насрано 34617 раз:
[0][1][2][3][4][5][6][7][8][9][10][11][12][13][14][15][16][17][18][19][20][21][22][23][24][25][26][27][28][29][30][31][32][33][34][35][36][37][38][39][40][41][42][43][44][45][46][47][48][49][50][51][52][53][54][55][56][57][58][59][60][61][62][63][64][65][66][67][68][69][70][71][72][73][74][75][76][77][78][79][80][81][82][83][84][85][86][87][88][89][90][91][92][93][94][95][96][97][98][99][100][101][102][103][104][105][106][107][108][109][110][111][112][113][114][115][116][117][118][119][120][121][122][123][124][125][126][127][128][129][130][131][132][133][134][135][136][137][138][139][140][141][142][143][144][145][146][147][148][149][150][151][152][153][154][155][156][157][158][159][160][161][162][163][164][165][166][167][168][169][170][171][172][173][174][175][176][177][178][179][180][181][182][183][184][185][186][187][188][189][190][191][192][193][194][195][196][197][198][199][200][201][202][203][204][205][206][207][208][209][210][211][212][213][214][215][216][217][218][219][220][221][222][223][224][225][226][227][228][229][230][231][232][233][234][235][236][237][238][239][240][241][242][243][244][245][246][247][248][249][250][251][252][253][254][255][256][257][258][259][260][261][262][263][264][265][266][267][268][269][270][271][272][273][274][275][276][277][278][279][280][281][282][283][284][285][286][287][288][289][290][291][292][293][294][295][296][297][298][299][300][301][302][303][304][305][306][307][308][309][310][311][312][313][314][315][316][317][318][319][320][321][322][323][324][325][326][327][328][329][330][331][332][333][334][335][336][337][338][339][340][341][342][343][344][345][346][347][348][349][350][351][352][353][354][355][356][357][358][359][360][361][362][363][364][365][366][367][368][369][370][371][372][373][374][375][376][377][378][379][380][381][382][383][384][385][386][387][388][389][390][391][392][393][394][395][396][397][398][399][400][401][402][403][404][405][406][407][408][409][410][411][412][413][414][415][416][417][418][419][420][421][422][423][424][425][426][427][428][429][430][431][432][433][434][435][436][437][438][439][440][441][442][443][444][445][446][447][448][449][450][451][452][453][454][455][456][457][458][459][460][461][462][463][464][465][466][467][468][469][470][471][472][473][474][475][476][477][478][479][480][481][482][483][484][485][486][487][488][489][490][491][492][493][494][495][496][497][498][499][500][501][502][503][504][505][506][507][508][509][510][511][512][513][514][515][516][517][518][519][520][521][522][523][524][525][526][527][528][529][530][531][532][533][534][535][536][537][538][539][540][541][542][543][544][545][546][547][548][549][550][551][552][553][554][555][556][557][558][559][560][561][562][563][564][565][566][567][568][569][570][571][572][573][574][575][576][577][578][579][580][581][582][583][584][585][586][587][588][589][590][591][592][593][594][595][596][597][598][599][600][601][602][603][604][605][606][607][608][609][610][611][612][613][614][615][616][617][618][619][620][621][622][623][624][625][626][627][628][629][630][631][632][633][634][635][636][637][638][639][640][641][642][643][644][645][646][647][648][649][650][651][652][653][654][655][656][657][658][659][660][661][662][663][664][665][666][667][668][669][670][671][672][673][674][675][676][677][678][679][680][681][682][683][684][685][686][687][688][689][690][691][692][693][694][695][696][697][698][699][700][701][702][703][704][705][706][707][708][709][710][711][712][713][714][715][716][717][718][719][720][721][722][723][724][725][726][727][728][729][730][731][732][733][734][735][736][737][738][739][740][741][742][743][744][745][746][747][748][749][750][751][752][753][754][755][756][757][758][759][760][761][762][763][764][765][766][767][768][769][770][771][772][773][774][775][776][777][778][779][780][781][782][783][784][785][786][787][788][789][790][791][792][793][794][795][796][797][798][799][800][801][802][803][804][805][806][807][808][809][810][811][812][813][814][815][816][817][818][819][820][821][822][823][824][825][826][827][828][829][830][831][832][833][834][835][836][837][838][839][840][841][842][843][844][845][846][847][848][849][850][851][852][853][854][855][856][857][858][859][860][861][862][863][864][865][866][867][868][869][870][871][872][873][874][875][876][877][878][879][880][881][882][883][884][885][886][887][888][889][890][891][892][893][894][895][896][897][898][899][900][901][902][903][904][905][906][907][908][909][910][911][912][913][914][915][916][917][918][919][920][921][922][923][924][925][926][927][928][929][930][931][932][933][934][935][936][937][938][939][940][941][942][943][944][945][946][947][948][949][950][951][952][953][954][955][956][957][958][959][960][961][962][963][964][965][966][967][968][969][970][971][972][973][974][975][976][977][978][979][980][981][982][983][984][985][986][987][988][989][990][991][992][993][994][995][996][997][998][999][1000][1001][1002][1003][1004][1005][1006][1007][1008][1009][1010][1011][1012][1013][1014][1015][1016][1017][1018][1019][1020][1021][1022][1023][1024][1025][1026][1027][1028][1029][1030][1031][1032][1033][1034][1035][1036][1037][1038][1039][1040][1041][1042][1043][1044][1045][1046][1047][1048][1049][1050][1051][1052][1053][1054][1055][1056][1057][1058][1059][1060][1061][1062][1063][1064][1065][1066][1067][1068][1069][1070][1071][1072][1073][1074][1075][1076][1077][1078][1079][1080][1081][1082][1083][1084][1085][1086][1087][1088][1089][1090][1091][1092][1093][1094][1095][1096][1097][1098][1099][1100][1101][1102][1103][1104][1105][1106][1107][1108][1109][1110][1111][1112][1113][1114][1115][1116][1117][1118][1119][1120][1121][1122][1123][1124][1125][1126][1127][1128][1129][1130][1131][1132][1133][1134][1135][1136][1137][1138][1139][1140][1141][1142][1143][1144][1145][1146][1147][1148][1149][1150][1151][1152][1153][1154][1155][1156][1157][1158][1159][1160][1161][1162][1163][1164][1165][1166][1167][1168][1169][1170][1171][1172][1173][1174][1175][1176][1177][1178][1179][1180][1181][1182][1183][1184][1185][1186][1187][1188][1189][1190][1191][1192][1193][1194][1195][1196][1197][1198][1199][1200][1201][1202][1203][1204][1205][1206][1207][1208][1209][1210][1211][1212][1213][1214][1215][1216][1217][1218][1219][1220][1221][1222][1223][1224][1225][1226][1227][1228][1229][1230][1231][1232][1233][1234][1235][1236][1237][1238][1239][1240][1241][1242][1243][1244][1245][1246][1247][1248][1249][1250][1251][1252][1253][1254][1255][1256][1257][1258][1259][1260][1261][1262][1263][1264][1265][1266][1267][1268][1269][1270][1271][1272][1273][1274][1275][1276][1277][1278][1279][1280][1281][1282][1283][1284][1285][1286][1287][1288][1289][1290][1291][1292][1293][1294][1295][1296][1297][1298][1299][1300][1301][1302][1303][1304][1305][1306][1307][1308][1309][1310][1311][1312][1313][1314][1315][1316][1317][1318][1319][1320][1321][1322][1323][1324][1325][1326][1327][1328][1329][1330][1331][1332][1333][1334][1335][1336][1337][1338][1339][1340][1341][1342][1343][1344][1345][1346][1347][1348][1349][1350][1351][1352][1353][1354][1355][1356][1357][1358][1359][1360][1361][1362][1363][1364][1365][1366][1367][1368][1369][1370][1371][1372][1373][1374][1375][1376][1377][1378][1379][1380][1381][1382][1383]

Сенатор Дэниэлс лежал без движения среди мертвых коллег. Он червяком зарылся в их трупы, и чужая кровь насквозь промочила его сшитый по мерке костюм. Когда все началось, сенатор успел спрятаться в числе первых, а дальше вокруг посыпались убитые. Дэниэлс чувствовал, как тела содрогаются в предсмертных спазмах. От их крови у него прилипли к голове волосы и склеились веки. Пропитанные кровью брюки облепили худые ноги, вязкая красная жижа перепонками свернулась между пальцев. Дышал он как прикинувшийся мертвым кролик – мелкими вдохами, редко и еле-еле. Лежа вниз лицом, он прижимал к ладоням лоб, чтобы скрыть их дрожь.
Потом выстрелы прекратились. Крики тоже. Сенатор Дэниэлс услышал другие голоса. Какие-то люди ходили по залу и переговаривались между собой. Время от времени они крякали, поднимая что-то тяжелое. Сначала исчез гнет, давивший на сенатора сверху. Потом оттащили труп, лежащий рядом. А потом его самого ухватили за плечо и перевернули на спину. Сенатор перестал дышать. Чья-то рука поволокла его за плечо, чертя по скользкому от крови мрамору борозду, как тормозной путь. И бросила. Дэниэлс рухнул безжизненным кулем. Он все так же не дышал и не шевелился, застыв в шоке, но капли пота, проступающие сквозь кровавую маску, и паническая дрожь грозили неизбежно его выдать.
Чьи-то пальцы схватили его за ухо, и острая боль пронзила место, где ушная раковина крепится к коже черепа. Сенатор завопил, раздирая склеенный рот и глаза.
Пальцы разжали хватку. Над сенатором возвышался человек – дикарь в камуфляжном комбинезоне с охотничьим ножом в руке. Один из вчерашних рабочих, которые жарили мясо перед Капитолием. Его руки в латексных перчатках были вымазаны красным – и на этот раз явно не кетчупом. На секунду сенатор встретился с ним взглядом. Глаза у работяги были зеленые, расширенные от удивления.
– Пожалуйста… – взмолился сенатор шепотом.
Он уповал на то, что работяга сжалится над ним и бросит среди мертвых. Горючие слезы прорисовали светлые дорожки на его щеках.
Но человек развернулся и крикнул своим подельникам:
– Эй! У меня тут живой!
Дэниэлс с трудом приподнялся и сел. Его окружали такие же дикари с багровыми от крови руками. Глянув на Дэниэлса, они продолжили бродить среди трупов – целых, располовиненных, безголовых – по щепкам, в которые превратились столы. А один, сунув в карман штанов какой-то маленький окровавленный ошметок, крикнул первому в ответ:
– Ну, отправь его к остальным недобиткам.
И указал куда-то охотничьим ножом, с которого срывались тяжелые красные капли.
Там, у стены, сбилась в кучу маленькая группка плачущих людей. Лысых и сутулых, с круглыми выкаченными животами и тонкой пергаментной кожей, обтягивающей скелет. Старики, густо вымазанные в чужой крови.
В нескольких шагах от них один из дикарей кромсал кого-то ножом. Отпилив нечто маленькое, он поднял это в руке, и следом потянулась тонкая проволочка. На ее конце болтался коробок. Дэниэлс не сразу сообразил, что же это такое. Слуховой аппарат. В отрезанном ухе. Дикарь выковырнул его, отбросил в сторону и сунул ухо в задний карман.
Человек, стоящий над Дэниэлсом, улыбнулся. Ухмылка была недобрая, кривая, но все же не лишенная жалости.
– Яму снаружи помнишь? – спросил дикарь и кивнул на жмущуюся к стене стайку уцелевших. – Ваша задача – сгрести в нее все это дерьмо. – И рукой с ножом он широким жестом указал на трупы, устилающие пол. – Ясно?
Пальцы Дэниэлса потянулись к уху, в котором еще пульсировала боль. По щеке лилась теплая кровь. Теплая. Он жив.
– Ну, иди, – велел улыбающийся дикарь. – Иди к своим дружкам.
Сенатор Дэниэлс медленно кивнул и кое-как поднялся на ноги.
* * *
Еще в Прежние Времена… пока не начали заполняться ямы… Уолтер гнал прокатную машину назад в Портленд, штат Орегон, играя с Толботтом Рейнольдсом в кричалки. Эту игру они с ним придумали, чтобы Уолтер мог проверить, жив ли его старик в багажнике.
Уолтер кричал:
– Стейк-соус «А-один»!
А Толботт ему из багажника:
– «Формула четыреста девять».
А Уолтер ему:
– «Севен-Ап»!
А Толботт:
– Канал номер пять.
А Уолтер:
– Вэ-дэ-сорок!
Тишина. Слышен лишь туннельный гул пролетающего снаружи штата Айдахо. Все мечты Уолтера о том, как он поразит Шасту своим богатством, как поднимется над загадками экономики, в которых тонет большинство обывателей, – все эти сладкие надежды могли умереть в багажнике. Уолтер начинал соображать, что теперь делать. Видимо, поворачивать обратно и ловить себе другого ментора… Да, похоронить этого и сразу ехать за следующим.
И тут из багажника доносился голос:
– Я бы выпил сока «Джей-севен»!
О счастье! Мертвые вернулись к жизни! Все снова вставало на свои места. На радостях Уолтер мог забыть, что машина прокатная, и раскурить косячок. Они скоротают за этой игрой много миль, пока Толботт Рейнольдс не заорет:
– Хватит!
А потом еще:
– Надеюсь, толстый белый нацистский хер понравится тебе на вкус!
* * *
Все уши были вывалены из мешков, вытащены из карманов и подсчитаны. Черные уши и белые. Уши со слуховыми аппаратами. Уши с кольцами серег. Уши с седыми волосами и с оранжевыми пятнами от автозагара.
В каждом учреждении какой-нибудь свой гаррет доусон или джамал спайсер обращался к кучке дрожащих, запятнанных кровью недобитков. Он зачитывал им условленный отрывок из книги Толботта: «Вы останетесь и будете жить, выполняя волю наделенных правом голоса кланов и осуществляя все необходимые для этого действия».
На тех, кому сохранили жизнь, возлагалась задача предания мертвых земле.
«Вы не будете ни предлагать, ни навязывать новых законов. Вы – простые служители. Ваша служба имеет пожизненный срок. В случае невыполнения вами своих обязанностей электорат может голосованием приговорить вас к смертной казни».
В книге Толботта все это формулировалось очень просто. Право голоса получали только те, кто в Ссудный день собрал жатву ушей. Ценность ушей была подсчитана согласно рейтингу в Списке и в зависимости от этого распределялось количество голосов между кланами. То есть электорат составляли исключительно те, кто внес вклад в общее дело. Это была гарантия, что никто чужой не перехватит власть. Люди, в Ссудный день набравшие самый высокий счет, объединятся друг с другом и выберут кого-то из своих. Только им хватит силы и духа удерживать власть теми же методами, какими они ее получили.
Конфискованное и ставшее бесхозным имущество официально передавалось в распоряжение нового правительства для покрытия расходов на установление правильного общественного устройства. А также для выплаты компенсаций тем, кому предстоит бросить свое имущество при переселении в положенное отечество.
«Когда вопрос с трупами будет решен, – зачитывали пленникам представители нового правящего класса, – вашей следующей задачей будет выполнение предписаний Акта о переселении в соответствующие отечества».
* * *
Когда эта книга еще не стала книгой… по пути в Портленд, штат Орегон… Толботт Рейнольдс, лежа в багажнике, повторял на разные лады:
– Надеюсь, ты быстро привыкнешь к новой жизни. В тюряге опущенные ходят по рукам и продают свою дырку за сигареты.
Он заявил Уолтеру, что у него вшит подкожный чип, специальное устройство слежения. Где именно под кожей, он уточнить отказался. Чип передает геолокационный сигнал, по которому его быстро найдет ФБР. Как только машина остановится, федералы за час-другой его запеленгуют.
Старик изложил Уолтеру всю практику правоприменения в отношении похитителей – до самого дела об убийстве Чарльза Линдберга-младшего.
– Ты научишься различать черные, белые и метисские херы у себя в глотке по тончайшим оттенкам аромата!
Пока Уолтер вел его в подвал брошенного дома и привязывал к тяжелому стулу, крошечное устройство постоянно транслировало их координаты. А значит, в любую минуту федералы высадят входную дверь и вынесут Уолтера наружу. Его посадят в изолятор, будут судить, приговорят к заключению, и в жизни его не будет больше ни минуты Шасты.
Игра закончена – если только он не найдет и не уничтожит этот передатчик.
Надо обнаружить, где он запрятан, и вырезать его из старческой шкуры. Всего разок надсечь бритвой, протереть спиртом, порыться под кожей – а потом бросить мерзкий девайс на пол и раздавить. Останется только зашить рану. Раны. Казнь через тысячу порезов бумагой.
Вот о чем думал Уолтер, пока искал медицинский спирт. Бритву. Пластыри и суперклей. Готовился к охоте за сокровищем.
Первым делом он разрезал на старике одежду, надеясь увидеть где-нибудь маленький шрам, который выдал бы местонахождение устройства. Он вскрывал швы и снимал рукава, воротник рубашки, словно чистил апельсин. Начал с конечностей – запястий и лодыжек, – продвигаясь к корпусу. На предплечье обнаружилась шишка. Уолтер говорит:
– Оно?
Старик весь напрягся и отвечает:
– А ты проверь.
Уолтер протер шишку спиртом, погрузил под кожу уголок бритвенного лезвия. Пальцы скользили, латексных перчаток у него не было, под ногтями сделалось красно от крови, на глазах аж слезы выступили, до того было жалко старика. Уолтер ведь не к этому стремился. Он не хотел стать тем, кто пытает слабых и немощных, привязав к стулу, кромсая лезвием и ковыряясь среди сосудов и сухожилий.
Шишка оказалась кистой. Уолтер был вынужден продолжить поиски.
Срезав кусок брючины, он нащупал небольшое уплотнение над высохшей икроножной мышцей. Поднял глаза на Толботта. Толботт вздрагивал, морщился и ржал.
– Это оно?
Чокнутый старикан хихикал, его страшно веселило, как Уолтер мнется и страдает.
– В тюрьме ты будешь пользоваться большой популярностью, – заявил он, вынуждая Уолтера снова взяться за спирт.
Вот он протирает кожу, нащупывая под ней уплотнение. Старается ухватить его между пальцев и удержать, пока другой рукой делает надрез лезвием. Только уплотнение не хочет оставаться на месте. Оно все время удирает, скользит под липкой от крови волосатой кожей. Бритве приходится ловить его, догонять, и маленький надрез становится длиннее, уходит в сторону; наконец, лезвие настигает цель – и выясняется, что она ложная. Просто жировик.
Старик уже был весь в кровище, а когда Уолтер попадал куда-нибудь в сосуд, красная жижа хлестала наружу, как кетчуп из тюбика. И запах стоял такой, будто имеешь телку, лет десять пролежавшую в гробу. А Толботт еще весь трясся от смеха и постоянно ерзал. По щекам его текли слезы, каждая морщинка натянулась от напряжения. Он елозил на стуле, насколько позволяли путы, которыми его локти были привязаны к подлокотникам, а ноги к ножкам.
Казнь через тысячу бумажных порезов не была смертельной, но она понемногу обкраивала и стачивала в Уолтере что-то человеческое. Извлечь очередное уплотнение было уже гораздо проще, а следующее он выстриг вообще не поморщившись. Потоки крови, которые сперва его пугали, теперь лишь бесили, сочувствие скисло и превратилось в ярость. Теперь он кроил без разбора.
Всякая эмпатия в нем выгорела. Уолтер рылся у старика под кожей, чтобы его помучить, чтобы наказать, раз не хочет выдавать чип по-хорошему. Намеренно кромсал его, чтобы он наконец раскололся.
Однако Толботт все хохотал и костерил его за бестолковость, и Уолтеру приходилось чертить лезвием борозды на его спине, на голове под волосами. Он уже начал смывать кровь, плеская спиртом прямо из горлышка бутылки, чтобы не ошибиться и не начать резать второй раз по тому же месту. Толботт весь побледнел, голова его свесилась на грудь, а хохот превратился в слабое шипение, как будто он смеялся во сне.
Для поддержания сил Уолтер открыл порнуху с телефона. Свои любимые ролики – те, в которых фигурировали мертвецы. В смысле они были живы, когда трахались и сосали на камеру, но теперь умерли. И тот факт, что они по-прежнему могут волновать его, уже отойдя в мир иной, Уолтер находил самым убедительным доказательством бессмертия человеческой души. Эти боги разврата своей древней красотой давали Уолтеру оправдание – вполне дозволительно порезать шкуру тому, кто остается одной лишь телесной оболочкой.
И все-таки пальцы Уолтера не нащупали никакого чипа. Никакого диода. Только шрамы, комки жира и теплые кисты, которые Уолтер вскрывал и рассматривал, чтобы ничего не пропустить. Предраковые новообразования. Кальцинированные инородные предметы. Кусочки гравия и мелкие кубики стекла – сувениры, оставшиеся после автокатастрофы или падения с велосипеда бессчетные годы назад.
Уолтер срезал со старика трусы и майку. Он прощупывал кожу мелкими круговыми движениями, пытаясь нащупать предмет, который прямо сейчас выдавал его полиции – сообщал координаты заброшенного дома, залитого кровью места преступления, где Уолтер, обливаясь потом и морщась от сострадания, резал и резал бритвой, но уплотнением под кожей оказывался то жировик, то увеличенный лимфоузел, то вросший волос, то фурункул, взрывающийся гноем в глаза, то мозоль, вскрытая по ошибке. Его новый папаша намеренно дергался, чтобы лезвие резануло не туда, и хохотал в истерике.
А чип передавал безмолвный сигнал полиции, и с каждой минутой полиция была все ближе.
* * *
После Ссудного дня книга была везде. Выходить без нее на улицу означало рисковать, что на тебя донесут. А что будет дальше – никто не знал.
Хотя книга сломала ей нос, мать не стала отбирать ее у Терренса. Страницы были в пятнах мочи и коллоидного серебра, но отцовские пометки по-прежнему читались. Пометки, которые отец сделал специально для него. Среди них был список – на последней, чистой странице. Под заголовком «Мои мечты для тебя» отец перечислил:

Превосходное здоровье и сила
Высокий статус
Мудрость
Смелость
Чтобы ты стал великим целителем

Терренс по-прежнему начинал каждый день с чтения. Сегодня из книги Толботта он узнал следующее:
В некогда соединенных штатах рядовой американец всегда находился под контролем. Его образование представляло собой постоянное повторение одной и той же нарративной модели. В большинстве классических произведений американской литературы, которые так любят критики и составители учебных программ, присутствуют три героя. Каждого из них из сюжета в сюжет постигает одна и та же судьба. Послушный тихоня уничтожает себя. Агрессивного бунтаря уничтожают другие. И лишь очень внимательный и зачастую безмолвный наблюдатель остается в живых, чтобы поведать о случившемся.

Самоуничтожение. Убийство. Свидетель.

Именно в таком порядке. Сначала доводит себя до смерти кто-то невинный, как ребенок. В книге «Пролетая над гнездом кукушки» это Билли Биббит, который добровольно отправляется в психлечебницу, чтобы не перечить матери, а после секса с проституткой решает покончить с собой из страха перед материнским неодобрением.
Следующим гибнет бунтарь. В том же романе лихого ирландца Рэндла Патрика Макмерфи душат во сне. Свидетель, хранящий молчание – Вождь, – убегает на свободу, чтобы рассказать миру эту историю.
В «Великом Гэтсби» Миртл Уилсон от отчаяния бросается под колеса автомобиля. Фицджеральд с первых строк описывает ее как потенциальную самоубийцу. Вскоре после этого нувориш Джей Гэтсби погибает, застреленный в собственном бассейне. Рассказчик же, Ник Каррауэй – почти carry away, – уносит ноги на Средний Запад, вынося из истории мораль и делясь ею с читателем.
Это не единственная модель сюжета, но именно ее американцы считают идеальной, и успех любой книги в долгосрочной перспективе зависит от того, насколько близко ее сюжет воспроизводит этот паттерн.
Если роль бунтаря достается женскому персонажу, то гибель часто заменяется изгнанием или остракизмом. В «Унесенных ветром» смиренная тихоня Мелани Уилкс выбирает смерть ради того, чтобы родить ребенка – она знает, что не переживет роды, но хочет угодить мужу. От волевой Скарлетт О’Хара отворачиваются и семья, и прежнее окружение, а скрытный и сдержанный Ретт Батлер уезжает в Чарльстон, покидая место действия, как Вождь и Ник Каррауэй. Вариация того же сюжета имеет место и в «Долине кукол» – прекрасная Дженнифер Норт изо всех сил старается оправдать надежды матери и в итоге решает наложить на себя руки, потому что опухоль в груди угрожает лишить ее красоты. Резкая и амбициозная Нили О’Хара – выдуманный персонаж, взявший сценический псевдоним в честь другого выдуманного персонажа, – собственными действиями ломает себе карьеру в шоу-бизнесе. А тихая и деликатная Энн Уэллс – чужая в Голливуде, покинувшая семью в далекой Новой Англии, прямо как Вождь у Кена Кизи покинул свое племя, – в финале возвращается обратно на малую родину, понеся наименьший ущерб.
В «Обществе мертвых поэтов» ученик решает покончить с собой, не выдержав отцовского неодобрения, учителя изгоняют за свободомыслие, и вся история излагается внешним наблюдателем.
Даже такой, казалось бы, нетипичный роман, как «Бойцовский клуб», следует тому же паттерну. Самым новаторским аспектом «Бойцовского клуба» является то, как схлопываются в нем все три архетипа. Убивая себя, мученик уничтожает бунтаря и тем самым создает интегрированный пассивно-активный голос, который и выступает в роли нового, обладающего собственным самосознанием рассказчика.
Раз за разом американцам втирают одну и ту же мораль: не будьте ни слишком пассивны, ни слишком агрессивны, глядите в оба и не привлекайте к себе внимания. Так надо, чтобы спастись. Чтобы выжить. Чтобы рассказать свою версию событий.
Если верить Толботту, половина населения прежде соединенных штатов всегда была в рабстве у другой половины. И расстановка сил в этих взаимоотношениях менялась почти каждые четыре года. Избиратели были вынуждены становиться рабами или тиранами, тиранами или рабами – в зависимости от итога выборов. И литература была откалибрована так, чтобы уберечь людей от потери рассудка в условиях постоянно нависающей перспективы резкой смены власти.
Терренс закрыл книгу и застыл, держа ее на коленях. Он понимал, как ему остаться в живых: вырваться из этой формулы. Для этого необходимо найти другой вариант.
Такой, к которому его не подталкивали все известные ему книги и фильмы.
* * *
Полуживой Толботт наконец признался, что никакого чипа нет. Он соврал. Хотел испытать Уолтера, проверить, далеко ли он зайдет ради своей цели. Хватит ли ему хладнокровия.
Бледный, как смерть, едва дыша и еле двигая серыми губами, он выплюнул:
– Я тобой горжусь.
А Уолтер больше не был прежним Уолтером. Он превратился в кого-то себе не знакомого, кого-то скользкого от чужой крови. С пальцами, онемевшими от усталости.
– Я горжусь! – прохрипел его новый папаша.
Веки у старика почти смыкались, он как будто уже был готов помереть, но все же собрал волю в кулак, красными глазами пригвоздил Уолтера к месту и потребовал:
– Слушай меня внимательно. Я согласен открыть тебе все тайны успеха. – Он тяжело сглотнул и откашлялся. – Записывай! Пиши: Декларация Взаимозависимости.
И Уолтер помчался искать блокнот и ручку.
* * *
Шаста проверила заряд батареи и отключила телефон. Батарея была готова в любой момент сдохнуть. Шаста ее хорошо понимала.
Она смотрела Толботта Рейнольдса по телевизору и пыталась успокоиться. Многие не разделяли ее ужас. Например, человек, который развозил дрова. Или ее университетские преподаватели – те, которых не застрелили и не закапывали теперь в братской могиле на футбольном поле. Большинство уцелевших смотрели на перемены с большим воодушевлением. Никакие прежние действия не решили общественных проблем, разве что их усугубили. Народ был готов попробовать нечто радикально иное.
По правде говоря, изложенное в книге Толботта не было таким уж новым. Ведущие политические фигуры – в частности, Кит Эллисон – задолго до него предлагали разойтись по разным государствам. По сути, Толботт скопировал план Эллисона, требуя объединить южные штаты в отдельную страну, населенную исключительно людьми африканского происхождения. В северных штатах должны были остаться только белые. Также автономный статус получала Калифорния – этому штату было уготовано особое назначение.
Телевидение заполонили новые лица – вместо комментаторов и политических обозревателей, ставших мишенями Ссудного дня. Они объясняли, что первоначальная расовая идентификация будет вестись по данным прошлых переписей населения и базам абитуриентских заявок в высшие учебные заведения. Для принятия решений в спорных случаях, когда расовая принадлежность неочевидна, новая власть истребовала все архивы лабораторий генетического тестирования, прежде предлагавших свои услуги по интернету. Действие Акта о неразглашении генетической информации было, ясное дело, приостановлено. Благодаря популярности такого тестирования новая власть получила готовую базу граждан, которым потребуются переезд и компенсация.
Шаста не хотела, чтобы ее поймали сетью из-за какого-нибудь неизвестного ей скелета в генетическом шкафу. Она решила подстраховаться. Нашла в интернете сайт, который еще принимал биткойны, отправила пробу слюны на анализ под чужим именем. Результат должен был прийти текстовым сообщением на мобильник, который она купила у бездомного оборванца на бульваре Мартина Лютера Кинга. Оборванец взял с нее пятьдесят долларов и зарядное устройство к своему товару не приложил. Мобильник был в кровавых отпечатках пальцев, то есть пережил какую-то жуткую историю, но Шаста быстренько вытерла засохшую кровь антибактериальной влажной салфеткой. Батарея уже тогда была полудохлая.
Ожидание было хуже, чем после теста на беременность. Шаста пыталась утешиться тем, что родители у нее белые. Бабушки-дедушки с обеих сторон тоже. И все равно ждать результата было страшнее, чем после анализа на ВИЧ.
В новом мире, провозглашенном Декларацией Взаимозависимости, такие переживания испытывали многие. К канадской границе потянулись беженцы – в основном смешанные пары и семьи. Кто-то отправился в добровольное изгнание в Европу или Мексику. Увы, по книге Толботта это означало отказ от всей собственности. На полноценную компенсацию могли рассчитывать лишь те, кто добровольно сдавал свою недвижимость и бизнес и переезжал в соответствующее государство себе подобных.
По телевизору Толботт Рейнольдс успокаивал население, заверяя, что расстрельные группы работу закончили. Освободители прежде соединенных штатов будут контролировать процесс переселения и применять силу только в случае сопротивления и только соизмеримую с таковым.
Держа при себе отключенный телефон в надежде сэкономить заряд батареи до получения результатов, Шаста пыталась уложить в голове идею надвигающегося расового сепаратизма. Не было в обществе единых и неделимых групп. Едиными не были даже геи. Да что там, особенно геи. Идентичность квиров дробилась чаще, чем делились клетки эмбриона. Борясь с желанием лишний раз включить телефон, Шаста вспоминала блестящую писательницу Зору Ниэл Херстон, о которой узнала на очередном фестивале «Месяц черной истории». По мнению Херстон, афроамериканцы бывают следующих цветов:

Желтый
Темно-желтый
Светло-коричневый
Вазелиновый
Шоколадный
Караковый
Темно-коричневый

Шаста решила не отставать от сливок Гарлемского ренессанса и составила шкалу белизны.

Отварной рис
Сливки
Тюремная бледность
Вампир
Чищеная картошка
Экрю
Упаковочная бумага
Стандартная кукла Барби

Сама она по этой шкале была не темнее «чищеной картошки».
Шаста не знала, сколько времени прошло, но ждать больше не могла. Она включила телефон. И тут же поступило сообщение.
* * *
По телевидению и по радио Толботт объявлял временные меры.
Все государственные служащие должны оставаться слугами народа. Они должны распрощаться с мыслями о ранней пенсии. Да, когда-то эти люди забыли свои мечты в обмен на безопасность и перспективу, что однажды их сменят на посту молодые. Но молодые захватили власть и были пьяны ею. Эти парни не надеялись дожить до возраста, когда им можно будет покупать алкоголь, – и вдруг обрели будущее. Конечно, меньше всего им теперь хотелось разносить почту и выписывать штрафы за неправильную парковку. Поэтому Толботт временно отменил пенсии и отпуска в государственном секторе. Чисто в формате краткосрочной экстренной меры. Надолго ли – не знал никто. Исключение было сделано для военных и полиции, поскольку они оказали содействие племенам.
Поначалу страна продолжила катиться вперед по инерции. Те государственные учреждения, чья задача заключалась в доставке почты и выписывании штрафов, продолжали выписывать и доставлять. Во-первых, сил нанести ответный удар у них все равно не было; во-вторых, никто не знал, по кому следует этот удар наносить; в-третьих, никому не хотелось привлекать к себе внимание с риском стать следующей мишенью.
Страх перед возможными последствиями заставлял государственных служащих всегда сохранять хорошую мину. Мотивация кнутом, без всяких пряников.
Для предотвращения дальнейших кровопролитий на каждом шагу были размещены билборды с фотографией сияющего белозубого Толботта и слоганом:

Улыбка – лучший бронежилет!

То же изображение и слоган украшали собой автобусные остановки и стены офисных столовых. Народ понимал, что это следует читать как «улыбайся или застрелят», но был ли выбор?
Часто можно было видеть, как почтовые служащие скалят зубы изо всех сил, а со лба у них катится пот. Эти люди знали, что единственная доступная им стратегия выхода – через яму с известью. Работники государственного сектора стали новым классом рабов, прикованных к своим задачам. Родом движимого имущества.
Книга Толботта утверждала, что люди так долго жили на пороге хаоса без уверенности в завтрашнем дне, что с благодарностью примут условия любого нового правительства. «С благодарностью» – это оказалось еще мягко сказано. Исчезла постоянно нависавшая угроза близкой смерти, и от облегчения народ ликовал. Люди были готовы принять над собой любую власть, лишь бы она сохраняла мир. Деньги больше не имели влияния, они стали инструментом с недолгим сроком службы.
Толботт упразднил доллар, а новую валюту полагалось распределять главам кланов – пускать ее вниз по иерархии, вверять родным и близким, чтобы те передавали дальше. Валюта, отпечатанная на выцветающей пленке, быстро приходила в негодность. Деньги нельзя было копить, и потому их приходилось тратить на хлеб и вино, а чтобы удовлетворить растущий спрос, требовалось сажать больше пшеницы и винограда, и больше людей шли работать на поля.
И всегда маячила перспектива нового списка, в этот раз направленного на неугодных водителей автобусов и контролеров на платных парковках. Государственные служащие испуганно улыбались и лебезили, все прочие старались лишний раз не отсвечивать и в кои-то веки были рады, что не работают в госсекторе.
В глазах молодежного бугра миллениалов рядовые подметальщики улиц были виновны не менее сенаторов – как и власть имущие, они были готовы отправить целое поколение умирать на войне. Как якобинский террор начался с отправки на гильотину знати, а дальше полетели головы слуг и духовников, так и теперь существовал риск, что Ссудный день станет ежегодным событием.
* * *
Фигура на горизонте казалась призраком. Полупрозрачная, колеблющаяся в мареве жары, она еле теплилась, как свечной огонек, но становилась выше и четче с каждым шагом по автостраде. Вид ее напоминал брошенных животных. Собак, которых нищие семьи отвозили подальше и бросали в чистом поле, надеясь, что домашние питомцы сами о себе позаботятся. Голодающие комнатные собачки обречены на поедание экскрементов других животных. Дерьма, в которое отложили яйца черные мухи, и яйца эти уже готовы проклюнуться личинками. В итоге бедная брошенная шавка подыхает еще быстрее, вынужденная жрать еще больше дерьма, чтобы прокормить голодных червей у себя в брюхе, а с дерьмом поглощать и новые яйца, пока наконец не упадет где-нибудь под кустом, под деревом или забором – словом, там, где будет чуточку тени, чтобы, задыхаясь и вывалив язык, испустить дух.
Вот что Доусону Форду напомнила эта фигура.
За ее приближением он мог наблюдать, просто повернув голову набок. Бывший цеховой староста, вождь из самого влиятельного клана в Государстве Арийском, лежал на пыльной обочине под днищем фуры и скручивал крышку подшипника с крестовины карданного вала. Торчащие из-под фуры ноги пекло солнце – пятки в сапогах уже совершенно сварились, а джинсы будто раскаленным утюгом жарило.
Доусон вытаскивал из подшипника иглы и чистил каждую во рту. Сплевывая машинное масло, поглядывал на приближающуюся фигуру и вслепую ставил иглы на место. Вилка дифференциала так нагрелась, что пальцы жгло. Ящик с инструментами стоял наполовину в тени – если как следует потянуться, можно достать.
В кабине работало радио на полную мощь, чтобы слышать под фурой. А по радио был, конечно, тот человек. Толботт. Никакой музыки, никаких трансляций спортивных матчей. Один Толботт Рейнольдс – и по радио, и по ящику. Новый самодержец. Небось в замке живет, везучий ублюдок, в окружении юных наложниц. Динамики на приборной панели дребезжали от его голоса.

Рай – это не великолепие архитектуры, не красота природы. Рай создают души тех, кто его населяет.

Голос звучал над песком и кустами полыни. С того момента, как Доусон услышал сгоревший подшипник, мимо него по автостраде не проехала ни одна машина. Приближающаяся фигура была, видимо, женщиной. В пыльных обносках и с полным отсутствием намека на жопу. Солнце спалило ей кожу до пузырей, а с волосами обошлось и того жестче. Ветер, пыль и пот сваляли их в сплошной колтун.
Голос Толботта провозгласил:

Тот, кто в двадцать пять лет способен встать лицом к реальности, в шестьдесят способен ее диктовать.

Видок у нее был не очень, но Доусон на всякий случай все же снял обручальное кольцо и засунул в передний карман джинсов. Перекатил во рту иглу подшипника, отсасывая с нее горелое масло, сплюнул черным.
Запихивая кольцо в карман, он нащупал в глубине смятую бумажку – список того, что он должен купить домой. Что он пообещал своей жене Роксане. Ее рукой написанные слова, наверное, уже стали нечитаемыми, до того записка была стерта и пропитана его потом, но Доусон знал список наизусть:

Кофейные фильтры
Пальчиковые батарейки (для пульта на кухне)
Авокадо (только не темные!)
Туалетная бумага
Павлиньи язычки

Бег жизни ничуть не замедлился. Просто теперь они мерили уходящие дни в павлиньих язычках.
А еще через секунду та женщина доковыляла-таки до фуры и остановилась над ящиком с инструментами. И замерла молча – похоже, радио действовало ей на нервы.
Голос из динамиков вещал:

Когда они побегут – выслеживайте их. Достаньте их из укрытий. Стыд, что они испытывают, является итогом разбазаривания власти, построенной многими поколениями отцов.
Доусон различал несколько степеней солнечных ожогов. Первая – загар кровельщика: это если класть рубероид и прибивать его скобами к фанерному основанию крыши, жарясь на нем, как стейк на гриле. Далее по цветам Доусон выделял следующие градации:

Цвет сырой печени, как после вояжа через океан в спасательной шлюпке
Тропический алый, как после дня на пляже под озоновой дырой с маслом для загара
Красный камикадзе
Сен-Тропе оранж
Цвет автозагара Арнольда Шварценеггера
Обугленная аризонская бомжиха

Женщина не подходила ни под одну градацию. Ее сожгло до пузырей, и кожа сходила клочьями, обнажая лилейно-белые овалы нового эпидермиса. Это были ожоги кабинетного существа, впервые оказавшегося под открытым небом.
Губы у Доусона сейчас наверняка были черные от машинного масла – а у нее белые, как заиндевелые от слоя омертвевшей кожи. Зубы зато как у кинодивы, ровные и белехонькие.
Общеизвестно, что после Ссудного дня осталось много недобитков. В основном всякие профессора и академики, поди подстереги их при вечно свободном графике. О недобитках ходили слухи, что они, одевшись в лохмотья, прикидываются нормальными гражданами и потихоньку пробираются в сторону канадской границы. Мексика их не принимала, а вот Канада пока могла проявить сострадание. Двадцать первая трасса вела через известняковые пустоши на востоке штата Вашингтон на север, прямиком до Канады, но только умственно отсталый мог бы решиться пойти по ней пешком в жару, когда до ближайшего города, Калотуса, километров двенадцать, не меньше.
О людях науки Доусон твердо знал одно: ребята они не слишком умные.
Женщина подошла к коробке с инструментами и села на корточки, заглядывая под фуру.
– Эй, мистер, как насчет подвезти? – протянула она, изображая акцент, который почерпнула, видимо, из комедий про реднеков.
Доусон перекатился на бок, вытащил телефон, навел камеру ей на облезлую физиономию. Если она и знала о программах распознавания лица, то слишком устала, чтобы об этом париться.
Отправив фото на анализ, он протянул руку ладонью вверх.
– Как насчет подать мне торцевую головку на семь восьмых?
Блеклые голубые глаза метались по рядам блестящих инструментов в ящике. По шестигранным отверткам, клещам и пассатижам.
Роксана с лету нашла бы то, что он просит.
Доусон перекатил во рту иглу подшипника, как зубочистку. Щелкнул черными от машинного масла пальцами, чтобы женщина соображала быстрей. В следующую секунду ему в ладонь плюхнулся горячий металл. Гаечный ключ на пять восьмых.
Телефон пискнул. Лицо нашлось в базе. Голодную замученную бабу в рваных кроссовках и огромном рабочем комбезе с дырами, кое-как заклеенными грязным и затрепанным по краям скотчем, звали Раманта. Она скрылась из Орегонского университета, где возглавляла кафедру осознанных гендерных путей. Но уйдет она недалеко. К ней уже спешит небольшая армия охотников за головами, кое-кто из них совсем рядом. А она взяла и свалилась в руки Доусону. Нечаянная радость.
Голосов за ней – несчастные одиннадцать тысяч. Маловато для династии, но можно ведь на каждых выборах продавать свои голоса той стороне, которая больше заплатит, и на этом сколотить небольшое состояние. А вот пустит ли он ее в расход и как именно – это уже другой вопрос.
Видимо, она прочла эти мысли в его глазах и спросила:
– Полагаю, теперь вы меня убьете?
Ломать комедию с акцентом она перестала, и выяснилось, что манера речи у нее образованная. Рафинированная. Культурная.
Ничего хорошего. Культурных нынче убивали.
Из кабины Толботт вещал во всю мощь динамиков:

Ссудный день – это не месть. Охотник не питает ненависти к оленю. Он уважает свою жертву, но знает, что она должна умереть ради его выживания.

Доусон даже почувствовал досаду. Грязь запеклась у нее в облезлых ноздрях и в углах рта, от нее несло немытым телом, шея была вся в воспаленных укусах и свежих расчесах, а голова битком забита пустой идеологией, и больно было видеть за всем этим когда-то очень красивую женщину.
Она оглянулась на дорогу, ища на горизонте преследователей. И проговорила еле слышно, ни к кому особо не обращаясь:
– Это было не просто заурядное студенческое хулиганство. Они с оружием пришли.
Ее оставили в живых и приказали сбросить трупы мертвых коллег в яму.
– Всю мою кафедру… – Ее голос охрип от горя.
Она сидела на корточках, когда силы иссякли, она рухнула коленями на щебенку. Застыла в позе обреченности, повесив голову. И протянула Доусону вытащенный из его инструментов нож для линолеума.
– Отрежьте. Я вас умоляю.
Другой рукой она убрала волосы с лица, открывая ухо.
– Пожалуйста, режьте, только довезите меня до границы.
Вид у нее был совершенно обессиленный. Если Доусон ее не убьет, это сделает кто-то другой.
Резать ухо по-живому, может, и жестоко, зато так она будет считаться мертвой. Он получит голоса, она – возможность удрать в Канаду. Унести через границу то, что от нее осталось. Обоюдный выигрыш.
Доусон снова щелкнул пальцами и показал ей на нужную торцевую головку. Охотники за головами будут здесь с минуты на минуту.
– Саманта?
– Раманта, – поправила она.
Капля самоуважения в ней еще осталась. Она отложила нож и подала торцевую головку. Видать, поняла намек.
Никто тут никого не будет резать, и никто никуда не поедет, пока Доусон не разберется с подшипником.
* * *
Простым блокнотом обойтись не вышло. В мире, предшествовавшем Списку… мире, казавшемся таким незыблемым… рука Уолтера просто не могла писать так быстро. За впавшим в безумие Толботтом Рейнольдсом было не угнаться. Он тараторил как в бреду, почти теряя сознание от кровопотери. Голова запрокидывалась, глаза то и дело прикрывались, он совсем окосел в экстазе от боли. Великий человек по-прежнему сидел голый, привязанный к стулу, под которым разливалась лужа его пота, крови и мочи. От углов рта тянулись нитки слюны, а он говорил, говорил, говорил… Бредящий труп. Оракул с передозом эндорфинов.
Пришлось взять ноутбук. Уолтер старался зафиксировать каждое слово и лихорадочно стучал по клавиатуре. Правда, каким образом все это поможет ему разбогатеть и жениться на Шасте, было пока неясно.
Клавиатура быстро стала липкой от крови. Пальцы Уолтера оставляли на кнопках красные следы.
А Толботт диктовал:
– Гомосексуал всегда будет локомотивом производства – у него нет необходимости растить детей, расходуя свое время и деньги. – Он сделал паузу и посмотрел Уолтеру в глаза, проверяя, дошел ли до него смысл. – Каждое новое поколение гомосексуалов рождается и вырастает в гетеросексуальных семьях, а затем покидает их, чтобы примкнуть к себе подобным. Гомосексуалы могут копить и преумножать результаты своих трудов, богатство гетеросексуалов постоянно размывают расходы на детей, и от этого в конечном итоге выигрывает гомосексуальное сообщество.
Уолтер напечатал и вслух повторил: «Гомосексуальное сообщество» – давая понять, что все зафиксировал.
– Гомосексуалы не тратят на детей не только деньги, но и время, – назидательно продолжил Толботт. – Они могут больше учиться, расширяя свои навыки, и просто больше работать без необходимости оглядываться на интересы семьи.
Уолтер исправно печатал, вслух произнося последнее слово каждой фразы.
– Гомосексуальное сообщество всегда будет пополняться без всяких на это расходов.
Старик посоветовал Уолтеру задать шаблон, который далее будут выполнять другие. Запустить механизм, который станет сам приводить себя в действие. Который даже Уолтер уже не сумеет остановить.
Уолтер пока не имел ни малейшего понятия, как это поможет ему разбогатеть. По всеобщему писательскому обыкновению он был слишком занят набором текста, чтобы думать.
– Для сохранения целостности взаимоисключающих наций гомосексуалов и гетеросексуалов гетеросексуальные дети, рожденные лесбиянками, должны подлежать обмену на гомосексуалов из гетеросексуальных семей…
– …равным числом… – повторил следом за ним Уолтер.
Тяжело дыша, Толботт ерзал в путах окровавленным телом.
– В случае необходимости обмена неравного числа детей…
– … родителям, не получающим ребенка взамен отдаваемого, должна быть выплачена компенсация, – повторял Уолтер, прилежно печатая слова.
И так день за днем. Старик извергал из себя слова, Уолтер старательно их собирал. Помимо этого, единственной задачей – единственной практически осуществимой задачей, которую дал ему Толботт, было создание сайта. Когда старик засыпал, Уолтер брался за сайт и уже почти его закончил.
В какой-то момент старик, видимо, в дурмане, посмотрел на Уолтера с безумным оскалом и выкрикнул:
– Улыбка – лучший бронежилет!
Уолтер на всякий случай напечатал и это.
Он ни на минуту не терял веры в то, что старый хрен к чему-то ведет, что это не просто околесица. Что он, Уолтер, не тратит ценное время своей жизни, документируя предсмертный бред психа.
К примеру, затребованный стариком сайт был как-то совсем не похож на высокотехнологичный инструмент заколачивания больших денег.
Работать сайт пока не начал, Уолтер ждал от старика отмашки. Однако сделал он все четко по инструкциям, вплоть до идиотского названия. Совершенно пустого, без всякой выдумки. Беснующийся маразматик потребовал, чтобы сайт назывался просто: «Список».
* * *
Сотрудница почты достала из-под прилавка и положила перед ним бланк.
Форма номер триста сорок шесть, заявка на переселение в соответствующее отечество.
Глядя на Гэвина, она улыбнулась, облизнула губы и проговорила:
– Странно, в жизни бы не подумала, что в вас есть африканская кровь.
– Во мне ее нет, – ответил Гэвин, придвигая к себе бланк.
Сотрудница почты окинула долгим взглядом его ярко-рыжие волосы, квадратный подбородок, широкую грудь и вздохнула:
– Господи, жалость-то какая…
Ну что он мог на это сказать? Он не сделал ничего дурного, лишь следовал новому закону. Гэвин поблагодарил и отошел к длинному столу у окна, чтобы заполнить бланк. Вокруг толпился народ, люди стояли в очередях за посылками и чтобы обменять небольшие суммы старых денег на новые, с ограниченным сроком годности.
В первой строке полагалось указать имя. Он написал: «Гэвин Бейкер Макиннс».
Далее шли фактический домашний адрес и страна пребывания. Имена родителей. Возраст – Гэвин написал, что ему восемнадцать.
Над графой «рабочие навыки» он задумался. Он был экспертом во многих вещах, только ни одна из них не годилась для внесения в официальный документ.
В графе «образование» он написал, что закончил школу, и указал дату. Вчера.
До Ссудного дня, прежде чем была озвучена идея переселения, еще в девятом классе школы Гэвин узнал кое-что о жизни. В частности, он понял: учителя рассказывают лишь то, что ученикам разрешено узнать. А все важное ему предстоит выяснять самому.
Он слушал, как его учительница, ни разу не покидавшая Северной Америки, вещает о жизни в Европе и Азии. Конспектировал лекции другого учителя, не написавшего в жизни ни единого короткого рассказа, но уверенно препарирующего Фолкнера, Фицджеральда и Донна. Когда Гэвин эхом повторял их беспомощный бред, его хвалили и называли умным. Да, ему действительно хватало ума понять, что он не понимает ничего и что учителя у него идиоты. И получить знания он сможет, только самостоятельно охотясь за ними в реальном мире.
Над графой «причина переселения» он снова задумался.
Гэвин желал себе такого счастья, от зрелища которого его родителей наизнанку вывернуло бы. Он желал любви, которая полностью уничтожила бы их любовь к нему. Вся его жизнь состояла из «или-или». Рано или поздно ему придется выбирать между счастьем родителей и своим собственным.
В графе «сведения о правонарушениях и судимостях» он, покривив душой, поставил прочерк. Официально это была правда, без судимости действительно обошлось. Он не хотел давать ни малейшего повода завернуть его с переселением.
Гэвин плохо представлял, каково это – стереть чью-то жизнь, чтобы освободить место для своей собственной. С детских лет он обучил себя ничего не хотеть. Сложнее всего было с Рождеством и днями рождения – праздниками, построенными вокруг желаний. Когда родители предлагали Гэвину отправить список Санта-Клаусу, ему приходилось обращаться за советом к одноклассникам. Это было как антропологическое исследование – он проводил опросы, выясняя, что принято хотеть у мальчишек. Наборы «Лего», приставки «Нинтендо» – что набирало больше голосов, то Гэвин и называл родителям. Разворачивая подарок, он должен был изображать восторг. И никогда не позволять себе думать о своих истинных желаниях.
Следующим вопросом было: «Обращались ли вы за профессиональной психологической помощью?»
Свою тайную жизнь Гэвин начал с мелкого воровства в магазинах одежды. Он мерил кучу футболок в универмаге «Сирс» и одну из них выносил на себе, надев под свою. Или новую куртку под своей старой. После «Сирс» он шел в «Джей Си Пенни» или «Нордстром». Нести полную сумку кожаных курток домой он не мог – мать потребовала бы объяснений. Впрочем, Гэвин придумал, как решить проблему. Он относил награбленное в бюро находок торгового центра и оставлял свои контакты. За вещами, разумеется, никто не являлся, и по истечении положенных трех недель администрация звонила Гэвину и предлагала «находку» забрать.
Это была идеальная схема отмывания добычи, вот только она не поспевала за его аппетитами. Не мог же он постоянно находить на дороге пакеты с дизайнерским шмотьем, причем всегда в точности своего размера. К тому же обладание вещами не было его целью. Все удовольствие составляли процесс поиска желаемого предмета и охота за ним. Гэвину нравилось выслеживать избранную вещь, ходить вокруг нее кругами, нащупывать момент в сладострастном оцепенении, как хищник перед прыжком. Во власти импульса, которому не мог сопротивляться, он выжидал в засаде. Футболка могла ему совсем не нравиться, но дело-то было не в ней.
По правде говоря, очередная футболка или джинсы тут же вместо радости становились для него источником стыда. Напоминанием о его оборотной стороне. О том, как легко он готов отказаться от законопослушной жизни. Поэтому Гэвин начал жечь добычу – прямо у себя дома, в подвальном камине. После школы, пока родители еще были на работе, он развлекался тем, что держал футболку на вытянутой руке и водил горящей спичкой по затейливым линиям узора в индийские «огурцы». Жечь тряпки было почти так же приятно, как воровать их. Он раскладывал в очаге пылающие штаны и подкидывал сверху рубашки и свитера до тех пор, пока все они не превращались в серый пепел.
Погубила его кожаная куртка. Красная. Цвета бычьей крови. Ее атласная подкладка и трикотажный воротник прогорели легко и быстро, но от кожи пошел вонючий черный дым. Такой запах бывает, если поджечь волосы над свечкой. Гэвин лихорадочно пытался задуть тлеющую в камине куртку, и тут в его подвальное логово спустилась мать.
Он ей все рассказал. Ну, половину всего. Ту, которую сам мог понять – про воровство. Она спросила, согласен ли он пойти на психотерапию.
Далее на сцену выходит доктор Ашанти. По вторникам после школы Гэвин стал ездить на автобусе в центр. Все это происходило в рамках государственной программы по охране психического здоровья, сеансы оплачивались по льготной ставке, но матери все равно пришлось работать дополнительные часы. Гэвин ждал своей очереди в приемной вместе с прыщавыми ровесниками. Большинство, как и Гэвин, приходили туда сами, некоторых водили родители.
Каждый вторник в течение часа доктор Ашанти объяснял Гэвину, что воровство в магазинах является предсексуальным импульсом. Это если по-научному.
Охотясь за вещами, Гэвин упражнялся в соблазнении, перед тем как овладеть объектом желания и в итоге с ним расстаться. Звучало вполне логично. Другой вопрос, что нужно было делать с этим импульсом.
Доктор принимал его в подвальном кабинете, стены которого украшали пробковые доски с приколотыми к ним мотивационными картинками. Например, летящий парусник и надпись: «Поймай ветер, который приведет тебя к желанной цели» – и все в таком духе. В очередной такой визит Гэвин сломался. Доктор сидел на крутящемся стуле чуть поодаль от своего рабочего стола, Гэвин полулежал в кресле-мешке на полу, разглядывая песочную свечу на столе. Он не смог бы посмотреть никому в глаза, наконец произнося это вслух.
– Мне кажется, я гей, – прошептал он, боясь, что услышат пацаны за дверью.
Ответ доктора Ашанти был моментальным.
– Нет. Глупости.
Потрясенный, Гэвин не нашелся, как это парировать. Отрицание проблемы ничего не решало. Он рискнул поднять глаза на доктора.
Тот смотрел на него сверху вниз, сложив пальцы домиком.
– После наших многочисленных бесед я могу с уверенностью заявить, что ты заблуждаешься. – Он прикрыл глаза и усмехнулся, как будто и правда услышал забавную глупость.
Гэвин ощутил благодарность и гнев одновременно. Единственный страх, стоящий в самом центре его самоидентификации, был вот так отметен с порога!
Ашанти заявил ему с уверенностью экстрасенса:
– Ты не гомосексуален.
Мать отпахала на работе столько дополнительных смен, столько денег вбухала, чтобы помочь ему выйти из кризиса, а доктор отказался признать, что проблема вообще существует. Выходит, время и деньги потрачены напрасно, Гэвин не продвинулся ни на шаг.
Доктор Ашанти посмотрел на часы. До конца сеанса оставалось еще двадцать минут.
– Ты разве не чувствуешь никаких улучшений? – поинтересовался он, приподняв бровь с самодовольной улыбкой.
Как будто издевался.
Нет, Гэвин не чувствовал никаких улучшений.
В том, что произошло дальше, политического протеста было больше, чем секса. Гэвин решился на психологический поединок. Он не спеша выкарабкался из кресла-мешка и подошел к доктору вплотную. Ашанти не остановил его – даже когда Гэвин опустился на колени у него между ног и обнаружил, что у доктора уже стоит. Гэвин расстегнул на нем ремень, пуговицу над ширинкой, осторожно потянул молнию – как будто собирался втихаря украсть штаны. Лицо Ашанти приобрело каменное выражение, он почти перестал дышать. И смотрел Гэвину в глаза, даже когда не закончивший школу пацан сжал в кулаке его стоящий член – третье действующее лицо в этой сцене – и скользнул ладонью вниз, обнажая головку, влажно блестящий лиловый гриб. Гэвин сомкнул вокруг нее губы и не вздрогнул, когда в горло ему ударил первый выплеск сырого яичного белка, горячей сметаны, соли и лука. Вторая струя попала ему в носоглотку и запузырилась из ноздрей.
Так Гэвин лишился невинности – по крайней мере, орально. И это было мало похоже на сексуальный акт. Скорее на то, что ему в рот чихнул кто-то жутко простуженный.
Гэвин доказал Ашанти свою правоту. Продемонстрировал доктору, что он умнее. Все-таки он лучше знал, что происходит в его душе. По часам до конца сеанса оставалось еще одиннадцать минут.
Доктор обмяк на крутящемся стуле. Его мошонку обильно усеивали темные бородавки, жесткие седые волосы торчали во все стороны от основания вяло поникшего члена. Выбившаяся из-под штанов сорочка растянулась на круглом животе, и если смотреть снизу, то складки кожи на его шее были похожи на бритую вагину – прямо над узлом галстука.
Каким бы отталкивающим ни был этот человек, все равно он стал для Гэвина первым. Гэвин знал, что запомнит этот момент на всю жизнь. Победа это или нет, но волнение от нее было сильнее, чем от воровства в магазинах, хотя и ненамного.
В последующие недели деньги, которые мать приносила с дополнительных смен, шли не на то, на что она думала. По вторникам доктор Ашанти уверенно отрицал гомосексуальность ее сына, а Гэвин доказывал ему обратное. Каждый раз он менял сценарий, подбирал пути наступления и удачный момент, нагнетая напряжение, как в триллере, и за секунды до окончания сеанса доводил дело до кульминации.
Опять он стал экспертом в таком занятии, о котором нельзя было рассказать родителям.
Когда Гэвин впервые услышал о Списке, он зашел на сайт и ввел имя – «доктор Энтони Ашанти». Это был вроде как безобидный способ излить свою ненависть. Тогда все считали Список интернет-приколом.
В течение нескольких часов за Ашанти проголосовали тысяча семьсот человек. Вот тогда у Гэвина открылись глаза. Он начал понимать, почему у доктора столько пациентов. Увидел тайную историю его долгой карьеры.
Толпа мятущихся подростков, ожидающих под дверью кабинета, вдруг предстала Гэвину в совсем новом свете. Это был гарем. Половой силе доктора можно было только дивиться.
Когда Ссудный день оборвал жизнь Ашанти, Гэвин уже давно перестал посещать сеансы.
В графе про психологическую помощь он поставил прочерк.

