегда старался изменять свои утверждения, когда они переставали соответствовать моим убеждениям. В области же толкования сновидений я остался на своей первоначальной точке зрения. За долгие годы своей работы над проблемой неврозов я неоднократно колебался и менял свои взгляды; только в своем «Толковании сновидений» я всегда находил твердую точку опоры. И многочисленные мои научные противники обнаруживают большую чуткость, избегая столкновения со мной в области проблемы сновидения.
Материал моей книги, эти в большинстве своем уже обесцененные давностью сновидения, на примере которых я объясняю принципы толкования сновидений, также оказались при пересмотре не нуждающимися в какой-либо переработке. Для меня лично эта книга имеет еще другое субъективное значение, которое я сумел понять лишь по ее окончании. Она оказалась отрывком моего самоанализа – реакцией на смерть моего отца, на крупнейшее событие и тягчайшую утрату в жизни человека. Поняв это, я счел невозможным уничтожить черты этого воздействия. Для читателя же совершенно безразлично, на каком материале он учится оценивать и толковать сновидения.
Там, где необходимое замечание не укладывалось в логическую связь с прежним изложением, я заключал его в квадратные скобки. (При последующих изданиях скобки были опущены)
Берхтесгаден, лето 1908 г.
Предисловие к третьему изданию
В то время как между первым и вторым изданием этой книги прошло девять лет, потребность в третьем издании ощутилась немного более чем через год. Я мог бы радоваться этой перемене. Но если прежде пренебрежение моим трудом со стороны его читателей я не считал доказательством его негодности, то теперь пробудившийся к нему интерес не доказывает еще его положительных качеств.
Прогресс научной мысли не оставил в стороне и «Толкования сновидений». Когда в 1899 г. я писал эту книгу, «сексуальной теории» еще не было, а анализ сложных форм психоневрозов только еще зарождался. Толкование сновидений должно было стать вспомогательным средством для осуществления анализа неврозов. Углубившееся изучение последних само в свою очередь стало оказывать влияние на толкование сновидений. Учение о последнем пошло по пути, который недостаточно определенно был выражен в первом издании этой книги. Благодаря собственному опыту и работам В. Штекеля и других я научился правильнее оценивать объем и значение символики в сновидении (или, вернее, в бессознательном мышлении). И таким образом в течение этих лет скопилось многое, требовавшее особого внимания к себе. Я попытался использовать все это, прибегши к помощи примечаний и многочисленных вставок в тексте. Если добавления эти угрожают местами переступить рамки изложения или если не везде удалось поднять первоначальный текст до уровня наших нынешних взглядов, то к этим недостаткам своей книги я прошу снисхождения; они являются лишь следствиями и результатами быстрого темпа развития нашего знания. Я решаюсь, кроме того, сказать заранее, по каким другим путям отклонятся последующие издания «Толкования сновидений», – если окажется в них потребность. Они должны будут приблизиться более к богатому материалу поэзии, мифа, языка и народного быта, с другой же стороны, они коснутся более подробно, чем теперь, отношений сновидения к неврозам и психическим расстройствам.
Отто Ранк[2] оказал мне весьма ценные услуги при подборе материала и сам выполнил корректуру печатных листов, и я выражаю ему и многим другим глубокую благодарность за их указания.
Вена, весна 1911 г.
Предисловие к четвертому изданию
Год тому назад (в 1913 г.) д-р А. А. Брилл[3] в Нью-Йорке перевел настоящую книгу на английский язык. (The Interpretation of dreams. G. Aleen & СУ., London, 1913 г.).
Д-р Отто Ранк на этот раз не только выполнил корректуру, но и обогатил текст двумя самостоятельными статьями. (Прибавление к гл. VI.)
2 О. Ранк (1884–1934) – один из ближайших учеников и последователей Фрейда. Занимался теорией сновидений, соотнося материал сновидений с мифологией и художественным творчеством. Наиболее известна монография О. Ранка «Травма рождения», в которой он указывает, что изгнание плода из материнского чрева является «основной травмой», определяющей развитие неврозов. Каждому человеку присуще подсознательное стремление возвратиться в материнское лоно. Фрейд не разделял этой концепции О. Ранка. В настоящее время идеи О. Ранка получили развитие в трудах известного ученого из США Станислава Грофа, проводившего эксперименты с применением галлюциногенов (ЛСД) и обнаружившего следы воспоминаний о пребывании плода во чреве матери и о родах (так называемые перинатальные матрицы).
3 A. А. Брилл (1874–1948) – последователь Фрейда в США, неутомимый проповедник идей психоанализа, с которыми впервые познакомился в Цюрихе в клинике Э. Блейлера и К. Г. Юнга (подробно о А. А. Брилле см. в кн. Г. Уэллса «Крах психоанализа». – М.: Прогресс. 1968).
Вена, июнь 1914 г.
Предисловие к пятому изданию
Интерес к «Толкованию сновидений» не прекратился и во время мировой войны, и еще до окончания ее ощущалась необходимость в новом издании. В течение войны не было возможности уследить за всей литературой, начиная с 1914 г., поскольку имеется иностранная литература, она вообще не была доступна ни мне, ни д-ру Ранку.
Венгерский перевод «Толкования сновидений», выполненный д-ром Голлосом и д-ром Ференци[4] выйдет в свет в недалеком будущем. В моих «Лекциях по введению в психоанализ», изданных в 1916–1917 г., средняя часть, обнимающая одиннадцать лекций, посвящена изложению сновидения; я стремился к тому, чтобы изложение это было более элементарным и имел в виду указать на более тесную связь его с учением о неврозах. В общем оно имеет характер извлечения из «Толкования сновидений», хотя отдельные места изложены более подробно.
Я не мог решиться на основательную переработку настоящей книги соответственно современному уровню наших психоаналитических взглядов и уничтожить этим самым ее историческое своеобразие. Я все же думаю, что в течение почти 20-летнего существования она выполнила свою задачу.
4 Щ. Ференци (1873–1933) – один из ближайших последователей Фрейда, сторонник так называемого активного анализа.
Будапешт – Штейнбрух, июль 1918 г.
Предисловие к шестому изданию
Вследствие трудностей, связанных в настоящее время с книгопечатанием, настоящее новое издание появилось в свет гораздо позже того срока, когда уже ощутилась потребность в нем; в силу тех же обстоятельств оно является – впервые – неизмененным оттиском с предыдущего издания. Лишь литературный указатель в конца книги был дополнен и продолжен д-ром О. Ранком.
Мое предположение, что настоящая книга в течение своего почти двадцатилетнего существования выполнила свою задачу, не получило, таким образом, подтверждения. Я мог бы сказать скорее, что ей предстоит выполнить новую задачу. Если прежде речь шла о том, чтобы выяснить сущность сновидения, то теперь столь же важно преодолеть то упорное непонимание, с которым были встречены эти объяснения.
Вена, апрель 1921 г.
I. Научная литература по вопросу о сновидениях (до 1900 г.)
(До первого издания этой книги в 1900 г.)
В дальнейшем изложении я постараюсь привести доказательства того, что существует психологическая техника, которая позволяет толковать сновидения, и что при применении этого метода любое сновидение оказывается осмысленным психическим феноменом, который может быть в соответствующем месте включен в душевную деятельность бодрствования. Я попытаюсь далее выяснить те процессы, которые обусловливают странность и непонятность сновидения, и вывести на основании их заключение относительно природы психических сил, из сотрудничества или соперничества которых образуется сновидение. Но на этом пункте изложение мое и закончится, так как далее проблема сновидения переходит в более обширную проблему, разрешение которой нуждается в другом материале.
Своему изложению я предпосылаю обзор работ других авторов, а также и современного положения проблемы сновидения в науке; делаю я это потому, что в дальнейшем буду иметь мало поводов возвращаться к этому. Научное понимание сновидения, несмотря на тысячелетние попытки, ушло вперед очень мало. В этом так единодушны все авторы, что излишне выслушивать по этому поводу их отдельные голоса. В сочинениях, список которых я прилагаю в конце своей книги, имеется много ценных замечаний и интересного материала для нашей темы, но там нет ничего или почти ничего, что касалось бы самой сущности сновидения и разрешало бы его тайну. Еще меньше перешло, понятно, в понимание интеллигентных читателей-неспециалистов.
Вопрос о том, как понималось сновидение в первобытные времена человечества у первобытных народов и какое влияние на образование их воззрений на мир и на душу следует приписать ему, представляет огромный интерес; поэтому я с большим сожалением исключаю его из обработки в этом сочинении. Я ссылаюсь на известные сочинения сэра. Дж. Леббока, Г. Спенсера, Э. Б. Тайлора и др. и присовокупляю лишь, что значение этих проблем и спекуляций может стать нам понятно только после того, как мы разрешим стоящую перед нами задачу «толкования сновидений».[5]
Отзвук первобытного понимания сновидений лежит, очевидно, в основе оценки сновидения у народов классической древности. (Нижеследующее – согласно тщательному изложению Buschensch?tz'a). Они предполагали, что 5 Б. Тайлор, касаясь толкования сновидений, пишет, что «тайноведение зиждется на ассоциации идей». Он приводит три типа толкования сновидений, характерных для народов, находящихся на низкой ступени развития: грубосимволическое толкование, прямое толкование и толкование по принципу противоположности. Пример символического толкования: у народов Севера увиденная во сне вошь либо собака предвещает приход путника-чужеземца. Эта символика выдает эмоциональное отношение к такого рода визитам. Любопытная параллель – в видении апостола Петра (Деян. 10; 9 – 16) «нечистые» животные также символически представляют чужеземцев, язычников. Л. Леви-Брюль считает, что первобытное мышление не видит разницы между сном и бодрствованием, а к информации, полученной в сновидении, относится с большим доверием, чем к реальности, ибо во время сна душа, покидая тело, общается с духами. Указанные поверья еще в прошлом веке сохранялись у европейских народов. Считалось, что в Иванову ночь души людей, которым предстоит в этом году умереть, приходят вместе с душой священника к дверям Храма и стучат в них. Это видят те, кто не спят и постится в эту ночь. Священник спит неспокойно: ведь его душа находится вне тела!
сновидения стоят в связи с миром сверхчеловеческих существ, в которые они верили, и приносят откровения со стороны богов и демонов. Они думали далее, что сновидения имеют важное значение для сновидящего, возвещая ему обыкновенно будущее. Ввиду чрезвычайного разнообразия в содержании и во впечатлении, производимом сновидениями, было, конечно, трудно придерживаться одного понимания, и поэтому необходимо было произвести различные подразделения и группировки сновидений согласно их ценности и достоверности. У отдельных философов древности суждение о сновидении зависело, разумеется, от той позиции, которую они были готовы занять по отношению к искусству предсказывать вообще.
В обеих работах Аристотеля,[6] обсуждающих сновидение, оно уже стало объектом психологии. Мы слышим, что сновидение – это не послание Божие, что оно имеет не божественное происхождение, а дьявольское, так как природа скорее демонична, чем божественна. Сновидение вовсе не возникает из сверхъестественного откровения, а является результатом законов человеческого духа, родственного, конечно, божеству. Сновидение определяется как душевная деятельность спящего, покуда он спит.
6 Аристотель Стагирит (384–322 гг. до н. э.) – величайший философ античности, основоположник логики («Аналитики», «Категории») и психологии («О душе»).
Артемидор (вторая половина II в. н. э.) – греческий толкователь снов и писатель из Лидии (Далтис). «Онейрокритика» (толкование сновидений) в 5 книгах – единственное сохранившееся его произведение, в котором он приводит в систему воззрения своей эпохи на природу сновидений. По философским убеждениям – стоик. Раздел о сексуальных сновидениях в книге Артемидора весьма откровенен, а потому почти во всех изданиях книги XIX в. опускался из соображений «пристойности».
Аристотелю знакомы некоторые из характерных черт жизни сновидения; он знает, например, что сновидение превращает мелкие раздражения, наступающие во время сна, в крупные («кажется, будто идешь через огонь и горишь, когда на самом деле происходит лишь незначительное согревание той или другой части тела») и выводит отсюда заключение, что сновидение может обнаружить перед врачом первые, незаметные признаки начинающегося изменения в теле (Об отношении сновидения к болезням пишет греческий врач Гиппократ, в одной из глав своего знаменитого сочинения).
Древние до Аристотеля считали сновидение, как известно, не продуктом грезящей души, а внушением со стороны божества: мы уже видим у них оба противоположных направления, имеющиеся налицо во всех исследованиях сна и сновидения. Они отличают истинные и ценные сновидения, ниспосланные спящему для предостережения или для предсказания будущего, от тщеславных, обманчивых и ничтожных, целью которых было смутить спящего или ввергнуть его в гибель.
Группе (Griechische Mythologie und Religionsgeschichte, с. 390) приводит следующее подразделение сновидений по Макробиусу и Артемидору:
«Сновидения подразделяют на два класса. Один класс обусловлен лишь настоящим (или прошедшим), но не имеет никакого значения для будущего; он включает (evwua), insomnia, которые непосредственно воспроизводят данное представление или противоположное ему представление, например, голод или утоление его, которые фантастически преувеличивают данное представление, как, например, кошмары (ночное удушье). Наоборот, другой класс определяет будущее, к нему относятся:
1) прямое пророчество, получаемое в сновидении (oraculum);
2) предсказание предстоящего события (бреема, visio);
3) символическое, нуждающееся в разъяснении сновидения (somnium).
Эта теория существовала в течение многих веков».
Различная оценка сновидений определяла и задачу их «толкования». От сновидений, в общем, ждали важных открытий, но не все сновидения могли быть непосредственно поняты, было неясно, предвещает ли данное непонятное сновидение что-либо важное. Этим и был дан толчок стремлению «расшифровать» сновидение, заменить непонятное содержание сновидения понятным, проникнуть в его «скрытый» смысл, исполненный значения. Величайшим авторитетом в толковании сновидений считался в древности Артемидор из Далтиса, подробное сочинение которого должно вознаградить нас за утерянные сочинения того же содержания. (О дальнейших судьбах толкования сновидений в средние века см. у Ципгена и в специальных исследованиях М. Ферстера, Готтгарда и др. О толковании сновидений у евреев пишут Альмоли, Амрам, Левингер, а также недавно Лауэр, принявший во внимание психоаналитическую точку зрения. Сведения о толковании сновидений у арабов сообщают Дрексль, Ф. Шварц и миссионер Тфинкдий, у японцев – Миура и Ивайа, у китайцев – Секер, у индусов – Негелейн).
Это донаучное понимание сновидений вполне гармонировало с общим мировоззрением древних, которое проецировало в качестве реальности во внешний мир только то, что имело реальность в душевной жизни. Это касалось и содержания сновидений (вернее, тех впечатлений, которые оставались от сновидений на утро, воспоминаний о сновидении). В этих воспоминаниях сновидение как бы противостоит обыденному содержанию психики, привносится как нечто чуждое, происходящее как бы из иного мира. Было бы ошибочно, однако, полагать, что учение о сверхъестественном происхождении сновидения не имеет сторонников и в настоящее время; не говоря уже обо всех поэтических и мистических писателях, которые изо всех сил стараются наполнять каким-нибудь содержанием остатки столь обширной в прежнее время сферы сверхъестественного, покуда они не завоевываются естественнонаучным исследованием, – очень часто встречаются чрезвычайно развитые, далекие от всяких подозрений люди, которые пытаются обосновать свою религиозную веру в существование и во вмешательство сверхчеловеческих духовных сил именно необъяснимостью явлений сна (Гаффнер). Понимание сновидений некоторыми философскими системами, например, шеллингианцами, представляет собой очевидный отзвук твердого убеждения древних в божественном происхождении сновидений. Обсуждение способности сновидения «прорицать», предсказывать будущее, все еще не закончено. Хотя каждый человек, придерживающийся научного мировоззрения, склонен отрицать пророческую силу сновидения, но попытки психологического истолкования недостаточны, чтобы осилить накопленный фактический материал.
Писать историю научного изучения проблемы сновидения тем более трудно, что в этом изучении, как ни ценно оно в некоторых своих частях, нельзя заметить прогресса в определенном направлении. Дело никогда не доходило до возведения фундамента из прочно обоснованных результатов, на котором последующий исследователь мог бы продолжить свою постройку. Каждый новый автор принимается за изучение проблемы сызнова. Если бы я стал рассматривать авторов в хронологическом порядке и про каждого из них сообщать, какого он был воззрения на проблему сновидения, – мне пришлось бы, наверное, отказаться от составления общего наглядного обзора современного состояния проблемы сновидения. Я предпочел поэтому связать изложение с сущностью разбираемых вопросов, а не с авторами и постараюсь при обсуждении каждой проблемы указывать, какой материал имеется в литературе для ее разрешения.
Так как, однако, мне не удалось осилить всю чрезвычайно разбросанную и разностороннюю литературу, то я прошу читателей удовлетвориться сознанием, что я не упустил ни одного существенного факта, ни одной значительной точки зрения.
До недавнего времени большинство авторов считало необходимым рассматривать сон и сновидение вместе, а обычно присоединяли сюда еще и изучение аналогичных состояний, соприкасающихся с психопатологией, и сноподобных явлений (каковы, например, галлюцинации, видения и т. п.). В противоположность этому и в более поздних работах обнаруживается стремление суживать по возможности тему и исследовать какой-нибудь один только вопрос из области сновидений. В этой перемене я вижу выражение того взгляда, что в таких темных вещах понимания можно достичь лишь целым рядом детальных исследований. Я и предлагаю здесь не что иное, как такое детальное исследование специально психологического характера. У меня нет оснований заняться проблемою сна, так как это уж почти чисто физиологическая проблема, хотя и в характеристике сна должно быть налицо изменение условий функционирования душевного аппарата. Я опускаю поэтому и литературу по вопросу о сне.
Научный интерес к проблеме сновидения сводится к следующим отдельным вопросам, отчасти скрещивающимися друг с другом.
а) Отношение сновидения к бодрствованию.
Наивное суждение пробуждающегося человека предполагает, что сновидение, если и не происходит из другого мира, то во всяком случае переносит его самого в тот чуждый мир. Старый физиолог Бурдах,[7] которому мы обязаны добросовестным и остроумным описанием явлений сновидений, выразил это убеждение в довольно часто цитируемом положении (с. 474): «…жизнь дня с ее треволнениями и переживаниями, с радостями и горестями никогда не воспроизводится в сновидении; последнее стремится скорее вырвать нас из этой жизни. Даже когда вся наша душа преисполнена одной мыслью, когда острая боль разрывает наше сердце или когда какая-либо 7 К. Ф. Бурдах (1776–1847) – немецкий философ, физиолог, анатом. Работал в Дерпте и Кенигсберге. Именем Бурдаха назван один из чувствительных проводящих путей спинного мозга.
цель поглощает целиком наш разум, – даже тогда сновидение оживляет нечто совершенно своеобразное, или же берет для своих комбинаций только отдельные элементы действительности, или же, наконец, входит в тон нашего настроения и символизирует действительность». И. Г. Фихте[8] (1, 541) говорит в этом же самом смысле прямо о дополняющих сновидениях и называет их одним из тайных благодеяний самоисцеляющей природы духа. В аналогичном смысле высказывается и Л. Штрюмпелъ в своем справедливо прославившемся исследовании природы и возникновения сновидении (с. 16): «Кто грезит, тот уносится из мира бодрственного сознания…»; (с. 17): «В сновидении совершенно исчезает память строго упорядоченного содержания бодрственного сознания и его нормальных функций…»; (с. 19): «Почти полное отделение души в сновидении от осмысленного содержания и течения бодрственного состояния…».
Подавляющее большинство авторов придерживаются, однако, противоположного мнения относительно взаимоотношения сновидения и бодрствования. Так, Гаффнер считает (с. 19): «Прежде всего сновидение служит продолжением бодрственного состояния. Наши сновидения стоят всегда в связи с представлениями, имевшими место незадолго до того в сознании. Такое наблюдение найдет всегда нить, которой сновидение связано с переживаниями предшествующего дня». Вейгандт (с. 6) прямо противоречит вышеупомянутому утверждению Бурдаха: «Очень часто, по-видимому, в огромном большинстве сновидений можно наблюдать, что они возвращают нас в повседневную жизнь, а вовсе не вырывают из нее». Мори 8 И. Г. Фихте (1762–1814) – философ, представитель немецкой классической школы, продолжил, и развил учение Канта.
(с. 56) говорит в своей лаконической формуле: «Мы видим во сне то, что мы видели, говорили, желали или делали наяву». Иессен в своей «Психологии», появившейся в 1855 г., высказывается более подробно (с. 530): «Более или менее содержание сна всегда определяется индивидуальностью, возрастом, полом, общественным положением, умственным развитием, привычным образом жизни и фактами предшествующей жизни».
Наиболее определенно высказывается по этому вопросу философ Я. Г. Е. Маасс (Uber die Leidenschaften, 1805); «Опыт подтверждает наше утверждение, что мы чаще всего видим в сновидении то, на что направлены наши самые горячие и страстные желания. Из этого видно, что наши страстные желания должны оказывать влияние на появление наших сновидений. Честолюбивый человек видит в сновидении достигнутые (может быть, лишь в его воображении) или предстоящие лавры в то время, как сновидения влюбленного заполнены предметом его сладких надежд… Все чувственные желания или отвращения, дремлющие в сердце, – если они приводятся в возбуждение на каком-либо основании – могут оказать влияние в том смысле, что из связанных с ними представлений возникает сновидение или что эти представления примешиваются к уже существующему сновидению». (Сообщено Винтерштейном в «Zbl. fur Psychoanalyse»).
Древние никогда не представляли себе иначе взаимозависимости сновидения и жизни. Я цитирую по Радештоку (стр. 139): «Когда Ксеркс перед походом на греков не послушался добрых советов, а последовал воздействию постоянных сновидений, старый толкователь снов, перс Агтабан, сказал ему очень метко, что сновидения в большинстве случаев содержат то, о чем думает человек в бодрственном состоянии».
В поэме Лукреция «О природе вещей» есть одно место (IV, V, 962):
Если кто-нибудь занят каким-либо делом прилежно,
Иль отдавалися мы чему-нибудь долгое время,
И увлекало наш ум постоянно занятие это,
То и во сне представляется нам, что мы делаем то же:
Стряпчий тяжбы ведет, составляет условия сделок,
Военачальник идет на войну и в сраженья вступает,
Кормчий в вечной борьбе пребывает с морскими ветрами,
Я продолжаю свой труд…
(Перевод Ф. Петровского).
Цицерон (De Divinatione II) говорит то же, что потом Мори: «В большинстве случаев в душах проходят следы тех вещей, о которых мы размышляли, либо делали их в состоянии бодрствования».
Противоречие обоих воззрений относительно взаимоотношений сновидения и бодрствования, по-видимому, действительно неразрывно. Здесь уместно вспомнить о Ф. В. Гильдебрандте (1875), который полагает, что «своеобразные особенности сновидения вообще нельзя описать иначе, как посредством „целого ряда контрастов“, которые переходят часто в противоречия» (с. 8). «Первый из этих контрастов образует, с одной стороны, полная отделенность, или замкнутость, сновидения от действительной, реальной жизни и, с другой стороны, постоянное соприкосновение их друг с другом, постоянная их взаимозависимость. Сновидение есть нечто строго отделенное от действительности, пережитой в бодрственном состоянии, так сказать, герметически замкнутое бытие, отрезанное от действительной жизни непроходимой пропастью. Оно отрывает нас от действительности, убивает в нас нормальное воспоминание о ней, переносит нас в другой мир, в другую среду, не имевшую решительно ничего общего с действительностью…» Гильдебрандт говорит далее, что во сне все бытие наше словно исчезает за «невидимой дверью». Во сне едешь, например, на остров св. Елены и привозишь живущему там Наполеону превосходный, дорогой мозельвейн. Экс-император встречает очень любезно. Чувствуешь положительно жалость, когда пробуждение разрушает интересную иллюзию. Но начинаешь сравнивать сновидение с действительностью. Виноторговцем ты никогда не был и быть не хотел. Морского путешествия не совершал и во всяком случае никогда не отправился бы на св. Елену. К Наполеону вообще не питаешь никакой симпатии, а скорее врожденную патриотическую ненависть. И вдобавок тебя не было еще на свете, когда на острове умер Наполеон. Думать о какой-либо личной привязанности нет никаких оснований. Все сновидение представляется в виде какого-то чуждого феномена, проявившегося между двумя вполне подходящими друг другу и составляющими один продолжение другого периодами (бодрственной) жизни.
«А все же, – продолжает Гилъдебрандт, – мнимое противоречие вполне правдиво и правильно. На мой взгляд, эта замкнутость и обособленность идет рука об руку с наитеснейшей связью и общностью. Мы можем сказать даже: что бы ни представляло собою сновидение, оно берет свой материал из действительности и из душевной жизни, разыгрывающейся на фоне этой действительности…
Что бы оно ни делало с ним, оно никогда не отделится от реального мира и его самые комичные и странные формы должны будут всегда черпать свой материал из того, что либо стояло перед нашими глазами в действительной жизни или же уже заняло так или иначе место в нашем бодрственном мышлении, короче говоря, из того, что мы переживали внешне или внутренне».

е) Моральное чувство в сновидении.
По мотивам, которые становятся понятными лишь при выяснении моего собственного исследования сновидений, я из темы о психологии сновидении выделил частичную проблему того, в какой мере моральные побуждения и чувства бодрственной жизни проявляются в сновидениях. Противоречия большинства авторов, замеченные нами относительно отеческой деятельности в сновидении, бросаются нам в глаза и в этом вопросе. Одни утверждают категорически, что сновидение не имеет ничего общего с моральными требованиями, другие же, наоборот, говорят, что моральная природа человека остается неизменной и в сновидении.
Ссылка на повседневные наблюдения подтверждает, по-видимому, правильность первого утверждения. Иес-сен говорит (с. 553): «Человек не становится во сне ни лучше, ни добродетельнее: наоборот, совесть как бы молчит в сновидениях, человек не испытывает ни жалости, ни сострадания и может совершать с полным безразличием и без всякого последующего раскаяния тягчайшие преступления, кражу, убийство и ограбление».
Радешток (с. 146): «Необходимо принять во внимание, что ход ассоциаций в сновидении и соединение представлений происходят без участии рефлекса, рассудка, эстетического вкуса и моральной оценки; в лучшем случае оценка слаба и налицо полное эстетическое безразличие».
Фолькельт (с. 23): «Особенно ярко это проявляется, как каждому известно, в сновидениях с сексуальным содержанием. Подобно тому, как сам спящий лишается совершено стыдливости и утрачивает какое бы то ни было нравственное чувство и суждение, – в таком же виде представляются ему и другие, даже самые уважаемые люди. Он видит такие их поступки, которые в бодр-ственном состоянии он не решился бы им приписать».
В резком противоречии с этим находится воззрение Шопенгауэра, который говорит, что каждый действует в сновидении в полном согласии со своим характером. В. Ф. Фишер Grundz?ge des Systems der Anthropologie. Eriangen, 1850 (у Спитты), утверждает, что субъективное чувство, стремление к аффекту и страсти в такой форме проявляются в сновидении, что в последних отражаются моральные свойства личности.
Гаффнер (с. 25): «Не считая некоторых редких исключений, каждый добродетельный человек добродетелен и в сновидении; он борется с искушением, с ненавистью, с завистью, с гневом и со всевозможными пороками; человеку же, лишенному морального чувства, будут и во сне грезиться образы и картины, которые он видит перед собою в бодрственном состоянии».
Шолъц (с. 36): «В сновидении – истина; несмотря на маску величия или унижения, мы всегда узнаем самих себя. Честный человек не совершит и в сновидении бесчестного поступка, если же совершит, то сам возмутится им, как чем-то несвойственным его натуре. Римский император, приказавший казнить одного из своих подданных за то, что тому снилось, будто он отрубил ему голову, был не так уже неправ, когда оправдывался тем, что тот, кто видит подобные сны, преисполнен таких же мыслей и в бодрственном состоянии.[17] О том, что не укладывается в нашем сознании, мы говорим поэтому очень метко: «Мне и во сне это не снилось».
В противоположность этому Платон полагает, что наилучшими людьми являются те, которые только во сне видят то, что другие делают в бодрственном состоянии.
Пфафф, перефразируя известную поговорку, говорит: «Рассказывай мне свои сновидения, и я скажу тебе, кто ты».
Небольшое сочинение Гильдебрандта, из которого я уже заимствовал несколько цитат, – превосходный и ценный вклад в изучение проблемы сновидения – выдвигает на первый план проблему нравственности в сновидении. Гильдебрандт тоже считает непререкаемым:
«Чем чище жизнь, тем чище сновидение, чем позорнее первая, тем позорнее второе».
Нравственная природа человека остается неизменной и в сновидении: «Но в то время как ни одна очевидная ошибка в простой арифметической задаче, ни одно романтичное уклонение науки, ни один курьезный анахронизм не оскорбляет нашего сознания и даже не кажется нам подозрительным, различие между добром и злом, между правдой и неправдой, между добродетелью 17 Этот жестокий поступок вполне согласуется с законами «первобытного мышления» (Л. Леви-Брюль), не ведающего разницы между сном и бодрствованием, человеком и изображением, телом и тенью. У многих африканских племен в прошлом столетии существовал обычай карать смертью за насилие над тенью». Человек, пронзивший тень другого копьем, карался как за настоящее убийство.
и пороком никогда не ускользает от нас. Сколько бы ни исчезало из того, что сопутствует нам в бодрственной жизни, – категорический императив Канта следует за нами неразрывно по пятам и даже во сне не оставляет нас… Факт этот может быть объяснен только тем, что основа человеческой природы, моральная сущность ее достаточно прочна, чтобы принимать участие в калейдоскопическом смешении, которое претерпевает фантазия, разум, память и др. способности нашей психики» (с. 45 и сл.).
В дальнейшем обсуждении вопроса выступают наружу замечательные отклонения и непоследовательности у обеих групп авторов. Строго говоря, у всех тех, которые полагают, что в сновидении моральная личность человека уничтожается, это объяснение должно было бы положить конец всякому дальнейшему интересу к нормальным сновидениям. Они с тем же спокойствием могли бы отклонить попытку взвалить ответственность за сновидения на спящего, из «скверны» последних заключить о «скверне» его натуры, равно как и равноценную попытку из абсурдности сновидений доказать ничтожество интеллектуальной жизни бодрствующего человека. Другие же, для которых «категорический императив» простирается и на сновидения, должны были бы без ограничений принять на себя ответственность за аморальные сновидения; мне оставалось бы только желать, чтобы соответственные сновидения не разубеждали их в их непоколебимой уверенности в своем высоком моральном сознании.
На самом же деле, по-видимому, никто не знает, насколько он добр или зол, и никто не может отрицать наличности в памяти аморальных сновидений. Ибо, помимо этого противоречия в оценке сновидений, обе группы авторов обнаруживают стремлениевыяснить происхождение аморальных сновидений; образуется новое противоречие смотря по тому, находится ли конечный их источник в функциях психической жизни или в воздействиях соматического характера. Неотразимая сила фактов заставляет сторонников ответственности и безответственности сновидений выдвинуть единодушно какой-то особый психический источник аморальных сновидений.
Все те, которые признают наличность нравственности в сновидении, избегают принимать на себя полную ответственность за свои сновидения. Гаффнер говорит (с. 24): «Мы не ответственны за наши сновидения, потому что наше мышление и воля лишаются базиса, на котором единственно зиждется правда и реальность нашей жизни. Поэтому никакая воля и никакое действие в сновидении не может быть ни добродетелью, ни грехом». Все же человек несет ответственность за аморальные сновидения, поскольку он их косвенно вызывает. Перед ним стоит обязанность нравственно очищать свою душу как в бодрственном состоянии, так и особенно перед погружением в сон.
Значительно глубже производится анализ этого смешения отрицания и признания ответственности за нравственное содержание сновидений у Гилъдебрандта. После того как он утверждает, что драматизирующая репродукция сновидения, концентрация сложнейших представлений и процессов в ничтожнейший промежуток времени и признаваемое также и мною обесценивание отдельных элементов сновидения должны быть приняты во внимание при обсуждении аморального содержания сновидений, он признается, что все же нельзя всецело отрицать всякую ответственность за греховные поступки в сновидении.
«Когда мы стараемся категорически отвергнуть какое-либо несправедливое обвинение, особенно такое, которое относится к нашим намерениям и планам, то мы говорим обыкновенно: „Это и во сне нам не снилось“; тем самым мы признаем, с одной стороны, что мы считаем сон наиболее отдаленной сферой, в которой мы были бы ответственны за свои мысли, так как там эти мысли настолько связаны с нашей действительной сущностью, что их едва можно признать нашими собственными; не отрицая наличности этих мыслей и в этой сфере, мы допускаем, однако, в то же время, что наше оправдание было бы неполным, если бы оно не простиралось до этой сферы. И мне кажется, что мы, хотя и бессознательно, но все же говорим сейчас языком истины» (с. 49).
«Немыслимо представить себе и одного поступка в сновидении, главнейший мотив которого не прошел бы предварительно через душу бодрствующего субъекта, – в виде ли желания, побуждения или мысли». Относительно этого предшествующего переживания необходимо сказать: сновидение не создало его, – оно лишь развило его, обработало лишь частицу исторического материала, бывшего в наличности в нашей душе; оно воплотило слова апостола: «Кто ненавидит брата своего, тот убийца его».[18] И если по пробуждении субъект, уверенный в своей нравственной силе, с улыбкой вспоминает свое греховное сновидение, то едва ли от первоначальной основы его можно отделаться такой же легкой улыбкой. Че18 Дословно: «Всякий, ненавидящие брата своего, есть человекоубийца: а вы знаете, что никакой человекоубийца не имеет жизни вечной, в нем пребывающей» (Первое послание Иоанна, 3;15).
ловек чувствует себя обязанным, если не за всю сумму элементов сновидения, то хотя бы за некоторый процент их. Для нас предстают здесь трудно понимаемые слова Иисуса Христа: «Греховные мысли приходят из сердца»,[19] – мы едва ли можем избегнуть мысли о том, что каждый совершенный нами в сновидении грех влечет за собой хотя бы минимум греха нашей души» (с. 52).
В зародышах и в печальных побуждениях, постоянно возникающих в нашей душе, хотя бы в форме описанных искушений,[20] Гильдебрандт видит источник аморальных сновидений и высказывается за включение их в моральную оценку личности. Это те самые мысли и та же самая оценка, которая, как мы знаем, заставляла благочестивых и святых всех времен жаловаться на то, что они тяжкие грешники. Небезынтересно будет узнать, как относилась к нашей проблеме святая инквизиция. В «Trac19 Дословно: «А исходящее из уст – из сердца исходит; сие оскверняет человека. Ибо из сердца исходят злые помыслы, убийства, прелюбодеяния, любодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления». (Евангелие от Матфея, 15; 18–19). Эти слова становятся понятными, если вспомнить, что «сердце» в Библии – отнюдь не просто анатомический термин, а сложный, как поэтический, так и философский символ (см. Б. П. Вышеславцев «Сердце в христианской и индийской мистике» в журн. Вопр. философии. 1990, № 4. С. 62–87). Комментарий к Новому Завету католического издательства «Жизнь с Богом» указывает, что в данном отрывке сердце является символом «воли и подсознания».
19 Дословно: «А исходящее из уст – из сердца исходит; сие оскверняет человека. Ибо из сердца исходят злые помыслы, убийства, прелюбодеяния, любодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления». (Евангелие от Матфея, 15; 18–19). Эти слова становятся понятными, если вспомнить, что «сердце» в Библии – отнюдь не просто анатомический термин, а сложный, как поэтический, так и философский символ (см. Б. П. Вышеславцев «Сердце в христианской и индийской мистике» в журн. Вопр. философии. 1990, № 4. С. 62–87). Комментарий к Новому Завету католического издательства «Жизнь с Богом» указывает, что в данном отрывке сердце является символом «воли и подсознания».
20 В богословии существует особый термин «пролог», обозначающий «зачаток греха».
tatus de Officio sanctissimae In-quisitionis» Thomas'a Carena (Лионское издание, 1659) есть следующее место: «Если кто-нибудь высказывает в сновидении еретические мысли, то это должно послужить для инквизиторов поводом испытать его поведение в жизни, ибо во сне обычно возвращается то, что занимает человека в течение дня» (Dr, Ehniger, S. Urban, Schweiz).
Во всеобщем проявлении этих противоречащих представлений – у большинства людей и даже не только в сфере нравственности – сомневаться нельзя. Обсуждению их не уделялось, однако, должного внимания. У Спитты мы находим следующее, относящееся сюда мнение Целлера (Статья «Irre» во Всеобщей энциклопедии наук Эрша и Грубера) (с. 144): «Редко разум организован настолько удачно, что он постоянно обладает полною силою и что постоянный ясный ход его мыслей не нарушают не только несущественные, но и совершенно абсурдные представления; величайшие мыслители жаловались на этот призрачный, докучливый и неприятный хаос впечатлений, смущавший их глубокое мышление и их священнейшие и серьезнейшие мысли».
Более ярко освещает психологическое положение этих противоречащих мыслей Гильдебрандт, который утверждает, что сновидение дает нам иногда возможность заглянуть в глубины и сокровенные уголки нашего существования, которые в бодрственном состоянии остаются для нас закрытыми (с. 55). То же разумеет и Кант[21] 21 И. Кант (1724–1804) – великий немецкий философ, автор гипотезы о происхождении солнечной системы. Подчеркивал субъективность познания, сущность вещей считал недоступной для познающего («вещь в себе» и «вещь для нас»). В восприятии человека мир предстает как совокупность символов, иероглифов. Некоторые отечественные марксистские критики Фрейда обвиняли его в кантианстве, отождествляя символику сновидений с кантовскими «иероглифами». Единственным аргументом здесь было лишь огромное желание в одном месте своей «Антропологии», когда говорит, что сновидение существует, по всей вероятности, чтобы раскрывать нам скрытые наклонности и показывать нам то, что мы собою представляем, и то, чем мы были бы, если бы получили другое воспитание; Радешток(с. 84) говорит, что сновидение открывает нам только то, в чем мы сами себе не хотели признаться, и что поэтому мы несправедливо называем его обманчивым и лживым. И. Е. Эрдманн говорит: «Сновидение никогда не открывало мне, что мне следует думать о ком-либо; но сновидение неоднократно уже, к моему собственному огромному удивлению, показывало мне, как я отношусь к нему и что я о нем думаю». Такого же мнения придерживается и И. Г. Фихте: «Характер наших сновидений остается гораздо более верным отражением нашего общего настроения, чем мы узнаем об этом путем самонаблюдения в бодрственном состоянии». Мы обращаем внимание на то, что проявление этих побуждений, чуждых нашему нравственному сознанию, лишь аналогично с известным уже нам господством сновидений над другими представлениями, относящимися к бодрственному состоянию или играющими там ничтожную роль; по этому поводу Бенини замечает: «Конечно, наши склонности, которые мы считали подавленными, исчерпанными, воскресают. Старые и погребенные страсти оживают. Люди, о которых мы не думали, появляются в образах сна» (с. 149).