Мие, моей Мие посвящается





МЕСТО ДЕЙСТВИЯ


Блакеберг.[1]
Первое, что приходит на ум, — это шоколадные пирожные в кокосовой стружке. Ну, может, еще наркотики. «Достойная жизнь».[2] Станция метро, окраина города. Вот вроде и все. Люди живут, как везде. Для того и строили, чтобы людям было где жить.
Он не из тех районов, что вырастают постепенно. Здесь с самого начала все четко поделено на жилые единицы. Новые жильцы занимают уже имеющуюся жилплощадь. Бетонные дома землистого цвета, утопающие в зелени.
К моменту описываемых событий Блакеберг как населенный пункт просуществовал вот уже тридцать лет. О, дух первопроходцев! «Мэйфлауэр». Новая земля. Да. Представьте себе пустые дома, ожидающие первых поселенцев.
Да вот и они!
Тянутся цепочкой через мост Транебергсбрун с лучезарными улыбками и взглядами, полными надежд. Матери прижимают детей к груди, везут в колясках, ведут за руку. Отцы несут не лопаты и кирки, а кухонную технику и функциональную мебель. Скорее всего, они что-то поют. Может, «Интернационал». А может, «Иерусалим, к тебе грядем!», в зависимости от пристрастий. На дворе 1952 год…
Смотрите, какое здесь все большое! Новое! Современное!
Только все было не так.
Они приехали на метро. Или на машинах. Или на грузовиках. По одному. Просочились в новые типовые квартиры со своими вещами. Разложили их по стандартным отсекам и полкам, расставили мебель в ряды на пробковом покрытии. Докупили недостающее, чтобы заполнить пустоты.
Закончив, они подняли головы и взглянули на землю, им дарованную. Вышли из домов и увидели, что целина уже поднята. Оставалось лишь осваивать то, что есть.
А был здесь городской центр. Огромные детские площадки. Обширные парки под боком. Многочисленные пешеходные дорожки.
Хорошее место. Так они и говорили друг другу за кухонным столом, пару месяцев спустя после переезда. «Хорошее мы выбрали место».
Не хватало лишь одного. Прошлого. В школе детям не задавали докладов по истории Блакеберга, потому что истории не было. Хотя нет, было что-то такое про мельницу. Про короля жевательного табака. Про странные покосившиеся постройки на берегу. Но все это было давно и не имело никакого отношения к настоящему.
Там, где теперь стояли трехэтажки, раньше был только лес.
Тайны прошлого не коснулись этих мест, даже церкви — и той не было. Город с населением в десять тысяч человек — и без церкви.
Это лишний раз говорит о духе современности и рациональности, царящем здесь. О том, сколь эти люди чужды призраков и ужасов прошлого.
Это также частично объясняет, до какой степени все происшедшее застигло их врасплох.

*

Никто не заметил, как они появились.
Когда полиция в декабре наконец отыскала водителя грузовика, перевозившего их вещи, ему оказалось нечего вспомнить. В путевом журнале за 1981 год значилось лишь: «18 окт.: Норрчёпинг — Блакеберг (Стокгольм)». Он вспомнил, что это были отец и дочь, красивая девочка.
— Ах да… У них почти не было вещей. Диван, кресло, вроде еще кровать. Можно сказать, налегке. И еще… они непременно хотели ехать ночью. Я предупредил, что это выйдет дороже — ну, внеурочные там и все такое. Но они сказали, что это не проблема. Лишь бы ночью. Это вроде как было самое главное. А что случилось-то?
Водителю рассказали, в чем дело, объяснив, кого он вез на своем грузовике. Выпучив глаза, он уставился на запись в путевом листе.
— Твою мать!..
Рот его скривился, словно от внезапного отвращения к собственному почерку.
«18 окт.: Норрчёпинг — Блакеберг (Стокгольм)».
Значит, это он их привез. Мужчину и девочку.
Вот уж чем он никому не станет хвастать. Никогда.






ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Счастлив тот, у кого есть такой друг



Любовные муки
Не дают вам покоя,
Мальчики!
Сив Мальмквист. Любовные муки


Эта кровь не нужна мне, я же, в общем, не злой —
Просто сделал свой выбор,
Чтоб ты видела смысл оставаться со мной.
Значит, козырь не выпал?..
Моррисси. Последний известный международный плейбой





Среда, 21 октября 1981


— Как вы думаете, что это такое?
Гуннар Холмберг, комиссар полиции из Веллингбю, продемонстрировал небольшой пакетик с белым порошком.
Ясное дело — героин. Но подать голос никто не осмеливался. Кому охота признаваться, что ты знаком с подобными вещами? Особенно если этим балуется твой брат или его приятели. В смысле, ширяются. Даже девчонки молчали. Полицейский потряс пакетиком:
— Ну, кто-нибудь? Может быть, сода? Или мука?
Несогласный ропот. Он что, принимает шестой «Б» за идиотов?! Конечно, по виду точно не определишь, но, если урок посвящен наркотикам, не так уж трудно сделать соответствующие выводы. Полицейский обернулся к учительнице:
— Чему вы их вообще учите на уроках домоводства?
Учительница с улыбкой пожала плечами. По классу пробежал смешок — а чувак вообще ничего. Даже дал кое-кому потрогать пистолет перед уроком. Незаряженный, конечно, но все равно круто.
Оскара так и распирало. Он знал ответ. Невыносимо было сдерживаться, когда он точно знал. Ему хотелось, чтобы полицейский посмотрел на него. Посмотрел и сказал что-нибудь, похвалил. Осознавая, что совершает глупость, он поднял руку.
— Да?
— Это ведь героин, правда?
— Правда. — Полицейский одобрительно посмотрел на него. — Как ты угадал?
Все головы повернулись в его сторону, с любопытством ожидая, что он на это ответит.
— Ну, много читаю и все такое. Полицейский кивнул:
— Это хорошо, что много читаешь… — Он потряс пакетиком. — А вот если свяжешься с этой дрянью, будет не до чтения. Как думаете, сколько это может стоить?
Оскару больше незачем было поднимать руку. Он получил свою долю внимания — его заметили, удостоили ответом и ему даже удалось сообщить комиссару полиции, что он много читает. На такое везение он и не рассчитывал.
Он погрузился в мечты, представляя, как после урока полицейский подойдет к нему, сядет рядом, начнет расспрашивать о жизни. И он все ему выложит. И тот поймет. Погладит по голове, назовет молодцом, обнимет его и скажет…
— Мудак!
Йонни Форсберг больно ткнул его пальцем в бок. Его брат тусовался с торчками, так что Йонни знал кучу словечек, быстро подхваченных мальчишками в классе. Уж кто-кто, а Йонни точно был в курсе, сколько стоил такой пакетик, однако языком трепать не стал. Не раскололся перед легавым.
Началась перемена. Оскар нерешительно потоптался у раздевалки. Он знал, что Йонни так это дело не оставит, и теперь обдумывал, что надежнее — остаться в коридоре или выйти на улицу. Йонни и все остальные высыпали во двор.
Ах, ну да, там же полицейская машина, и всем желающим разрешили на нее посмотреть. Вряд ли Йонни посмеет тронуть его при полицейском.
Оскар подошел к застекленной двери и выглянул наружу. Точно, весь класс столпился вокруг машины. Оскар бы многое отдал, чтобы тоже оказаться там, но об этом нечего было и думать — уж кто-нибудь обязательно отвесит ему пендель или натянет трусы до ушей, никакая полиция не поможет.
По крайней мере на этой перемене можно было спокойно вздохнуть. Он вышел во двор и незаметно свернул за угол, к туалетам.
В туалете он прислушался, прокашлялся. Звук гулко прокатился над кабинками. Оскар поспешно вытащил из штанов ссыкарик — поролоновый шарик размером с мандарин, вырезанный из старого матраса, с отверстием нужного размера. Понюхал.
Ну конечно, так он и думал — немного, но обоссался. Он промыл шарик под краном, выжал как следует.
Энурез. Вот как это называется. Он вычитал это в брошюре, украдкой подобранной в аптеке. Им обычно страдали дряхлые старухи.
И я.
В брошюре говорилось, что от этого существует лекарство, но не затем он копил карманные деньги, чтобы топтаться в аптеке, подыхая со стыда. И уж конечно он не мог рассказать об этом маме — она бы его потом замучала своей жалостью.
У него был ссыкарик, и пока этого хватало, лишь бы не стало хуже.
Шаги за дверью, голоса. Сжимая шарик в руке, он метнулся в кабинку и заперся там. В ту же секунду открылась входная дверь. Он бесшумно забрался на унитаз с ногами, чтобы его не заметили, если им придет в голову заглянуть в щель под дверью. Затаил дыхание.
— Хрю-юша?
Йонни, конечно же.
— Поросенок, ты там?
И Микке. Двое самых опасных мучителей. Нет, Томас, пожалуй, хуже, но он редко участвовал в затеях, чреватых синяками и царапинами. Для этого он был слишком умен. Небось стоит сейчас у полицейской машины, подхалимничает. Если бы они узнали про ссыкарик, уж Томас бы точно превратил его жизнь в ад. А Йонни и Микке просто надают ему по шее, и дело с концом. Так что в каком-то смысле ему еще повезло.
— Поросе-енок? Мы знаем, что ты здесь.
Они подергали ручку двери. Потрясли. Начали колотиться в кабинку. Оскар обхватил руками колени и крепче сжал зубы, чтобы не закричать.
Уходите! Оставьте меня в покое! Что вы ко мне пристали?!
Йонни ласково произнес:
— Поросеночек, милый, если ты не выйдешь, нам же придется тебя после школы подсторожить. Ты этого хочешь?
Повисла тишина. Оскар тихонько выдохнул.
Они продолжали что есть силы колотить в дверь руками и ногами. Грохот разносился над кабинками. Дверная защелка прогнулась. Пожалуй, стоило открыть и выйти к ним, пока они окончательно не разозлились. Но он не мог, и все тут.
— Поросе-енок?
Оскар поднял руку в классе, заявил о себе. Похвастал знаниями. Это было запрещено. Ему такое не прощалось. Они выискивали малейший повод для издевательств — он был слишком толстым, слишком уродливым, слишком противным. Но главное — он существовал, и каждое напоминание об этом было преступлением.
Скорее всего, они просто устроят ему «крестины»: макнут головой в унитаз и спустят воду. Что бы они ни придумали, каждый раз после экзекуции он испытывал невероятное облегчение. Так почему же он не может открыть защелку, которая и так вот-вот поддастся, и дать им отвести душу?
Он смотрел, как защелка со стуком вылетает из паза, как распахивается дверь, грохнувшись о стенку кабинки, как в проходе возникает ликующий Микке, и знал ответ.
Потому что у этой игры свои законы.
Он не открыл замок, а они не перелезли через стену кабинки, потому что у этой игры другие правила. Каждому — своя роль.
Им — раж преследователей, ему — страх жертвы. Когда он попадался им в руки, лучшая часть игры оставалась позади, само наказание было лишь формальностью. Сдайся он раньше времени — и вместо погони им бы пришлось направить свою энергию на наказание. А это гораздо хуже.
Йонни Форсберг заглянул в кабинку:
— Если собрался срать, крышку подними! А ну-ка повизжи!
И Оскар завизжал. Это тоже было частью игры. Иногда, если он слушался, ему удавалось избежать наказания. Сейчас он особенно старался — из страха, что они разожмут его руку и обнаружат позорный секрет.
Он сморщил нос пятачком и принялся хрюкать и визжать, визжать и хрюкать. Йонни с Микке заржали:
— Молодец, Поросенок! А ну давай еще!
Оскар продолжил верещать, зажмурившись и сжав кулаки так, что ногти впились в ладони. Потом умолк. Открыл глаза.
Они ушли.
Он остался сидеть, съежившись на крышке унитаза и уставившись в пол. На кафельной плитке под ним виднелась красная капля. Пока он смотрел на нее, из носа упала еще одна. Он оторвал от рулона кусок туалетной бумаги и прижал к носу.
Иногда с ним такое случалось — от страха начинала идти носом кровь. Это даже пару раз спасало его от побоев: увидев, что он и так в крови, его в последний момент отпускали.
Оскар Эрикссон сидел, скорчившись на унитазе, с туалетной бумагой в одной руке и обоссанным шариком в другой. Мальчик, страдающий кровотечением, недержанием и словесным поносом. Да у него же течет изо всех дыр! Еще немного — и он будет какаться в штаны. Свинья.
Он встал, вышел из туалета. Капли крови на полу он вытирать не стал. Пускай кто-нибудь увидит и задумается, что здесь произошло. Решит, что здесь кого-то убили. Потому что здесь и правда кого-то убили. Снова. В сотый раз.

*

Хокан Бенгтссон, мужчина сорока пяти лет, с пивным брюшком, заметной лысиной и неизвестным властям местом жительства, сидел в вагоне метро, выскочившем из туннеля, и разглядывал в окно район, где ему предстояло жить.
Не самое красивое место. Норрчёпинг был куда приятнее. И все же западное направление лучше, чем захолустья вроде Щисты, Ринкебю и Халлонбергена, которые ему приходилось видеть по телевизору. Этот район заметно от них отличался.
«СЛЕДУЮЩАЯ СТАНЦИЯ: РОКСТА».
Здесь все казалось более плавным, округлым, даже невзирая на местный небоскреб.
Он наклонил голову, чтобы разглядеть последний этаж офисного здания компании «Ваттенфаль». Таких высоченных домов в Норрчёпинге он не припоминал. Правда, он так ни разу и не побывал в центре города.
Вроде ему на следующей? Он взглянул на схему метро над дверями. Да, на следующей.
«ОСТОРОЖНО, ДВЕРИ ЗАКРЫВАЮТСЯ».
Никто на него не смотрит?
Нет, в вагоне сидело всего несколько человек, да и те уткнулись в свои вечерние газеты. Завтра в них напишут про него.
Взгляд его задержался на рекламе нижнего белья. Женщина, позирующая в черных кружевных трусиках и лифчике. Господи, ужас какой. Кругом разврат. И как только такое допускают. Куда катится этот мир, куда девалась любовь?
Руки его дрожали, ему пришлось положить их на колени. Он страшно нервничал.
— И что, совсем нет другого выхода?
— Думаешь, я бы тебя на это толкала, если бы существовал другой выход?
— Нет, но…
— Другого выхода нет.
Выхода нет. Значит, остается взять и сделать. И желательно ничего не запороть. Он изучил карту в телефонном справочнике, выбрал участок леса, с виду подходивший лучше всего, и отправился в путь.
Эмблему «Адидас» он срезал ножом, теперь лежавшим в сумке, зажатой между ног. Это была одна из его ошибок в Норрчёпинге. Кто-то запомнил логотип на сумке, а потом полиция нашла ее в мусорном контейнере неподалеку от их квартиры, куда он сам же ее и выбросил.
На этот раз он возьмет сумку домой. Изрежет на куски и, например, спустит в унитаз. Интересно, так делают?
А как вообще делают?
«КОНЕЧНАЯ…»
Поезд исторг из своего чрева толпу пассажиров, и Хокан последовал за всеми, неся сумку в руке. Она казалась тяжелой, хотя единственным весомым предметом внутри был газовый баллон. Хокан старался идти как можно небрежнее, а не как приговоренный, бредущий на собственную казнь. Нельзя привлекать к себе внимание.
Но ноги подкашивались, словно желая врасти в перрон. А что если взять и остановиться? Встать на платформе — и не двигаться. Стоять здесь до самой ночи, пока его не заметят, не позвонят… кому-нибудь, кто приедет и его заберет. Увезет подальше отсюда…
Он продолжал идти, не сбавляя шага. Правой, левой. Нет, нельзя раскисать. Стоит допустить какую-нибудь оплошность — и случится непоправимое. Самое страшное, что только можно себе представить.
Наверху, у турникетов, он огляделся по сторонам. Он не очень хорошо здесь ориентировался. Интересно, где тут лес? У прохожих, понятное дело, не спросишь. Оставалось идти наугад. Лишь бы идти, поскорее со всем этим разделаться. Правой, левой.
Должен же быть какой-то другой выход!
Но в голову ничего не приходило. Существовали четкие правила, условия. И это был единственный способ их выполнить.
Он делал это дважды, и оба раза прокалывался. В Вэкшё промах был не особо серьезным, но им тем не менее пришлось переехать. Сегодня он все сделает правильно. Заслужит похвалу.
А может, и ласку.
Два раза. Он был уже обречен. Разом больше, разом меньше — какая разница? Никакой. Приговор общества все равно один. Пожизненное заключение.
А приговор совести? Сколько взмахов хвоста, царь Минос?[3]
Аллея сворачивала в сторону там, где начинался лес. Похоже, тот самый, что он видел на карте. Баллон и нож бряцали в сумке. Он старался нести ее как можно ровнее.
На дороге перед ним показался ребенок. Девочка лет восьми, идущая домой после школы, с подпрыгивающей на боку сумкой.
Нет! Никогда в жизни!
Всему есть предел. Только не ребенка! Уж лучше пусть берет у него, пока он не рухнет замертво. Девочка что-то напевала. Он ускорил шаг, нагоняя ее, чтобы расслышать слова.


Солнечный лучик в окошке моем,

нам веселее будет вдвоем.[4]




Неужели дети до сих пор это поют? Может, у девочки была старушка-учительница. Как хорошо, что эту песенку еще помнят. Ему захотелось подойти поближе, чтобы лучше расслышать, да, еще ближе, чтобы различить запах волос…
Он замедлил шаг. Осторожность прежде всего. Девочка свернула с аллеи и продолжила путь по лесной тропинке. Наверное, живет по ту сторону леса. И как только родители позволяют ей ходить здесь одной, такой крохе?
Он остановился, дожидаясь, пока девочка исчезнет из виду.
Иди, иди, милая. Не останавливайся и не играй в лесу.
Он выждал около минуты, слушая пение зяблика на соседнем дереве. И последовал за ней.