Фолькельт говорит: «Представления, которые прошли почти незаметно в бодрствующее сознание и которые, по всей вероятности, никогда не будут извлечены из забвения, очень часто дают знать о себе в сновидениях» (с. 105). Необходимо, наконец, упомянуть здесь о «философов» приписать Фрейду «субъективный идеализм».
том. что, по мнению Шлейермахера, уже засыпание сопровождается проявлением нежелательных представлений (образов).
Нежелательными представлениями можно назвать все те представления, появление которых как в аморальных, так и в абсурдных сновидениях возбуждает в нас неприятное чувство. Существенное различие заключается лишь в том, что нежелательные представления в области морали представляют собою противоречие нашим обычным переживаниям, в то время как другие просто-напросто нас удивляют. До сих пор еще никто не пытался более глубоко и подробно обосновать это различие.
Какое же значение имеет проявление нежелательных представлений в сновидении, какой повод относительно психологии бодрствующей и грезящей души можно извлечь из этого ночного проявления противоречащих этических побуждений? Здесь необходимо отметить новое разногласие и новую различную группировку авторов. По мнению Гилъдебрандта и его сторонников, приходится неминуемо признать, что аморальным движениям души и в бодрственном состоянии присуща известная сила, которая не может, однако, проявиться на деле, и что во сне отпадает нечто, что мешало нам до того сознавать наличность этих побуждений. Сновидение выясняет, таким образом, реальную сущность человека, хотя и не вполне исчерпывает ее, и не принадлежит к числу средств, которые облегчают доступ нашего сознания к скрытым тайникам души. Только на основании этого Гильдебрандт может приписывать сновидению роль предостерегателя, который обращает наше внимание на скрытые моральные дефекты нашей души, все равно, как по признанию врачей, оно предупреждает сознание о незаметных до того физических страданиях. Спитта, по всей вероятности, руководился тем же, когда указывал на источники возбуждения, которые играют видную роль в период зрелости и утешают грезящего субъекта тем, что он сделал все, что было в его силах, если вел в бодрственном состоянии строго добродетельный образ жизни и старался всякий раз подавить греховные мысли, не давая им развиться и особенно проявиться на деле. Согласно этому воззрению мы можем назвать «нежелательными» представлениями – представления, «подавляемые» в течение дня, и видеть в их проявлении чисто психический феномен.
По мнению других авторов, мы не имеем права делать подобные заключения. По мнению Иессена, нежелательные представления в сновидениях, а также и в бодрственной жизни и в лихорадочном состоянии носят «характер приостановленной волевой деятельности и до некоторой степени механического воспроизведения образов и представлений путем побуждении» (с. 360). Аморальное сновидение доказывает якобы только то, что грезящий субъект когда-либо, очень может быть и случайно, узнал о данном представлении, которое отнюдь не обязательно должно служить составной частью его психики. Знакомясь с мнением Мори по этому поводу, мы сомневаемся, не приписывает ли он сновидению способность разлагать душевную деятельность на составные части вместо того, чтобы попросту ее разрушать. О сновидениях, в которых человек преступает все границы моральности, он говорит: «Именно наши склонности заставляют нас говорить и действовать, причем наша совесть нас не удерживает, хотя иногда предупреждает. У меня есть недостатки и порочные склонности. В состоянии бодрствования я стараюсь бороться с ними и часто мне удается контролировать их, не поддаваться им. Но в моих снах я всегда им поддаюсь или точнее действую под их импульсом, не испытывая ни страха, ни угрызений совести. Конечно, видения, разворачивающиеся передо мной, составляющие сновидения, подсказываются мне теми побуждениями, которые я чувствую и которые отсутствующая воля даже не пытается подавить» (с. 113).
Если верить в способность сновидения раскрывать действительно существующее, но подавленное или скрытое моральное предрасположение грезящего субъекта, то более яркую характеристику, чем у Мори (с. 115), найти трудно: «Во сне человек проявляется полностью во всей своей оголенности и природном нищенстве. Как только он перестает применять свою волю, он становится игрушкой всех страстей, от которых в состоянии бодрствования его защищает совесть, чувство чести и страх». И в другом месте (с. 462): «Во сне проявляется человек инстинкта… Человек как бы возвращается к своему природному состоянию, когда видит сон. Чем менее глубоко проникли в его дух приобретенные идеи, тем более тенденции, не согласующиеся с ними, сохраняют свое влияние во сне». Он приводит затем в качестве примера, что в сновидениях он нередко видел себя жертвой как раз того суеверия, с которым наиболее ожесточенно боролся в своих сочинениях.
Ценность всех замечаний относительно психологического содержания сновидений нарушается, однако, уМо-ри тем, что он в столь правильно подмеченном им явлении видит только доказательство «психического автоматизма», который, по его мнению, господствует над сновидениями. Этот автоматизм он противопоставляет психической деятельности.
Штрикер в одном месте своего анализа сознания говорит: «Сновидение состоит не только из обманчивых иллюзий; если спящий пугается во сне, например, разбойников, то хотя эти разбойники и иллюзорны, но страх вполне реален». Это наводит на мысль о том, что развитие аффекта в сновидении не допускает оценки, которая выпадает на долю других элементов сновидения, и перед нами предстает вопрос, какой из психических процессов во сне реален, иначе говоря, какие из них могут претендовать на включение их в состав психических процессов бодрственного состояния?
ж) Теории сновидения и функции его.
Суждение о сновидении, которое старается с какой-либо определенной точки зрения выяснить возможно большие стороны последнего и в то же время определить отношение сновидения к какому-либо более широкому явлению, можно назвать теорией сновидения. Различные теории различаются по тому, выдвигают ли они ту или иную черту сновидения ее на первый план. Из теории вовсе не обязательно выведение какой-либо определенной функции, иначе говоря, пользы или какой-либо иной деятельности сновидения, но наше мышление, привыкше к телеологическому методу, несомненно, более сочувственно отнесется к той теории, которая не оставляет без внимания и функции сновидения.
Мы познакомились уже с несколькими воззрениями, на сновидения, которые в большей или меньшей степени заслуживали названий теорий в указанном смысле. Вера древних в то, что сновидение ниспосылается богами, чтобы направлять поступки людей, была полной теорией сновидения, которая давала ответы на все вопросы относительно последнего. С тех пор как сновидение стало объектом биологического исследования, мы знаем целый ряд теорий сновидения, хотя встречаем срединих много совершенно недостаточных и неполных.
Если не претендовать на перечисление всех этих теорий без исключения, то можно произвести следующую группировку их на основании воззрения относительно степени участия и характера душевной деятельности в сновидениях.

1. Теории, признающие, что в сновидении продолжается полностью вся психическая деятельность бодрственного состояния. Представителем этих теорий является Дельбеф. Здесь душа не спит; ее механизм остается в неприкосновенности, но, будучи помещена в условия, отклоняющиеся от состояния бодрствования, душа при нормальном функционировании, естественно, дает другие результаты, чем в бодрственном состоянии. Эти теории заставляют задаться вопросом, могут ли они вывести различие сна от мышления исключительно из условия состояния сна. Кроме того, они не касаются функций сновидения; они не говорят о том, зачем человеку снится, почему продолжает работать сложный механизм душевного аппарата, когда помещается в условия, по-видимому, для него подходящие. Единственно целесообразными реакциями остаются сон без сновидений или пробуждение при нарушающих сон раздражениях вместо третьей реакции – реакции в виде сновидения.

2. Теории, признающие, напротив того, понижение психической деятельности в сновидении, – ослабление ассоциаций и оскудение перерабатываемого материала. Согласно этим теориям должна быть дана совершенно другая психологическая характеристика сна, чем мы находим ее у Дельбефа. Сон простирается далеко за пределы души, он состоит не только в отделении души от внешнего мира, но проникает, наоборот, в ее механизм и на время приводит его в негодность. Допуская сравнение с психиатрическим материалом, можно сказать, что первая теория конструирует сновидение в виде паранойи, а вторая рисует его в форме слабоумия.
Теории, признающие, что в сновидении проявляется лишь часть душевной деятельности, парализованной сном, пользуются наибольшей популярностью среди врачей и вообще в научном мире. Поскольку вообще проявляется интерес к толкованию сновидений, их можно назвать господствующими теориями. Необходимо упомянуть о том, с какой легкостью эта теория избегает самых опасных пунктов, всякого объяснения сновидения и, главное, противоречий, воплощающихся в нем. Так как, согласно ей, сновидение является результатом частичного бодрствования («постепенное, частичное, и в то же время нормальное бодрствование», говорит Гербарт в своей «Психологии о сновидении»), то ряду состояний, начиная с постепенного пробуждения до полного бодр-ственного состояния, она может противопоставить параллельный ряд, начиная с пониженной деятельности сновидения, обнаруживающейся своею абсурдностью, вплоть до концентрированного мышления.
Кто считает физиологическую точку зрения наиболее правильной или, по крайней мере, наиболее научной, тот найдет наилучшее изложение этой теории у Винца (с. 43):
«Это состояние (оцепенения) к утру постепенно подходит к концу. Утомляющие вещества,[22] скопляющиеся в белом веществе мозга, становятся все менее значительными, они все больше разлагаются или уносятся беспрерывно циркулирующим током крови. Тут и там пробуждаются отдельные группы клеток, между тем как вокруг все еще находится в состоянии оцепенения. Перед нашим тусклым сознанием выступает в этот момент изолированная работа отдельных групп; ей недостает еще контроля других частей мозга, главною сферой которых являются ассоциации. Поэтому-то образы, которые большей частью соответствуют материальным впечатлениям ближайшего прошлого, следуют друг за другом в хаотическом беспорядке. Число освобождающихся мозговых клеток становится все больше и больше, и абсурдность сновидения постепенно понижается».
Понимание сновидения как неполного частичного бодрствования встречается у всех современных физиоло22 Здесь речь идет, по сути, о гипотезе «гипнотоксина», вещества, вызывающего сон. Эта гипотеза была подтверждена в экспериментах на животных, в том числе на так называемой двухголовой собаке. Экспериментальная модель: голова щенка (северной лайки) включалась в кровоток взрослой собаки (овчарки). Электрошок, пережитый овчаркой, вызывал соответствующие изменения в электроэнцефалограмме головы щенка. Значительную долю сна обеих голов составлял «совместный сон». Сходные изменения регистрировались и при исследовании сиамских близнецов, хотя полной синхронности сна не наблюдалось и в этих исследованиях. Выявлено, что регуляторы сна имеют пептидную природу: например, пептид, индуцирующий дельта-сон, фактор сна «S», снотворная субстанция СС (подробно о гуморальных факторах сна см. в монографии А. М. Вейна и К. Хехта «Сон человека». – М.: Медицина, 1989. С. 21–60).
гов и философов. Наиболее подробно теория эта изложена у Мори. В его исследовании кажется нередко, будто автор представляет себе бодрственное состояние и сон связанным с определенными анатомическими центрами, причем определенная психическая функция и определенная анатомическая область для него неразрывны. Я могу только сказать, что, если теория частичного бодрствования и оправдалась бы, все равно она далека еще от окончательной разработки.
При таком понимании нечего и говорить, разумеется, о функциях последнего. Относительно положения и значения сновидения наиболее последовательно высказывается Бинц (с. 357): «Все наблюдаемые нами факты дают возможность охарактеризовать сон как материальный, всегда бесполезный и во многих случаях прямо-таки болезненный процесс…» Выражение «материальный» по отношению к сновидению имеет совершенно особое значение. Оно относится прежде всего к этиологии сновидения, которой особенно интересовался Бинц, когда исследовал экспериментальное вызывание сновидений путем опытов с ядами. Эти теории сновидения, вполне естественно, требуют объяснения происхождения его по возможности исключительно из соматических источников. Выраженная в крайней форме, теория эта гласит следующее: удалив от себя раздражение и перейдя в состояние сна, мы не испытываем никакой потребности в сновидении вплоть до самого утра, когда постепенное пробуждение путем новых раздражении отражается в сновидении. Между тем оградить сон от раздражении не удается: отовсюду к спящему приходят раздражения, извне, изнутри и даже из всех тех частей его тела, на которые в бодрственном состоянии он не обратил бы никакого внимания. Сон, благодаря этому, нарушается, душа подвергается частичному пробуждению и функционирует затем некоторое время вместе с пробудившейся частью, будучи рада вновь уснуть. Сновидение представляет собой реакцию на нарушение сна, вызванное раздражением, правда, чрезвычайно излишнюю и ненужную реакцию.
Называть сновидение, которое является все же проявлением деятельности душевного механизма, материальным процессом, имеет еще и другой смысл; тем самым за ним отрицается почетное название психического процесса. Чрезвычайно старое в применении к сновидению сравнение о «десяти пальцах немузыкального человека, бегающих по клавишам инструмента», быть может, наиболее наглядно иллюстрирует, какую оценку в большинстве случаев находит сновидение в точной науке. Сновидение представляется этой теорией явлением совершенно бессмысленным, ибо разве могут десять пальцев немузыкального игрока сыграть что-либо музыкальное.
Теория частичного бодрствования уже давно встретила серьезные возражения. Уже в 1830 г. Бурдах говорил: «Если признавать, что сновидение представляет собою частичное бодрствование, то этим, во-первых, не объясняется ни бодрствование, ни сон, во-вторых, говорится только, что некоторые силы души проявляют во сне свою деятельность, а другие в это время находятся в состоянии покоя. Но это неравенство наблюдается вообще в течение всей жизни…» (с. 483).
С господствующей теорией сновидения, которая видит в нем «материальный процесс», связано чрезвычайно интересное объяснение сновидения, высказанное в 1866 г. Робертом, и чрезвычайно эффективное, так как оно признает в сновидениях наличность определенной функции, полезного результата. Роберт в основу своей теория кладет два наблюдаемых им факта, на которых мы останавливались при оценке материала сновидения (с. 13), а именно то, что человеку снятся часто второстепенные впечатления дня и чрезвычайно редко – значительные и интересные. Роберт считает безусловно правильным следующее положение: возбудителями сновидения никогда не становятся мысли, продуманные до конца, а всегда лишь те, которые, так сказать, копошатся в голове или незаметно или бегло проходят мимо рассудка (с. 10). «Поэтому-то в большинстве случаев и нельзя истолковывать сновидения, так как причинами его являются чувственные впечатления прошедшего дня, не доведенные до полного сознания спящего». Условием, чтобы впечатление проникло в сновидение, служит либо то, что впечатление было нарушено в своей обработке, либо то, что оно было достаточно ничтожным для такой обработки.
Сновидение представляется Роберту «физическим процессом выделения, достигающим в своей душевной реакции сознания». Сновидения – это выделения мыслей, подавленных в зародыше. «Человек, у которого была бы отнята способность грезить, должен был бы сойти с ума, так как в его мозгу скопилось бы множество непродуманных мыслей и беглых впечатлений, под бременем которых могло бы угаснуть то, что должно было бы внедриться в память в виде готового целого». Сновидение служит перегруженному мозгу своего рода предохранительным вентилем. Сновидения обладают спасительной, разгружающей силой (с. 32).
Было бы неразумно задавать Роберту вопрос, каким образом сновидение вызывает разгрузку души. Автор из двух этих особенностей материала сновидения заключает, по-видимому, что во время сна как бы соматическим путем производится такое выделение несуществующих впечатлений и что сновидение не представляет собою психического процесса, а лишь является признаком такого выделения. Впрочем, выделение это не является единственным процессам, происходящим ночью в нашей душе. Роберт сам добавляет, что, кроме того, вырабатываются побуждения дня, и те мысли, которые не поддаются этому выделению, связуются нитями, заимствованными у фантазии, в одно конечное целое и внедряются таким образом в память в виде законченных продуктов фантазии (с. 23).
В резком противоречии к господствующей теории стоит понимание Робертом источников сновидения. В то время как, согласно этой теории, человеку вообще не снилось бы ничего, если бы внешние и внутренние раздражения не пробуждали бы постоянно души, по мнению Роберта, источник сновидения лежит в самой душе, в ее перегруженности, и Роберт говорит чрезвычайно последовательно, что причины, обусловливающие сновидения и заложенные в физическом состоянии, играют второстепенную роль: они не могли бы вызвать сновидения в мозгу, в котором не было бы материала к образованию сновидения, заимствованного у бодрствующего сознания. Следует допустить только, что продукты фантазии, возникающие в сновидении из глубины души, могут быть обусловливаемы нервными раздражениями (с. 48). Таким образом, сновидение, по Роберту, все же не всецело зависит от соматических раздражении; оно хотя и не психический процесс, но все же повседневный соматический процесс в аппарате душевной деятельности; оно выполняет функцию предохранения этого аппарата от перегруженности или, говоря языком сравнения, функцию очищения души от мусора.
На те же особенности сновидения, проявляющиеся в выборе материала последнего, опирается и другой автор, Делаж, создавший свою собственную теорию; чрезвычайно интересно, что незаметный оборот в понимании одних и тех же вещей приводит его к совершенно другому конечному результату.
Лишившись близкого человека, Делаж сам по опыту знал, что обычно человеку снится не то, что непрерывно занимало его днем, а если и снится, то только спустя известное время, когда это начинает вытесняться другими интересами. Его наблюдения над другими укрепили в нем еще больше эту уверенность. Интересную мысль приводит Делаж относительно сновидений молодых супругов: «Если они были очень сильно влюблены друг в друга, они никогда не видели во сне друг друга до брака и во время медового месяца, а если они видели во сне любовные сцены, то их героями были люди, к которым они безразличны или враждебны».
Что же, однако, снится человеку? Делаж говорит, что материал наших сновидений состоит из отрывков и остатков впечатлений последних дней. Все, что проявляется в наших сновидениях, все, что мы вначале склонны считать созданием сновидения, оказывается при ближайшем рассмотрении неосознанным воспоминанием «Souvenir, inconscient». Но все эти представления обнаруживают одну общую характерную черту: они проистекают от впечатлений, которые, по всей вероятности, сильнее коснулись нашей души, чем нашего разума, или от которых наше внимание отклонилось очень скоро после их появления. Чем менее сознательны и при том чем сильнее впечатления, тем больше шансов, что они будут играть видную роль в сновидении.
Делаж, подробно Роберту, различает те же две категории впечатлений, второстепенные и незаконченные, но выводит отсюда другое заключение, полагая, что впечатления входят в сновидение не потому, что они безразличны, а именно потому, что они не закончены. Второстепенные впечатления тоже до некоторой степени не вполне закончены. Еще больше шансов на роль в сновидении, чем слабые и почти незаметные впечатления, имеет сильное переживание, которое случайно парализуется в своей обработке или же умышленно отодвигается на задний план. Психическая энергия, питаемая в течение дня подавлением и парализованием впечатлений, становится ночью движущей силой сновидения. В сновидении проявляется психически подавленное. Аналогично высказывается и писатель Анатоль Франс («Красная линия»): «То, что видим ночью, – это жалкие остатки дневных впечатлении. Те, кем мы пренебрегли днем, во сне берут реванш, то, что мы презирали, – становится важным».
К сожалению, ход мыслей Делажа в этом месте обрывается; самостоятельной психической деятельности он отводит лишь ничтожную роль и вместе со своей теорией сновидения непосредственно примыкает к господствующему учению о частичном сне мозга: «В итоге сновидение есть произведение блуждающей мысли, без цели и направления, останавливающейся последовательно на воспоминаниях, которые сохранили достаточно интенсивности, чтобы появляться на ее пути и останавливать ее.
Связь между этими воспоминаниями может быть слабой и неопределенной, либо более сильной и более тесной, в зависимости от того, насколько сон исказил деятельность мозга».

3. К третьей группе относятся те теории сновидения, которые приписывают грезящей душе способность и склонность к особой психической деятельности, на которую она в бодрственном состоянии либо совсем не способна, либо способна в очень незначительной степени. Из проявления этих способностей проистекает во всяком случае полезная функция сновидения. Воззрения старых психологов на сновидения относятся по большей части к этой группе. Я удовольствуюсь тем, что вместо них приведу мнение Бурдаха, согласно которому сновидения представляют собою «естественную деятельность души, не ограниченную силою индивидуальности, не нарушенную самосознанием, не обусловленную самоопределением, а являющуюся живою свободною игрою чувствующих центров» (с. 486).
Эту свободную игру собственных сил Бурдах и др. представляют себе в форме состояния, в котором душа освобождается и собирает новые силы для дневной работы, чем-то вроде вакаций. Бурдах цитирует и всецело соглашается со словами поэта Новалиса относительно сновидения: «Сновидение представляет собою оплот монотонности и повседневности жизни, свободный отдых связанной фантазии, когда она смешивает все образы жизни и прерывает постоянную серьезность взрослого человека радостною детскою игрою. Без сновидений мы бы, наверное, преждевременно состарились, и поэтому сновидение, если, быть может, не непосредственно ниспослано свыше, то все же оно драгоценный дар, отрадный спутник на пути к могиле».
Освежающую и целительную деятельность сновидения изображает еще ярче Пуркинье (с. 456): «Особенно ревностно выполняют эти функции продуктивные сновидения. Это легкая игра воображения, – не имеющая никакой связи с событиями дня. Душа не хочет продолжать напряженной деятельности бодрственной жизни, а хочет отрешиться от нее, отдохнуть. Она вызывает состояния, противоположные тем, какие мы испытываем в бодрственном состоянии. Она исцеляет печаль радостью, заботы надеждами и светлыми образами, ненависть любовью и дружбой, страх мужеством и уверенностью; сомнения она разгоняет убежденностью и твердою верой, тщетное ожидание – осуществлением мечты. Сон исцеляет раны души, открытые в течение целого дня; он закрывает их и предохраняет их от нового раздражения. На этом покоится отчасти целительное действие времени». Мы чувствуем все, что сон представляет собою благодеяние для душевной жизни, и смутное предчувствие народного сознания питало всегда предрассудок, будто сновидение является одним из тей, по которым сон посылает свои благие дары.
Наиболее оригинальную и обширную попытку вывести происхождение сновидения из особой деятельности души, свободно проявляющейся лишь в состоянии сна, предпринял Шернер в 1861 г. Книга Шернера, написанная тяжелым и трудным слогом и преисполненная воодушевлением темой, которое, несомненно, должно было бы действовать отталкивающе, если оно не увлекало читателя, представляет собою для анализа настолько большие трудности, что мы с удовольствием воспользовались более ясным и простым изложением, в котором философ Фолькелып представляет нам учение Шернера. «Из мистических нагромождений, из всего этого великолепия и блеска мысли проглядывает и просвечивает пророческая видимость смысла, однако путь философа не становится от этого яснее». Такую оценку учению Шернера мы находим даже у его последователя.
Шернер не принадлежит к числу авторов, которые думают, что душа переносит все свои способности в сновидение. Он говорит о том, что в сновидении ослабляется центральность, произвольная энергия личности, что вследствие этой децентрализации изменяются познания, чувства, желания и представления и что остатку душевных сил присущ не чисто духовный характер, а лишь свойства механизма. Но зато в сновидении неограниченного господства достигает специфическая деятельность души – фантазия, освобожденная от господства разума и тем самым от всяких строгих преград и препок. Она хотя и подкапывается под последние устои памяти бодрственного состояния, но из обломков ее воздвигает здание, далекое и непохожее нисколько на построения бодрствующего сознания; она играет в сновидении не только репродуцирующую, но и продуцирующую роль. Ее особенности сообщают сновидению его специфический характер. Она обладает склонностью к преувеличению, ко всему лишенному масштаба и меры. Но в то же время, благодаря освобождению от препятствующей категории мышления, она приобретает большую эластичность; она чрезвычайно предприимчива ко всем тончайшим возбуждениям души, она переносит тотчас же внутреннюю жизнь во внешнюю психическую наглядность. Фантазии сновидения недостает языка понятий, то, что она хочет сказать, ей приходится рисовать наглядно, а так как понятие не влияет здесь ослабляющим образом, то она рисует с невероятной быстротой, величием и силою. Благодаря этому, как ни отчетлив и ясен язык ее, он становится тяжеловесным и малоподвижным. Особенно же ясность ее языка затрудняется тем, что он обычно не выражает объекта его истинным образом, а избирает охотнее чуждые образы, поскольку те в состоянии воспроизвести необходимую сторону объекта. В этом-то и заключается символизирующая деятельность фантазии… Чрезвычайно важно далее то, что фантазия изображает вещи не в исчерпывающем виде, а лишь намечает их контуры. Ее художество производит поэтому впечатление какого-то гениального вдохновения. Фантазия не останавливается, однако, на простом изображении предмета: она испытывает внутреннюю необходимость в большей или меньшей степени соединить с ним «я» грезящего человека и тем самым изобразить действие. Сновидение, имеющее своим объектом зрительные восприятия, рисует, например, золотые монеты, рассыпанные на улице; субъект собирает их, радуется, уносит с собою.
Материал, которым оперирует фантазия в своей художественной деятельности, состоит, по мнению Шер-нера, из смутных для бодрствующего сознания органических физических раздражении (ср. с. 23), так что в отношении источников и возбудителей сновидения чрезвычайно фантастическая теория Шернера и чрезвычайно трезвое учение Вундта и других физиологов, учения, которые в общем противостоят друг другу, точно два антипода, полностью здесь совпадают. Но в то время как, согласно физиологической теории, душевная реакция на внутренние физические раздражения исчерпывается вызыванием каких-либо соответственных представлений, которые затем путем ассоциации призывают к себе на помощь некоторые другие представления, по теории Шернера физические раздражения дают душе лишь материал, который она использует в своих фантастических целях. Образование сновидения, по мнению Шернера, начинается лишь там, где оно скрывается от взоров других.
Нельзя назвать целесообразным то, что фантазия сновидения производит с физическими раздражениями. Она ведет с ними опасную игру и представляет собой органический источник, из которого привходит в сновидение раздражение в какой-либо пластической символике. Шернер полагает, даже в противоположность Фолькельту и другим, что фантазия в сновидении обладает излюбленным символом для организма во всем его целом. Символ этот – дом. К счастью, однако, она для своих образов не связана с этим символом; она может нарисовать целый ряд домов, желая изобразить отдельные органы, например, длинные улицы, желая дать выражение раздражению со стороны кишечника. В другой раз отдельные части дома могут изображать отдельные части тела, так, например, в сновидении, вызванном головною болью, потолок комнаты (который представляется покрытым пауками) может символизировать собою голову.
Отрешаясь от символа «дом», мы видим, что различные другие предметы употребляются для изображения частей тела, посылающих раздражения. «Так, например, легкие символизируются раскаленною печью, в которой бушует яркое пламя, сердце – пустыми коробками и ящиками, мочевой пузырь – круглыми выдолбленными предметами. В сновидении мужчины, вызванном болезненными ощущениями в половых органах, субъекту снится, что он находит на улице верхнюю часть кларнета, рядом с нею трубку и шубу. Кларнет и трубка изображают penis, шуба – растительность. В аналогичном сновидении женщины узкая паховая область изображается тесным двором, а влагалище – узкой, клейко-вязкой тропинкой, по которой ей приходится идти, чтобы отнести письмо какому-то мужчине» (Фолькельт, с. 39).[23] Особенно важно то, что в заключение такого сновидения, связанного с физическим раздражением, фантазия, так сказать, демаскируется, представляя перед взглядом спящего болевызывающие органы или их функцию. Так, например, сновидение, вызванное зубною болью, заканчивается обычно тем, что спящий вынимает у себя изо рта зубы.
Фантазия в сновидении может, однако, обращать внимание не только на форму органа, вызывающего раздражение. В качестве объекта символизации она может воспользоваться и содержанием этого органа. Так, например, сновидение, вызванное болью в кишечнике, может изобразить грязные улицы. Или же символически изображается само раздражение, как таковое, характер его или же, наконец, спящий вступает в конкретную связь с символизацией собственного состояния, например, при болезненных раздражениях нам снится, что мы боремся с бешеной собакой или диким быком, или же при сексуальном сновидении женщине снится, что ее преследует обнаженный мужчина. Не говоря уже о богатстве красок художественной деятельности фантазии, символизирующая деятельность последней остается центральной силой каждого сновидения. Проникнуть в сущность этой фантазии и указать этой своеобразной психической деятельности ее место в системе философских идей пытался Фолькельт в своей прекрасно написанной книге, которая, однако, мало понятна для неподготовленных к пониманию философских систем.
23 Этот отрывок чрезвычайно наглядно демонстрирует нам, что «сексуальная символика» сновидений отнюдь не была открытием Зигмунда Фрейда.
По мнению Шернера, с деятельностью символизирующей фантазии в сновидении не связаны никакие полезные функции. Душа, грезя, играет имеющимися в ее распоряжении раздражениями. Можно было бы предположить, что игра эта опасна, но можно было бы также задаться вопросом, имеет ли какой-либо смысл наше подробное ознакомление с теорией Шернера: ведь произвольность и свобода этой теории от каких бы то ни было правил научного исследования слишком бросается в глаза. Тут было бы вполне уместно предотвратить вторжение какой-либо критики в учение Шернера. Это учение опирается на впечатления, полученные человеком от его сновидений, человеком, который посвятил им много внимания и который по натуре своей был, по-видимому, чрезвычайно склонен к исследованию туманных вопросов, связанных с душевной деятельностью. Учение его трактует далее о предмете, который казался людям целые тысячелетия чрезвычайно загадочным, но в то же время и интересным и к освещению которого строгая и точная наука, как она сама признается, едва ли может добавить что-либо, кроме полного отрицания существенного значения за ним. Наконец, будем откровенны и скажем, что и мы придерживались этого мнения, что при попытках выяснить сущность сновидения мы едва ли сумеем уклониться от всякой фантастики. Существуют даже ганглиозные клетки фантастики; приведенная на с. 66 цитата такого трезвого и точного исследователя, как Бинц, изображающая, как Аврора пробуждения проносится через группы спящих клеток мозговой коры, не уступает в фантастике и вероятности попыткам толкования Шернера. Я надеюсь показать далее, что за попыткой Шернера кроется много реального, которое, правда, чрезвычайно расплывчато и лишено характера общеобязательности, на который может претендовать теория сновидения. Пока же теория сновидения Шернера в ее противоречии медицинской должна нам показать, между какими крайностями еще и теперь колеблется разрешение проблемы сновидения.
з) Отношение между сновидением и душевным заболеванием.
Говоря об отношениях сновидения к душевным расстройствам, можно подразумевать:
1. этиологическое и клиническое взаимоотношение, например, если сновидение заменяет собою психотическое состояние, является началом его или остается после него;
2. изменения, претерпеваемые сновидением в случае душевного расстройства;
3. внутреннее взаимоотношение между сновидением и психозами, аналогия, указывающая на внутреннее сродство.
Эти различные взаимоотношения между обоими рядами явлений были и в прежние времена – а в настоящее время снова – излюбленной темой врачей, как показывает литература предмета, указываемая Спиттой, Радештоком, Мори, Тиссье. Недавно Сант-де-Санкти обратил внимание на это обстоятельство. Позднейшие авторы, трактующие об этих взаимоотношениях, суть: Фере, Иделер, Лагос, Пишон, Режи, Веспа, Гисслер, Ка-цодовский, Пашантони и др.
Нам достаточно бегло коснуться этого вопроса.[24]
Относительно этиологического и клинического взаимоотношения между сновидениями и психозами я, в качестве предпосылки, приведу следующее наблюдение. Гонбаум считает (у Краусса), что первая вспышка безумия проявляется зачастую в страшном кошмарном сновидении, и что главенствующая мысль находится в связи с этим сновидением. Сант-де-Санкти приводит аналогичные наблюдения над параноиками и считает сновидение для некоторых из них «настоящей определяющей причиной безумия». Психоз может проявиться сразу после сновидения, содержащего бредовую идею, или же медленно развиться, благодаря дальнейшим сновидениям, борющимся еще с сомнениями. В одном из случаев де Санкти к этим возбуждающим сновидениям присоединяются легкие истерические припадки, а затем и боязливо меланхолическое состояние. Фере (у Тиссье) сообщает об одном сновидения, которое имело своим последствием истерический паралич. Здесь сновидение предстает перед нами в качестве душевного расстройства, хотя мы будем вполне правы, если скажем, что душевное расстройство только впервые проявилось в сновидении. В других примерах сновидение содержит болезненные симптомы, или же психоз ограничивается сновидением. Так, Томайер обра24 Существуют два психопатологических синдрома, которые сходные в своих проявлениях со сновидениями: онейроид (оней-рос-сон) и делирий. Онейроидные переживания чрезвычайно масштабны, обнаруживают особое сходство с сюжетами мифов, сопровождаются восторженно-экстатическим эмоциональным состоянием. Внешне они скорее напоминают «сны наяву», фантазии. Большее структурное сходство со сновидениями обнаруживают делириозные переживания. Как делирию, так и оней-роиду предшествуют нарушения сна, вплоть до полной бессонницы в течение нескольких дней. Это в особенности касается белой горячки – алкогольного делирия. Иногда перед развитием психоза у больных отмечаются устрашающие сновидения, по содержанию близкие к психотическим переживаниям.
щает внимание на сновидения о страхе, которые должны считаться эквивалентными эпилептическим припадкам. Аллисон (у Радештока) описал ночную душевную болезнь (nocturnal insanity), при которой субъекты днем, по-видимому, совершенно здоровы, между тем как ночью регулярно испытывают галлюцинация, припадки бешенства и т. п. Аналогичное наблюдение мы находим у де Санкти (параноическое сновидение у алкоголика, голоса, обвинявшие супругу его в неверности) и у Тиссье. Тиссье приводит целый ряд наблюдений из новейшего времени, в котором поступки патологического характера объясняются сновидениями. Гислен описывает один случай, в котором сон сменялся перемежающимся безумием.
Не подлежит никакому сомнению, что когда-нибудь наряду с психологией сновидения врачи будут интересоваться его психопатологией.[25]
Особенно отчетливо в случаях выздоровления от душевных болезней наблюдается, что при совершенно здоровом состоянии днем сновидения носят характер, психоза. Грегори (у Краусса), по-видимому, первый обратил внимание на это явление. Макарио (у Тиссье) сообщает об одном маньяке, который неделю спустя после своего полного выздоровления снова испытал в сновидениях симптомы своей болезни.
Относительно изменений, претерпеваемых сновидением при душевной болезни, до сих пор известно мало достоверного. Напротив того, внутреннее сродство между 25 Это замечание Фрейда оказалось пророческим: сегодня существует обширная литература, посвященная изменениям сновидений и сна у психически больных. Преобладающей тенденцией здесь является попытка увидеть в сновидении «симптомы» психической болезни. Обзор этих исследований содержится в монографии В. Н. Касаткина «Теория сновидений». М.: Медицина, 1983. С. 13–15.
сновидением и душевным расстройством, проявляющееся в полном совпадении обоих явлений, снискало себе уже давно внимание ученых. По мнению Мори, первым указал на это Кабанис в своих «Rapports du physique et du moral», после него Лелю, Мори и особенно философ Мэн де Биран. Но, по всей вероятности, сравнение это гораздо старее. Радешток в главе, трактующей об этом вопросе, приводит целую серию мнений, проводящих аналогию между сновидением и безумием. Кант говорит в одном месте: «Сумасшедший – все равно, что видящий сон наяву». Краусс: «Безумие есть сновидение в бодрственном состоянии». Шопенгауэр называет сновидение кратковременным безумием, а безумие продолжительным сновидением. Гиген называет delirium сновидением, вызванным не сном, а болезнями. Вундт в «Физиологической психологии» говорит: «И действительно, в сновидении мы можем пережить почти все явления, наблюдаемые нами в домах для умалишенных».
Отдельные признаки, на основании которых проводится это сходство, Спитта (впрочем, также и Мори) перечисляет следующим образом:
1. исчезновение самосознания, вследствие этого – несознание состояния как такового, то есть невозможность удивления, отсутствие морального сознания;
2. изменение восприимчивости органов чувств, а именно: понижение в сновидении и в общем чрезвычайное повышение при душевном расстройстве.
3. Соединение представлений между собою исключительно по законам ассоциаций и репродукций, то есть автоматическое образование рядов; отсюда – непропорциональность отношений между представлениями (преувеличения, фантазмы) и вытекающее из всего этого изменение (превращение) личности, а иногда и свойств характера (извращения)».
Радешток добавляет еще сюда аналогии в материале: «В сфере слуха, зрения и общего чувства наблюдается большинство галлюцинаций и иллюзий. Наименьшее число элементов дают, как в сновидении, чувства обоняния и вкуса. У больного, как и у спящего, появляется воспоминание о далеком прошлом; то, что бодрствующему и здоровому кажется давно забытым, о том вспоминает спящий и больной». Аналогия сновидения и психоза приобретает свое полное значение тем, что она, точно семейное сходство, простирается вплоть до мимики и до мельчайших деталей выражения лица.
«Страдающему физическими и душевными болезнями сновидение открывает то, что недоступно ему в действительности: хорошее самочувствие и счастье; так и душевнобольному рисуются светлые картины счастья, величия и богатства. Мнимое обладание благами и мнимое осуществление желаний, отказ от которых послужил психологическим базисом безумия, образует зачастую главное содержание делирия. Женщина, потерявшая дорогого ей ребенка, полна материнских радостей; человек, переживший разорение, считает себя страшно богатым; обманутая девушка чувствует нежную любовь».
(В этом месте Радешток излагает вкратце мысль Гризингера (с. 111), который видит в осуществлении желаний элемент, общий сновидению и психозу. Мои собственные наблюдения показали мне, что именно здесь следует искать ключ к психологической теории сновидения и психоза).