*

Оскар шел домой из школы с головой тяжелой, как чугун. Ему всегда становилось паршиво на душе, когда удавалось избежать наказания таким способом, будь то поросячий визг или что-нибудь другое. Даже хуже, чем если бы его избили. Он это знал и все равно еще ни разу не смог себя заставить с честью принять издевательства — его слишком пугала боль. Уж лучше унижения. Не до гордости.
А вот у Робина Гуда и Спайдермена была гордость. Если бы Сэр Джон или доктор Осьминог загнали их в угол, они бы плюнули врагам в лицо, и дальше будь что будет.
Хотя с другой стороны — что Человек-Паук знает о жизни? Ему-то всегда удается избежать опасности, даже в самых безвыходных ситуациях. Он всего-навсего персонаж комиксов, обязанный остаться в живых ради следующего выпуска. В распоряжении Спайдермена — его паучьи способности, в распоряжении Оскара — поросячий визг. Выживание любой ценой.
Оскару необходимо было утешиться. У него был тяжелый день, и ему требовалась хоть какая-то компенсация. Рискуя напороться на Йонни с Микке, он направился в центр Блакеберга, в универсам «Сабис». Он поднялся по зигзагообразному пандусу, вместо того чтобы воспользоваться ступеньками, и сосредоточился. Главное — сохранять спокойствие и не потеть.
Его уже однажды поймали на краже в универсаме «Консум» год назад. Охранник хотел позвонить маме, но она была на работе, а рабочего номера Оскар не знал, честное слово, не знал! Он потом целую неделю дергался от каждого телефонного звонка, пока домой не пришло письмо на имя мамы.
Вот идиоты. На конверте значилось: «Полиция Стокгольмского округа», и, само собой, Оскар его вскрыл, прочитал отчет о своем проступке, подделал мамину подпись и отправил назад извещение о прочтении. Он, может, и трус, но не дурак.
Да и трус ли? Можно ли назвать трусостью то, что он сейчас делал? Набивал карманы куртки шоколадными батончиками «Дайм», «Япп», «Коко» и «Баунти». Напоследок он заткнул за пояс штанов пакетик жевательного мармелада в форме машинок и, подойдя к кассе, заплатил за один леденец на палочке.
Домой он возвращался легким шагом и с высоко поднятой головой. Он больше не чувствовал себя Поросенком, которого все пинают, нет, он был Суперграбителем, бросающим вызов опасности и всегда выходящим сухим из воды. Он кого угодно обведет вокруг пальца!
За аркой, ведущей к нему во двор, он чувствовал себя в безопасности. Никто из его недругов не жил в этих домах, стоящих неровным кругом внутри еще более широкого круга улицы Ибсенсгатан. Двойная крепость. Здесь его никто не мог достать. В этом дворе с ним еще никогда не случалось ничего плохого. Ну или почти ничего.
Здесь он вырос и обзавелся друзьями до того, как пошел в школу. По-настоящему травить его начали только в пятом классе. К концу пятого он сделался постоянным объектом насмешек, и даже его друзья из других классов это почувствовали. Они стали все реже звонить и приглашать его играть.
Примерно тогда он и завел свой альбом с вырезками. Тот самый, ради которого он сейчас так стремился домой, предвкушая предстоящее удовольствие.
Вж-ж-ж-ик!
Послышалось жужжание, и что-то ударилось об его ногу. Темно-красная радиоуправляемая машинка отъехала назад, развернулась и понеслась на полной скорости вверх по склону, по направлению к его подъезду. За кустами терновника справа от арки стоял Томми с длинной антенной, торчащей из живота, и хихикал.
— Че, не ожидал?
— Вот это скорость!
— Ага. Хочешь купить?
— … И сколько?
— Триста.
— Не… У меня столько нет.
Поманив Оскара указательным пальцем, Томми развернул машину и с дикой скоростью погнал ее вниз по склону. Остановив машину у своих ног, он поднял ее, погладил и сказал:
— В магазине все девятьсот стоит.
— Да я знаю.
Томми посмотрел на машину и смерил Оскара взглядом с головы до ног.
— Ладно, двести. Между прочим, новая.
— Да не, машина супер, но…
— Но?
— Не…
Томми кивнул, снова опустил машину на землю и загнал ее в самые кусты, так что большие рельефные колеса забуксовали. Встав на дыбы, она развернулась и покатилась с горы.
— Дашь попробовать?
Томми оценивающе посмотрел на Оскара, будто решая, достоин ли он, затем протянул ему пульт, ткнув пальцем себе в губу.
— Че, морду набили? У тебя кровь. Вот тут.
Оскар провел по губе указательным пальцем, сколупнув несколько засохших коричневых крошек.
— Да нет, я просто…
Главное — ничего не рассказывать. Бесполезно. Томми был на три года старше. Круче некуда. Небось скажет, что нужно давать сдачи, Оскар ответит: «Конечно» — и в результате только еще больше упадет в его глазах.
Оскар немного погонял машинку, затем понаблюдал за тем, как это делает Томми. Как бы ему хотелось иметь двести крон, чтобы заключить настоящую сделку. Да еще с Томми. Он сунул руки в карманы и нащупал сласти:
— Хочешь «Дайм»?
— Не, не люблю.
— А «Япп»?
Томми оторвал взгляд от пульта, улыбнулся.
— У тебя склад там, что ли?
— Типа того.
— Че, стырил?
— … Ага.
— Ну давай.
Томми протянул руку, и Оскар положил ему на ладонь шоколадный батончик. Тот запихнул его в задний карман джинсов.
— Спасибо. Ну пока.
— Пока.
Придя домой, Оскар высыпал добычу на кровать. Пожалуй, он начнет с «Дайма», потом съест двойной батончик и закончит своим любимым «Баунти». Ну а напоследок — фруктовые машинки, чтобы освежить рот.
Он разложил сладости в ряд на полу у кровати в нужном порядке. В холодильнике он нашел полбутылки кока-колы, горлышко которой мама заткнула фольгой. Отлично. Выдохшаяся кока-кола ему даже больше нравилась, особенно в сочетании с конфетами.
Он снял фольгу, поставил бутылку на пол рядом с лакомствами, устроился на кровати и, лежа на животе, принялся изучать свою книжную полку. Почти полное собрание комиксов «Мурашки по коже», местами дополненное более дешевыми изданиями.
Основную часть его библиотеки составляли два бумажных пакета с книгами, приобретенными за двести крон по объявлению в «Желтой газете». Он тогда доехал на метро до станции «Мидсоммаркрансен», затем, следуя указаниям, нашел нужную квартиру. Дверь открыл толстый мужик болезненного вида, с сиплым голосом. К счастью, он не стал приглашать Оскара войти, а просто вынес пакеты на лестницу, кивнул, принял две купюры по сто крон и со словами «Приятного чтения!» закрыл дверь.
Оскар заволновался. Он много месяцев разыскивал старые выпуски в букинистических магазинах на Гетгатан. По телефону мужик сказал, что у него были те самые старые номера. Все это казалось уж слишком большой удачей.
Отойдя на безопасное расстояние, Оскар поставил пакеты и принялся в них рыться. Его не обманули. Сорок один выпуск, со второго по сорок шестой номер.
Они ведь больше не продаются! И какие-то жалкие двести крон!
Неудивительно, что он испытывал некоторый страх перед этим человеком. Он же только что выманил у тролля его сокровище!
Но даже комиксы не могли сравниться с его альбомом.
Он извлек его из тайника под кипой журналов и комиксов. С виду это был обычный альбом для рисования, украденный в местном «Оленсе», — он просто-напросто вышел из магазина, зажав его под мышкой — кто там называл его трусом? — но его содержимое…
Он развернул «Дайм», откусил здоровенный кусок, насладился хрустом карамели на зубах и открыл альбом. Первая вырезка была из журнала «Дом»: история об американской отравительнице сороковых годов. Ей удалось благополучно отравить мышьяком аж четырнадцать стариков, прежде чем ее поймали, приговорили и казнили на электрическом стуле. Она просила, чтобы ее отравили, — надо сказать, вполне справедливая просьба, — но в судившем ее штате применялся электрический стул, на том и порешили.
Это была заветная мечта Оскара: увидеть своими глазами казнь на электрическом стуле. Он читал, что кровь при этом вскипает, а тело выгибается каким-то невозможным способом. Воображение еще рисовало, как вспыхивают волосы, но письменного подтверждения этому он не нашел.
Все равно круто!
Он продолжал листать дальше. Следующая вырезка была из газеты «Афтонбладет», в ней говорилось о шведском маньяке-расчленителе. Паспортная фотография плохого качества. С виду обычный мужик, каких много. А убил двух проститутов-гомосеков в собственной сауне, расчленил их электропилой и закопал за сауной. Оскар закинул в рот последний кусок «Дайма», тщательно разглядывая лицо на фотографии. Мужик как мужик.
Да хоть бы я сам через двадцать лет.

*

Хокан нашел неплохой наблюдательный пост, с которого лесная тропинка просматривалась в обе стороны. В глубине леса он отыскал укромную поляну с деревом посередине, где и оставил сумку. Баллон с галотаном закрепил в специальной петле под пальто.
Оставалось только ждать.


Когда-нибудь взрослым хотел бы я стать,

Равняясь во всем на отца и на мать.




Он не слышал этой песни с тех пор, как сам ходил в школу. Кто же ее написал, Алис Тегнер? Подумать только, сколько хороших песен навсегда забыто. Сколько прекрасного кануло в Лету.
Никто больше не ценит красоту. Весьма характерно для сегодняшнего общества. Великие шедевры в лучшем случае являются поводом для острот или используются в рекламе. «Сотворение Адама» Микеланджело, где вместо божественной искры — джинсы. Вся суть этой картины, как ему казалось, заключалось в том, что стремление этих монументальных тел друг к другу сосредоточено в почти соприкасающихся указательных пальцах — почти, но не совсем. Их все же разделяет миллиметр пустоты, в которой весь смысл. Исполинский размах фрески, ювелирно проработанные детали — всего лишь фон, обрамление этой важной пустоты. Ничто, в котором заключается все.
И вот эту-то пустоту они заменили парой штанов.
На тропинке кто-то появился. Он пригнулся, кровь застучала в ушах. Нет, какой-то старик с собакой. Исключено. Во-первых, сначала пришлось бы возиться с собакой, а во-вторых, некачественный продукт.
«Много крика, мало шерсти», — сказал старик, остригая свинью.
Он посмотрел на часы. Еще два часа — и совсем стемнеет. Если в течение часа не появится кто-нибудь подходящий, придется брать первого встречного. Дома нужно быть засветло.
Старик что-то произнес. Он его заметил? Нет, разговаривает с собакой.
— Ну что, облегчилась, девочка моя? Давно пора, да. Вот придем домой, дам тебе ливерной колбаски. Да, милая, папочка даст тебе большой кусок колбаски!
Хокан со вздохом опустил голову и погрузил лицо в ладони, ощущая тяжесть баллона на груди. Бедные люди. Такие жалкие, одинокие, в мире без красоты.
Он замерз. К вечеру ветер стал холоднее, и он раздумывал, не достать ли дождевик из сумки — накинуть на плечи, чтобы защититься от ветра. Нет. Плащ будет стеснять его движения, а ему нужно действовать быстро. К тому же он мог вызвать ненужные подозрения.
Мимо прошли две девушки лет двадцати. Нет. Двоих он не потянет. Он уловил обрывок их разговора.
— … Так она его еще и оставлять собирается!
— … Вот урод! Неужели он не понимает…
— … Сама виновата. Надо было таблетки пить…
— Но он тоже должен…
— … Только представь, какой из него отец…
Ясно, подруга залетела. А мальчик не готов стать отцом. Вот так всегда. Все только и думают, что о себе. Только и слышишь: мое счастье, мое будущее… Любовь — это способность положить свою жизнь к ногам другого, а современная молодежь на такое неспособна.
Холод сковывал его члены, какая уж тут быстрота реакции. Он засунул руку под пальто, нажал на клапан. Раздалось шипение. Работает. Отпустил.
Он попрыгал на месте и похлопал себя по бокам, чтобы согреться. Скорей бы уж кто-нибудь появился. Кто-нибудь один. Хокан посмотрел, сколько у него осталось времени. Еще полчаса. Ну же! Пусть кто-нибудь придет. Во имя жизни и любви.


Но юным остаться важнее всего.

Ведь дети наследуют царство Его.





*

К тому времени как Оскар пролистал весь альбом и съел все сладости, за окном опустились сумерки. Как всегда после ударной порции сладостей, он испытывал пресыщение и смутное чувство вины.
Мама придет домой только через два часа. Они поужинают, и он сделает уроки по английскому и математике. Потом, наверное, немного почитает или посмотрит с мамой телевизор. Правда, сегодня вроде ничего интересного не идет. Затем они выпьют какао с коричыми булочками, поговорят о том о сем. А потом он ляжет спать и долго будет ворочаться с боку на бок, волнуясь за завтрашний день.
Был бы у него друг, чтобы ему позвонить… Он, конечно, мог позвонить Юхану, надеясь, что у того не окажется других дел.
Юхан учился с ним в одном классе, и они неплохо ладили, но, как только у него появлялись другие дела, он тут же задвигал Оскара в сторону. Это Юхан звонил Оскару, когда ему было скучно, а не наоборот.
В квартире стояла тишина. Делать было нечего. Бетонные стены давили на психику. Оскар сел на кровати, сложив руки на коленях, чувствуя в желудке тяжесть от съеденных сладостей.
Ему казалось, что вот-вот что-то должно произойти. Прямо сейчас.
Он затаил дыхание, прислушался. Его охватил липкий страх. Что-то надвигалось. Сквозь стены как будто сочился бесцветный газ, грозивший вот-вот материализоваться и поглотить его. Оскар застыл и задержал дыхание, продолжая прислушиваться. Он ждал.
Все прошло. Оскар выдохнул.
Он вышел на кухню, выпил стакан воды и снял с магнитной подвески самый большой кухонный нож. Проверил лезвие на ногте большого пальца, как его учил отец. Тупое. Пару раз провел ножом по точильному бруску, попробовал еще раз. От ногтя отслоилась тоненькая стружка.
Хорошо.
Он вложил нож в газету, как в ножны, заклеил скотчем и засунул сверток в левую штанину, снаружи осталась торчать только ручка. Осторожно сделал шаг. Лезвие мешало, и он сдвинул его чуть вбок. Неудобно, но сойдет.
Он вышел в коридор и надел куртку. Потом вспомнил о куче оберток, разбросанных по комнате. Собрал их и запихнул в карман — на случай, если мама вернется раньше него. Можно будет спрятать под каким-нибудь камнем в лесу.
Он еще раз проверил, не оставил ли после себя улик.
Игра началась. Он был маньяком-убийцей, нагоняющим страх на окружающих. Он уже порешил своим острым ножом четырнадцать человек, не оставив ни малейшей зацепки. Ни волоска, ни конфетной обертки. Полиция боялась его как огня.
Теперь же он направлялся в лес в поисках следующей жертвы.
Как ни странно, он уже знал имя и внешность. Йонни Форсберг — длинные волосы, большие злые глаза. Оскар заставит его молить о пощаде и визжать свиньей, но это его не спасет! Последнее слово будет за ножом, и земля напьется его крови.
Оскар вычитал эти слова в какой-то книге, и ему понравилось.
Земля напьется его крови.
Запирая дверь в квартиру и выходя из подъезда на улицу, он, как мантру, твердил эти слова:
«Земля напьется его крови. Земля напьется его крови».
Арка, через которую он возвращался из школы, располагалась справа от его подъезда, но он свернул налево, миновав два здания, и там вышел через автомобильные ворота. Покинул внутреннюю крепость. Перешел через Ибсенсгатан, покинул внешнюю крепость. Затем спустился вниз по холму и двинулся дальше, в сторону леса.
Земля напьется его крови.
Второй раз за этот день Оскар был почти что счастлив.

*

Времени оставалось всего десять минут, когда на тропинке появился мальчик. С виду лет тринадцати-четырнадцати. Отлично. Хокан собирался незаметно пробраться до противоположной стороны тропинки и выйти ему навстречу, но ноги неожиданно отказали. Мальчик беззаботно продолжал свой путь. Следовало торопиться. Каждая даром потраченная секунда грозила запороть дело. Но ноги не желали слушаться. Он стоял как парализованный и смотрел, как идеальный объект идет ему навстречу, вот-вот поравняется с ним, окажется на расстоянии вытянутой руки. Еще немного — и будет поздно.
Надо. Надо. Надо.
Если он этого не сделает, придется покончить жизнь самоубийством. Прийти домой с пустыми руками он не мог. Вариантов нет — или мальчик, или ты. Выбирай.
Хокан двинулся с места, но было уже поздно. Теперь он, спотыкаясь, ломился через лес навстречу мальчику, вместо того чтобы спокойно встретиться с ним на тропинке. Идиот. Неуклюжий болван. Теперь мальчишка встревожится, будет начеку.
— Эй, мальчик! — окликнул он пацана. — Постой!
Тот остановился. Хоть не убежал, и на том спасибо. Нужно было ему что-нибудь сказать, о чем-нибудь спросить.
— Не знаешь, сколько времени?
Мальчик покосился на часы Хокана.
— Мои остановились.
Мальчик слегка напрягся, но посмотрел на часы. Ладно, делать нечего. Хокан сунул руку за пазуху, положив палец на клапан баллона.

*

Оскар спустился к типографии и свернул на дорогу, ведущую в лес. Тяжесть в животе как рукой сняло, теперь его наполняло предвкушение. По дороге к лесу он целиком погрузился в фантазии, и воображаемые им картины становились все больше и больше похожи на реальность.
Он смотрел на мир глазами убийцы, насколько это позволяло воображение тринадцатилетнего ребенка. Это был красивый мир. Мир, где он властвовал. Мир, трепетавший в ожидании его приговора.
Он шел по лесной тропинке в поисках Йонни Форсберга.
Земля напьется его крови.
Темнело. Деревья обступали его, будто молчаливые толпы людей, с трепетом следящих за малейшим жестом убийцы, дрожа в неизвестности — кто из них следующий? Но убийца шел дальше. Он уже видел свою жертву.
Йонни Форсберг стоял на пригорке метрах в пятидесяти от дороги, уперев руки в боки. На его лице играла обычная презрительная ухмылка. Он думал, что все будет как всегда. Что он повалит Оскара на землю, зажмет ему нос и набьет рот мхом и еловыми иголками — ну или что-нибудь подобное.
Как же он ошибался. К нему приближался не Оскар, а Убийца, и рука Убийцы сомкнулась на рукояти ножа, готовясь к удару.
Убийца медленно, с достоинством, подошел к Йонни Форсбергу, заглянул ему в глаза и произнес:
— Ну здравствуй, Йонни.
— Здравствуй, Поросенок. Тебе разрешают гулять так поздно?
Убийца вытащил нож. И нанес удар.

*

— Ну, четверть шестого.
— Ага. Спасибо.
Мальчик не уходил. Он все стоял, не сводя глаз с Хокана, который воспользовался заминкой, чтобы шагнуть чуть ближе. Черт, все запорол! Естественно, мальчишка заподозрил подвох. Какой-то мужик вываливается из чащи, спрашивает, сколько времени, и стоит, как Наполеон, засунув руку за пазуху.
— Что это у вас там?
Пацан кивнул в сторону его колотящегося сердца. В голове был пусто, Хокан не знал, что делать. Он вытащил баллон и показал его мальчику.
— И что это за байда?
— Галотан. Газ такой.
— А зачем он вам?
— Ну… — Он пощупал резиновый наконечник, лихорадочно придумывая, что бы такое ответить. Врать он не умел. Это было проклятие всей его жизни. — Нужно для работы.
— И что это за работа такая?
Мальчик немного расслабился. В его руке болталась спортивная сумка, похожая на его собственную, лежавшую на поляне. Хокан указал на нее рукой с баллоном:
— На тренировку идешь?
Пацан перевел взгляд на сумку, и Хокан воспользовался выпавшим шансом.
Вскинув руки, он ухватил одной мальчика за затылок, другой прижал резиновый раструб к его губам и надавил клапан до упора. Послышался звук, напоминающий шипение огромной змеи, мальчик забился, пытаясь вырваться, но Хокан держал его железной хваткой.
Мальчик запрокинулся назад, потянув за собой Хокана. Шипение змеи заглушило все остальные звуки, когда они упали на присыпанную хвоей тропинку. Хокан лихорадочно сжимал голову мальчика, прижимая маску к его губам, пока они катались по земле.
Еще пара вдохов — и мальчик обмяк в его руках. Все еще придерживая маску, Хокан огляделся вокруг.
Без свидетелей.
Шипение баллона дикой мигренью заполнило мозг. Он зафиксировал клапан в нажатом положении, высвободил одну руку, нащупал резинку от маски и натянул ее мальчику на затылок. Теперь никуда не денется.
Он встал и оглядел свою жертву.
Мальчик лежал, раскинув руки. Рот и нос закрыты маской, на груди баллон с галотаном. Хокан еще раз огляделся по сторонам, поднял сумку мальчика и водрузил ему на живот. Затем поднял обмякшее тело и понес к поляне.
Пацан был не из хилых — бездыханное тело оказалось тяжелее, чем Хокан думал.
Он задыхался от напряжения, таща свою жертву по заболоченному лесу, в то время как шипение баллона резало слух, как зазубренный нож. Он даже старался сопеть как можно громче, чтобы заглушить этот звук.
С одеревенелыми руками и залитой потом спиной он наконец добрался до лужайки. Он положил мальчика в низине и лег рядом. Перекрыл газ и снял маску. Звук утих. Грудь мальчика мерно поднималась и опускалась. Минут через восемь он должен проснуться. Но не проснется.
Лежа рядом с мальчиком, Хокан изучал его лицо, водя по нему указательным пальцем. Потом перекатился ближе, заключил бесчувственное тело в свои объятия, крепко прижал к себе. Нежно поцеловал мальчика в щеку, прошептал на ухо: «Прости!» — и встал.
При виде беззащитного тела, распростертого на земле, на глаза навернулись слезы. Еще не поздно было остановиться.
Параллельные миры. Утешительная мысль.
Где-то существовал параллельный мир, в котором он не совершал того, что собирался совершить. Мир, где он пошел своей дорогой, оставив мальчика приходить в себя, недоумевая, что с ним произошло.
Но не здесь. В этом мире он подошел к своей сумке, открыл ее. Следовало торопиться. Он быстро натянул дождевик поверх одежды и вытащил инструменты. Нож, веревку, большую воронку и пятилитровую канистру.
Все это он разложил на земле рядом с мальчиком, в последний раз окинув взглядом его юное тело. Потом взял веревку и приступил к делу.

*

Выпад, еще выпад. После первого удара ножом Йонни понял, что на этот раз все будет по-другому. Из глубокой раны на щеке захлестала кровь, и он рванулся в сторону, пытаясь уйти, но Убийца его опередил. Пара стремительных взмахов руки — и он перерезает Йонни сухожилия коленей, тот падает, извивается на замшелой земле, молит о пощаде.
Но Убийца непреклонен. Йонни визжит как… свинья, и тут Убийца бросается на него, и земля напивается кровью.
Раз — это тебе за сегодняшнее! Два — за то, что ты заставил меня играть в покер на щелбаны! А губы я отрезаю за все те гадости, что ты мне говорил.
У Йонни лилось изо всех дыр, и он больше не мог ни сказать, ни сделать ничего плохого. Он был давно мертв. На прощание Оскар выколол ему глаза, пялящиеся в пустоту, — чпок, чпок! — затем отошел в сторону и взглянул на свою работу.
Вокруг трухлявого бревна, назначенного поверженным Йонни, валялись куски древесины, а ствол был искромсан ножом. Земля под здоровым деревом неподалеку, игравшим роль Йонни, когда он еще стоял на ногах, была усеяна щепками.
Правая рука, державшая нож, кровоточила. Небольшой порез у самого запястья, — наверное, лезвие соскользнуло во время удара. Не самый подходящий нож для этой цели. Он лизнул ранку языком, представляя, что пьет кровь Йонни.
Он вытер остатки крови бумажными ножнами, затем спрятал нож и отправился домой.
Лес, еще пару лет назад нагонявший ужас и казавшийся пристанищем врагов, теперь стал его домом и убежищем. Деревья почтительно расступались на его пути. Он не испытывал ни капли страха, хотя уже совсем стемнело. Он больше не боялся завтрашнего дня, что бы тот ни таил. Сегодня Оскар будет крепко спать.
Дойдя до своего двора, он на минуту присел на край песочницы — перевести дух, прежде чем отправиться домой. Завтра он раздобудет нож получше, с настоящей рукояткой, с этой, как ее, с гардой, чтобы опять не порезаться. Потому что это надо повторить.
Хорошая игра.






Четверг, 22 октября


Мама со слезами на глазах протянула Оскару руку через стол и крепко сжала его ладонь:
— Оскар! Больше никогда не ходи в лес один, слышишь?
Вчера в Веллингбю был убит мальчик его возраста. Об этом писали все вечерние газеты, и, придя домой, мама была сама не своя.
— Это бы мог быть… Даже думать об этом не хочу!
— Но это же в Веллингбю, а не здесь!
— Ты хочешь сказать, что злодей, способный напасть на ребенка, не может проехать пару остановок на метро? Или пройти пешком? Дойти до Блакеберга и проделать все то же самое тут? Ты часто бываешь в лесу?
— Не-ет.
— Я тебе запрещаю выходить со двора, пока… Пока его не поймают.
— И что, мне теперь и в школу нельзя ходить?
— Нет, в школу можно. Но чтобы после школы прямиком домой и ни ногой со двора, пока я не приду с работы.
— А когда придешь?
Тревога в маминых глазах сменилась злостью.
— Ты что, хочешь чтобы тебя убили? А? Вот прикончат тебя где-нибудь в лесу, а я буду сидеть и места себе не находить, пока ты там лежишь, порезанный на куски каким-то чудовищем…
На глаза ее навернулись слезы. Оскар накрыл ее ладонь своей:
— Я не буду ходить в лес. Обещаю.
Мама погладила его по щеке:
— Сынок, милый. У меня же, кроме тебя, никого нет. Если с тобой что-нибудь случится, я умру.
— Угу. А как это произошло?
— Что?
— Ну, убийство.
— Я-то откуда знаю. Какой-то сумасшедший зарезал мальчика ножом. Насмерть. Представляю, каково его родителям — наверняка жизнь кончена.
— А что, в газетах не было подробностей?
— Я не смогла такое читать.
Оскар взял «Экспрессен» и полистал. Убийству было посвящено четыре страницы.
— Только не читай!
— Да нет, я так, посмотреть кое-что. Можно я возьму газету?
— Я же сказала, нечего тебе это читать. От всех этих твоих ужасов один вред.
— Я просто хочу посмотреть, что по телику.
Оскар встал и направился в свою комнату с газетой. Мама неуклюже обняла его, прижавшись к нему мокрой щекой:
— Солнышко мое… Ты понимаешь, как я за тебя переживаю? Если с тобой что-нибудь случится…
— Я знаю, мама, знаю. Я буду острожен.
Оскар чуть приобнял маму в ответ, затем высвободился из ее объятий и удалился в свою комнату, вытирая со щеки ее слезы.
Вот это круто!
Насколько он понял, того пацана убили чуть ли не в то же время, когда он играл в лесу в свою игру. Только жаль, что убили не Йонни Форсберга, а какого-то неизвестного парня из Веллингбю.
Тем вечером Веллингбю погрузился в траур. Он видел заголовки еще по дороге домой. Не исключено, что ему почудилось, но люди на главной площади говорили тише и ходили медленнее, чем обычно.
В магазине хозтоваров он спер нереальной красоты охотничий нож за триста крон. Он уже и отмазку придумал на случай, если его поймают: «Дяденька, простите меня, я так боюсь маньяка!»
Еще бы и пару слезинок из себя выжал. И его бы отпустили. Сто пудов. Но его никто не поймал, и сейчас нож лежал рядом с альбомом с вырезками.
Ему нужно было подумать.
Могла ли его игра иметь какое-то отношение к убийству? Вряд ли, но такую вероятность нельзя было исключать. В его любимых книгах такое то и дело случалось. Мысль, зародившаяся в одном месте, материализовалась в другом.
Телекинез, вуду.
Но где, когда и, главное, как произошло убийство? Если речь идет о множестве ножевых ранений, нанесенных лежачему телу, тогда, может, и вправду в его руках чудовищная сила. И этой силой еще предстояло научиться управлять.
А что если дело в дереве? Вдруг это связующее звено?
Трухлявое дерево, которое он избрал мишенью для ударов. Вдруг оно какое-то особенное и все, что с ним происходит, случается потом с людьми?
Нужны были подробности.
Оскар прочитал все статьи, где говорилось об убийстве. В одной из них оказалась фотография полицейского, приходившего к ним в класс рассказывать про наркотики. «На данном этапе расследования дальнейшие комментарии невозможны. На место происшествия вызваны специалисты из криминалистической экспертизы. Необходимо дождаться их заключения». Фотография убитого мальчика, позаимствованная из школьного альбома. Лицо незнакомое. Хотя по виду тот же Йонни или Микке. Может, в школе в Веллингбю тоже был свой Оскар, мечтающий об избавлении.
Мальчик отправился на тренировку по гандболу в местный спортзал, но так туда и не дошел. Тренировка начиналась в половине шестого. Скорее всего, мальчик вышел из дому около пяти. Где-то так. У Оскара закружилась голова. Стопроцентное совпадение! И убит он был как раз в лесу.
Неужели правда?! Неужели это я…
Около восьми вечера тело обнаружила шестнадцатилетняя девушка, которая и вызвала полицию. Она «пребывала в состоянии сильного шока», и ей потребовалась медицинская помощь. О самом теле ни слова. Но тот факт, что девушка «пребывала в состоянии сильного шока», говорил о том, что тело было покалечено. В противном случае они бы написали просто «в состоянии шока».
Что вообще делала девушка в лесу после наступления темноты? А, неважно. Собирала шишки, какая разница. Но почему нигде нет ни слова о том, каким образом он был убит? Только фотография с места преступления: полосатая, как обертка от леденца, полицейская лента ограждает совершенно безликую лесную поляну с деревом посредине. Завтра или послезавтра газеты опубликуют фотографию того же места, утопающего в зажженных свечах и надписях: «ЗА ЧТО?!» и «НАМ ТЕБЯ НЕ ХВАТАЕТ». Оскар все это уже проходил — в его альбоме было несколько подобных случаев.
Возможно, все это лишь совпадение. Но вдруг…
Оскар подошел к двери и прислушался. Мама мыла посуду. Он лег на кровать и выудил охотничий нож. Тот лежал в руке как влитой и весил раза в три больше, чем вчерашний кухонный тесак.
Он поднялся и встал в центре комнаты, зажав в руке свое сокровище. Нож был ослепительно красив и наполнял силой державшую его руку.
Из кухни доносилось позвякивание посуды. Оскар сделал несколько выпадов, пронзая воздух ножом. Убийца. Когда он научится управлять своей силой, Йонни, Микке и Томас больше не смогут причинить ему вреда. Он хотел было сделать еще один выпад, но передумал. Его могли увидеть со двора. С темной улицы залитая светом комната отлично просматривалась. Он выглянул во двор, но увидел лишь свое отражение в стекле.
Убийца.
Он вернул нож в тайник. Это всего лишь игра. В жизни такого не бывает. Но ему все равно позарез было нужно узнать подробности. Причем немедленно.