«Причудливые комбинации мыслей и слабость суждения, главным образом, характеризуют сновидение и безумие. Переоценка собственной духовной деятельности, кажущейся абсурдной трезвому рассудку, встречается как там, так и здесь; поспешной смене представлений в сновидении соответствует скачка идей в психозе. У того и другого отсутствует понятие времени. Расщепление личности в сновидении, разделяющее, например, собственное познание на два лица, из которых другое исправляет собственное „я“, совершенно равноценно известному расщеплению личности при галлюцинаторной паранойе. Спящий тоже слышит свои собственные мысли, произносимые чужим голосом. Даже для постоянных бредовых идей имеется аналогия в стереотипно повторяющихся патологических сновидениях (reve obsedant). После выздоровления больные говорят нередко, что болезнь казалась им все время тяжелым сном; они рассказывают даже, что во время болезни им казалось, что им что-то снится, точно так, как это бывает в состоянии сна.»
После этого не следует удивляться тому, что Радешток резюмирует свое мнение и мнение других авторов в том смысле, что «безумие, анормальное болезненное явление следует считать повышением периодически повторяющегося нормального состояния сновидения» (с. 228).
Еще глубже, быть может, чем это возможно при помощи этого анализа, Краусс пытался обосновать сродство сновидения и безумия этиологически (вернее, сходством возбудительных источников). Общим для обоих элементов, по его мнению, как мы уже слышали, является органически обусловленное ощущение, общее чувство, проистекающее из ощущений всех органов (ср. Пейсе у Мори с. 52).
Обширное, простирающееся вплоть до характерных деталей, совпадение сновидения и душевного расстройства относится к наиболее прочным устоям медицинской теории сновидения, согласно которой сновидение является бесполезным процессом и проявлением пониженной душевной деятельности. Нельзя, однако, ожидать законченного толкования сновидения от исследования душевных расстройств; ведь и так уже известно, в каком неудовлетворительном состоянии находятся наши познания относительно последних. Вероятно, однако, что измененное понимание сновидения должно будет обусловить и наши воззрения относительно внутреннего механизма душевного расстройства. Поэтому мы имеем право сказать, что, пытаясь разрешить загадку сновидения, мы стремимся также разъяснить тайну психозов.
Я должен объяснить, почему я не продолжил рассмотрения литературы проблемы сновидения, начиная с момента появления первого издания до второго. Читателю, быть может, мое оправдание покажется ненужным; тем не менее я исключительно руководствовался им. Мотивы, побудившие меня вообще к рассмотрению проблемы сновидения в литературе, были исчерпаны настоящею главою, и, быть может, продолжение этой работы стоило бы мне чрезвычайных трудов и принесло бы весьма мало пользы. Промежуток в девять лет, о котором идет сейчас речь, не принес ничего нового и ценного как в области накопления практического материала, так и в области установления новых точек зрения на понимание проблемы сновидения. Моя работа осталась без упоминания в большинстве других научных трудов; не больше внимания она, разумеется, встретила и у так называемых исследователей сновидений, которые дали тем самым поразительный пример свойственному человеку науки отвращению ко всему новому. «Les savants не sont pas curieux», сказал гениальный насмешник Анатоль Франс. Если в науке существует право на реванш, то я имею полное право и со своей стороны пренебречь литературою, появившеюся с момента издания моей книги. Немногочисленные статьи, появившиеся в научных журналах, полны такого невежества и такого непонимания, что я могу ответить критикам только пожеланием еще раз прочесть мою книгу. Быть может, мне следовало бы попросить их даже прочесть ее в первый раз!
В работах тех врачей, которые применяют психоаналитический метод лечения, и других опубликовано большое количество сновидений, истолкованных согласно моим указаниям. Поскольку работы эти выходят из рамок аргументации моих положений, я включил их выводы в свое изложение. Второй литературный указатель в конце настоящей книги включает в себя все важнейшие работы, опубликованные со времени первого издания этой книги. Обширная книга Сант-де-Санкти относительно сновидений, вскоре после своего появления переведенная на немецкий язык, по времени скрестилась с моим «Толкованием сновидений», так что я мог ее использовать столь же мало, сколько итальянский автор мое сочинение. Кроме того, мне приходится заметить, к сожалению, что его названный труд чрезвычайно беден мыслями, настолько беден, что не выставляет даже каких-либо определенных проблем.
Я должен упомянуть только о двух сочинениях, которые близко касаются моего понимания проблемы сновидения. Молодой философ Г. Свобода, пытавшийся распространить биологическую периодичность (в промежуток от 23 до 28 дней), открытую В. Флиссом, на явления психической жизни, открыл этим ключом в своем фантастическом сочинении, между прочим, и загадку сновидения (H. Swoboda, Die Perioden des menschliche Organismus, 1904). Значение сновидений у него сводится к весьма немногому: содержание их объясняется совпадением всех тех воспоминаний, которые в данную ночь заканчивают в первый или в n-ный раз один из указанных биологических периодов. Частное сообщение автора заставило меня вначале предположить, что он сам несерьезно защищает свое учение. Оказалось, однако, что я заблуждался; в другом месте я приведу несколько наблюдений относительно мнения Свободы, не подкрепляющих, однако, последнего. Значительно ценнее для меня было неожиданное столкновение с пониманием сновидения, вполне совпадающим своею сущностью с моим. Время появления этого сочинения вполне исключает возможность того, что оно было написано под влиянием моей книги; я должен поэтому приветствовать в ней единственное в литературе совпадение независимого мыслителя с сущностью моего учения о сновидениях. Книга, в которой я встретил воззрения, аналогичные моим, вышла в 1900 г. вторым изданием под заглавием «Фантазии реалиста» Линкеуса.
Добавление (1914) Предыдущее было написано в 1909 г. С тех пор положение вещей, конечно, изменилось; моя работа о «Толковании сновидений» больше не замалчивается в литературе. Однако новая ситуация делает для меня невозможным продолжение вышеизложенного сообщения о научной литературе по вопросу о проблеме сновидения. «Толкование сновидений» выдвинуло целый ряд новых положений и проблем, обсуждавшихся авторами самым различным образом. Однако я не могу изложить эти работы прежде, чем я не изложу мои собственные взгляды, на которые ссылаются эти авторы. То, что показалось мне ценным в этой новейшей литературе, я изложил поэтому в связи с моими нижеследующими выводами.

книго-week

II. Метод толкования сновидений
Образец анализа сновидения.
Заглавие, данное мною моей книге, само уже говорит о том, с какой традицией связываю я понимание сновидений. Я задался целью показать, что сновидения доступны толкованию, и дополнения к освещению проблемы сновидения лишь помогают мне выполнить мою действительную задачу. Предположением, что сновидение доступно толкованию, я вступаю сразу в противоречие с господствующим учением о сновидениях, да и вообще со всеми теориями, за исключением учения Шернера, ибо «истолковывать сновидение» значит раскрыть его «смысл», заменить его чем-либо, что в качестве полноправного и полноценного звена могло бы быть включено в общую цепь наших душевных процессов. Как мы уже видели, научные теория сновидении не включают в себя проблемы толкования последних, ибо сновидение не является для них вообще душевным актом, а лишь соматическим процессом. Иначе обстоит дело почти всегда с воззрениями на сновидения у широкой публики. Последняя считает своим правом быть непоследовательной и, хотя и признает, что сновидение непонятно и абсурдно, однако не может решиться отрицать какое бы то ни было значение за сновидениями. Руководимая неясным предчувствием, она все же предполагает, что сновидение имеет определенный смысл, быть может, и скрытый и заменяющий собою другой мыслительный процесс и что речь идет лишь о необходимости правильно раскрыть эту замену, чтобы понять скрытое значение сновидения.
Широкая публика старалась поэтому всегда «толковать» сновидения и пользовалась при этом двумя существенно различными методами. Первый из этих методов рассматривает содержание сновидения как нечто целое и старается заменить его другим понятным и в некоторых отношениях аналогичным содержанием. Это – символическое толкование сновидений; оно терпит крушение, разумеется, с самого начала, и те сновидения кажутся не только непонятными, но и спутанными и хаотическими. Примером такого метода служит толкование, которым воспользовался библейский Иосиф для сновидения фараона. Семь тучных коров, после которых появилось семь тощих, пожравших первых, являются символическим замещением предсказания о семи голодных годах в Египте, которые поглотят весь тот избыток, который создадут сытые годы.[26] Большинство искусственных сновидений, созданных поэтической фантазией, предназначено для такого символического толкования, так как они передают 26 Этот библейский эпизод иронически переосмысливается в строках Г. Гейне: «За тучными коровами следуют тощие, за тощими – отсутствие мяса». Далеко не все сновидения в Библии имеют столь «прозрачный» смысл и кажутся «искусственными». В частности, Иосиф впервые проявил свой дар толкователя в тюремной камере, где изъяснил смысл сновидений двум слугам фараона, впавшим в немилость – хлебодару и виночерпию. Хлебодару снилось, что у него на голове три решетчатых корзины, в верхней из которых «всякая пища фараонова, изделие пекаря, и птицы (небесные) клевали ее из корзины на голове моей» (Быт. 40, 17). Иосиф объясняет, что три корзины соответствуют трем дням, после чего хлебодар будет повешен и «птицы (небесные) будут клевать плоть твою с тебя». В этом толковании наиболее интересно отождествление плоти и хлеба – «изделие пекаря». Что касается отождествления числа предметов и числа дней, то народное толкование сохранило этот принцип до настоящего времени. Нам известен случай, когда приговоренный к смертной казни человек увидел во сне покойного отца, который плакал и держал в руках три спички. Видевший сон сам истолковал его так, что жить ему осталось всего три дня.
мысли поэта в замаскированном виде, приспособленном к известным особенностям наших сновидений. В новелле «Градива» писателя В. Иенсена я нашел случайно несколько искусственных сновидений, придуманных чрезвычайно умело и доступных для толкования, словно они не были придуманы автором, а действительно испытаны реальным лицом. В ответ на мой запрос писатель заявил, что мое учение ему незнакомо. Я воспользовался этим совпадением моего исследования с творчеством писателя в качестве доказательства правильности моего анализа сновидений (см. мою брошюру «Бред и сны в „Градиве“ В. Иенсена, русск. перев. в изд. „Жизнь и душа“, 1912). Воззрение, будто сновидение интересуется преимущественно будущим, которое оно может наперед предвидеть, – остаток пророческой роли, приписывавшейся прежде сновидениям, становится затем мотивом, который побуждает символическое толкование изложить найденный смысл сновидения в будущем времени.
Как найти путь к этому символическому толкованию, на этот счет нельзя дать, разумеется, никаких определенных указаний. Успех зависит от остроумия, от непосредственной интуиции субъекта, и потому толкование сновидений при помощи символики вполне зависит от искусства, связанного, очевидно, с особым талантом. По мнению Аристотеля, наилучшим толкованием сновидений является тот, кто лучше всего улавливает сходства; ибо образы сновидения, подобно образам, отражающимся в воде, искажены движением, и лучше всех угадывает тот, кто может распознать в искаженном образе – истинный (Бюшеншютц, с. 65). Но от такого толкования далек другой популярный метод толкования сновидений. Метод этот может быть назван «расшифровыванием», так как он рассматривает сновидение как своего рода условный шифр, в котором каждый знак при помощи составленного заранее ключа может быть заменен другим знаком общеизвестного значения и смысла. Мне снилось, например, письмо, вслед за ним похороны и так далее: я смотрю в «соннике» и нахожу, что «письмо» означает «досаду», «похороны» – «обручение» и так далее В дальнейшем уже зависит от меня связать эти понятия и, конечно, перенести их на будущее. Интересным вариантом этого расшифровывания, который до некоторой степени исправляет его механичность, представляет собой сочинение Артемидора из Дальдиса о толковании сновидений. Артемидор из Дальдиса, родившийся, по всей вероятности, в начале второго века по нашему летоисчислению, оставил нам самую полную и самую тщательную разработку толкования сновидений в греческо-римском мире. Как отмечает Гомперц, он основывал толкование сновидений на наблюдении и опыте и строго отличал свое искусство толкования от других, обманчивых методов. Согласно изложению Гомперпа, принцип его искусства толкования идентичен с магией, с принципом ассоциаций. Элемент сновидения означает то, о чем он напоминает. Разумеется, то, что он напоминает толкователю сновидения. Неистощимый источник произвола и ненадежности заключается в том факте, что один и тот же элемент сновидения мог напоминать толкователю об одном, а всякому другому человеку совершенно о другом. Техника, излагаемая мною в дальнейшем, отличается от античной техники в этом единственном существенном пункте: она требует от самого сновидящего работы толкования. Она обращает внимание на то, что приходит в голову по поводу того или иного элемента сновидения сновидящему, а не толкователю сновидения. Согласно новейшим сообщениям миссионера Тфинкдита (Anthropos, 1913), современные толкователи сновидений Востока также придают большое значение соучастию сновидящего. Очевидец рассказывает о толкователях сновидений у мессопотамских арабов: «Чтобы хорошо объяснить смысл сновидения, наиболее разумные толкователи считают необходимым хорошенько расспросить того, кто обращается к ним, обо всех подробностях, необходимых для хорошего объяснения. Толкователи отказываются давать объяснение, пока не получат ответ на все свои вопросы».
Среди этих вопросов имеются всегда вопросы, выясняющие подробные сведения, касающиеся ближайших членов семьи (родители, жена, дети), а также и типическая формула: «Была ли у вас половая связь до или после сна?» – «Главная идея в истолковании сновидения – заменить содержание сна на его противоположность».
Здесь во внимание принимается не только содержание сновидения, но и личность и жизненные условия самого грезящего, так что один и тот же элемент сновидения имеет иное значение для богача, женатого и оратора, чем для бедного, холостого и купца. Наиболее существенно в этом методе то, что толкование не обращается на сновидение во всем его целом, а на каждый элемент последнего в отдельности, как будто сновидение является конгломератом, в котором каждая часть обладает особым значением. К созданию этого метода послужили поводом, очевидно, бессвязные, сбивчивые сновидения. Д-р Альф. Робитзек обращает мое внимание на то, что восточный сонник, по сравнению с которым наши представляют собою жалкие подражания, совершает толкование элементов сновидения, по большей части, по созвучию и сходству слов.[27] Так как эта аналогия при переводе на наш язык должна была, несомненно, утратиться, то этим и объясняется странность толкований в наших народных сонниках. Относительно этого выдающегося значения игры слов в древних восточных культурах говорит подробно Гуго Винклер. Наиболее яркий пример толкования сновидений, дошедшего до нас с древности, основывается на игре слов. Артемидор сообщает (с. 255): Аристандр чрезвычайно удачно истолковал Александру Македонскому его сновидение. Когда тот осаждал Тир, он, раздосадованный упорным сопротивлением города, увидел во сне сатира, пляшущеего на его щите; случайно Аристандр находился вблизи Тира в свите короля, победившего сирийцев. Он разложил слово «сатир» (Zatupos) на его составные части Za и tupos способствовал тому, что король повел осаду энергичнее и взял город. (Satupos – «Тир твой»). Впрочем, сновидение настолько тесно связано с его словесным изображением, что Ференци вполне справедливо замечает, что каждый язык имеет и свой собственный язык сновидений. Сновидение обычно непереводимо на другие языки, и я думаю, что книга, подобная настоящей, так же непереводима на другой язык. Тем не менее д-ру А. А. Бриллю в Нью-Йорке удалось перевести «Толкование сновидений» на английский язык (London, 1913, George Alien & Co, Ltd), а психоаналитики д-р Голлос и д-р Ференци приступили к венгерскому переводу (1918).
Аристотель указывал на них как на один из видов логических ошибок – паралогизмов. Несомненно влияние этих ассоциаций в художественном творчестве, а также в конструировании острот (каламбуров), о чем 3. Фрейд подробно пишет в монографии «Остроумие и его отношение к бессознательному». Использование созвучия типично для болезненных расстройств мышления, в частности, Е. А. Шевалев считает ассоциирование по созвучанию одним из механизмов «паралогического» мышления. Данный феномен выявляется и при экспериментально-психологическом исследовании.
Для научного рассмотрения темы непригодность обоих популярных методов толкования сновидений, конечно, очевидна. Символический метод в применении своем чрезвычайно ограничен и не может претендовать на более или менее общее значение. В методе расшифровывания все направлено к тому, чтобы «ключ», «сонник» был вполне надежным источником, а для этого, разумеется, нет никаких гарантий. Невольно возникает искушение согласиться с философами и психиатрами и вместе с ними отказаться от проблемы, толкования сновидений, как от призрачной и излишней задачи. После окончания моей работы мне попалось в руки сочинение Штумпфа, которое совпадает с моим в желании доказать, что сновидение не бессмысленно и доступно толкованию. Толкование, однако, совершается у него при помощи аллегоризирую-щей символики без ручательства за общеприменимость такого метода. Я между тем придерживаюсь совершенно иного взгляда. Я имел возможность убедиться, что здесь снова перед нами один из тех передних случаев, в которых чрезвычайно упорная народная вера ближе подошла к истине вещей, чем суждения современной науки. Я считаю своим долгом утверждать, что сновидение действительно имеет значение и что действительно возможен подход научный к его толкованию. К этому заключению я пришел следующим путем.
Много лет занимаюсь я изучением многих психопатологических явлений, истерических фобий, навязчивых представлений и т. п. в терапевтических целях. Я имел возможность убедиться из одного важного сообщения Жозефа Брейера,[28] что для таких явлений, воспринима28 Жозеф (Иозеф) Брейер (1841–1925) – венский невропатолог и психиатр, сотрудник 3. Фрейда на ранних этапах его работы. Совместно с Фрейдом разработал «катарктический» метод лечения истерии: пациент, погруженный в емых в качестве болезненных симптомов, раскрытие их и устранение совпадают друг с другом. (Breuer und Freud. Sludien ?ber Hysteric, Wien. 1895, 3. Aufl. 1916). Когда такое патологическое явление удается свести к отдельным элементам, из которых проистекало оно в душевной жизни больного, то тем самым оно устраняется, и больной избавляется от него. При бессилии других наших терапевтических стремлений и ввиду загадочности таких состояний мне казалось целесообразным пойти по пути, открытому Брейером, и, несмотря на многочисленные трудности, достичь намеченной цели. Каким образом сложилась в конце концов техника этого метода, каков был результат стараний, об этом я буду иметь случай говорить в дальнейшем изложении. Во время этих психоаналитических занятий я натолкнулся на толкование сновидений. Пациенты, которых я заставлял сообщать мне все их мысли и чувства, возникающие у них по поводу определенного вопроса, рассказывали мне свои сновидения и показывали мне тем самым, что сновидение может быть заключено в психологическую цепь, которая от данной патологической идеи простирается в глубь воспоминаний. Теперь уже было нетрудно рассматривать самое сновидение как симптом и применять к нему тот же метод толкования, что и к последнему.[29]
состояние гипнотического сна, вспоминал вытесненные из сознания пси-хотравмирующие переживания и эмоционально «отреагировал» их, после чего грубые истерические симптомы исчезали. Впоследствии, сохраняя принцип «катарсиса» (очищения), 3. Фрейд отказался от применения гипноза. В своих работах он указывает, что открытие «катарктического метода» принадлежит Брейеру.