*

Томми сидел в кресле и листал журнал про мотоциклы, качая головой и что-то напевая себе под нос. Время от времени он показывал какой-нибудь разворот Лассе и Роббану, где под картинкой были описания объема цилиндра или скорости. Голая лампочка под потолком отражалась в глянце страниц, бросая блики на одну бетонную и три дощатых стены.
Они были у него на крючке.
Мама Томми встречалась со Стаффаном, работавшим в полиции. Томас не особенно жаловал Стаффана, скорее наоборот — считал его скользким типом, склонным к нравоучениям. К тому же он был религиозным. Но через мать Томми удавалось разузнать вещи, которые Стаффан вообще-то не должен был ей рассказывать, а она вообще-то не должна была рассказывать Томми, но…
Таким образом он, к примеру, был в курсе расследования ограбления магазина электроники в районе Исландсторьет. Которое они же — он, Роббан и Лассе — и провернули.
Грабители не оставили никаких следов. Мать прямо так и сказала: «Грабители не оставили никаких следов». Со слов Стаффана, конечно. Даже машину никто не заметил.
Томми и Роббану было по шестнадцать, и они учились на первом курсе училища. Лассе было девятнадцать, у него было не все в порядке с головой, и он работал сортировщиком запчастей на заводе электроники в Ульвсунде. Зато у него имелись водительские права. И белый «сааб» 1974 года выпуска, с номерными знаками, подделанными черным фломастером перед налетом. Как выяснилось, зря, потому что машину все равно никто не видел.
Свою добычу они припрятали в пустом подвальном помещении, отведенном под склад, напротив комнаты, где они обычно тусовались. Перерезали цепь болторезом и вставили новый замок. Они пока и сами не знали, как будут сбывать краденое, вся фишка была в самом налете. Правда, Лассе удалось толкнуть кассетник какому-то чуваку с работы за двести крон, но этим пока дело и ограничилось.
К тому же имело смысл выждать какое-то время и уж точно не поручать такие вещи Лассе, потому как он был… нестандартно мыслящий, как выражалась его мать. Но с момента налета прошло уже две недели, да и у полиции образовались дела поважнее.
Томми листал журнал, улыбаясь своим мыслям. Да уж, дела так дела! Есть на что отвлечься. Роббан нетерпеливо барабанил руками по коленям:
— Ну ладно! Колись.
Томми показал ему разворот журнала:
— «Кавасаки». Триста кубов. Прямой впрыск, и еще…
— Хорош! Давай рассказывай.
— О чем? Про убийство, что ли?
— А то!
Томми прикусил губу, сделав вид, что собирается с мыслями:
— Та-ак, как там было-то…
Сидя на диване, Лассе подался вперед всем своим долговязым телом, сложившись вдвое, как перочинный нож:
— Все выкладывай!
Томми отложил журнал и посмотрел на Лассе в упор:
— А ты вообще-то уверен, что хочешь это слышать? Жуткая история.
— Да ладно!
Лассе храбрился, но в его глазах Томми читал тревогу. Достаточно было скорчить страшную рожу, заговорить не своим голосом, не реагируя на просьбы прекратить, как Лассе впадал в панику. Однажды они с Роббаном вырядились как зомби, размалевали физиономии материнской косметикой и, выкрутив лампочку в потолке, стали поджидать Лассе. Кончилось все тем, что Лассе наложил в штаны, а Роббан приобрел фингал под глазом, на том самом месте, которое собственноручно разукрасил синими тенями. С тех пор они старались лишний раз его не пугать.
Лассе поежился на диване и скрестил руки на груди, всем своим видом давая понять, что ему все нипочем.
— Ну, короче, это было не обычное убийство, если можно так сказать. Чувака нашли… висящим на дереве!
— В смысле?! Повешенным, что ли? — переспросил Роббан.
— Да, повешенным. Только не за шею. За ноги. В смысле, он висел вниз головой. На дереве.
— Да ладно, от этого же не умирают!
Томми многозначительно посмотрел на Роббана, словно тот высказал интересную мысль, и затем продолжил:
— Нет. От этого — не умирают. Но ему еще перерезали горло. А вот от этого точно умирают. От уха до уха. Вспороли, как… арбуз.
Он провел пальцем по горлу, показывая, как это было.
Лассе невольно вскинул руку к горлу, будто защищая его. Потом медленно покачал головой:
— Ну и почему он так висел?
— А сам-то как думаешь?
— Не знаю.
Томми с задумчивым выражением потеребил нижнюю губу.
— А самое странное вот что. Если человеку перерезать горло, он умирает. И крови при этом бывает столько, что мало не покажется. Так?
Лассе и Роббан кивнули. Томми потянул время, прежде чем обрушить на них бомбу:
— Но под ним на земле… вообще не было крови. Всего пара капель. Хотя из него должно было вытечь несколько литров, пока он там висел.
В подвале повисла тишина. Лассе и Роббан растерянно уставились взглядом куда-то перед собой. Роббан очнулся первым:
— Я знаю! Его убили где-то в другом месте. А потом подвесили там.
— Мм… Но зачем вообще вешать его на дерево? Когда кого-то убивают, обычно стараются избавиться от трупа
— Может, он сумасшедший?
— Может быть. Но у меня другая теория. Вы видели когда-нибудь бойню? Как забивают свиней? Прежде чем разделать тушу, из нее сливают кровь. И знаете, как это делают? Подвешивают ее вниз головой. На крюке. И перерезают горло.
— Ты что, хочешь сказать, что убийца собирался его разделать?
— Че?
Лассе неуверенно переводил взгляд с Томми на Роббана и обратно, пытаясь понять, не прикалываются ли они. Не заметив и тени насмешки, он спросил:
— Они правда так поступают? Ну, со свиньями?
— Ну да, а ты что думал?
— Я думал, у них там для этого какие-нибудь специальные приспособления.
— И что, тебе бы от этого легче стало?
— Нет, но… их что, прямо живьем подвешивают?
— Да. Живьем. И они еще дергаются. И визжат.
Томми изобразил, как визжит свинья, и Лассе поник, уставившись в свои колени. Роббан встал, прошелся взад-вперед и снова сел на диван.
— Нелогично. Если бы убийца собирался его разделать, кровь бы все равно осталась.
— Это ты сказал, что он хотел его разделать. Я так не думаю.
— Да? А как ты считаешь?
— Я считаю, что ему нужна была кровь. Ради нее он пацана и прикончил. Чтобы добыть кровь. Я думаю, он забрал ее с собой.
Роббан медленно кивнул, поковырял пальцем болячку от здоровенного выдавленного прыща в углу рта.
— Но зачем? Пьет он ее, что ли?
— Например.
Томми и Роббан погрузились в размышления, прокручивая в воображении подробности убийства и всего, что за ним последовало. Через какое-то время Лассе поднял голову и вопросительно посмотрел на них. В глазах его стояли слезы.
— Но они хоть быстро умирают? Свиньи?
Томми серьезно посмотрел на него и ответил:
— Нет.

*

— Я выйду ненадолго…
— Нет.
— Я только во двор.
— Ладно, только со двора ни ногой.
— Хорошо.
— Позвать тебя?
— Нет. Я сам приду. У меня есть часы. Не надо меня звать.
Оскар натянул куртку, шапку. Занес ногу над ботинком, но затем остановился, тихонько прокрался в свою комнату, достал нож и спрятал его под куртку. Когда завязывал шнурки на ботинках, мама крикнула из гостиной:
— На улице холодно.
— У меня шапка.
— На голове?
— Нет, на ноге.
— Не надо с этим шутить. Ты же знаешь, что у тебя…
— Все, пока!
— …проблемные уши.
Он вышел, посмотрел на часы. Четверть восьмого. До начала передачи еще сорок пять минут. Наверняка Томми и компания сейчас тусуются в подвале, но идти к ним он не рискнул. Томми был еще ничего, но остальные… Иногда им приходили в голову странные вещи, особенно когда нанюхаются клея.
Он направился к детской площадке посреди двора. Два корявых дерева, служивших при случае футбольными воротами, игровой комплекс с горкой, песочница и качели — три резиновые покрышки, подвешенные на цепях. Он сел на одну из покрышек и начал неторопливо раскачиваться.
Ему нравилось бывать здесь по вечерам. Кругом сотни светящихся окон, а сам он невидим в темноте. Спокойствие и одиночество. Он вытащил нож. Изогнутое лезвие было таким зеркальным, что в нем отражались окна. Светила луна.
Кровавая луна.
Оскар слез с качелей, тихо подошел к ближайшему дереву и обратился к нему:
— Чего уставился, козел? Сдохнуть хочешь?
Дерево не ответило, и Оскар осторожно вогнал нож в ствол, стараясь не погнуть лезвие.
— Вот тебе! Чтобы не пялился!
Он ковырнул ножом так, что от ствола откололась небольшая щепка. Кусок мяса. Он прошептал:
— А теперь визжи! Визжи как свинья!
Он замер. Ему что-то послышалось. Прижав нож к бедру, он огляделся по сторонам. Поднес лезвие к глазам, посмотрел. Острие было таким же ровным, как и прежде. Он заглянул в него, как в зеркало, и в нем отразился детский городок. На вершине горки кто-то стоял. Еще секунду назад там никого не было. Расплывчатый контур на фоне строгих стальных конструкций. Он опустил нож и повернулся к горке. И правда. Но это был не маньяк из Веллингбю, а ребенок.
Было достаточно светло, чтобы разглядеть: это девочка. Раньше он ее здесь не видел. Оскар сделал шаг по направлению к горке. Девочка не двигалась. Просто стояла и смотрела на него.
Он сделал еще шаг и внезапно испугался. Чего? Самого себя. Крепко зажав в руке нож, он приближался к девочке, собираясь нанести удар. И хотя это было не так, на какое-то мгновение он в это поверил. А она-то что, не боится?
Он остановился, убрал нож в чехол и засунул его под куртку.
— Привет.
Девочка не отвечала. Приблизившись, Оскар разглядел, что у нее темные волосы, маленькое личико и большие глаза. Широко открытые, спокойно глядящие на него. Ее белые руки покоились на поручне.
— Привет, говорю!
— Я слышу.
— А чего тогда не отвечаешь?
Девочка пожала плечами. Голос ее оказался не таким уж и тоненьким. Пожалуй, она была его ровесницей.
Было в ней что-то странное. Черные волосы до плеч, круглое лицо, маленький нос. Прямо картонная куколка из детского приложения журнала «Мой дом». Вся такая… хорошенькая. И все же что-то в ней было не так. На ней не было ни шапки, ни куртки. Один лишь тоненький розовый свитерок, хотя на улице стоял холод.
Девочка кивнула на дерево, исколотое ножом:
— Что делаешь?
Оскар покраснел, но вряд ли она могла увидеть это в темноте.
— Тренируюсь.
— Зачем?
— На случай, если сюда заявится маньяк.
— Какой еще маньяк?
— Ну тот, из Веллингбю. Который зарезал того парня.
Вздохнув, девочка посмотрела на луну. Затем свесилась вниз.
— Боишься?
— Да нет, но маньяк все-таки… нужно же… уметь защищаться. Ты здесь живешь?
— Да.
— Где?
— Там, — девочка махнула рукой в сторону соседнего подъезда. — Через стенку от тебя.
— Откуда ты знаешь, где я живу?
— Я тебя видела. В окне.
Щеки Оскара запылали. Пока он лихорадочно соображал, что сказать, девочка спрыгнула с горки, приземлившись прямо перед ним. С двухметровой высоты.
Гимнастка, что ли?
Она была одного с ним роста, только гораздо стройнее. Розовый свитер обтягивал ее худенькое тело без малейшего намека на грудь. У нее были черные глаза, казавшиеся огромными на маленьком бледном лице. Она выставила перед собой руку, словно удерживая его на расстоянии. Пальцы ее были длинными и тонкими, как прутики.
— Я не могу с тобой дружить. Имей в виду.
Оскар скрестил руки на груди, ощущая ручку ножа под мышкой.
— Это еще почему?
Рот ее изогнулся в кривой усмешке:
— А что, обязательно нужна причина? Я просто говорю как есть. Чтоб ты знал.
— Ну и ладно.
Девочка развернулась и пошла прочь к своему подъезду. Когда она отошла на несколько шагов, Оскар крикнул вдогонку:
— Да с чего ты вообще взяла, что я хочу с тобой дружить?! Дура!
Девочка остановилась. Постояла. Затем развернулась, подошла к Оскару и встала прямо перед ним, сцепив пальцы опущенных рук.
— Что ты сказал?
Оскар крепче прижал руки к груди, нащупывая ладонью рукоятку ножа, и уставился в землю.
— Я сказал, что ты дура… раз так думаешь.
— Я дура?
— Да.
— Извини. Я просто сказала правду.
Они молча стояли в полуметре друг от друга. Оскар по-прежнему смотрел в землю. От девочки исходил странный запах.
Год назад у его пса Бобби началось воспаление лапы и в итоге пришлось его усыпить. В последний день Оскар не пошел в школу и несколько часов подряд лежал рядом с больной собакой, прощаясь. Девочка пахла так же, как Бобби тогда. Оскар поморщил нос:
— Это от тебя так воняет?
— Наверное.
Оскар поднял глаза. Он жалел о своих словах. Она казалась такой хрупкой в своем тоненьком свитерке. Он сменил позу, махнув рукой:
— Ты не мерзнешь?
— Нет.
— Почему?
Девочка повела бровями, наморщив лоб, и на мгновение показалась ему гораздо, гораздо старше своих лет. Как дряхлая старушка, которая вот-вот расплачется.
— Я забыла, как это делается.
Девочка резко развернулась и направилась к дому. Оскар стоял и смотрел ей вслед. Он был уверен, что ей придется потянуть за ручку обеими руками, чтобы открыть тяжелую дверь подъезда. Но она открыла дверь одной рукой, причем распахнула ее с такой силой, что та ударилась о металлический стопор и захлопнулась за ее спиной.
Он сунул руки в карманы куртки, и ему стало грустно. Он вспомнил Бобби. Как он лежал в гробике, сколоченном отцом. На уроке труда Оскар смастерил крест, сломавшийся при первой же попытке вбить его в промерзшую землю.
Надо будет сделать новый.






Пятница, 23 октября


Хокан опять ехал на метро в центр. Десять купюр по тысяче крон лежали в его кармане, свернутые трубочкой и перетянутые резинкой. Он сделает на них что-нибудь хорошее. Спасет кому-нибудь жизнь.
Десять тысяч крон — большие деньги, и если, как уверяет реклама благотворительного фонда «Спасите детей!», тысяча крон может прокормить целую семью в течение года, то уж наверняка десять могут спасти чью-то жизнь в Швеции.
Но чью? Где их искать?
Не отдавать же деньги первому встречному наркоману, в надежде… ну нет. К тому же ему хотелось, чтобы это был кто-нибудь помоложе. Хокан понимал, что это смешно, но в идеале ему представлялся плачущий ребенок, каких изображают на плакатах. Ребенок, со слезами на глазах принимающий деньги, а потом… Что потом?
Он вышел на станции «Оденплан», сам не зная почему, и направился к городской библиотеке. В те времена, когда он еще жил в Карлстаде и преподавал шведский в старших классах, в узких кругах поговаривали, что стокгольмская городская библиотека… хорошее место.
Лишь при виде круглой башни библиотеки, знакомой по фотографиям из книг и газет, он понял, почему он здесь. Потому что это было «хорошее место». Кто-то из их компании, вроде бы Герт, рассказывал, что здесь можно всегда кого-нибудь снять и как это происходит.
Он никогда раньше этого не делал. Не платил за секс.
Однажды Герт, Торни и Уве привели мальчика, чью мать кто-то из приятелей Уве вывез из Вьетнама. Мальчику было лет двенадцать, и он прекрасно знал, чего от него ожидали, — ему за это платили неплохие деньги. Но Хокан так и не смог себя заставить. Он потягивал свой баккарди с колой, откровенно любуясь обнаженным телом мальчика, пока тот крутился и вертелся в комнате, где они собрались.
Но на большее его не хватило.
Мальчик отсосал всем по очереди, но, когда дело дошло до Хокана, у него все сжалось внутри. Уж слишком это было… мерзко. В комнате пахло похотью, спиртом и затхлостью. На щеке мальчика поблескивала капля спермы Уве. Мальчик уже склонился было над его ширинкой, но Хокан оттолкнул его голову.
В его адрес посыпались насмешки, даже угрозы. Он стал свидетелем, а должен был быть соучастником. Они высмеивали его щепетильность, но дело было не в ней. Просто все это казалось ему невероятно грязным. Комната в съемной квартире Оке, четыре непарных кресла, специально расставленных в ряд ради такого случая, попса, орущая из проигрывателя.
Он заплатил свою долю и навсегда порвал с той компанией. В конце концов, у него оставались журналы, фотографии и фильмы. Этого хватало. Возможно, дело было действительно в принципиальности, которая в тот раз проявила себя как брезгливость.
Зачем же тогда я иду в городскую библиотеку?
Можно, конечно, взять какую-нибудь книгу. Пожар три года назад поглотил всю его жизнь, в том числе и книги. Да. Он возьмет «Драгоценность королевы» Альмквиста, прежде чем совершить свое доброе дело.
В этот ранний час народу в библиотеке было не много. В основном пожилые люди и студенты. Он сразу нашел нужную книгу, прочитал первые слова:


Тинтомара! Две вещи белы как снег.

Девственность — и мышьяк, —




и вернул ее на полку. У него возникло неприятное чувство. Книга напоминала о его былой жизни.
Он обожал этот роман, разбирал его с учениками. Прочитал первые строки, и ему сразу захотелось очутиться с книгой в кресле. И чтобы оно стояло в его собственном доме — доме с обширной библиотекой, и чтобы у него снова была работа и много еще чего… Однако он обрел любовь, и теперь она диктовала условия. Так что прощай, кресло.
Он потер ладони, словно желая стереть с них следы книги, которую только что держал в руках, и перешел в боковой зал.
Длинные столы, люди, погруженные в чтение. Слова, слова, слова. В самом конце зала сидел паренек в кожаной куртке и раскачивался на стуле, рассеянно листая книгу с картинками. Хокан подошел ближе и сделал вид, что изучает полку с литературой по геологии, время от времени поглядывая на подростка. В конце концов тот поднял голову, поймал его взгляд и приподнял бровь, словно спрашивая: хочешь?
Нет, он не хотел. Пареньку было лет пятнадцать, у него было плоское восточноевропейское лицо в прыщах и узкие, глубоко посаженные глаза. Хокан пожал плечами и вышел из зала.
Парень догнал его на улице у входа в библиотеку, сделал жест большим пальцем, словно чиркая зажигалкой, и спросил:
— Есть прикурить?
Хокан покачал головой:
— Don't smoke

— Глянь-ка на Рагнара.
Холмберг указал на площадь, где снег успел запорошить круговую каменную мостовую. Один из местных алкашей неподвижно сидел на скамейке, укутавшись в широкое пальто, напоминая плохо слепленного снеговика. Холмберг вздохнул:
— Придется его проведать, если скоро не пошевелится. Как ты?
— Да так себе.
Стаффан подложил еще одну подушку на служебный стул, чтобы унять боль в копчике. Он бы предпочел постоять или, куда лучше, полежать в собственной постели, но рапорт о вчерашних событиях следовало сдать в отдел по расследованию особо тяжких преступлений до выходных.
Холмберг заглянул в свою записную книжку и постучал по ней ручкой.
— Та троица из раздевалки… Они сказали, что убийца, прежде чем облить себя кислотой, крикнул: «Эли! Эли!» — и я подумал…
Сердце Стаффана екнуло, и он всем телом подался вперед.
— Что, прям так и крикнул?
— Да. Ты что, знаешь, что это?
— Да.
Стаффан откинулся на спинку стула, и боль острой иглой пронзила все тело до самых кончиков волос. Он схватился за край стола, выпрямился и провел рукой по лицу. Холмберг не сводил с него глаз.
— Ты хоть врачу показывался?
— Да ну, пройдет… Эли, Эли.
— Это что, имя?
Стаффан медленно кивнул:
— Да. Оно означает Господь.
— То есть, он обращался к Богу? И как, думаешь, Тот его услышал?
— Что?
— Ну, Бог — думаешь, услышал? Учитывая обстоятельства, это кажется несколько… неправдоподобным. Но ты у нас в таких вещах лучше разбираешься. М-да.
— Это последние слова, произнесенные Христом на кресте. «Боже мой! Боже мой! Для чего Ты меня оставил?» — «Eli, Eli, lama sabachthani?»
Холмберг моргнул и уставился в свои записи.
— Ясно.
— Евангелие от Матфея и Марка. Холмберг кивнул, пососал ручку.
— Это надо включать в рапорт?

*

Придя домой из школы, Оскар надел новые брюки и пошел к «секс-шопу» за газетой. Поговаривали, что убийцу удалось поймать, и ему не терпелось узнать все подробности. А также вырезать статью и сохранить ее в альбоме.
По пути к киоску он чувствовал себя странно: что-то было не так, как всегда, не считая снега.
Возвращаясь домой с газетой, он понял, в чем дело. Он больше не озирался. Просто шел. За всю дорогу ему даже не пришло в голову оглянуться по сторонам в поисках возможных преследователей.
Оскар побежал. Он бежал до самого дома, зажав газету в руке, а снежинки целовали его лицо. Он запер за собой входную дверь, подошел к кровати, улегся на живот и постучал в стену. Тишина. Ему хотелось поговорить с Эли, все ей рассказать…
Он раскрыл газету. Бассейн Веллингбю. Полицейские машины. «Скорая помощь». Попытка убийства. Характер телесных повреждений подозреваемого затрудняет опознание. Фотография больницы Дандерюд, где содержится подозреваемый. Краткая информация о ранее совершенном преступлении. Комментарии отсутствуют.
И дальше — подводная лодка, подводная лодка, подводная лодка. Состояние усиленной готовности.
Звонок в дверь.
Оскар спрыгнул с кровати и быстро вышел в коридор.
Эли, Эли, Эли.
Протянув руку к замку, он вдруг заколебался. А если это Йонни и компания? Нет, они бы не посмели вот так взять и заявиться к нему домой. Он открыл дверь. На пороге стоял Юхан.
— Здорово.
— Ну… здорово.
— Не хочешь что-нибудь поделать?
— Можно… А что?
— Не знаю. Что-нибудь.
— Ну давай.
Оскар натянул ботинки и куртку, пока Юхан поджидал его на лестнице.
— Йонни на тебя сильно разозлился. Ну там, в спортзале.
— Это он взял мои штаны, да?
— Ага. Я знаю, где они.
— И где?
— Там, у бассейна. Я покажу.
Оскар подумал, что в таком случае Юхан мог бы их и принести, но ничего не сказал. На это рассчитывать не приходилось. Оскар кивнул и ответил:
— Хорошо.
Они дошли до бассейна и подобрали брюки, висевшие на кусте. Потом погуляли. Немного полепили снежков, покидали ими в деревья на меткость. Нашли на помойке кабель, куски которого годились для рогатки. Поговорили о маньяке, о подводной лодке, а также о Йонни, Микке и Томасе, которых Юхан, как выяснилось, считал придурками.
— Во дебилы…
— Тебя же они вроде не трогают?
— Меня нет. Все равно.
Они дошли до палатки с хот-догами у метро и купили себе по две «пустышки» по кроне штука — жареный хлеб из-под хот-дога с горчицей, кетчупом, соусом для гамбургеров и сырым луком. Начинало темнеть. Юхан трепался с продавщицей в окошке, а Оскар смотрел на приходящие и уходящие поезда метро, представляя себе множество электролиний, протянутых над рельсами.
Со жгучим привкусом лука во рту они направились к школе, где их пути расходились. Оскар спросил:
— Как думаешь, кто-нибудь кончает жизнь самоубийством, прыгнув на провода?
— Не знаю. Наверно. Мой брат знал одного, кто нассал на контактный рельс.
— И что с ним стало?
— Умер. Ударило током через струю.
— В смысле? Он что, хотел умереть?
— Да не. Пьяный был. Во, блин, ты только представь…
Юхан изобразил, как тот расстегивает ширинку и мочится и вдруг начинает трястись что есть силы. Оскар засмеялся.
Возле школы они разошлись в разные стороны, помахав друг другу на прощание. Оскар пошел домой, завязав найденные штаны на поясе и насвистывая мотивчик из сериала «Даллас». Снег прекратился, но, куда ни глянь, повсюду раскинулось белое покрывало. В больших матовых стеклах здания малого бассейна горел свет. В четверг он туда пойдет. Начнет качаться. Станет сильнее.

*

Вечер пятницы у китаезы. Круглые часы в стальном корпусе на стене, несколько неуместные среди бумажных фонариков и золотых драконов, показывают без пяти девять. Мужики сидят, потягивая свое пиво и погрузившись в пейзаж на салфетках под приборами. За окном продолжает падать снег.
Виржиния чуть помешивает свой «Сан-Франциско», задумчиво покусывая коктейльную палочку, увенчанную фигуркой Джонни Уокера.
Да кто такой этот Джонни Уокер? Куда он идет?
Она постучала палочкой о край бокала, и Морган поднял голову.
— Ты что, решила толкнуть речь?
— Ну кто-то же должен.
Они ей пересказали все, что узнали от Гёсты про Юкке, мост и ребенка, после чего вся компания погрузилась в молчание. Виржиния звякнула кубиками льда в бокале и полюбовалась на тусклый свет лампы, отражавшийся в полурастаявших льдинках.
— Я одного не понимаю. Если Гёста сказал правду и все произошло именно так — где же он? В смысле, Юкке.
Карлссон просиял, будто долго дожидался этого вопроса.
— Вот и я о том же. Где труп? Если мы…
Морган поднял указательный палец перед самым лицом Карлссона.
— Не смей называть Юкке трупом!
— А как же его, по-твоему, называть? Усопший?
— Никак не называй, пока мы не узнаем, что произошло на самом деле.
— Так а я о чем толкую? Пока у нас нет тру… пока они ничего… пока они его не нашли, мы не можем…
— Кто это «они»?
— А сам-то как думаешь? Вертолетное подразделение в Берге? Полиция, конечно!
Ларри потер глаза и негромко хмыкнул.
— Тут вот какая проблема. Пока его не нашли, никому до него дела нет, а раз никому дела нет, то искать его никто не будет.
Виржиния покачала головой.
— Нам нужно пойти в полицию и рассказать все как есть.
— Ага, и что именно ты предлагаешь им сказать? — усмехнулся Морган. — «Послушайте, забейте вы на своих маньяков, подводные лодки и прочие дела, мы — трое неунывающих алкашей, один из наших собутыльников пропал, а другой собутыльник рассказал, что как-то вечером, выпив как следует, он увидел…» Так, да?
— Ну а Гёста? Он же своими глазами видел, это же он…
— Да-да. Все правильно. Но у него же совсем крыша поехала — ему только покажи полицейскую форму, он в обморок грохнется. Он такое не потянет. Допросы там всякие. — Морган пожал плечами. — Ничего не выйдет.
— И что, вы просто оставите все как есть?
— А ты что предлагаешь?
Лакке, успевший за время разговора опустошить свою кружку пива, что-то пробормотал себе под нос. Виржиния наклонилась к нему, положив голову ему на плечо:
— Что ты сказал?
Уставившись в нарисованный туманный пейзаж на пластиковой салфетке под тарелкой, Лакке прошептал:
— Вы же обещали. Что мы его поймаем.
Морган стукнул по столу так, что кружки подскочили, и поднял руку, смахивавшую на клешню.
— И поймаем. Надо только для начала найти какую-то зацепку.
Лакке кивнул, как сомнамбула, и попытался встать.
— Мне надо…
Ноги его подкосились, и он упал плашмя на стол, сопровождаемый звоном падающих кружек, так что все восемь посетителей ресторана повернули головы в их сторону. Виржиния схватила Лакке за плечи и усадила его обратно на стул. Глаза Лакке были пусты.
— Извините, я…
Официант подскочил к их столу, нервно вытирая руки о передник. Он наклонился к Лакке и Виржинии и злобно прошипел:
— Это ресторан, а не свинарник!
Виржиния улыбнулась своей самой очаровательной улыбкой, помогая Лакке встать.
— Давай, Лакке. Пойдем ко мне.
С укором взглянув на остальных, официант быстро подхватил Лакке под руку, всячески демонстрируя гостям, что не меньше их заинтересован как можно скорее выдворить этого возмутителя порядка.
Виржиния помогла Лакке надеть его тяжелое, по-старомодному элегантное пальто — наследство от отца, умершего пару лет назад, — и потащила к двери, закинув его руку себе на шею.
Морган и Карлссон за ее спиной многозначительно присвистнули. Придерживая Лакке, Виржиния обернулась и показала им язык. Затем она потянула входную дверь на себя, и они с Лакке вышли.
Крупные снежинки медленно падали на землю, заключив их в кокон холода и тишины. Щеки Виржинии пылали, пока она вела Лакке по улице. Так было лучше.