29 Это высказывание 3. Фрейда дает основание для распространенного, но совершенно ошибочного взгляда, будто сновидение рассматривается Фрейдом как «болезненный, невротический симптом». Фрейд лишь применяет для толкования сновидения тот же метод, что и для выяснения смысла невротических симптомов, но само сновидение рассматривает как «полноценный психический акт», Для этого необходима, конечно, известная психическая подготовка больного. От него требуются две вещи: усиление внимания к его психическим воспоминаниям и устранение критики, при помощи которой он обычно производит подбор возникающих в его мозгу мыслей. В целях его самонаблюдения при помощи повышенного внимания целесообразно, чтобы он занял спокойное положение и закрыл глаза; особенно важным представляется устранение критики воспринятых мыслей и ощущений. Необходимо сказать ему, что успех психоанализа обусловливается тем, что он замечает и сообщает все, что проходит у него через мозг и не пытается подавлять мысли, которые могут показаться ему несущественными, абсурдными или не относящимися к теме; он должен относиться совершенно беспристрастно к своим мыслям; ибо именно эта критика сыграла бы важную роль, если бы ему не удалось найти желанного разъяснения сновидения, навязчивой идеи и т. п.
При психоаналитических занятиях я имел случай заметить, что психическая структура размышляющего человека совершенно иная, чем структура наблюдающего свои психические процессы. При размышлении психический процесс играет большую роль, чем при самом внимательном наблюдении, как то показывает даже напряженная физиономия и морщины на лбу человека, погруженного в раздумье, в противоположность к мимическому спокойствию самонаблюдающего субъекта. В обоих случаях необходимо усиленное внимание, но при обычном размышлении человек сохраняет критику, в силу коприсущий каждому здоровому человеку. Сходство же сновидения и психопатологических расстройств лишь подчеркивает, что болезненные расстройства не «создают ничего нового, а лишь искажают нормальные взаимоотношения психических прогрессов».
торой отбрасывает часть возникающих у него мыслей после того, как он их воспринял или прерывает другие, так что не следит за ходом тех мыслей, который, быть может, они начинают: другие мысли он вообще не сознает, так как они подавляются до их восприятия. Самонаблюдатель, напротив того, старается лишь подавить критику; если это ему удается, он начинает сознавать бесчисленное множество мыслей, которые в противном случае остались бы у него неосознанными. При помощи полученного таким путем материала может быть произведено толкование патологических идей, а также и сновидения. Ясно, таким образом, что тут речь идет о подготовлении психического состояния, которое в отношении распределения психической энергии (подвижного внимания) имеет некоторую аналогию с состоянием засыпания (а вместе с тем и с гипнотическим состоянием). При засыпании «нежелательные представления» появляются наружу вместе с ослаблением произвольного (разумеется, также и критического) процесса, оказывающего влияние на ход наших представлений. В качестве причины такого ослабления мы приводим обычно «утомление»; появляющиеся нежелательные представления преобразовываются в зрительные и слуховые образы. (Ср. замечания Шлейермахера и др., с. 34). Г. Зильберг получил из непосредственного наблюдения этого превращения представлений в зрительные образы важные материалы для толкования сновидений. (Jahrbuch der Psychoanalyse I и II, 1809 и сл.). При состоянии, которым пользуются для анализа сновидения и патологических идей, намеренно и умышленно отказываются от активности и используют сохранившуюся психическую энергию (или часть ее) для внимательного прослеживания появляющихся нежелательных мыслей, сохраняющих свой характер представлений (в этом и заключается отличие от состояния при засыпании). Таким образом «нежелательные» представления превращаются в «желательные».
Требуемая здесь установка на мнимо «свободное течение» мыслей с устранением критики, по-видимому, чрезвычайно затруднительна для многих. «Нежелательные мысли» вызывают обычно сильное сопротивление, мешающее им пробиться наружу. Если поверить, однако, нашему великому поэту-мыслителю Фр. Шиллеру, то такой же процесс необходим и для поэтического творчества. В одном месте своей переписки с Кернером., на которое указал Отто Ранк, Шиллер отвечает на жалобу своего друга в его недостаточной плодовитости:
«Причина твоих жалоб объясняется, как мне кажется, тем принуждением, которое твой разум оказывает на твое воображение. Я выскажу здесь одну мысль и проиллюстрирую ее сравнением. Мне представляется вредным, если разум чрезвычайно резко критикует появляющиеся мысли, как бы сторожа и самый порыв их. Идея в своем изолированном виде, быть может, чрезвычайно ничтожна и опасна, но вместе с другими, последующими, она может быть чрезвычайно важной; в связи с этими другими идеями, в отдельности такими же ничтожными, она может представить собою весьма интересный и существенный ход мыслей. Обо всем этом не может судить рассудок, если он не сохраняет идею до тех пор, пока не рассматривает ее в связи с остальными. В творческой голове, напротив того, разум снимает с ворот свою стражу, идеи льются в беспорядке и лишь затем он окидывает их взглядом, осматривает целое скопление их. Вы, господа критики, стыдитесь или боитесь мгновенного преходящего безумия, которое наблюдается у всякого творческого разума и продолжительность которого отличает мыслящего художника от мечтателя. Отсюда-то и проистекают ваши жалобы на неплодовитость: вы чересчур рано устраняете мысли и чересчур строго их сортируете». (Письмо от 1 декабря 1788 года).
И тем не менее «такое снятие стражи с ворот разума», по выражению Шиллера, такое погружение себя в состояние самонаблюдения без критики отнюдь нетрудно.
Большинство моих пациентов осиливают эти трудности уже после первых указаний; для меня лично это тоже не представляет особой трудности, особенно когда я записываю свои мысли. Сумма психической энергии, на которую, таким образом, понижается критическая деятельность и которая в то же время повышает интенсивность самонаблюдения, значительно колеблется, смотря по теме, на которой должно фиксироваться внимание пациента.
Первый шаг при применении этого метода учит, что в качестве объекта внимания следует брать не сновидение во всем его целом, а лишь отдельные элементы его содержания. Если я спрошу неопытного пациента: «Что вызвало у вас такое сновидение?» – то он обычно не может найти ничего в своем умственном кругозоре; мне приходится разложить сновидение на отдельные части, и тогда он к каждой такой части приводит целый ряд мыслей, которые можно назвать «задними мыслями» этих элементов сновидения. В этом первом важном условии мой метод толкования сновидений отличается уже от популярного исторического и легендарного метода толкования при помощи символизации и приближается ко второму методу «расшифровывания». Он, как и последний, представляет собою толкование on detail, а не en masse: как последний, он берет с самого начала сновидение как конгломерат психических явлений.
Во время моих психоанализов у невротиков мне удалось истолковать, наверное, несколько тысяч сновидений, но этим материалом я не воспользуюсь здесь для введения в технику и сущность толкования сновидений. Не говоря уже о том, что мне могли бы возразить, что это сновидения невропатов, не дающие возможности провести аналогию их со сновидениями здоровых людей, к устранению их меня побуждает еще и другая причина. Тема, которой касаются эти сновидения, разумеется, почти всегда история болезни, на которой базируется данный невроз. Благодаря этому для каждого сновидения необходимы были бы чересчур распространенные предварительные сообщения и ознакомление с сущностью и этиологическими условиями психоневроза; все эти вещи сами по себе в высшей степени интересны, они, наверное, отвлекли бы наше внимание от самой проблемы сновидения. Моя же цель заключается, наоборот, в том, чтобы толкованием сновидений подготовить разрешение более трудной и сложной проблемы психологии неврозов. Если же я отказываюсь от сновидений невротиков, от своего главного материала, то я имею уже право не быть чересчур разборчивым в другом материале. Мне остаются лишь те сновидения, которые сообщены мне случайно здоровыми людьми или же которые я нашел в качестве примера в литературе проблемы сновидения. К сожалению, все эти сновидения лишены анализа, без которого я не могу найти смысла сновидения. Мой метод не так удобен, как метод популярного расшифровывания, который при помощи постоянного ключа раскрывает содержание сновидений; я, наоборот, готов к тому, что одно и то же сновидение у различных лиц и при различных обстоятельствах может открывать совершенно различные мысли.[30] Благодаря всему этому, я стараюсь использовать мои собственные сновидения как наиболее обильный и удобный материал, проистекающий, во-первых, от довольно нормальной личности, а во-вторых, касающийся самых различных пунктов повседневной жизни. Читатели могут усомниться в надежности такого «самоанализа». Произвол при этом, конечно, не исключен. Однако самонаблюдение, на мой взгляд, значительно удобнее и целесообразнее, чем наблюдение над другими; во всяком случае можно попытаться установить, какую роль играет самоанализ в толковании сновидений. Другую, значительно большую трудность мне пришлось преодолеть внутри самого себя. Человек испытывает понятную боязнь раскрывать интимные подробности своей душевной жизни: он всегда рискует встретить непонимание окружающих. Но боязнь эту необходимо подавлять. «Всякий психолог, – пишет Дельбеф, – должен признаться в своей слабости, если это признание позволит ему осветить ранее закрытую проблему». И у читателя, как мне кажется, начальный интерес к интимным подробностям должен скоро уступить место исключительному углублению в освещаемую этим психологическую проблему.
30 Внимательному читателю здесь становится ясно, что упрек в том, что 3. Фрейд создатель очередного (в основном сексуального) «сонника», явно несправедлив. Один и тот же образ может символизировать совершенно различные мысли. Единственный путь к «дешифровке» символа – толкование его вместе со свободными ассоциациями пациента. Но даже при тождественном значении символа он приобретает совершенно иной, субъективно окрашенный «личностный смысл» в переживаниях каждого конкретного человека.
Я приведу поэтому одно из моих собственных сновидений и на его примере разъясню свой метод толкования. Каждое такое сновидение нуждается в предварительном сообщении. Мне придется попросить читателя на несколько минут превратить мои интересы в его собственные и вместе со мной погрузиться в подробности моей жизни, ибо такого перенесения с необходимостью требует интерес к скрытому значению сновидения.

Предварительное сообщение:
Летом 1895 г. мне пришлось подвергнуть психоанализу одну молодую даму, которая находилась в тесной дружбе со мной и моей семьей. Вполне понятно, что такое смешение отношений может стать источником всякого рода неприятных явлений для врача, особенно же для психотерапевта. Личный интерес врача значительнее, его авторитет меньше. Неудача угрожает подорвать дружбу с близкими пациентами. Мое лечение закончилось частичным успехом, пациентка избавилась от истерического страха, но не от всех своих соматических симптомов. Я был в то время не вполне еще убежден в критериях, которые определяют полное окончание истерии, и предложил пациентке «решение», которое показалось ей неприемлемым. Расходясь с нею во мнениях, мы посреди лета временно прекратили лечение. В один прекрасный день меня посетил мой молодой коллега, один из моих близких друзей, бывший недавно в гостях у моей пациентки Ирмы и у ее семьи. Я спросил его, как он ее нашел, и услышал в ответ: ей лучше, но не совсем еще хорошо. Я помню, что эти слова моего друга Отто или, вернее, тон их меня рассердил. Мне показалось, что в этих словах прозвучал упрек, нечто вроде того, будто я обещал пациентке чересчур много. Я объяснил мнимое пристрастие Отто по отношению ко мне влиянием родных пациентки, которым уже давно, как мне казалось, не нравилось мое лечение. Впрочем, неприятное чувство было у меня довольно смутно, и я ничем не проявил его. В тот же вечер я записал довольно-подробно историю болезни Ирмы, чтобы вручить ее в свое оправдание доктору М., нашему общему другу и чрезвычайно популярному врачу. В эту же ночь (вернее к утру) я испытал нижеследующее сновидение, записанное мною тотчас же по пробуждении.
Сновидение 23/24 июля 1895 г.
Большая зала – много гостей, которых мы принимаем. Среди них Ирма, которую я беру под руку, точно хочу ответить на ее письмо, упрекаю ее в том, что она не приняла моего «решения». Я говорю ей: «Если у тебя есть еще боли, то в этом виновата только ты сама». Она отвечает: «Если бы ты знал, какие у меня боли теперь в горле, желудке и животе, мне все прямо стягивает». Я пугаюсь и смотрю на нее. У нее бледное, опухшее лицо. Мне приходит в голову, что я мог не заметить какого-нибудь органического заболевания. Я подвожу ее к окну, смотрю ей в горло. Она слегка противится, как все женщины, у которых вставные зубы. Я думаю про себя, что ведь ей это не нужно. Рот открывается, я вижу справа большое белое пятно, а немного поодаль странный нарост, похожий на носовую раковину; я вижу его сероватую кору. Я подзываю тотчас же доктора М., который повторяет исследование и подтверждает его… У доктора М. совершенно другой вид, чем обыкновенно. Он очень бледен, хромает и почему-то без бороды… Мой друг Отто стоит теперь подле меня, а друг Леопольд исследует ей легкие и говорит: «У нее притупление слева внизу». Он указывает еще на инфильтрацию в левом плече (несмотря на надетое платье, я тоже ощущаю ее, как и он)… М. говорит: «Несомненно, это инфекция. Но ничего, у нее будет дизентерия, и яд выделится…» Мы тоже сразу понимаем, откуда эта инфекция. Друг Отто недавно, когда она почувствовала себя нездоровой, впрыснул ей препарат пропила… пропилен… пропиленовую кислоту… триметиламин (формулу его я вижу ясно перед глазами)… Такой инъекции нельзя делать легкомысленно… По всей вероятности, и шприц был не совсем чист.[31]

Сновидение это имеет перед другими одно преимущество. Тотчас же ясно, с каким событием прошедшего дня оно связано и какой темы касается. Предварительное сообщение дает полное этому освещение. Сообщение Отто относительно здоровья Ирмы, историю болезни которой я писал до позднего вечера, занимало мою душевную деятельность и во время сна. Тем не менее никто, ознакомившись с предварительным сообщением и с содержанием сновидения, не может все же предполагать, что означает мое сновидение. Я и сам этого не знаю. Я удивляюсь болезненным симптомам, на которые указывает мне Ирма в сновидении, так как они совсем не похожи на те, какие я у нее лечил. Я улыбаюсь бессмысленной идее об инъекции пропиленовой кислоты и утешению доктора М. Сновидение в конце своем кажется мне более 31 Инъекции лекарств, столь обычные в наши дни, во времена 3. Фрейда были достаточно редкой и ответственной врачебной манипуляцией. О благоговейном отношении к этой процедуре говорит то, что металлические части шприца изготовлялись из серебра, серебряными были и небольшие стерилизаторы. Необходимость произвести инъекцию являлась поводом для отдельного врачебного визита и, как видно из анализа сновидения, 3. Фрейд сам производил инъекции своим пациентам на дому.
туманным и непонятным, чем вначале. Чтобы истолковать все это, я произвожу подробный анализ.

Анализ:
Большая зала – много гостей, которых мы принимаем. Мы жили в то лето на улице Бельвю в особняке на небольшом возвышении. Особняк этот был когда-то предназначен для ресторана и имеет поэтому очень высокие комнаты, похожие на залы. Все это мне снилось именно в этом особняке за несколько дней до дня рождения моей жены. Днем жена говорила мне, что в день рождения ждет много гостей, среди них и Ирму. Мое сновидение пользуется этими словами: день рождения жены, много народу, среди них Ирма, мы принимаем гостей в большом зале особняка на Бельвю.
Я упрекаю Ирму в том, что она не приняла моего «решения»; я говорю ей: «Если у тебя есть еще боли, то в этом виновата только ты сама». Я мог бы сказать ей это и наяву, может быть, и говорил даже. Тогда я придерживался того взгляда (впоследствии я в нем разуверился), что моя задача ограничивается сообщением больному скрытого смысла его симптомов: принимают ли они такое «решение» или нет, от которого затем зависит весь успех лечения, за это я уже не ответственен.[32] Я благодарен этому теперь устраненному заблуждению за то, что оно в течение некоторого времени облегчило мое существование, так как я при всем своем неизбежном невежестве должен был производить терапевтический успех. По фразе, которую я сказал Ирме, я замечаю, что прежде всего 32 Впоследствии Фрейд резко критикует прямое сообщение пациенту смысла его симптомов и даже называет такую методику «диким психоанализом».
не хочу быть виноватым в тех болях, которые она еще чувствует. Если в них виновата сама Ирма, то не могу быть виноватым я. Не следует ли в этом направлении искать смысла сновидения?
Жалобы Ирмы: боль в горле, желудке, животе; ее всю стягивает. Боли в желудке относятся к обычным болезненным симптомам моей пациентки, но прежде они не так ее беспокоили, она жаловалась только на тошноту и рвоту. Боли же в горле и животе почти не играли в ее болезни никакой роли. Я удивляюсь, почему сновидение остановилось именно на этих симптомах, но пока это остается для меня непонятным.
У нее бледное и опухшее лицо.
У моей пациентки был всегда розовый цвет лица. Я предполагаю, что она в сновидении заменена другим лицом.
Я пугаюсь при мысли, что мог не заметить у нее органического заболевания.
Это вполне естественный, постоянный страх специалиста, который повсюду видит почти исключительно невротиков и привыкает относить на счет истерии почти все явления, которые кажутся другим врачам органическими. С другой стороны, мною овладевает – я и сам не знаю откуда легкое сомнение в том, что мой испуг не совсем добросовестен. Если боли у Ирмы имеют органическую подкладку, то опять-таки я не обязан лечить их. Мое лечение устраняет только истерические боли. Мне чуть ли не кажется, будто я хочу такой ошибки в диагнозе; тем самым был бы устранен упрек в неудачном лечении.
Я подвожу ее к окну и хочу посмотреть ей горло. Она сопротивляется немного, как женщины, у которых фальшивые зубы. Я думаю, что ведь ей это вовсе не нужно. Мне никогда не приходилось осматривать у Ирмы горло. Сновидение напоминает мне о произведенном мною недавно исследовании одной гувернантки, производившей впечатление молодой красивой женщины; перед тем как открыть рот, она старалась скрыть свою фальшивую челюсть. С этим связываются другие воспоминания о врачебных исследованиях и маленьких тайнах, которые раскрываются при этом. – «Это ведь ей не нужно», – это для Ирмы комплимент. Я подозреваю, однако, еще и другое значение. При внимательном анализе всегда чувствуешь, исчерпаны ли все задние мысли или нет. Поза, в которой Ирма стоит у окна, вызывает во мне неожиданно другое воспоминание. У Ирмы есть близкая подруга, к которой я отношусь с большим уважением. Когда я однажды вечером пришел к ней, я застал ее в таком же положении у окна, и ее врач, все тот же доктор М., заявил мне, что у нее в горле дифтеритные налеты. Личность доктора М. и налеты воспроизводятся в дальнейшем ходе сновидения. Я вспоминаю, что в последние месяцы часто думал о том, что эта подруга Ирмы тоже истеричка. Даже больше: Ирма сама мне говорила об этом. Что известно мне, однако, о ее состоянии? Только одно то, что она также страдает истерическим сжиманием горла, как и Ирма в моем сновидении. Таким образом, сновидение заменило мою пациентку ее подругой, далее я вспоминаю, что у меня часто появлялась мысль, что эта подруга может также обратиться ко мне с просьбой избавить ее от болезненных симптомов. Я считал, однако, это невероятным, так как у нее чрезвычайно сдержанная, скрытная натура. Она сопротивляется, это мы видим и в сновидении. Другое объяснение гласило бы, что ей это не нужно, она действительно до сих пор превосходно владела собою без всякой посторонней помощи. Остается, однако, еще несколько деталей, которые не подходят ни к Ирме, ни к ее подруге: бледность, опухший вид, фальшивые зубы. Фальшивые зубы приводят меня к вышеупомянутой гувернантке; я склонен удовлетвориться объяснением плохих зубов. Но вдруг вспоминается еще Другая особа, к которой могут относится эти детали. Она тоже не лечится у меня, и мне бы не хотелось иметь ее своей пациенткой, так как я заметил, что она стесняется меня и поэтому лечить ее будет трудно. Она обычно очень бледна, и иногда лицо у нее бывает опухшим. На это третье лицо можно отнести и не разъясненную до сих пор жалобу на боли в животе. Речь идет, разумеется, о моей жене: боли в животе напоминают мне об одном случае, когда я стал свидетелем ее страха. Я должен признаться себе, что я в этом сновидении отношусь к жене и к Ирме не особенно любезно, но извинением мне может служить тот факт, что я сравниваю обеих с идеалом хорошей послушной пациентки. Я сравнивал, таким образом, мою пациентку Ирму с двумя другими особами, которые в равной мере воспротивились бы лечению. Почему же, спрашивается, я смешал ее во сне с подругой? Быть может, я умышленно совершил подмену. Подруга Ирмы вызывает во мне, быть может, более сильную симпатию или же я более высокого мнения об ее интеллектуальности. Дело в том, что я считаю Ирму неумной потому, что она осталась недовольной моим лечением. Другая была бы умнее и наверно бы согласилась со мною. Рот все-таки открывается, она рассказала бы мне больше, чем Ирма. Я чувствую, что толкование этой части сновидения недостаточно для полного обнаружения скрытого смысла. Если бы я стал производить сравнение трех женщин, я бы далеко уклонился в сторону. В каждом сновидении есть, по крайней мере, одно место, в котором оно действительно, непонятно; это служит пуповиной, соединяющей сновидение с неизвестностью. Что я вижу в горле: белый налет и покрытые серою корою носовые раковины.