*

— Здравствуйте, мы с папой договорились встретиться, а он не пришел… Можно мне от вас позвонить?
— Конечно!
— Можно войти?
— Телефон там.
Женщина указала вглубь коридора: на маленьком столике стоял серый телефон. Эли по-прежнему топталась на пороге, дожидаясь нужных слов. У дверей стоял чугунный ежик с иголками из щетины. Эли почистила об него ботинки, скрывая замешательство — войти без приглашения она не могла.
— Правда можно?
— Да! Входи, входи!
Хозяйка квартиры устало махнула рукой; Эли получила долгожданное приглашение. Женщина тут же потеряла к ней интерес и удалилась в гостиную, откуда доносился гул телевизора. В седеющие волосы были вплетены две желтые ленты; одна была завязана в большой бант, другая расплелась и змейкой вилась по спине.
Эли прошла в коридор, сняла ботинки и куртку, взяла телефон. Набрала случайный номер, сделала вид, что с кем-то разговаривает, положила трубку.
Втянула носом воздух. Запах еды, чистящих средств, земли, крема для обуви, зимних яблок, влажной ткани, электричества, пыли, пота, обойного клея и… кошачьей мочи.
Да. Угольно-черный кот стоял в дверях кухни, издавая утробное рычание. Уши его были прижаты назад, шерсть дыбом, спина выгнута дугой. На шее у него была повязана красная ленточка с маленьким металлическим цилиндром, куда, наверное, полагалось класть бумажку с адресом.
Эли сделала шаг навстречу коту, и тот зашипел, оскалив зубы. Тело его напряглось, готовясь к прыжку. Еще шаг.
Кот отступил, с шипением пятясь назад и не спуская глаз с Эли. Ненависть сотрясала его, цилиндр на шее подрагивал. Они оценивающе смотрели друг друга. Эли медленно двигалась вперед, заставляя кота отступать все дальше, и, когда тот оказался в кухне, захлопнула за ним дверь. Кот продолжал яростно орать по ту сторону двери. Эли вошла в гостиную.
Хозяйка квартиры сидела на кожаном диване, протертом до такого лоска, что на нем играли блики от телевизора. Она сидела с прямой спиной и внимательно смотрела на мерцающий голубой экран. На столике перед ней стояло блюдечко с крекерами и тарелка с тремя сортами сыра. Непочатая бутылка вина и два бокала.
Женщина была так поглощена происходящим на экране, что, казалось, даже не заметила появления Эли. Передача была про животных. Пингвины на Южном полюсе.
«Самец пингвина держит яйцо на лапах, чтобы уберечь его от контакта со льдом».
Цепочка пингвинов вперевалку брела по ледовым просторам. Эли села на диван рядом с женщиной. Та сидела по струнке, будто перед ней был не телевизор, а строгий учитель, отчитывающий ее за проступки.
«Когда самка возвращается после трехмесячного отсутствия, жировые запасы самца практически истощены».
Два пингвина потерлись друг об друга клювами в знак приветствия.
— Вы кого-нибудь ждете?
Женщина вздрогнула и несколько секунд недоуменно смотрела Эли в глаза. Желтый бант лишь подчеркивал невыразительность ее лица. Она коротко покачала головой:
— Да нет, угощайся.
Эли не шевелилась. Картинка в телевизоре сменилась панорамой Южной Георгии, сопровождаемой музыкой. В воплях кота на кухне теперь слышалась мольба. В комнате стоял запах химии. От женщины пахло больницей.
— К вам кто-то должен прийти?
Женщина снова дернулась, словно пробуждаясь ото сна, повернулась к Эли. На этот раз в лице ее сквозило раздражение — между бровей пролегла глубокая морщина.
— Нет. Никто не придет. Ешь, если хочешь. — Она ткнула твердым указательным пальцем в сыры, перечисляя их по очереди: — Камамбер, горгонзола, рокфор. Ешь, ешь.
Она выжидающе посмотрела на Эли, и та взяла крекер, сунула его в рот и медленно принялась жевать. Женщина кивнула и снова повернула голову к экрану. Эли сплюнула липкую массу в кулак и незаметно стряхнула на пол за диваном.
— Ты когда уйдешь? — спросила женщина.
— Скоро.
— Сиди сколько хочешь. Ты мне не мешаешь.
Эли пододвинулась ближе, словно устраиваясь поудобнее перед телевизором, так что их плечи соприкоснулись. С женщиной что-то произошло. Она вздрогнула и обмякла, сдулась, как проколотая пачка кофе. На этот раз, когда она посмотрела на Эли, взгляд ее был мягким и мечтательным.
— Кто ты?
Глаза Эли находились в сантиметрах двадцати от ее глаз. Изо рта женщины струился больничный запах.
— Я не знаю.
Женщина кивнула, протянула руку к пульту на столе и выключила звук.
«Весной Южная Георгия расцветает суровой красотой…»
Теперь кошачий плач доносился со всей отчетливостью, но женщина не обращала на это внимания. Она указала на колени Эли:
— Можно?
— Конечно.
Эли чуть отодвинулась от женщины, и та поджала под себя ноги и положила голову ей на ноги. Эли принялась медленно гладить ее по голове. Они так посидели какое-то время. Блестящие спины китов взрезали морскую гладь, пуская аэропланы воды, и снова исчезали.
— Расскажи мне что-нибудь, — попросила женщина.
— Что?
— Что-нибудь красивое.
Эли погладила прядь волос у нее за ухом. Женщина дышала спокойно, тело было расслаблено. Эли тихо начала:
— Однажды давным-давно жили-были бедный крестьянин и его жена. У них было трое детей. Двое старших — мальчик и девочка — были достаточно взрослыми, чтобы работать. А младшему сыну было одиннадцать лет. Каждый, кто встречал его, утверждал, что это самый красивый ребенок из всех, кого им приходилось видеть. Его отцу приходилось много работать на господина, которому принадлежала земля. Поэтому все обязанности по дому и саду ложились на мать и старших детей. Младший мало на что годился. Однажды господин объявил состязание, в котором обязал участвовать все проживавшие на его земле семьи с сыновьями от восьми до двенадцати лет. Ни награды, ни призов обещано не было. И все же это называлось состязанием. В назначенный день мать повела младшего сына в замок. Они были не одни. Еще семеро детей в сопровождении одного или обоих родителей уже собрались на господнем дворе. Потом подошли еще трое. Все это были семьи бедняков, но дети были наряжены в свою самую лучшую одежду. Целый день прождали они во дворе замка. В сумерках из замка вышел человек и велел им войти.
Эли прислушалась к дыханию женщины, глубокому и спокойному. Она чувствовала ее теплое дыхание на своем колене. Возле самого уха, под дряблой морщинистой кожей, Эли разглядела пульсирующую жилку.
Кот умолк.
По телевизору шли титры передачи про животных. Эли приложила палец к жилке на шее женщины — она билась, как птичье сердечко.
Эли откинулась на спинку дивана, осторожно поправила голову женщины на коленях. Резкий запах рокфора забивал все остальные запахи. Эли взяла со спинки дивана покрывало и накрыла им тарелку с сырами.
Раздавалось тихое посвистывание — дыхание женщины. Эли наклонилась, прижалась носом к жилке на шее. Мыло, пот, запах стареющей кожи… тот больничный запах… и какой-то еще, ее собственный. А сквозь все эти запахи чувствовалась кровь.
Когда нос Эли коснулся ее шеи, женщина жалобно застонала, попыталась повернуть голову, но Эли одной рукой обхватила ее за грудь, зажав руки, а другой зафиксировала ее голову. Как можно шире раскрыв рот, она приложила губы к шее, нащупав вену языком, и сомкнула челюсти.
Женщина дернулась, будто от удара тока. Спина выгнулась, ноги со всей силы оттолкнулись от подлокотника, так что голова уехала вперед, а поперек коленей Эли оказалась поясница.
Кровь толчками брызгала из вскрытой артерии, заливая коричневую кожу дивана. Женщина орала и махала руками, стянув покрывало со стола. Запах сыра с плесенью ударил Эли в нос, когда она набросилась на женщину, прижалась ртом к ее шее и начала пить жадными глотками. От крика звенело в ушах, и Эли высвободила руку, чтобы заткнуть женщине рот.
Ей удалось приглушить крик, но женщина нашарила на журнальном столике пульт от телевизора и ударила им Эли по голове. Пластмассовый корпус разлетелся на куски, включился телевизор.
Мотив «Далласа» наполнил комнату, и Эли подняла голову.
У крови был привкус какого-то лекарства. Морфий.
Женщина смотрела на Эли широко открытыми глазами. Теперь Эли различала еще один запах. Гнилой дух, смешивающийся с запахом сыра с плесенью.
Рак. У женщины был рак.
Живот свело от отвращения, и Эли пришлось разжать руки и сесть, чтобы ее не вырвало.
Камера пролетала над ранчо Саутфорк, музыка достигла крещендо. Женщина больше не кричала, а просто неподвижно лежала на спине, пока кровь била тоненькими чуланчиками, затекая под диванные подушки. Глаза ее были влажными и пустыми, когда она поймала взгляд Эли и прошептала:
— Пожалуйста, пожалуйста…
Эли сглотнула, подавляя рвотный рефлекс, склонилась над женщиной.
— Что?
— Пожалуйста…
— Да, да, что мне сделать?
— …пожалуйста… ты… пожалуйста…
Мгновение спустя глаза женщины преобразились, застыли. Взгляд стал невидящим. Эли закрыла ей веки. Они снова открылись. Эли подняла с пола покрывало, накрыла им лицо женщины и села на диване, выпрямив спину.
Кровь годилась для пропитания, несмотря на вкус, но вот морфий…
На экране телевизора появился небоскреб с зеркальными окнами. Мужчина в костюме и ковбойской шляпе вышел из машины и направился к небоскребу. Эли попыталась встать с дивана, но не смогла. Небоскреб начал крениться, вращаться. В зеркальных стеклах отражались облака, плывущие по небу в замедленном темпе, принимая форму животных и растений.
Эли засмеялась, когда мужчина в ковбойской шляпе сел за стол и заговорил по-английски. Она понимала, что он говорит, но все это казалось ей бессмыслицей. Эли огляделась по сторонам. Вся комната накренилась, так что непонятно было, почему телевизор не падает. Речь ковбоя эхом отдавалась в голове. Эли поискала пульт, но Нашла только осколки пластмассы под столом.
Как бы его заткнуть!
Эли опустилась на пол, подползла к телевизору, чувствуя, как морфий растекается по телу, засмеялась при виде фигур, расплывающихся в бесформенные цветные пятна. Силы ее были на исходе. Она рухнула на пол перед телевизором, а цветные пятна все плыли перед глазами.

*

Несмотря на поздний час, несколько подростков все еще катались на снегокатах с горы между Бьёрнсонсгатан и небольшой лужайкой перед парком. Ее почему-то называли Гора смерти. Три тени одновременно тронулись со склона, затем послышалась громкая ругань одного из подростков, съехавшего в кусты, и смех двух других, мчавшихся с горы, пока, подскочив на колдобине, они с шумом и смехом не полетели на землю.
Лакке остановился, посмотрел себе под ноги. Виржиния осторожно потянула его за собой:
— Ну пошли, Лакке.
— Черт, как же тяжело…
— Мне тебя не дотащить, так и знай.
Лакке фыркнул, что, видимо, означало смешок, и закашлялся. Он отпустил плечо Виржинии и теперь стоял, безвольно опустив руки и глядя на горку.
— Блин, вон тут пацаны с горки катаются, а там… — он махнул рукой в сторону моста у подножия пригорка, — там Юкке убили.
— Не думай сейчас об этом.
— Да как не думать? Может, кто-нибудь из них его и прикончил?
— Вряд ли.
Она взяла его за руку, намереваясь снова положить ее себе на плечо, но Лакке отодвинулся.
— Не надо, я сам.
Он сделал несколько осторожных шагов по аллее парка. Снег похрустывал под его ногами. Виржиния стояла не двигаясь и смотрела на него. Вот он, мужчина, которого она любит, но с которым никогда не сможет жить.
Она пыталась.
Лет восемь тому назад, когда дочь Виржинии нашла себе квартиру, Лакке поселился у нее. Виржиния тогда все так же работала продавщицей в универсаме на Арвид Мернес Вэг, возле Китайского парка. Жила она в двухкомнатной квартире с кухней, на той же улице, в трех минутах от работы.
За те четыре месяца, что они прожили вместе, Виржиния так и не поняла, чем же Лакке занимается. Он немного разбирался в электричестве, установил диммер на лампу в гостиной. Немного готовил — пару раз устраивал ей потрясающий ужин из всевозможных рыбных блюд. Но чем он занимался?
Он сидел дома, ходил гулять, общался с приятелями, читал довольно много книг и газет. И все. Виржинии, начавшей работать еще в школе, такой образ жизни был непонятен. Она как-то спросила:
— Слушай, Лакке, не хочу, конечно, вмешиваться… но чем ты вообще занимаешься? Откуда у тебя деньги?
— А у меня их нет.
— Ну, немного все-таки есть.
— Это же Швеция. Вынеси стул, поставь на тротуар, сядь и жди. Стоит набраться терпения, как к тебе непременно кто-то подойдет и даст денег. Ну или как-нибудь о тебе позаботится.
— Ты и ко мне так относишься?
— Виржиния. Только скажи: «Лакке, уходи», и я уйду.
Прошел еще месяц, прежде чем она это сказала. Он запихнул в одну сумку одежду, в другую книги — и был таков. После этого они не виделись полгода. За это время она стала больше пить, уже в одиночку.
Когда она снова увидела Лакке, он изменился. Погрустнел. Эти полгода он жил в доме своего отца, угасавшего от рака где-то в Смоланде. Когда отец умер, Лакке с сестрой унаследовали дом, продали его и поделили деньги поровну. Лакке хватило своей доли на собственную квартиру со скромной квартплатой в Блакеберге, и он вернулся навсегда.
На протяжении последующих лет они все чаще виделись в китайском ресторане, куда Виржиния стала заглядывать через день. Иногда они уходили вместе, шли к ней домой, тихо занимались любовью, и, по молчаливому обоюдному согласию, когда Виржиния возвращалась с работы на следующий день, Лакке уже не было. Их союз был лишен каких-либо обязательств — иногда проходило два-три месяца, прежде чем они снова делили постель, и обоих это полностью устраивало.
Они прошли мимо универсама «ИКА» с рекламой дешевого фарша и лозунгами вроде «Ешь, пей и радуйся жизни». Лакке остановился, дожидаясь Виржинии. Когда она поравнялась с ним, он предложил ей руку. Она взяла его под его локоть. Лакке махнул в сторону магазина:
— Как дела на работе?
— Как обычно. — Виржиния остановилась, кивнула: — Вон, смотри, это я сделала!
Перед ними стоял рекламный щит с надписью: «Измельченные томаты. Три банки — 5 крон».
— Красиво.
— Правда?
— Да. Сразу захотелось измельченных томатов.
Она легонько подтолкнула его в бок. Почувствовала локтем выпирающие ребра.
— Ты хоть вкус еды вообще помнишь?
— Слушай, тебе не надо обо мне…
— Я знаю. Но все равно буду.

*

«Э-э-э-л-и-и… Э-э-э-л-и-и…»
Голос из телевизора казался знакомым. Эли попыталась отползти от экрана, но тело не слушалось. Только руки скользили по полу в поисках какой-нибудь опоры, как в замедленной съемке. Она нащупала провод. Стиснула его в кулаке, будто спасательную веревку, протянутую сквозь туннель с телевизором в конце. Из телевизора к ней кто-то обращался:
«Эли… где ты?»
Голова налилась такой тяжестью, что Эли не хватало сил ее поднять. Она нашла взглядом экран и, конечно же, увидела… Его.
На плечах, облаченных в парчовый камзол, лежали светлые локоны белокурого парика из настоящих волос. В их обрамлении и без того женственное лицо казалось еще уже. Тонкие накрашенные губы растянулись в улыбке, раной зиявшей на напудренном лице.
Эли удалось чуть приподнять голову и разглядеть Его лицо целиком. Голубые, по-детски большие глаза, а над бровями… Воздух толчками выходил из ее легких, голова бессильно упала на пол, так что в носу что-то хрустнуло. Смешно. На голове у Него красовалась ковбойская шляпа.
«Э-э-э-л-и-и…»
Другие голоса Детские. Эли снова подняла голову. Шея дрожала от напряжения, как у младенца. Капли отравленной крови стекали из носа прямо в рот. Человек на экране раскинул руки в приветственном жесте, обнажив красную подкладку камзола. Подкладка колыхалась, шевелилась. Она состояла из детских губ. Сотен детских губ, искаженных болью, пытающихся рассказать свою историю, историю Эли.
«Эли… пора домой…»
Эли всхлипнула, зажмурилась, ожидая, что холодная рука вот-вот ухватит ее за шкирку. Ничего не произошло. Она снова открыла глаза. Картинка сменилась. Теперь цепочка бедно одетых детей брела по заснеженным просторам к ледяному замку на горизонте.
Этого не может быть.
Эли плюнула кровью в телевизор. Красные капли брызнули на белый снег, стекая с ледяного замка.
Это не взаправду.
Эли рванула спасательную веревку, пытаясь выкарабкаться из туннеля. Послышался щелчок, вилка выскочила из розетки, и телевизор погас. Вязкие струйки кровавой слюны стекали по темному экрану, капая на пол. Эли уронила голову на руки и погрузилась в темно-красный водоворот.

*

Виржиния на скорую руку состряпала рагу из мяса, лука и помидоров, пока Лакке неспешно принимал душ. Когда все было готово, она вошла к нему. Он сидел в ванне, повесив голову, а на шее у него болтался шланг от душа. Позвонки — как теннисные шарики под кожей.
— Лакке? Еда готова.
— Ага. Хорошо. Долго я тут?..
— Да нет. Но мне уже звонили с гидростанции, сказали, что грунтовые воды скоро иссякнут.
— Что?
— Ладно, пошли.
Она сдернула с крючка свой халат, протянула ему. Он встал, опершись руками о края ванной. Виржиния аж вздрогнула при виде его истощенного тела. Заметив это, Лакке произнес:
— И ступил он из ванной, богам подобный, и вид его ласкал глаз.
Они поужинали, распили бутылку на двоих. Поел Лакке не то чтобы очень, но хоть так. Они распили еще бутылочку в гостиной и пошли спать. Немного полежали рядом, глядя друг другу в глаза.
— Я перестала пить противозачаточные.
— Ясно… Ну, можем и не…
— Да я не к тому. Просто теперь это незачем. У меня больше нет месячных.
Лакке кивнул. Подумал. Погладил ее по щеке.
— Расстроилась?
Виржиния улыбнулась.
— Ты единственный мужик из всех, кого я знаю, кому могло прийти в голову такое спросить. Ну да, немножко. Как будто это и делало меня женщиной. А теперь все кончилось.
— Мм. Ну, для меня не кончилось.
— Правда?
— Да.
— Ну тогда иди сюда.
Он послушался.

*

Гуннар Холмберг шел по снегу, волоча ноги, чтобы не оставить неопознанных следов, способных осложнить работу криминалистов. Затем он остановился и посмотрел на след, тянувшийся от дома. Отсветы костра окрашивали снег в рыжий цвет, а от жара на лбу выступили капли пота.
Холмбергу неоднократно приходилось выслушивать насмешки коллег из-за своего — пускай наивного — убеждения, что современная молодежь по натуре своей добра. Именно эту веру он всячески пытался оправдать, охотно разъезжая по школам и ведя продолжительные разговоры с «трудными» подростками. Поэтому то, что он увидел, наводило Холмберга на печальные размышления.
Следы на снегу были оставлены маленькой ногой. Даже не ногой подростка, нет — это был след детских ботинок. Маленькие, аккуратные отпечатки на приличном расстоянии друг от друга. Оставивший их ребенок бежал. Причем быстро.
Краем глаза Холмберг заметил, что к нему направляется стажер Ларссон.
— Ноги надо волочить, черт тебя подери!
— Ой, извините.
Волоча ноги, Ларссон подошел к нему и встал рядом. У стажера были большие выпученные глаза, полные непрестанного удивления, которое в данную минуту было обращено на следы в снегу.
— Вот черт!
— Метко сказано. Это ребенок.
— Но этого же… не может быть… — Ларссон проследил взглядом за следом. — Это же натуральный тройной прыжок!
— Да, ширина шага приличная.
— Да какое там «приличная»! Это же… с ума сойти можно! Так не бывает.
— Ты о чем?
— Я занимаюсь бегом и все равно бы так не сумел… Максимум двойным. И чтобы так всю дорогу?!
Между вилл показался Стаффан. Он бегом преодолел оставшееся расстояние и протиснулся сквозь толпу зевак, собравшихся возле дома, туда, где стояла группа людей, наблюдавших за санитарами «скорой помощи», которые загружали в машину труп женщины, укрытый голубой простыней.
— Ну как? — спросил Холмберг.
— Непонятно. Убийца добежал до Бэллставеген, а дальше след пропал. Тут машины ездят, надо бы с собаками.
Холмберг кивнул, прислушиваясь к разговору рядом. Один из соседей, ставший частичным свидетелем происшедшего, пересказывал увиденное следователю.
— Сначала я смотрю — фейерверк, что ли. Потом вижу — руки… руками, значит, машет. А потом выпрыгивает из окна, просто берет и выпрыгивает.
— То есть окно было открыто?
— Открыто, да. И тут она вываливается… А дом-то горит. Я только тогда и разглядел, что весь дом изнутри полыхает. А тут она… Господи помилуй! Вся горит, вся. И идет…
— Простите, идет? Не бежит?
— Нет… В том-то и дело, что она шла. Идет и машет руками, как… не знаю что. И вдруг останавливается. Понимаете? Встала и стоит. Горит, как факел. И стоит столбом. По сторонам смотрит. Как… как ни в чем не бывало. Постояла и опять пошла. А потом — раз — и все, понимаете? Ни паники, ничего, просто… ох ты боже мой… Даже не кричала! Ни звука. Вот так вот рухнула — и все. На колени. А потом — бух в снег. И главное… ох, не знаю даже… все это так странно было. Ну, я того, побежал, схватил одеяла, две штуки, выскочил, начал тушить. Ох ты боже мой, видели бы вы ее… Господи ты боже мой!
Мужик поднес перемазанные в саже руки к лицу и зарыдал в голос. Следователь положил руку ему на плечо.
— Давайте составим официальную версию происшествия завтра. Но скажите — вы не видели, чтобы кто-то еще покидал здание?
Мужик покачал головой, и следователь что-то записал в блокнот.
— Что ж, я завтра с вами свяжусь. Хотите, я попрошу санитаров дать вам успокоительного, чтобы вы смогли уснуть, пока они не уехали?
Мужик вытер слезы с глаз, размазывая сажу по лицу.
— Не нужно. Я… у меня дома есть, держу на всякий случай.
Гуннар Холмберг повернулся к горящему дому. Усилия пожарных принесли плоды, и огонь почти погас. Лишь огромное облако дыма поднималось к ночному небу.