Белый налет напоминает мне о дифтерите, а тем самым о подруге Ирмы, кроме того, однако, и о тяжелом заболевании моей старшей двухлетней дочери и обо всем ужасе того времени. Кора на носовой раковине напоминает мне заботы о моем собственном здоровье. Я прибегал тогда часто к кокаину во время неприятного опухания носовой раковины и несколько дней назад слышал, что у одного моего пациента от кокаина сделался некроз слизистой оболочки носа. Исследование о кокаине, произведенное мною в 1885 году, навлекло на меня тяжелые упреки. Близкий друг, умерший в 1895 году благодаря злоупотреблению этим средством ускорил свою смерть.[33]
33 Исследование кокаина, произведенное 3. Фрейдом, вызывало у него двойственные чувства. Прежде всего он сожалел, что не довел это исследование до конца и не ему досталась слава открытия анестезирующего действия кокаина. Впервые кокаин применил его коллега – венский врач Коллер в офтальмологической практике. В отечественной науке первооткрытие анестезирующего действия кокаина приписывается русскому фармакологу В. К. Анрепу (1879 г., за 8 лет до исследований Фрейда). Фрейд испытывает угрызения совести, поскольку против воли стал сооткрывателем свойств вещества, оказавшегося сильным наркотиком. Далеко не каждый ученый задумывался о негативных социальных последствиях своего труда. Открытие анестезирующего свойства кокаина привело к значительно более тяжким последствиям, чем мог предположить 3. Фрейд. Сегодня кокаинизм – одна из наиболее тяжелых и распространенных на Западе форм наркомании, а борьба с наркомафией, в которую оказались втянутыми даже политические лидеры, принимает подчас характер кровопролитной войны.
Я подзываю поспешно доктора М., который повторяет мое исследование.
Это вполне естественно при той репутации, которой пользовался в нашем кругу доктор М. Но то, что я делаю это поспешно, требует особого объяснения. Это напоминает мне об одном печальном событии. Однажды, благодаря продолжительному прописыванию средства, считавшегося в то время вполне невинным (сульфонала), я вызвал у одной пациентки тяжелую интоксикацию и поспешно обратился по этому поводу за помощью к более опытному пожилому коллеге. То, что мне припомнился этот случай, подтверждается еще и другим обстоятельством. Пациентка, заболевшая от интоксикации, носила то же имя, что и моя старшая дочь. До сих пор мне никогда это не приходило в голову. Теперь же мне это кажется своего рода роковым совпадением, как будто здесь продолжается замещение лиц. Эта Матильда вместо той Матильды. Мне представляется, будто я выискиваю возможные случаи, которые могли бы сделать мне упрек в моей недостаточной врачебной добросовестности.
Доктор М. бледен, без бороды, он хромает.
Действительно вид доктора М. в последнее время беспокоил его друзей. Две другие черты следует отнести к другому лицу. Мне вспоминается мой старший брат, живущий за границей: он тоже не носит бороды и очень напоминает доктора М. в том виде, в каком я его видел во сне. От него несколько дней тому назад пришло письмо, в котором он сообщал, что у него заболела нога, он хромает. Смешение обоих лиц в сновидении должно, однако, иметь особую причину. Я вспоминаю действительно, что сердит на обоих по одному и тому же поводу. Оба недавно отклонили предложение, с которым я к ним обратился.
Коллега Отто стоит у больной, а коллега Леопольд исследует ее и указывает на притупление в левом легком.
Коллега Леопольд, тоже врач, родственник Отто. Судьбе было угодно, что оба избрали себе одинаковую специальность и стали конкурентами. Их постоянно сравнивают друг с другом. В течение нескольких лет они состояли при мне ассистентами, когда я ведал еще делом помощи нервнобольным детям. Такие сцены, как та, которую я видел во сне, бывали очень часты. В то время как я спорил с Отто относительно диагноза одного случая, Леопольд подверг пациента новому исследованию и привел неожиданное доказательство в пользу моего мнения. Между ними существовала такая же разница в характерах, как между инспектором Брезигом и его другом Карлом. Один из них отличался «находчивостью», другой был медлителен, благоразумен, но зато основателен. Сравнивая в сновидении Отто с осторожным Леопольдом, я имел, очевидно, в виду отдать предпочтение второму. Это то же самое сравнение, как и вышеупомянутое: непослушная пациентка Ирма и ее более благоразумная подруга. Теперь я замечаю также один из тех путей, на который передвигается связь мыслей в сновидении: от больного ребенка к институту детских болезней. Притупление в левом легком производит на меня впечатление, точно оно во всех подробностях соответствует тому случаю, когда Леопольд поразил меня своей осторожностью. Мне приходит, кроме того, в голову нечто вроде метастаза, но он относится скорее к пациентке, которую мне бы хотелось иметь вместо Ирмы. Пациентка эта имитирует, насколько я мог заметить, туберкулез.
Инфильтрация на левом плече.
Я убежден, что это мой собственный ревматизм плеча, который я ощущаю каждый раз, когда ночью не могу долго уснуть. В этом отношении меня укрепляют слова сновидения: что я… ощущаю так же, как и он. Я хочу этим сказать, что чувствую это в своем собственном теле. Впрочем мне приходит в голову, как необычно обозначение «инфильтрированный участок». Мы привыкли говорить «инфильтрация слева сзади и сверху»; это обозначение относится к легкому и этим самым опять-таки указывает на туберкулез.
Несмотря на надетое платье.
Разумеется, это только вставка. В институте детских болезней мы исследуем детей, конечно, раздетыми; это какое-то противоположение тому, как следует исследовать взрослых пациенток. Об одном выдающемся клиницисте рассказывали, что он производил физикальное исследование своих пациентов только через одежду. Дальнейшее для меня неясно; я откровенно сказал, что я не склонен вдаваться здесь в слишком большие подробности.[34]
34 Среди врачей, особенно неврологов, существовала традиция осматривать пациентов полностью обнаженными. Эта традиция сохранилась и поныне. Вместе с тем, подобный осмотр (в частности, если врач-мужчина осматривает молодую и красивую женщину) порождает ряд понятных проблем. Со стороны истеричных пациенток часты были обвинения сексуального характера в адрес врачей, поэтому врачи «страховали» себя, производя осмотр в присутствии близких родственников больной. Л. Н. Толстой в романе «Анна Каренина» дал блестящее описание врачебного осмотра больной Китти.
Доктор М. говорит: «Это инфекция, но ничего. Будет дизентерия, и яд выделится».
Это кажется мне сперва смешным, но, как и все остальное, я подвергаю и это анализу. При ближайшем рассмотрении и это имеет свой смысл. Исследуя пациентку, я нашел у нее локальный дифтерит. Во время болезни моей дочери я вел, помнится, спор, относительно дифтерита и дифтерии.[35] Последняя представляет собою общую инфекцию, проистекающую от локального дифтерита. О такой инфекции говорит Леопольд, указывая на притупление, заставляющее предполагать наличность метастаза. Мне кажется, однако, что при дифтерии такие метастазы не имеют места. Они напоминают мне скорее пиемию.
Но ничего. Это утешение. По моему мнению, оно имеет следующий смысл: конец сновидения показывает, что боли пациентки проистекают от тяжелого органического заболевания. Мне представляется, что и этим я хочу свалить с себя всякую ответственность. Психический метод лечения неповинен в наличности дифтерита. Мне все же неловко, что я приписываю Ирме такое тяжелое заболевание исключительно с той целью, чтобы себя выгородить. Это слишком жестоко. Мне необходимо, таким образом, высказать убеждение в благоприятном исходе, и я довольно удачно вкладываю это утешение в уста доктора М. Я поднимаюсь здесь, так сказать, над сновидением, но это требует особого объяснения.
35 Дифтерия – тяжелое инфекционное заболевание, известное с глубокой древности под названием «сирийская болезнь», «удушающая болезнь». Местный воспалительный процесс (фибринозное воспаление), развертывающийся чаще всего в области миндалин и прилежащей части зева, носит название дифтерита или круппа.
Почему же, однако, это утешение настолько абсурдно?
Дизентерия.
Я встречал как-то теоретическое утверждение, будто болезненные вещества могут быть выделены через кишечник. Быть может, я хочу посмеяться здесь над слишком натянутыми объяснениями, над странными патологическими соединениями доктора М. Но по поводу дизентерии я вспоминаю еще и другое. Несколько месяцев тому назад я лечил одного молодого человека, страдавшего довольно своеобразным заболеванием желудка. Другие коллеги трактовали этот случай как «анемию с ослабленным питанием». Я определил, что заболевание это – истерического происхождения, но не хотел подвергнуть его психотерапии и послал его в морское путешествие. Несколько дней тому назад я получил от него отчаянное письмо из Египта; он испытал там тяжелый припадок, и врач нашел у него дизентерию. Я хотя и был убежден, что диагноз этот является лишь ошибкой малоопытного коллеги, принимающего истерию за серьезное органическое заболевание, но я не мог, однако, не сделать себе упрека в том, что дал возможность пациенту помимо истерии получить еще и органическое заболевание. Дизентерия звучит, кроме того, аналогично дифтерии; последняя, однако, не упоминается в сновидении.
Да, наверное, я хочу посмеяться над доктором М., ставя утешительный прогноз: будет дизентерия и так далее. Я вспоминаю, что несколько лет назад он рассказывал мне аналогичный случай об одном коллеге. Последний пригласил его на консультацию к одной тяжело больной. Он счел своим долгом сказать ему, что нашел у пациентки белок в моче. Коллега не смутился и ответил спокойно: «Ничего не значит, коллега, белок выделится». Не подлежит, таким образом, сомнению, что в этой части сновидения содержится насмешка над коллегой, не знающем толку в истерии. Словно в подтверждение этого возникает мысль: а знает ли доктор М., что явления, наблюдающиеся у его пациентки, подруги Ирмы, заставляющие опасаться наличия туберкулеза, следует отнести также на счет истерии? Распознал ли он эту истерию или проглядел ее?
Какие же мотивы могут быть у меня для такого дурного отношения к коллеге? Это очень просто: доктор М. столь же мало согласен с моим «решением» в психоанализе Ирмы, как и сама Ирма. Я, таким образом, отомстил в этом сновидении уже двум лицам, Ирме, словами: «Если у тебя есть еще боли, то в этом виновата ты сама» – и доктору М., вложив ему в уста столь абсурдное утешение.
Мы понимаем тотчас же, откуда инфекция.
Это непосредственное знание в сновидении весьма странно. Ведь мы только что этого не знали, и на инфекцию первый раз указал Леопольд.
Коллега Отто сделал ей инъекцию, когда она чувствовала себя плохо. Отто действительно рассказывал, что во время пребывания в семье Ирмы его неожиданно позвали к соседям, и он сделал там инъекцию одной даме, почувствовавшей себя внезапно дурно. Инъекция напоминает мне моего злосчастного друга, отравившегося кокаином. Я прописал ему это средство лишь для внутреннего употребления; он же сделал себе впрыскивание.
Препарат пропила… пропилен… пропиленовая кислота.
Почему пришло мне это в голову? В тот вечер, когда я писал историю болезни, моя жена раскрыла бутылку ликера, на этикетке которой стояло название «ананас». Слово «ананас» очень странным образом напоминает фамилию моей пациентки Ирмы. В этом отношении сновидение не оказалось пророческим. В другом смысле оно было право, так как «неразрешенные» желудочные боли моей пациентки, в которых я не хотел быть виноватым, были предвестниками серьезного страдания от желчных камней. Ликер этот подарил нам коллега Отто; у него была привычка делать подарки по всякому поводу. Вероятно, он будет от этого отучен когда-нибудь женой. У этого ликера был такой запах сивушного масла, что я отказался даже его попробовать. Моя жена хотела отдать бутылку слугам, но я не позволил этого, сказав, что они могут еще отравиться. Запах сивухи (амил…) пробудил во мне, очевидно, воспоминание о целом ряде: пропил, метил и так далее… Сновидение произвело, однако, перемену: мне снился пропил после того, как я слышал запах амила, но такие замены позволительны даже в органической химии. Триметиламин.[36] Я видел ясно перед собою химическую формулу этого вещества, что доказывает, во всяком случае, чрезвычайное напряжение памяти, и формула эта была напечатана жирным шрифтом, как будто из контекста хотели выделить нечто особенно важное. К чему же такому, на что я должен обратить особое внимание, приводит меня Триметиламин? Мне вспоминается разговор с одним из моих друзей, который в течение 36 Триметиламин – вещество из группы аминов, содержащееся в различных тканях (мозг, печень, мышцы, почки), из организма выделяется с мочой. Представляет собой газ, хорошо растворимый в воде. Биологическое значение триметиламина не вполне изучено. Формула триметиламина, которую так отчетливо видел во сне 3. Фрейд, – (CH3)gp;.
многих лет постоянно был осведомлен о моих работах. Он сообщил мне тогда о своем исследовании в области сексуальной химии и между прочим сказал, что находит в триметиламине один из продуктов сексуального обмена веществ. Это вещество приводит меня, таким образом, к сексуальности, к тому моменту, которому я придаю наибольшее значение в возникновении нервных болезней. Моя пациентка Ирма – молодая вдова; если я постараюсь оправдать неуспех моего лечения, то мне целесообразнее всего сослаться на то обстоятельство, которое так бы хотели изменить ее ближайшие друзья. Какое странное сплетение представляет все же собою сновидение? Другая пациентка, которую мне бы хотелось в сновидении иметь вместо Ирмы, тоже молодая вдова.
Я начинаю понимать, почему я так ясно видел в сновидении формулу триметиламина. Этот химический термин имеет чрезвычайно важное значение: Триметиламин не только свидетельствует о весьма существенном значении сексуальности, но напоминает мне об одном человеке, об одобрении которого я думаю с удовлетворением, когда чувствую себя одиноким в своих воззрениях. Неужели же этот коллега, игравший в моей жизни столь видную роль, не окажет известного влияния на дальнейший ход в сновидении? Я не ошибаюсь: он специалист в ринологии. Он интересовался чрезвычайно интересным взаимоотношением носовой раковины и женских половых органов (три странных нароста в горле Ирмы). Я дал ему исследовать Ирму, предполагая, что ее боли в желудке следует отнести на счет носового заболевания. Сам он, однако, страдает гноетечением из носа; последнее меня озадачивает, и по всей вероятности, сюда относится пиемия, о которой я думаю, принимая во внимание метастаз в сновидении.
Такую инъекцию нельзя производить легкомысленно. Упрек в легкомыслии я делаю непосредственно коллеге Отто. Мне представляется, что нечто подобное я подумал в тот день, когда Отто словами и взглядом выразил свое несогласие со мною. Мысль была, по всей вероятности, такова: как легко он поддается влиянию, как он скороспел в своих суждениях. Кроме того, упрек в легкомыслии вызывает во мне снова воспоминание о покойном друге, сделавшем себе кокаиновую инъекцию. Давая ему это средство, я, как уже упоминал выше, не имел в виду инъекции. Упрек, делаемый мною коллеге Отто в легкомысленном обращении с опасным химическим веществом, свидетельствует о том, что я снова вспомнил историю той несчастной Матильды, которая могла бы мне сделать аналогичный упрек. Я собираюсь здесь, по-видимому, доказать свою добросовестность, но вместе с тем доказываю обратное.
По всей вероятности, шприц не был чистым. Новый упрек коллеге Отто, имевший, однако, другие основания. Вчера я случайно встретил сына одной 82-летней дамы, которой я ежедневно делаю два впрыскивания морфия. Она живет на даче, и я слышал, что она заболела воспалением вен. Я тотчас же подумал, что, может быть, в этом повинно загрязнение шприца. Я горжусь тем, что в течение двух лет мои впрыскивания приносили только пользу; я постоянно забочусь о чистоте шприца. От воспаления вен я перехожу мысленно к моей жене, которая во время беременности страдала венозным тромбозом. В моей памяти всплывают три аналогичных ситуации: моя жена, Ирма и покойная Матильда, тождество которых мне, очевидно, дало право смешать в сновидении эти три лица.
Я закончил толкование сновидения. Само собой понятно, что я сообщил не все то, что мне пришло в голову при работе толкования. Во время анализа я старался сообщать все те мысли, к которым меня приводило сравнение содержания сновидения со скрытым за ним смыслом. Я подметил свои желания и намерения, осуществившиеся в сновидении и бывшие, очевидно, мотивами последнего. Сновидение осуществляет несколько желаний, проявившихся во мне благодаря событиям последнего вечера (сообщение Отто и составление истории болезни). Результат сновидения: я неповинен в продолжающейся болезни Ирмы, виноват в этом Отто. Отто рассердил меня своим замечанием относительно недостаточного лечения Ирмы. Сновидение отомстило ему за меня, обратив на него тот же упрек. Сновидение освободило меня от ответственности за самочувствие Ирмы, сведя последнее к другим моментам (сразу целый ряд обоснований). Оно создало именно ту ситуацию, какую мне хотелось; его содержание является, таким образом, осуществлением желания, его мотив – желание.
Это несомненно. Но с точки зрения осуществления желания становятся мне неясными некоторые детали сновидения. Я мщу Отто не только за его скороспелое суждение о моем лечении, приписывая ему неосторожность (инъекцию), но мщу ему также и за скверный ликер с сивушным запахом. В сновидении оба упрека соединяются в одно: в инъекцию препаратом пропила, пропиленом. Я, однако, еще не вполне удовлетворен и продолжаю свою месть, противопоставляя ему более способного конкурента. Этим я хочу, по-видимому, сказать: он мне симпатичнее, чем ты. Однако не один только Отто испытывает тяжесть моей досады и мести. Я мщу и своей непослушной пациентке, заменяя ее более благоразумной и послушной. Я не прощаю упрека и доктору М., а в довольно прозрачной форме высказываю ему свое мнение, что он в этих делах довольно невежествен («будет дизентерия» и так далее). Мне кажется даже, что я аппелирую к более знающему (моему другу, сообщившему мне о триметиламине), все равно как от Ирмы обращаюсь к ее подруге и от Отто к Леопольду. Уберите от меня этих лиц, замените их тремя другими по моему выбору, тогда я отделаюсь от упреков, совершенно мною незаслуженных. Неосновательность этих упреков обнаруживается очень ярко в сновидении. В болезни Ирмы я не повинен: она сама виновата в ней, не приняв моего «решения». Ее болезнь меня не касается, она органического происхождения и не поддается излечению психотерапией. Страдания ее вполне объясняются ее вдовством (триметиламин), которого я, понятно, изменить не могу. Они вызваны неосторожной инъекцией; Отто впрыснул вещество, которым я никогда не пользовался. В болезни Ирмы виновата инъекция грязным шприцем, все равно как в воспалении вен у моей пожилой пациентки. Я замечаю, однако, что эти объяснения болезни Ирмы, оправдывающие меня, не совпадают между собою, а скорее исключают друг друга. Вся эта путаница – а ничем иным является это сновидение – живо напоминает мне оправдание одного человека, которого сосед обвинил в том, что он вернул ему взятую у него кастрюлю в негодном виде. Во-первых, он вернул ее в неприкосновенности; во-вторых, кастрюля была уже дырявой, когда он ее взял, а в-третьих, он вообще не брал у него кастрюли. Но тем лучше: если хоть один из этих доводов окажется справедливым, человек этот должен быть оправдан.
В сновидении имеются еще и другие элементы, отношение которых к моему оправдыванию не столь очевидно: болезнь моей дочери и пациентки, ее тезки, вред кокаина, болезнь моего пациента, путешествующего по Египту, заботы о здоровье жены, брат, доктор М., мой собственный недуг, заботы об отсутствующем друге, страдавшем гноетечением из носа. Если, однако, я соберу все это в одно целое, то увижу, что за всем этим скрывается лишь забота о здоровье, о своем собственном и о чужом, врачебная добросовестность. Мне припоминается смутно неприятное ощущение, испытанное мною при сообщении Отто о состоянии здоровья Ирмы. Из круга мыслей, принимающих участие в сновидении, я мог бы дополнительно дать следующее выражение этому мимолетному ощущению. Мне кажется, будто он мне сказал: «Ты недостаточно серьезно относишься к своим врачебным обязанностям, ты недостаточно добросовестен, ты не исполняешь своих обещаний». Вслед за этим я воспользовался всеми этими мыслями, чтобы доказать, насколько я добросовестен и насколько я забочусь о здоровье своих близких, друзей и пациентов. Странным образом среди этих мыслей оказались и неприятные воспоминания, говорящие скорее за справедливость упрека, сделанного мною коллеге Отто, чем в пользу моих извинений. Весь материал, по-видимому, беспристрастен, но связь этого базиса, на котором покоится сновидение, с более узкой темой последнего, из которого проистекает желание оправдаться в болезни Ирмы, все же очевидна.
Я отнюдь не утверждаю, что вполне раскрыл смысл этого сновидения и толкование его лишено каких бы то ни было пробелов.
Я мог бы продолжать этот анализ и разъяснять еще много различных деталей. Мне известны даже те пункты, из которых можно проследить различные ассоциации; многие соображения, неизбежные при всяком анализе своего собственного сновидения, мешают, однако, мне это сделать. Кто хотел бы упрекнуть меня в скрытности, тому я рекомендую самому попробовать быть откровенным до конца. Я удовольствуюсь поэтому установлением делаемого мною отсюда вывода: если проследить указанный здесь метод толкования сновидений, то оказывается, что сновидение действительно имеет смысл и ни в коем случае не является выражением ослабленной мозговой деятельности, как говорят различные авторы. Согласно произведенному нами толкованию, сновидение является осуществлением желания.
III. Сновидение – осуществление желания
Миновав тесное ущелье и выйдя неожиданно на возвышенность, откуда дорога расходится во все стороны и открывает превосходнейший вид, можно остановиться на минуту и подумать, куда лучше направить шаги. На том же распутье стоим мы после первого толкования сновидения. Нас поражает ясность неожиданной истины. Сновидение не похоже на неправильную игру музыкального инструмента, которого коснулась не рука музыканта, а какая-то внешняя сила; оно не бессмысленно, не абсурдно, оно не предполагает, что часть нашей души спит, а другая начинает пробуждаться. Сновидение полноценное психическое явление. Оно осуществление желания.[37] Оно может быть включено в общую цепь понятных нам душевных явлений бодрственной жизни. Оно было построено с помощью чрезвычайно сложной интеллектуальной деятельности. Но, познав эту истину, мы в тот же момент останавливаемся перед целым рядом вопросов. Если сновидение, согласно его толкованию, представляет 37 Сновидение – осуществление желания. Это, несомненно, главное в теории 3. Фрейда. Изучение электроэнцефалографической картины сна у животных (Т. Н. Ониани и соавторы) позволило выделить в фазе «быстрого», «парадоксального» сна две подфазы. Электроэнцефалографическая картина первой подфазы свидетельствует о значительном эмоциональном напряжении и соответствует таковой в период поиска, напряженного бодрствования. Вторая подфаза соответствует расслаблению, «снятию напряжения» В состоянии бодрствования подобная картина электроэнцефалограммы соответствует состоянию удовлетворенной потребности (пищевой, питьевой и сексуальной). По мнению Т. Н. Ониани, первая подфаза соответствует развитию потребности, а вторая – ее удовлетворению или имитации удовлетворения. Сходные данные получены и зарубежными исследователями, которые, по выражению А. М. Вейна, «использовали эти данные для развития и подкрепления теории 3. Фрейда».
собою осуществление желания, то откуда же проистекает та странная и причудливая форма, в которую облекается последнее? Какие изменения претерпевают мысли, преобразовываясь в сновидение, о котором мы вспоминаем по пробуждении? Откуда проистекает тот материал, который перерабатывается в сновидении? Откуда проистекают те особенности мыслей, которые мы отметили, как например, то, что они противоречат друг другу? Может ли сновидение научить нас чему-либо новому относительно наших внутренних психических переживаний, может ли содержание его внести какие-либо поправки в наши убеждения, воззрения? Я считаю нужным оставить пока все эти вопросы в стороне и пойти по другому пути. Мы видели, что сновидение изображает желание в его осуществленной форме. В наших ближайших интересах узнать, является ли это общей характерной чертой всех сновидений или же случайным содержанием лишь одного, с которого начался наш анализ. Ибо, даже если бы мы поверили в то, что каждое сновидение имеет свой смысл и свою психическую ценность, мы должны были бы предполагать, что этот смысл не во всяком сновидении одинаков. Наше первое сновидение было осуществлением желания, другое представляет, быть может осуществление опасения, третье может иметь своим содержанием рефлекс, четвертое может воспроизвести попросту какое-нибудь воспоминание и т. п. Бывают ли, таким образом, сновидения, не содержащие в себе осуществления желания?
Легко показать, что сновидения зачастую носят настолько ясный характер осуществления желания, что приходится удивляться, почему язык сновидения до сих пор казался таким непонятным. Вот, например, сновидение, которое я могу вызвать у себя, когда угодно. Если я вечером ем сардельки или другие какие-либо соленые кушанья, то ночью у меня появляется жажда, и я просыпаюсь. Перед пробуждением, однако, я вижу сновидение постоянно с одним и тем же содержанием: мне снится, что я пью. Я пью залпом воду; мне это доставляет большое удовольствие, как всякому, кто томится жаждой. Затем я просыпаюсь и действительно очень хочу пить. Поводом к такому постоянному сновидению служит жажда, которую я испытываю при пробуждении. Из этого ощущения проистекает желание пить, и сновидение представляет это желание в осуществленном виде. Сновидение исполняет при этом функцию, о которой я скажу несколько ниже. Сон у меня хороший; когда мне удается утолить свою жажду тем, что мне снится, будто я выпил воды, то я так и не просыпаюсь.
Таким образом, это – сновидение об удобстве. Сновидение заступает место поступка, который должен был бы быть совершен в жизни. К сожалению, потребность в воде не может быть удовлетворена сновидением, как моя мстительность по отношению к коллеге Отто и доктору М.; но желание и тут и там одинаково. Как-то недавно сновидение это было несколько модифицировано. Перед сном мне захотелось пить, и я выпил стакан воды, стоявшей на столике возле моей постели. Несколько часов спустя мне снова захотелось пить, и я испытал чувство неудовлетворенности, неудобства. Чтобы достать воды, мне нужно было встать и взять стакан, стоявший на столике возле постели жены. Согласно этому мне и приснилось, что жена дает мне напиться из большого сосуда; сосуд этот – старая этрусская урна, привезенная мною из Италии и подаренная мною одному из моих знакомых. Вода в ней показалась мне настолько соленой (по всей вероятности, от пепла, бывшего в урне), что я проснулся. Отсюда ясно, какое удобство может создать сновидение: так как его единственной целью является осуществление желания, то оно может быть вполне эгоистично. Любовь к удобству несовместима с альтруизмом. Наличность урны, по всей вероятности, является снова осуществлением желания. Мне жаль, что у меня нет этой урны, все равно как, впрочем, и того, что стакан с водою стоит подле жены. Урна приспосабливается также и по отчетливому ощущению соленого вкуса, который заставил меня проснуться. Сновидение о жажде обращали на себя внимание и Бей-гандта, который говорит по этому поводу (с. 11): «Ощущение жажды наиболее отчетливо воспринамается всеми, оно вызывает постоянно представление об утолении этой потребности. Способы, которыми сновидение представляет себе утоление жажды, различны и зависят от скрытого за этим воспоминания. Обычно после представления об утолении жажды появляется разочарование в ничтожном эффекте мнимого утоления». Он не указывает, однако, на общеобязательный характер реакции сновидения на раздражение. То, что другие лица, испытывающие ночью жажду, просыпаются без сновидений, не противоречит нашим утверждениям, а доказывает лишь, что у этих лиц, очень некрепкий сон.
Эти сновидения об удобстве я видел очень часто в молодости. Привыкши работать до поздней ночи, я всегда с трудом просыпался вовремя. Мне снилось очень часто, что я уже встал и стою перед умывальником. Спустя несколько мгновений я все же начинал сознавать, что еще лежу в постели, но продолжал спать. Такое же сновидение, проявившееся в особенно остроумной форме, сообщил мне один мой юный коллега, любивший, как и я, поспать. Хозяйка, у которой он жил неподалеку от больницы, имела строгий приказ будить его каждое утро, но ей всегда приходилось долго мучиться, пока он просыпался. Однажды утром он спал особенно крепко; хозяйка постучала в комнату и сказала: «Господин Пепи, вставайте, вам пора в больницу». Ему тотчас же приснилась комната в больнице, кровать, на которой он лежал, и дощечка у изголовья, на которой написано: Пепи Г…, кандидат медицины, 22-х лет. Он подумал во сне: «раз я уже в больнице, значит, мне туда уже не нужно идти», – повернулся и продолжал спать. При этом он откровенно признался себе в мотиве своего сновидения.
В другом сновидении раздражение производит свое действие тоже во сне: одна из моих пациенток, подвергшаяся довольно неудачной операции челюсти, должна была по предписанию врача постоянно держать охлаждающий аппарат на больной щеке. Засыпая, она обычно его с себя сбрасывала. Однажды меня попросили сделать ей выговор за это; тем не менее она сбросила опять аппарат на пол. Пациентка оправдывалась: «На этот

насрано 34617 раз:
[0][1][2][3][4][5][6][7][8][9][10][11][12][13][14][15][16][17][18][19][20][21][22][23][24][25][26][27][28][29][30][31][32][33][34][35][36][37][38][39][40][41][42][43][44][45][46][47][48][49][50][51][52][53][54][55][56][57][58][59][60][61][62][63][64][65][66][67][68][69][70][71][72][73][74][75][76][77][78][79][80][81][82][83][84][85][86][87][88][89][90][91][92][93][94][95][96][97][98][99][100][101][102][103][104][105][106][107][108][109][110][111][112][113][114][115][116][117][118][119][120][121][122][123][124][125][126][127][128][129][130][131][132][133][134][135][136][137][138][139][140][141][142][143][144][145][146][147][148][149][150][151][152][153][154][155][156][157][158][159][160][161][162][163][164][165][166][167][168][169][170][171][172][173][174][175][176][177][178][179][180][181][182][183][184][185][186][187][188][189][190][191][192][193][194][195][196][197][198][199][200][201][202][203][204][205][206][207][208][209][210][211][212][213][214][215][216][217][218][219][220][221][222][223][224][225][226][227][228][229][230][231][232][233][234][235][236][237][238][239][240][241][242][243][244][245][246][247][248][249][250][251][252][253][254][255][256][257][258][259][260][261][262][263][264][265][266][267][268][269][270][271][272][273][274][275][276][277][278][279][280][281][282][283][284][285][286][287][288][289][290][291][292][293][294][295][296][297][298][299][300][301][302][303][304][305][306][307][308][309][310][311][312][313][314][315][316][317][318][319][320][321][322][323][324][325][326][327][328][329][330][331][332][333][334][335][336][337][338][339][340][341][342][343][344][345][346][347][348][349][350][351][352][353][354][355][356][357][358][359][360][361][362][363][364][365][366][367][368][369][370][371][372][373][374][375][376][377][378][379][380][381][382][383][384][385][386][387][388][389][390][391][392][393][394][395][396][397][398][399][400][401][402][403][404][405][406][407][408][409][410][411][412][413][414][415][416][417][418][419][420][421][422][423][424][425][426][427][428][429][430][431][432][433][434][435][436][437][438][439][440][441][442][443][444][445][446][447][448][449][450][451][452][453][454][455][456][457][458][459][460][461][462][463][464][465][466][467][468][469][470][471][472][473][474][475][476][477][478][479][480][481][482][483][484][485][486][487][488][489][490][491][492][493][494][495][496][497][498][499][500][501][502][503][504][505][506][507][508][509][510][511][512][513][514][515][516][517][518][519][520][521][522][523][524][525][526][527][528][529][530][531][532][533][534][535][536][537][538][539][540][541][542][543][544][545][546][547][548][549][550][551][552][553][554][555][556][557][558][559][560][561][562][563][564][565][566][567][568][569][570][571][572][573][574][575][576][577][578][579][580][581][582][583][584][585][586][587][588][589][590][591][592][593][594][595][596][597][598][599][600][601][602][603][604][605][606][607][608][609][610][611][612][613][614][615][616][617][618][619][620][621][622][623][624][625][626][627][628][629][630][631][632][633][634][635][636][637][638][639][640][641][642][643][644][645][646][647][648][649][650][651][652][653][654][655][656][657][658][659][660][661][662][663][664][665][666][667][668][669][670][671][672][673][674][675][676][677][678][679][680][681][682][683][684][685][686][687][688][689][690][691][692][693][694][695][696][697][698][699][700][701][702][703][704][705][706][707][708][709][710][711][712][713][714][715][716][717][718][719][720][721][722][723][724][725][726][727][728][729][730][731][732][733][734][735][736][737][738][739][740][741][742][743][744][745][746][747][748][749][750][751][752][753][754][755][756][757][758][759][760][761][762][763][764][765][766][767][768][769][770][771][772][773][774][775][776][777][778][779][780][781][782][783][784][785][786][787][788][789][790][791][792][793][794][795][796][797][798][799][800][801][802][803][804][805][806][807][808][809][810][811][812][813][814][815][816][817][818][819][820][821][822][823][824][825][826][827][828][829][830][831][832][833][834][835][836][837][838][839][840][841][842][843][844][845][846][847][848][849][850][851][852][853][854][855][856][857][858][859][860][861][862][863][864][865][866][867][868][869][870][871][872][873][874][875][876][877][878][879][880][881][882][883][884][885][886][887][888][889][890][891][892][893][894][895][896][897][898][899][900][901][902][903][904][905][906][907][908][909][910][911][912][913][914][915][916][917][918][919][920][921][922][923][924][925][926][927][928][929][930][931][932][933][934][935][936][937][938][939][940][941][942][943][944][945][946][947][948][949][950][951][952][953][954][955][956][957][958][959][960][961][962][963][964][965][966][967][968][969][970][971][972][973][974][975][976][977][978][979][980][981][982][983][984][985][986][987][988][989][990][991][992][993][994][995][996][997][998][999][1000][1001][1002][1003][1004][1005][1006][1007][1008][1009][1010][1011][1012][1013][1014][1015][1016][1017][1018][1019][1020][1021][1022][1023][1024][1025][1026][1027][1028][1029][1030][1031][1032][1033][1034][1035][1036][1037][1038][1039][1040][1041][1042][1043][1044][1045][1046][1047][1048][1049][1050][1051][1052][1053][1054][1055][1056][1057][1058][1059][1060][1061][1062][1063][1064][1065][1066][1067][1068][1069][1070][1071][1072][1073][1074][1075][1076][1077][1078][1079][1080][1081][1082][1083][1084][1085][1086][1087][1088][1089][1090][1091][1092][1093][1094][1095][1096][1097][1098][1099][1100][1101][1102][1103][1104][1105][1106][1107][1108][1109][1110][1111][1112][1113][1114][1115][1116][1117][1118][1119][1120][1121][1122][1123][1124][1125][1126][1127][1128][1129][1130][1131][1132][1133][1134][1135][1136][1137][1138][1139][1140][1141][1142][1143][1144][1145][1146][1147][1148][1149][1150][1151][1152][1153][1154][1155][1156][1157][1158][1159][1160][1161][1162][1163][1164][1165][1166][1167][1168][1169][1170][1171][1172][1173][1174][1175][1176][1177][1178][1179][1180][1181][1182][1183][1184][1185][1186][1187][1188][1189][1190][1191][1192][1193][1194][1195][1196][1197][1198][1199][1200][1201][1202][1203][1204][1205][1206][1207][1208][1209][1210][1211][1212][1213][1214][1215][1216][1217][1218][1219][1220][1221][1222][1223][1224][1225][1226][1227][1228][1229][1230][1231][1232][1233][1234][1235][1236][1237][1238][1239][1240][1241][1242][1243][1244][1245][1246][1247][1248][1249][1250][1251][1252][1253][1254][1255][1256][1257][1258][1259][1260][1261][1262][1263][1264][1265][1266][1267][1268][1269][1270][1271][1272][1273][1274][1275][1276][1277][1278][1279][1280][1281][1282][1283][1284][1285][1286][1287][1288][1289][1290][1291][1292][1293][1294][1295][1296][1297][1298][1299][1300][1301][1302][1303][1304][1305][1306][1307][1308][1309][1310][1311][1312][1313][1314][1315][1316][1317][1318][1319][1320][1321][1322][1323][1324][1325][1326][1327][1328][1329][1330][1331][1332][1333][1334][1335][1336][1337][1338][1339][1340][1341][1342][1343][1344][1345][1346][1347][1348][1349][1350][1351][1352][1353][1354][1355][1356][1357][1358][1359][1360][1361][1362][1363][1364][1365][1366][1367][1368][1369][1370][1371][1372][1373][1374][1375][1376][1377][1378][1379][1380][1381][1382][1383]