*

Пока Виржиния согревала Лакке в своих объятиях, пока криминалисты делали слепки следов на снегу, Оскар стоял у своего окна и смотрел во двор. Кусты под окнами запорошило снегом, и белый сугроб выглядел таким основательным, что хоть на санках съезжай.
Эли сегодня так и не появилась.
Оскар стоял, ходил, бродил, качался на качелях и мерз на площадке с половины восьмого до девяти. Эли не было. В девять он увидел, как мама подошла к окну, и вернулся домой, полный дурных предчувствий. «Даллас», горячий шоколад с коричными булочками, мамины вопросы — и он чуть было все ей не рассказал, но сдержался.
Сейчас же часы показывали начало первого, и он стоял у окна с гложущим ощущением пустоты внутри. Он приоткрыл окно, вдохнул холодный ночной воздух. Неужели он и правда решил постоять за себя только ради нее? Не для себя?
Ну, и для себя, конечно.
Но в основном ради нее.
Увы. Это была чистая правда. Если в понедельник они снова к нему полезут, у него не будет ни сил, ни желания им противостоять. Он это знал. И на тренировку в четверг он не пойдет. Незачем.
Он оставил окно приоткрытым, не теряя слабой надежды, что она все же сегодня вернется. Позовет. Если она могла гулять по ночам, значит, могла и вернуться посреди ночи.
Оскар разделся и лег. Постучал в стену. Тишина. Он натянул одеяло на голову и встал на колени в кровати. Затем сложил руки, прижался к ним лбом и зашептал: «Пожалуйста, Боженька, пусть она вернется. Бери что хочешь. Все мои комиксы, все мои книги, все мои вещи. Что хочешь. Только сделай так, чтобы она вернулась. Ко мне. Ну пожалуйста, милый Боженька!»
Оскар съежился под одеялом и так лежал, пока не начал потеть от жары. Тогда он высунул голову из-под одеяла и положил ее на подушку. Свернулся калачиком. Сомкнул веки. Перед глазами замелькали Эли, Йонни, Микке, Томас. Мама. Папа. Он долго еще лежал, вызывая в воображении те или иные картинки, пока они не зажили собственной жизнью, а сам он не погрузился в сон.
Они с Эли раскачивались на качелях, набиравших высоту. Качели взлетали все выше и выше, пока цепи не лопнули, и они понеслись прямо в небо. Оскар с Эли крепко держались за края сиденья, их колени были тесно прижаты друг к другу, и Эли прошептала: «Оскар, Оскар…»
Он распахнул глаза. Глобус был выключен, и лунный свет окрашивал все предметы в голубой. Джин Симмонс смотрел на него с противоположной стены, высовывая длинный язык. Оскар снова свернулся калачиком, закрыл глаза. И снова услышал шепот: «Оскар…»
Шепот доносился со стороны окна. Он открыл глаза. По ту сторону стекла он различил контур детской головы. Оскар скинул с себя одеяло, но не успел вылезти из кровати, как Эли прошептала:
— Подожди. Лежи. Можно мне войти?
Оскар прошептал в ответ:
— Да-а…
— Пригласи меня войти.
— Входи.
— Закрой глаза.
Оскар зажмурился. Окно распахнулось, холодный порыв ветра пронесся по комнате. Окно осторожно закрылось. Он различил дыхание Эли, спросил:
— Можно открыть?
— Подожди.
Диван в соседней комнате заскрипел. Мама встала. Оскар продолжал лежать с закрытыми глазами и вдруг почувствовал, как одеяло приподнялось и холодное обнаженное тело скользнуло в пространство между ним и стеной. Эли натянула одеяло на них обоих и съежилась за его спиной.
Дверь в его комнату открылась.
— Оскар?
— Мм?
— Это ты разговариваешь?
— Не-а.
Мама постояла в дверях, прислушалась. Эли лежала рядом, не двигаясь, вжав лоб между его лопатками. Ее теплое дыхание щекотало спину.
Мама покачала головой.
— Наверное, опять эти соседи. — Она снова прислушалась, сказала: — Спокойной ночи, солнышко мое. — И закрыла дверь.
Оскар остался наедине с Эли. За спиной раздался шепот:
— «Эти соседи»?
— Тсс!
Диван снова заскрипел, когда мама легла обратно в постель. Он посмотрел на окно. Закрыто.
Холодная рука скользнула по его боку и застыла на груди, возле сердца. Он накрыл ее своими ладонями, пытаясь согреть. Другая рука проскользнула под мышкой, обвила его грудь и просочилась меж ладонями. Эли повернула голову, прижавшись щекой к его спине.
Комнату наполнил новый запах. Слабый запах папиного мопеда с полным бензобаком. Бензин. Оскар наклонил голову, понюхал ее руки. Точно. Пахло от них.
Так они и лежали. Когда Оскар услышал мамино ровное дыхание из соседней комнаты, когда их сплетенные руки окончательно согрелись на его сердце и стали влажными, он прошептал:
— Где ты была?
— Ходила за едой.
Ее губы щекотали его лопатку. Она высвободила руки из его ладоней, перевернулась на спину. Какое-то время Оскар оставался неподвижен, глядя в глаза Джину Симмонсу. Потом лег на живот. Из-за деревьев над головой Эли с любопытством выглядывали человечки. Ее глаза были широко открыты и казались иссиня-черными в лунном свете. По рукам Оскара пробежали мурашки.
— А твой папа?
— Его больше нет.
— Как это — нет? — Оскар невольно поднял голос.
— Тсс… Не важно.
— Но… как это… он что?..
— Говорю же — неважно.
Оскар кивнул в знак того, что больше не будет задавать вопросов. Эли положила руки под голову и уставилась в потолок.
— Мне было одиноко. Вот я и пришла. Ничего?
— Конечно. Но… ты же совсем голая…
— Извини. Тебе это неприятно?
— Нет. Но разве ты не мерзнешь?
— Нет. Нет.
Белые пряди в ее волосах исчезли. Да и вообще выглядела она куда лучше, чем вчера. Щеки округлились, так что на них даже появились ямочки, когда Оскар в шутку спросил:
— Надеюсь, ты не проходила в таком виде мимо «секс-шопа»?
Эли засмеялась, но тут же состроила серьезную мину и произнесла загробным голосом:
— Проходила. И знаешь, что сделал тот мужик? Высунул голову и сказал: «Иди-и-и сюда-а-а… иди-и-и сюда… я дам тебе конфе-е-ет… и бана-а-анов!»
Оскар уткнулся головой в подушку, Эли приникла к нему и прошептала ему на ухо:
— «Идиии сюда-а-а! Конфе-е-еты! Пастила-а-а!»
Оскар сдавленно выкрикнул в подушку:
— Прекрати!
Они еще немного подурачились. Потом Эли начала разглядывать книги на полке, и Оскар вкратце пересказал ей свою любимую, «Туман» Джеймса Херберта. Лежа на животе, Эли изучала книжные корешки, а ее спина белела в темноте, словно лист бумаги.
Он поднес руку так близко, что почувствовал ладонью тепло ее тела. Потом растопырил пятерню и пробежался кончиками пальцев по ее спине, приговаривая шепотом:
— Ползет-ползет паучок, угадай, сколько ног!
— Мм… Восемь?
— Точно!
Потом они поменялись ролями, но у него угадывать получалось значительно хуже. Зато в «камень, ножницы, бумага» он выиграл с большим отрывом. Семь—три в его пользу. Они сыграли еще раз. Он выиграл со счетом девять—один. Эли даже немного рассердилась.
— Ты что, заранее знаешь, что я выберу?
— Да.
— Откуда?
— Знаю, и все. Вижу. Как картинку перед глазами.
— Давай еще раз. Я постараюсь не думать.
— Ну, попробуй.
Они сыграли еще раз. Оскар выиграл со счетом восемь— два. Эли притворилась обиженной и отвернулась к стене.
— Я с тобой больше не играю. Ты жульничаешь.
Оскар посмотрел ей в спину. Хватит ли у него смелости? Да, пока она на него не смотрит, пожалуй, хватит.
— Эли… Хочешь стать моей девочкой?
Она повернулась к нему, натянув одеяло до самого подбородка.
— А что это значит?
Оскар уставился на корешки книг, пожал плечами.
— Ну… что мы с тобой типа вместе.
— Как это — вместе?
Она напряглась, в голосе сквозило подозрение. Оскар поспешил добавить:
— Хотя у тебя, наверное, уже есть парень в школе.
— Нет, но… Оскар, я не могу… Я не девочка…
Оскар прыснул:
— А кто же? Мальчик, что ли?
— Нет… Нет.
— И кто же тогда?
— Никто.
— Что значит — никто?
— Никто. Не ребенок. Не взрослый. Не мальчик. Не девочка. Никто.
Оскар провел пальцем по книжному переплету «Крыс», поджал губы, покачал головой:
— Так да или нет?
— Оскар, я бы с удовольствием, но… может, оставим все как есть?
— …Ну ладно…
— Ты расстроился? Если хочешь, можем поцеловаться.
— Нет!
— Ты не хочешь?
— Не хочу.
Эли нахмурилась.
— А когда люди вместе, они делают что-нибудь особенное?
— Нет.
— То есть все будет… как всегда?
— Да.
— Тогда ладно.
Переполненный тихого ликования, Оскар продолжал изучать корешки книг. Эли лежала, не двигаясь, ожидая реакции. Через какое-то время она спросила:
— И что, все?
— Все.
— А давай еще полежим, как раньше?
Оскар улегся на бок спиной к Эли. Она обняла его, и он накрыл ее ладони своими. Так они лежали до тех пор, пока Оскара не стало клонить в сон. Веки налились тяжестью, глаза закрывались сами собой. Прежде чем уснуть, он произнес:
— Эли?
— А?
— Хорошо, что ты пришла.
— Да.
— А почему от тебя пахнет бензином?
Руки Эли лишь плотнее прижались к его груди, к сердцу. Обвили его. Комната стала расти, стены и потолок растворились, пол разъехался, и, почувствовав, что кровать парит в воздухе, он понял, что спит.






Суббота, 31 октября



Светильник ночи
Сгорел дотла. В горах родился день
И тянется на цыпочках к вершинам.
Мне надо удаляться, чтобы жить,
Или остаться и проститься с жизнью.
У. Шекспир. Ромео и Джульетта[23]

Серое. Все было каким-то размытым и серым. Взгляд никак не фокусировался, будто он лежал внутри облака. Лежал? Да, вроде бы он на чем-то лежал. Спина, ягодицы и пятки чувствовали под собой опору. Слева раздалось шипение. Газ. Газ был включен. Нет. Отключился. Снова включился. Грудная клетка колебалась в такт шипению.
Он все еще в бассейне? Он что, вдыхает газ? Почему же он тогда в сознании? Да и в сознании ли?
Хокан попытался моргнуть. Ничего не получилось. Почти ничего. Что-то мелькнуло перед одним глазом, заслоняя обзор. Второго глаза не было. Он попробовал открыть рот. Рта тоже не было. Он представил себе свой рот, каким привык видеть его в зеркале, попытался еще раз… но рта не было. Ни одна мышца лица не слушалась. Это было все равно что пытаться силой мысли заставить камень сдвинуться с места.
Что-то горячее чувствовалось на его лице. Страх пронзил его живот. Голова была облеплена чем-то горячим, застывающим. Парафин. Его подключили к дыхательному аппарату, потому что все лицо было залито парафином.
Он сосредоточился, отыскивая правую руку. Да. Вот она. Он разжал кулак, снова сжал, чувствуя прикосновение кончиков пальцев к ладони. Хоть какое-то ощущение. Он облегченно вздохнул, вернее, представил себе вздох облегчения, поскольку грудь его двигалась в такт аппарату, не подчиняясь больше его воле.
Он медленно поднял руку. Движение отдалось болью в груди и в плече. Рука размытым пятном возникла в его поле зрения. Он поднес руку к лицу, замер. С правой стороны послышалось тихое пиканье. Он осторожно повернул голову на звук, ощутив что-то твердое под подбородком. Он поднес руку к горлу.
Металлическая трубка на шее. Из трубки тянулся шланг. Он ощупал его, насколько хватило руки, до самого железного наконечника с резьбой. Он все понял. Когда ему захочется умереть, надо будет всего лишь выдернуть эту штуку. Это они удачно устроили. Пальцы его покоились на шланге.
Эли. Бассейн. Мальчик. Кислота.
Воспоминания обрывались на том, как он открывал крышку банки. Наверное, облил себя кислотой, как и задумал. Единственная осечка заключалась в том, что он все еще был жив. Он видел фотографии женщин, облитых кислотой ревнивыми мужьями. Ему совершенно не хотелось ощупывать свое лицо и уж тем более увидеть себя в зеркале.
Он крепче сжал шланг, потянул. Тот не поддавался. Ах да, резьба. Хокан покрутил металлический наконечник, и тот провернулся в гнезде. Он продолжил. Поискал вторую руку, но почувствовал на ее месте лишь комок ноющей боли. Кончиками пальцев действующей руки он ощутил легкое пульсирующее давление. Из разъема начал выходить воздух, шипение изменилось, стало тоньше.
Окружающую его серость прорезали мигающие красные пятна. Он попытался закрыть единственный глаз, думая о Сократе, принявшем смерть от цикуты. За растление юных афинян. «Не забудьте отдать петуха…» — кому там, Архимандросу?[24] Нет…
Дверь с шелестом отворилась, и белая тень метнулась к нему. Он почувствовал, как чьи-то руки пытаются оторвать его пальцы от шланга. Раздался женский голос:
— Что вы делаете?!
Асклепию! Нужно принести петуха в жертву Асклепию.
— Отпустите!
Петуха. Асклепию. Богу врачевания.
Свист, шипение. Пальцы разжаты, шланг водружен на место.
— Придется приставить к вам охрану.
Нужно пожертвовать петуха Асклепию. Так пожертвуйте же, не забудьте.

*

Когда Оскар проснулся, Эли уже не было. Он лежал лицом к стене, спина мерзла. Он приподнялся на локтях, оглядел комнату. Окно было приоткрыто. Наверное, она ушла через окно.
Голая.
Он свернулся в кровати, прижался лицом к тому месту, где она лежала, втянул носом воздух. Ничего. Он поводил носом над простыней в надежде обнаружить хоть малейший след ее пребывания, но увы. Даже запаха бензина не осталось.
А может, ему все привиделось? Он лег на живот, прислушался к своим ощущениям.
Да.
Вот оно. Ее пальцы на его спине. Память о них. Ползет-ползет паучок. Мама играла с ним в эту игру, когда он был маленький. Но воспоминания были совсем свежи. Волосы на руках и на шее встали дыбом.
Он выбрался из кровати, начал одеваться. Надев штаны, подошел к окну. Снегопад прекратился. Четыре градуса мороза. Хорошо. Слякоть ему ни к чему — тогда он не сможет оставлять бумажные пакеты с рекламой у подъездов. Он представил себе, каково это — сигануть голышом в окно в четырехградусный мороз, приземлиться в заснеженные кусты и дальше вниз…
Стоп.
Он подался вперед, часто моргая.
Снег на кустах был абсолютно нетронутым.
Вчера вечером он стоял и смотрел на этот сугроб, разросшийся до самой дорожки. Сегодня он выглядел точно так же. Оскар пошире открыл окно, высунул голову. Кусты вплотную подходили к стене под его окном, как и сугроб. Следов нигде не было.
Оскар посмотрел направо, вдоль шероховатой стены. В трех метрах от него виднелось ее окно.
Холодный воздух обжег его голую грудь. Наверное, ночью после ее ухода шел снег. Это единственное объяснение. Подождите… почему он раньше об этом не подумал: а как она сюда забралась? По кустам залезла?
Но тогда сугроб не был бы таким ровным. Когда Оскар ложился, снегопад уже закончился. Тело и волосы Эли были совсем сухими, значит, когда она появилась, снег тоже не шел. Когда же она ушла?
То есть за это время должно было навалить столько снега, чтобы замести все следы…
Оскар закрыл окно, начал одеваться. Какая-то загадка. Он даже снова начал было склоняться к тому, что все это ему просто-напросто приснилось. И тут он увидел записку. Сложенная бумажка лежала под часами на его столе. Он взял ее, развернул.
«В ОКОШКО — ДЕНЬ, А РАДОСТЬ — ИЗ ОКОШКА!»
Затем нарисованное сердечко и приписка:
«ДО ВЕЧЕРА. ЭЛИ».
Он перечитал записку пять раз. Представил себе, как Эли стоит у стола и выводит буквы. В полуметре от него маячило лицо Джина Симмонса с высунутым языком.
Он перегнулся через стол, снял плакат со стены, скомкал его и кинул в мусорную корзину.
Потом перечитал записку еще три раза, сложил и убрал в карман. Продолжил одеваться. Сегодня — хоть пять листовок в пачке! Ему сейчас все по плечу.

*

В комнате пахло сигаретным дымом, а в солнечных лучах, пробивавшихся сквозь жалюзи, кружились пылинки. Лакке проснулся, лежа на спине в постели Виржинии, и закашлялся. Пылинки перед его глазами взметнулись в воздухе, выделывая еще более причудливые па. Кашель курильщика. Он повернулся на бок, нашарил на прикроватном столике зажигалку и пачку сигарет, лежавшие рядом с переполненной пепельницей.
Вытащил сигарету, «Кэмел лайтс» — Виржиния на старости лет обеспокоилась здоровьем, — прикурил ее, снова лег на спину, закинув руку за голову, и погрузился в раздумья.
Виржиния ушла на работу пару часов назад, наверняка так и не выспавшись. После секса они еще долго не спали — трепались и курили. На часах уже было два, когда Виржиния затушила последний бычок и сказала, что ей пора спать. После этого Лакке выскользнул из кровати, допил остатки вина и выкурил еще пару сигарет, прежде чем отправиться на боковую. Пожалуй, в первую очередь из-за того, что ему нравилось вот так забираться в кровать под теплый бок спящей подруги.
Жаль только, что он не выносил постоянного присутствия постороннего человека. А так лучше Виржинии ему было не найти. К тому же до него доходили слухи об этих ее… периодах. Когда она напивалась в кабаках до бесчувствия и тащила домой первого попавшегося мужика. Виржиния отказывалась об этом говорить, но за последние несколько лет она состарилась не по годам.
Вот если бы они смогли… Ну, что? Все продать, купить дом в деревне, выращивать картошку. Звучит заманчиво, только ничего бы у них не вышло. Через месяц такой жизни они начали бы трепать друг другу нервы, к тому же у нее здесь мать, работа, а у него… у него — его марки.
Об этом никто не знал, даже сестра, за что его несколько мучила совесть.
Отцовская коллекция марок, не вошедшая в перечень наследства, как выяснилось, стоила целое состояние. Когда ему были нужны деньги, он реализовывал очередную марку.
Сейчас дела на рынке обстояли хуже некуда, да и марок у него оставалось всего ничего. Скоро по-любому придется их продать. Загнать, что ли, те редкие, из первых норвежских, — и отплатить наконец ребятам за все то пиво, которым его угощали последнее время? Пожалуй, это мысль.
Два дома в деревне. С участком. И чтобы рядом. Участки сейчас стоят копейки. Ну, и матери Виржинии заодно. Три. И дочери, Лене. Четыре. Ага, может, раз уж на то пошло, купишь сразу целую деревню?!
Виржиния уверяла, что и так с ним счастлива. Лакке не знал, в состоянии ли он еще испытывать счастье, но Виржиния была единственным человеком, с кем он чувствовал себя абсолютно комфортно. Так почему бы им что-нибудь не придумать?
Лакке поставил пепельницу на живот, стряхнул пепел с сигареты, сделал затяжку.
Теперь она уж точно была единственной. С тех пор как Юкке… исчез. Юкке был своим человеком. Только его одного из всей их компании Лакке смело мог назвать другом. Все-таки ужасно, что тело пропало. Как-то это… противоестественно. Все должно быть, как заведено, — похороны, покойник, взглянув на которого можно заключить: да, вот лежит мой друг. И он мертв.
На глаза его навернулись слезы.
Сейчас ведь у всех столько друзей, люди разбрасываются этим словом направо и налево. А вот у него был один-единственный, и он лишился его из-за какого-то малолетнего подонка. И за что этот щенок его убил?
В глубине души он знал, что Гёста не врал и не выдумывал, да и тело Юкке, как ни крути, пропало без следа, но все это казалось таким бессмысленным… Единственным мало-мальски логичным объяснением могли быть наркотики. Вдруг Юкке ввязался в какую-нибудь темную историю и перешел дорогу кому не следовало? Но почему же он тогда ничего не сказал?
Прежде чем выйти из квартиры, он вытряхнул пепельницу, убрал пустую бутылку в кухонный шкаф, и без того забитый стеклотарой, так что ему даже пришлось перевернуть бутылку вверх ногами.
Эх, едрить твою мать! Два дома. Поле с картошкой. Колени в земле, песни жаворонков по весне. Ну и все такое. Когда-нибудь.
Он натянул куртку и вышел. Проходя мимо универсама «ИКА», послал Виржинии, сидевшей за кассой, воздушный поцелуй. Она улыбнулась, скорчила рожу и показала ему язык.
Под дороге домой на Ибсенсгатан ему повстречался парнишка с двумя здоровенными бумажными пакетами в руках. Пацан жил поблизости, но имени его Лакке не знал. Лакке кивнул ему:
— Не тяжело?
— Да нет, ничего.
Он поволок тяжеленные пакеты в сторону высоток. Лакке посмотрел ему вслед. Тащит — а сам аж светится от радости. Вот как надо. Принимать свою ношу с радостью.
Вот так и надо жить.
Во дворе он замедлил шаг, надеясь встретить незнакомца, угощавшего его виски у китаезы, — он нередко выходил прогуляться в это время. Иногда наматывал круги по двору. Правда, вот уже пара дней, как его не было видно. Лакке покосился на завешенные окна квартиры, где, как он предполагал, незнакомец жил.
Небось сидит и бухает в одиночку. Зайти, что ли?
В другой раз.

*

Когда они подошли к кладбищу, уже смеркалось. Папина могила была расположена у самого спуска к озеру Рокста Трэск, и путь лежал через лес. Мать молчала всю дорогу до Канаанвэген — Томми сначала решил, что она скорбит по папе, но, когда они свернули на маленькую тропинку, шедшую вдоль озера, мама прокашлялась и сказала:
— Томми?..
— Да.
— Стаффан говорит, у него одна вещица пропала. Из дома. После нашего визита.
— Ну?
— Ты ничего про это не знаешь?
Томми зачерпнул горсть снега, слепил из него снежок и швырнул в дерево. Стопроцентное попадание!
— Знаю. Она у него под балконом валяется.
— Она для него очень важна, потому что…
— Я же сказал: валяется в кустах под балконом!
— И как она туда попала?
Перед ними расстилался заснеженный вал вокруг кладбища. Тусклые красные огоньки подсвечивали нижние ветки сосен. Кладбищенский фонарь тихо позвякивал в маминой руке. Томми спросил:
— У тебя хоть есть чем его зажечь?
— Что зажечь? А, фонарь!.. У меня есть зажигалка. Так как она туда…
— Уронил.
Перед кладбищенской калиткой Томми остановился и принялся разглядывать карту; каждая секция была помечена буквой. Папа был похоронен в секции «Д».
По большому счету, все это, конечно, дикость. Кто вообще такое придумал: сжигают человека, собирают пепел, закапывают в землю и называют это «Участок 104, секция „Д“».
С тех пор прошло почти три года. Томми смутно помнил похороны, или как уж там это называется. Вся эта канитель с гробом и толпой людей, которые то плачут, то поют.
Помнил только, что ботинки были велики, — он надел папины, и по дороге домой они то и дело соскальзывали. Помнил, что боялся гроба, сидел и смотрел на него все похороны в уверенности, что папа вот-вот встанет, оживет, но будет уже… другим.
Целых две недели после похорон ему повсюду мерещились зомби. Особенно в темноте ему казалось, что он различает среди теней осунувшееся существо с больничной койки, потерявшее всякое сходство с его отцом, которое идет к нему, протягивая руки, как в фильмах ужасов.
Страх прошел только после захоронения урны. Присутствовали при этом только они с мамой, кладбищенский смотритель и священник. Смотритель шел с торжественным видом, неся урну прямо перед собой, пока священник нашептывал матери слова утешения, и все это казалось таким жалким и смешным. Эта маленькая деревянная баночка с крышкой в руках у мужика в рабочем комбинезоне — будто все это имело хоть какое-то отношение к его папе. Все это походило на чудовищный фарс.
Но страх прошел, и со временем отношение Томми к могиле изменилось. Бывало, он приходил сюда один, садился и касался пальцами выгравированных букв папиного имени. Вот ради чего он сюда приходил. Банка в земле ничего для него не значила, но имя…
Чужой человек на больничной койке, пепел в банке — все это был не его папа, но имя было неразрывно связано с отцом, каким он его помнил, и потому время от времени Томми приходил сюда и водил указательным пальцем по бороздкам в камне, которые складывались в имя: «Мартин Самуэльссон».
— Смотри, как красиво! — произнесла мама.
Томми оглядел кладбище.
Повсюду горели свечи. Это напоминало вид города из окна самолета. Редкие тени мелькали между надгробиями. Мама направилась к папиной могиле с фонарем, покачивающимся в руке. Томми смотрел ей вслед, и его вдруг охватила острая жалость. Не к себе, не к маме — ко всему сразу. Ко всем, кто сейчас бродил в снегу среди этих трепещущих огоньков. К этим невесомым теням, застывшим у камней, смотревшим на камни, прикасавшимся к камням. Все это было так… глупо.
Умер так умер. Больше нет.
И все же Томми послушно последовал за мамой и присел на корточки у отцовской могилы, пока мама зажигала фонарь. При ней прикасаться к буквам ему не хотелось.
Они немного посидели, глядя, как слабое пламя рисует причудливые узоры на мраморной плите. Томми не испытывал ничего, кроме стыда за то, что участвует в этой жалкой игре. Через какое-то время он встал и пошел домой.
Мать последовала за ним. Пожалуй, слишком поспешно. Уж кому-кому, а ей как раз полагалось все глаза выплакать, сидеть здесь целую ночь. Она догнала его, взяла под руку. Он не сопротивлялся. Они шли бок о бок и смотрели на озеро, местами покрытое тонким льдом. Если в ближайшее время не потеплеет, через пару дней здесь можно будет кататься на коньках.
Одна мысль вертелась у Томми в голове, как навязчивый гитарный аккорд.
Умер так умер. Умер так умер. Умер так умер.
Мама вздрогнула, прижалась к нему.
— Жутко как-то.
— Да?
— Да. Стаффан рассказал мне такую страшную вещь…
Опять Стаффан. Неужели нельзя хотя бы здесь поговорить о чем-нибудь другом?
— Мм.
— Слышал про тот пожар в Энгбю? Ну, про ту женщину, которая…
— Да.
— Стаффан сказал, что они делали вскрытие. По-моему, ужасная процедура. И как только можно…
— Да, да. Конечно.
Дикая утка шла по хрупкому льду к проруби, образовавшейся возле сточной трубы на берегу озера. Мелкая рыбешка, которую здесь можно было выловить летом, воняла помоями.
— Интересно, что это за труба? — спросил Томми. — Сток из крематория, что ли?
— Не знаю. Ты что, не хочешь слушать дальше? Тебе неприятно?
— Не-не, давай.
И весь путь домой через лес она пересказывала услышанное. Постепенно Томми заинтересовался, начал задавать вопросы, на которые мама затруднялась ответить, — она знала лишь то, что ей рассказал Стаффан. Да, Томми задавал столько вопросов, причем с таким живым интересом, Ивонн даже пожалела, что завела этот разговор.


Позже тем же вечером Томми сидел на ящике в бомбоубежище и крутил в руках статуэтку стрелка. Потом водрузил ее на картонную коробку с кассетниками как трофей. Венец мастерства.
Это ж надо — стырить у полицейского!
Он тщательно запер бомбоубежище на цепь с висячим замком, спрятал ключ в тайник, сел и задумался о рассказанном матерью. Вскоре послышались осторожные шаги, приближающиеся к двери склада. Затем тихий шепот: «Томми?»
Он встал с кресла, подошел к двери и распахнул ее. На пороге стоял Оскар и с нервным видом протягивал ему деньги.
— Вот. Деньги принес.
Томми взял полтинник, небрежно сунул в карман и улыбнулся Оскару:
— Ты, я смотрю, зачастил! Входи.
— Да не, мне надо…
— Да входи, кому говорят. Вопрос есть.
Оскар уселся на диван, сцепив руки замком. Плюхнувшись в кресло, Томми пригвоздил его взглядом.
— Оскар. Вот ты же у нас парень умный…
Оскар смущенно пожал плечами:
— Слыхал о пожаре в Энгбю? Ну, про ту тетку, которая вышла во двор и сгорела прямо перед домом?
— Ага, я читал.
— Я так и думал. Не помнишь, там что-нибудь писали про вскрытие?
— По-моему, нет.
— Вот то-то же. А ведь его делали. Вскрытие. И знаешь, что выяснилось? У нее в легких не нашли дыма. Соображаешь, что это значит?
Оскар немного подумал.
— Что она уже не дышала.
— Вот именно. А когда человек перестает дышать? Когда он мертв. Я прав?
— Да, — Оскар внезапно воодушевился. — Я об этом читал. Точно! Поэтому вскрытие обязательно делают после пожаров, чтобы установить, не устроил ли кто-то поджог в целях сокрытия убийства. Ну, чтобы труп сжечь. Это я в журнале «Дом» вычитал — там писали об одном англичанине, который убил свою жену и об этой фишке знал, так он, прежде чем ее поджечь, засунул ей шланг в горло, и…
— Ладно, ладно, вижу, что знаешь. Хорошо. Но тут-то дыма не было, и все равно та баба выбралась из дома да еще и по участку носилась, пока не померла. И как такое может быть?
— Ну, может, она дыхание задержала. Хотя нет. Так не бывает, я об этом тоже читал… Поэтому люди и…
— Ладно, ладно. Тогда как ты это объяснишь?
Оскар уткнул лицо в ладони, задумался. Потом ответил:
— Либо они ошиблись, либо та баба бегала после того, как умерла.
Томми кивнул:
— Вот именно. И знаешь, я не думаю, чтобы легавые могли так ошибиться. А ты?
— Нет, но…
— Умер — значит умер.
— Да.
Томми выдернул нитку из обивки кресла, скатал ее в шарик и щелчком отбросил в сторону.
— Да. По крайней мере, хотелось бы в это верить.








ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Снег, тающий на коже



Дав руку мне, чтоб я не знал сомнений,
И обернув ко мне спокойный лик,
Он ввел меня в таинственные сени.
Данте Алигьери. Божественная комедия[25]


— Я — не какая-нибудь простыня. Я НАСТОЯЩЕЕ привидение. У! У-у-у! Бойся меня!
— Но я не боюсь.
Кольдомар и Кальсиппер[26]





Четверг, 5 ноября


Ноги Моргана совсем окоченели. Мороз, ударивший, когда подводная лодка села на мель, за минувшую неделю заметно усилился. Морган обожал свои старые казаки, но на шерстяной носок они не лезли. К тому же одна подошва протерлась до дыр. Он мог бы, конечно, купить по дешевке какой-нибудь китайский ширпотреб, но уж лучше мерзнуть, чем носить такое дерьмо.
Часы показывали половину десятого утра, и он шел домой от метро. Он ездил на автомобильный развал в Ульвсунде в надежде сбыть дверную ручку, за которую можно было выручить пару сотен, но дела шли неважно. Похоже, в этом году зимних сапог опять не видать. Он перекусил с мужиками в конторе, заваленной каталогами автомобильных запчастей и календарями с голыми бабами, а потом поехал домой на метро.
Из высотки показался Ларри. Вид у него был, как всегда, такой, словно ему вот-вот вынесут смертный приговор.
— Здорово, старик! — окликнул его Морган.
Ларри сдержанно кивнул, будто с самого пробуждения знал, что увидит здесь Моргана, и подошел.
— Привет. Как дела?
— Ноги мерзнут, машина на свалке, работы нет, иду домой жрать суп из пакетика. Сам-то как?
Ларри продолжал идти по аллее парка по направлению к Бьёрнсонсгатан.
— Да вот решил зайти в больницу, Герберта навестить. Пойдешь со мной?
— Как он там вообще, хоть в сознание пришел?
— Да нет, по-моему, как и раньше.
— Тогда я пас. Уж слишком меня весь этот его бред угнетает. В прошлый раз он решил, что я его мать, попросил рассказать ему сказку.
— Ну и как, рассказал?
— Рассказал, куда деваться. Про Златовласку и трех медведей. Так что спасибо, но сегодня я не в настроении.
Они продолжили путь. Заметив, что Ларри в теплых перчатках, Морган вдруг почувствовал, как замерзли его руки, и не без некоторого труда сунул их в карманы джинсов. Перед ними возник мост, где сгинул Юкке.
Отчасти чтобы избежать разговора об этом, Ларри произнес:
— Читал сегодня газету? Фельдин[27] заявил, что на борту подводной лодки находится ядерное оружие!
— А он думал что? Рогатки?
— Нет, но… Лодка-то уже неделю на мели. А если бы оно взорвалась?
— Не переживай, русские свое дело знают.
— Я, знаешь ли, не коммунист…
— А кто коммунист — я, что ли?
— Да? А за кого ты у нас в прошлый раз голосовал? За Народную партию?
— Ну, Москве на верность я не присягал.
Этот разговор повторялся между ними не в первый раз. Сейчас они завели его лишь затем, чтобы не видеть, не думать об этом, с каждым шагом приближаясь к своду моста. И все равно, оказавшись под ним, они умолкли и остановились. Оба считали, что первым остановился другой. Они уставились на кучи листьев, превратившиеся в сугробы. От их вида обоим стало не по себе. Ларри покачал головой:
— Черт, что же делать?
Морган глубже запихнул руки в карманы, потопал, чтобы согреть ноги.
— Гёста единственный, кто мог бы что-то сделать.
Они посмотрели на окно квартиры, где жил Гёста. Занавесок не было, лишь грязный квадрат окна.
Ларри достал пачку сигарет. Они взяли по одной, Ларри дал Моргану прикурить, затем закурил сам. Они молча стояли и курили, разглядывая кучи снега, пока их не вывели из задумчивости детские голоса.
Группа детей с коньками и шлемами в руках вышла из школы, следуя за мужчиной военной выправки. Дети шли на расстоянии нескольких метров друг от друга, вышагивая в ногу. Они миновали Моргана и Ларри, застывших под мостом. Морган кивнул знакомому пацану со своего двора:
— Вы что, на войну собрались?
Парнишка покачал головой и собирался было что-то ответить, но лишь прибавил ходу, чтобы не отстать. Школьники направились к больнице, — видать, день здоровья или что-нибудь в этом роде. Морган затушил сигарету о подошву, сложил руки рупором и прокричал:
— Воздушная тревога! Все в укрытие!
Усмехнувшись, Ларри тоже затушил сигарету.
— Ты смотри, есть же еще такие! Небось требует, чтобы даже куртки в коридоре висели по стойке смирно. Ну так что, не пойдешь со мной?
— Не. Не могу я. Но ты давай, шевели ногами, глядишь, к строю приладишься!
— Ладно, увидимся!
— Давай!
Они расстались под мостом. Ларри медленным шагом исчез вслед за детьми, а Морган поднялся по лестнице. Теперь он уже весь окоченел. Не так уж это и плохо, суп из пакетика, особенно если залить его молоком.

*

Оскар шел рядом с учительницей. Ему надо было с кем-то поговорить, а никого лучше для этой цели он не знал.
И все же, если бы он мог, выбрал бы другую группу. Йонни с Микке никогда раньше не ходили на прогулки в день здоровья, а вот сегодня взяли и присоединились. И все утро перешептывались, поглядывая на него.
Так что Оскар шел рядом с учительницей — то ли для того, чтобы в ее лице обрести защиту, то ли чтобы поговорить со взрослым

Лакке всю ночь не находил себе места. С того момента, как он оставил Виржинию, его глодало смутное беспокойство, выгрызая нутро. В субботу он посидел часок с ребятами у китаезы, попытался было внушить свое беспокойство, но разделить его желающих не нашлось. Лакке чувствовал, что оно вот-вот потребует выхода, что еще немного — и он слетит с катушек и окончательно озвереет, поэтому предпочел уйти.
Потому что им на все глубоко насрать.
Это, конечно, не было новостью, но он думал… Ну что, что он думал?
Что мы все заодно.
Что хоть кто-то, кроме него, видел, что дело тут нечисто. Но все только и знали, что трепали языком и сыпали красивыми словами, особенно Морган, но, как только доходило до дела, никто и пальцем пошевелить не хотел.
сь читать «Бесов» Достоевского, но, поскольку на каждой новой странице он забывал, о чем шла речь на предыдущей, ему пришлось сдаться.
Однако ночь прошла недаром — он принял решение.
В воскресенье утром он побывал у Виржинии и долго стучал в дверь. Она не открыла, и он решил, вернее, понадеялся, что она отправилась в больницу. По дороге домой он прошел мимо двух беседующих теток и услышал краем уха что-то про убийцу, за которым гонялась полиция в районе Юдарнскуген.
Господи, за каждым кустом по убийце. Вот газетчики порадуются.
С тех пор как поймали маньяка из Веллингбю, прошло больше десяти дней, и газетам уже поднадоело рассуждать о том, кто он и почему совершил то, что совершил.
Статьи на эту тему отличались каким-то злорадством. Его текущее состояние описывалось с садистской педантичностью, и непременно упоминалось о том, что ему предстоит провести в больнице как минимум полгода. Рядом приводилась табличка с фактами о воздействии серной кислоты на тело человека, чтобы можно было в красках себе представить, как же это должно быть больно.
Нет, Лакке такие вещи не доставляли ни малейшего удовольствия. Его пугало, до какой степени люди распалялись, когда речь заходила о «справедливом наказании» и тому подобном. Он был категорически против смертной казни. Не то чтобы у него были очень современные взгляды на правосудие. Скорее, наоборот — первобытные.
Он рассуждал так: если кто-нибудь убьет моего ребенка — я убью его собственными руками. Достоевский много писал о прощении, милосердии. И это правильно. Со стороны общества — безусловно. Но я, как отец убитого ребенка, имею полное моральное право лишить жизни того, кто это сделал. А то, что общество потом упечет меня за это лет на восемь в тюрьму, — уже другой вопрос.
Достоевский, конечно, хотел сказать совсем другое, и Лакке это понимал. Но тут они с Федором Михайловичем расходились во мнениях.
Вот о чем размышлял Лакке по дороге домой на Ибсенсгатан.
Уже дома он вдруг почувствовал, что голоден, быстренько приготовил макароны и съел их прямо из кастрюли, приправив кетчупом. Пока он заливал кастрюлю водой, чтобы легче было отмывать, крышка почтовой щели звякнула.
Реклама. Его она мало интересовала, у него все равно не было денег.
Ах да, точно.
Он вытер стол тряпкой и вытащил отцовский кляссер из шкафа, тоже доставшегося ему от отца и с адским трудом перевезенного в Блакеберг. Он бережно положил альбом на стол и открыл.
Вот они! Четыре негашеные марки из самой первой серии, выпущенной в Норвегии. Он склонился над альбомом и прищурился, разглядывая вздыбившегося льва на голубом фоне.
С ума сойти.
В 1855-м, когда они вышли, эти марки стоили четыре шиллинга штука. А сейчас гораздо больше. То, что они были парными, лишь увеличивало их ценность.
Вот, что он решил этой ночью, пока лежал и ворочался в прокуренных простынях: пора. Случившееся с Виржинией стало последней каплей. Плюс неспособность его друзей понять простые вещи, внезапное осознание, что с этими людьми ему делать нечего.
Он уедет и заберет с собой Виржинию.
Плохие времена плохими временами, но триста штук за марки он выручит, а то и больше, плюс еще двести за квартиру. Вот тебе и домик в деревне. Ну ладно, два домика. Небольшая усадьба. Денег хватит, у них все получится. Как только Виржиния поправится, он все ей выложит. Ему казалось… нет, он был почти уверен, что она согласится, более того, придет в восторг!
Так он и сделает.
На душе у него стало спокойнее. Он все придумал, распланировал. И не только на сегодня, но и на будущее. Все будет хорошо.
Полный приятных мыслей, он вошел в спальню, прилег поверх одеяла на пять минут и заснул.

*

— Мы видим их на улицах и площадях и задаемся вопросом: что мы можем сделать?
Томми подыхал со скуки. Прошло всего полчаса, но он бы куда с большим удовольствием сидел и тупо пялился в стену.
«Будь благословен», «Возликуем», «Радость Господня» — так почему же все сидят с таким видом, будто смотрят вечерний матч между Болгарией и Румынией? Да потому что для них это пустой звук — все, о чем они тут читают и поют. И для священника, похоже, тоже. Бубнит себе, отрабатывает зарплату.
Хорошо хоть проповедь началась.
Если священник дойдет до того места в Библии, он это сделает. А нет — значит нет.
Пускай он решит.
Томми пощупал карман. Все было готово, купель — метрах в трех от последнего ряда, где он сидел. Мать села впереди — небось, чтоб удобнее было умиляться на Стаффана, пока тот распевает эту бредятину, чинно сложив руки на своей полицейской елде.
Томми стиснул зубы. Он надеялся, что священник вот-вот произнесет нужные слова.
— Мы видим потерянность в их глазах, потерянность заблудших чад, которые не могут отыскать дорогу домой. Когда я вижу такого подростка, мне вспоминается исход народа Израилева из Египта…
Томми застыл. Хотя, может, он еще и не дойдет до того отрывка. Может, начнет вместо этого рассказывать про Красное море… И все же он вытащил из кармана заранее приготовленные зажигалку и брикет для розжига. Руки его дрожали.
— …ибо когда-то нужно взглянуть на этих заблудших юнцов, часто приводящих нас в недоумение. Они блуждают по пустыне нерешенных вопросов и неясных перспектив. Но между народом Израиля и современной молодежью есть большая разница…
Ну давай, скажи, скажи…
— Народ Израилев был ведом Господом. Вы же помните, о чем гласит Слово Божье? «Господь же шел пред ними, днем в столпе облачном, показывая им путь, а ночью в столпе огненном, светя им, дабы идти им и днем, и ночью». Вот чего не хватает современной молодежи — столпа огненного…
Священник поднял взгляд от бумаг.
Томми уже поджег брикет и теперь держал его между большим и указательным пальцами. Кончик брикета горел чистым голубым пламенем, тянувшимся к его пальцам. Когда священник снова погрузился в свои бумаги, Томми воспользовался моментом.
Пригнувшись, он сделал шаг к купели, как можно дальше вытянул руку, кинул брикет и быстро вернулся на свое место. Никто ничего не заметил.
Священник снова поднял голову.
— …и мы, взрослые, обязаны стать этой путеводной звездой для подростков. Если не мы, то кто? А силу мы почерпнем в деяниях Господних…
Из купели повалил белый дым. Томми уже чувствовал знакомый сладковатый запах.
Сколько раз он это проделывал — поджигал смесь селитры с сахаром. Правда, не в таких количествах и ни разу — в закрытом помещении. Он напряженно ждал, какой выйдет результат безо всякого ветра, который мог бы развеять дым. Сцепив пальцы, он крепко сжал ладони.
Брат Арделий, исполнявший обязанности священника в приходе Веллингбю, первым заметил дым. Он так его и воспринял — как дым из купели. Всю свою жизнь он ждал знака свыше и в первую секунду подумал:
О Господи, наконец-то!
Но мысль тут же испарилась. Ощущение чуда покинуло его стремительно — явное доказательство того, что никакого чуда и не было. Просто дым из купели. Но что это значит?
Смотритель, с которым он не очень-то ладил, любил пошутить. Вода в купели могла… закипеть.
Проблема заключалась в том, что он не мог позволить себе раздумывать об этом посреди проповеди. Поэтому брат Арделий поступил, как большинство в подобных ситуациях: продолжил как ни в чем не бывало в надежде, что проблема рассосется сама собой, если на нее не обращать внимания. Он прокашлялся и попытался вспомнить, на чем остановился.
Деяния Господни. Что-то про то, что нужно почерпнуть силу в деяниях Господних. Пример.
Он покосился на свои записи. Там стояло: «Босиком».
Босиком? Что я имел в виду? Что народ Израилев был бос или что Иисус… Долгие блуждания…
Он поднял голову, увидел, что дым стал плотнее и превратился в столп, медленно поднимающийся к своду потолка. О чем то бишь он? Ах да. Теперь он вспомнил. Слова все еще витали в воздухе.
— А силу мы почерпнем в деяниях Господних.
Не такой уж плохой финал. Не идеальный, не то, что он себе представлял, но сойдет. Он растерянно улыбнулся своей пастве и кивнул Биргитте, дирижировавшей хором.
Хор, состоявший из восьми человек, встал, как один, и вышел вперед. Когда они очутились лицом к пастве, он понял по их взглядам, что дым не остался незамеченным. Слава богу — он немного опасался, что ему мерещится.
Биргитта вопросительно посмотрела на него, и он махнул рукой: начинайте, начинайте.
Хор запел:


Веди меня, Господь, веди меня вперед,

Позволь очам моим увидеть Божий путь.




Один из самых красивых гимнов старого доброго Весли. Брат Арделий расстроился, что не может вполне насладиться красотой гимна, — дым начинал его беспокоить. Плотный белый столп поднимался над купелью, а на дне что-то горело голубым пламенем, потрескивая и искрясь. Сладковатый запах достиг его ноздрей, и паства начала оглядываться в поисках источника звука.


Ибо лишь Ты, Господь, Спаситель мой,

Даешь душе моей надежду и покой.




Одна из женщин в хоре закашлялась. Все повернули головы от дымящейся купели и обратили взгляды на брата Арделия, будто спрашивая, как им себя вести, входит ли это в запланированную программу.
Люди закашляли, зажимая рты и носы платками или рукой. По церкви расползалась тонкая пелена, и сквозь нее брат Арделий разглядел, как кто-то поднялся с последнего ряда и выскочил на улицу.
Да уж. Единственное разумное решение.
Он наклонился к микрофону:
— Боюсь, у нас произошло небольшое недоразумение, поэтому будет лучше, если мы все покинем помещение.
Уже на слове «недоразумение» Стаффан покинул хор и направился к выходу быстрыми сдержанными шагами. Он сразу понял, в чем дело. Во всем виноват этот неисправимый ворюга и шалопай, сын Ивонн. Стаффан изо всех сил пытался держать себя в руках, чувствуя, что, попадись ему сейчас Томми, оплеухи тому не избежать.
Конечно, мерзавцу бы это не помешало, вот какого наставничества ему не хватает.
Столп Господень, спасите-помогите! Пара крепких затрещин — вот что нужно этому засранцу!
Но Ивонн бы никогда такого не допустила, по крайней мере сейчас. Потом, когда они поженятся, будет другой разговор. Тогда-то он, черт подери, возьмется за воспитание Томми. А сейчас главным было его найти. Хоть тряхануть чуток, и то дело.
Но Стаффан ушел недалеко. Слова брата Арделия, произнесенные с кафедры, паства восприняла как стартовый выстрел, чтобы покинуть церковь. На полпути проход заполонили старушки, с мрачной решимостью рванувшие к выходу.
Его правая рука потянулась к бедру, но тут он спохватился и сжал ее в кулак. Даже если бы у него была дубинка, вряд ли сейчас подходящий момент, чтобы ее использовать.
Дым над купелью постепенно рассасывался, но в церкви повисла дымка, пахнущая кондитерской и химикатами. Двери церкви распахнулись, и сквозь пелену проступил четко очерченный прямоугольник дневного света.
Паства, кашляя, устремилась к нему.

*

На кухне стояла одна-единственная табуретка, больше ничего. Пододвинув ее к раковине, Оскар встал на нее и помочился в слив, сполоснув его затем водой. Спрыгнув с табуретки, он поставил ее на место. В пустой кухне она смотрелась странно. Как музейный экспонат.
Зачем она ей?
Он огляделся. Над холодильником висел ряд шкафов, до которых было можно дотянуться, только встав на стул. Он снова подтянул табуретку и оперся на ручку холодильника. Живот свело. Он был голоден.
Не раздумывая, он открыл холодильник, чтобы посмотреть, что там есть. Мало чего. Открытый пакет молока, пол-упаковки хлеба. Масло и сыр. Оскар протянул руку к пакету молока.
Но… Эли…
Он стоял с пакетом молока в руках и моргал. Что-то здесь не так. Она что, обычную еду тоже ест? Да. Наверное. Он вытащил молоко из холодильника и поставил его на стол. В шкафу над холодильником почти ничего не было. Две тарелки, два стакана. Он взял стакан, налил молока.
И тут у него подкосились ноги. Он застыл со стаканом холодного молока, вдруг в полной мере осознав происходящее.
Она пьет кровь.
Вчера ночью, в путах усталости и оторванности от мира, в темноте, все казалось возможным. Но теперь, на кухне, где окна защищали только жалюзи, пропускавшие тусклый утренний свет, со стаканом молока в руках, все это представлялось… запредельным.
К примеру, такая мысль: Если у тебя в холодильнике молоко и хлеб, значит, ты все же человек?
Он сделал глоток и тут же выплюнул. Молоко прокисло. Он понюхал остатки в стакане. Точно. Кислое. Он вылил молоко в раковину, сполоснул стакан и выпил воды, чтобы избавиться от неприятного привкуса во рту, затем посмотрел на число на пакете.
Срок годности — до 28 октября.
Просрочено на десять дней. Оскар все понял.
Это того мужика.
Дверца холодильника была по-прежнему открыта. Это была его еда.
До чего же противно!
Оскар захлопнул холодильник. Что делал здесь этот мужик? Что они с Эли тут… Оскара передернуло.
Она его убила.
Да. Эли держала того мужика как… источник пропитания. Ходячий банк крови. Вот как она решила эту проблему. Но почему мужик на это соглашался? И если она его убила, то где же тело?
Оскар покосился на полки на стене. Ему сразу захотелось убраться прочь из этой кухни. Да и вообще из квартиры. Он вышел в коридор. Увидел закрытую дверь ванной.
Она там, внутри.
Он поспешно прошел в гостиную, взял свою сумку. Плеер лежал на столе. Нужно было только купить наушники — и будет как новенький. Он взял плеер, собираясь положить его в сумку, и тут увидел записку. Она лежала на журнальном столике у изголовья дивана, где он спал.



Привет. Надеюсь, ты хорошо спал. Я тоже пойду спать. Я в ванной. Пожалуйста, не входи туда. Я тебе доверяю. Я не знаю, что сказать. Надеюсь, что я тебе не разонравлюсь теперь, когда ты все знаешь. Ты мне нравишься. Очень. В эту минуту ты лежишь на диване и храпишь. Пожалуйста. Не бойся меня.
Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, не бойся меня!
Хочешь, вечером встретимся? Напиши, если хочешь.
Если ты напишешь «нет», я сегодня же уеду. Мне все равно скоро придется это сделать. Но если ты напишешь «да», я еще ненадолго останусь. Не знаю, что еще написать. Мне одиноко. Ты даже не представляешь, до какой степени. А может, и представляешь.
Прости, что я разбила твою музыкальную игрушку. Если хочешь, возьми деньги. У меня их много. Не бойся меня. Тебе не нужно меня бояться. Но ты, наверное, и сам это знаешь. Надеюсь, что знаешь. Ты мне очень, очень нравишься.
Твоя
Эли.
P. S. Если хочешь, оставайся. А если уйдешь, обязательно убедись, что дверь заперта.



Оскар пару раз перечитал записку. Затем взял ручку, лежавшую рядом, оглядел пустую комнату, жизнь Эли. На столе все еще валялись скомканные деньги. Он взял тысячную купюру, сунул ее в карман.
Он долго смотрел на пустое место под подписью Эли. Затем поднес ручку к бумаге и вывел крупными буквами, заполнив все свободное пространство:
ДА.
Положив ручку на лист бумаги, он встал и пихнул плеер в сумку. Потом обернулся в последний раз и посмотрел на перевернутые вверх ногами буквы:
ДА.
Он покачал головой, вытащил из кармана бумажку в тысячу крон и вернул ее на место. Выйдя на лестничную клетку, проверил дверь, подергав ее несколько раз.

*

Из сводки новостей, 16. 45, воскресенье, 8 ноября 1981
Поиски пациента, сбежавшего из больницы Дандерюд после совершенного убийства, не принесли никаких результатов.
В воскресенье полиция прочесала лес Юдарнскуген на западе Стокгольма, по следам мужчины, подозреваемого в совершении ряда ритуальных убийств. На момент побега подозреваемый пребывал в крайне тяжелом состоянии, и у полиции есть подозрения, что побег не обошелся без помощи соучастников.
Арнольд Лерман, представитель Стокгольмской полиции:
«Да, это единственное логичное предположение. Скрыться в том состоянии, в котором находится подозреваемый, физически невозможно. В операции задействовано тридцать человек, собаки, вертолет. Короче говоря, это невозможно».
«Вы продолжите поиски в лесу Юдарнскуген?»
«Да. Мы не можем исключить вероятность того, что он все еще находится в этом районе. Но мы сократим наблюдение, чтобы направить основные силы на то, чтобы расследовать, как ему удалось осуществить побег».
Лицо подозреваемого носит следы тяжелых физических повреждений, на момент побега он был одет в голубую больничную рубашку. Любые сведения о происшедшем следует сообщать по номеру…






Воскресенье, 8 ноября (вечер)


Интерес широкой публики к операции в лесу Юдарнскуген достиг своего пика. Вечерние газеты сочли, что не могут в который раз публиковать авторобот маньяка. К этому времени все рассчитывали на фотографии захвата преступника, но, за неимением таковых, в газетах появилась фотография с бараном.
«Экспрессен» даже разместила ее на первой полосе.
Как бы там ни было, а эта фотография, по крайней мере, отличалась драматизмом. Полицейский с искаженным от напряжения лицом, растопыренные ноги барана, раскрытая пасть. Глядя на нее, сразу живо представлялось пыхтение и блеяние.
Одна газета даже обратилась к королевской администрации за комментариями — как-никак речь шла о королевском баране, подвергшемся столь бесцеремонному обращению со стороны властей. Правда, король с королевой всего за три дня до этого события обнародовали весть о том, что ждут третьего ребенка, и, видимо, решили, что этой новости вполне достаточно. Королевская администрация отказалась комментировать происшедшее.
Конечно же, несколько страниц занимали карты леса Юдарнскуген и всего Западного округа — где обнаружили подозреваемого, как продвигались преследователи. Но все это так или иначе уже фигурировало в прошлых выпусках. Фотография же барана была в новинку, а потому западала в память.
«Экспрессен» даже осмелилась пошутить. Под фотографией стояла подпись: «Волк в овечьей шкуре?»
Все посмеялись, и это было кстати. Потому что людей переполнял страх. Человек, убивший двоих или даже троих, снова расхаживал на свободе. Родители снова строго-настрого запретили детям выходить на улицу. Школьные экскурсии, проходившие по понедельникам в Юдарнскуген, были отменены.
И над всем этим витала ненависть к одному-единственному человеку, обладавшему властью подчинять себе жизни стольких людей лишь за счет своей порочности и… бессмертия.
Да. Эксперты и профессора, высказывавшиеся в газетах и на телевидении, как один, утверждали, что преступник не мог оставаться в живых. После чего немедленно добавляли в ответ на следующий вопрос, что сам побег был столь же невозможен.
Какой-то доцент из Дандерюда на интервью программы «Вести» повел себя просто вызывающе, раздраженно заметив: «Он еще недавно был подключен к респиратору. Вы понимаете, что это значит? Это значит, что человек не может дышать самостоятельно. А теперь добавьте к этому падение с высоты тридцати метров…» Тон доцента намекал, что журналист идиот и что все это исключительно выдумки прессы.
Так что дело превратилось в мешанину догадок, ни в какие ворота не лезущих теорий, слухов и — конечно же — страха. Неудивительно, что газеты все же опубликовали фотографию с бараном. В ней, по крайней мере, была хоть какая-то конкретика. Так что барана растиражировали по всей стране и он предстал перед глазами миллионов читателей.


Лакке увидел эту фотографию, покупая на последние деньги пачку красного «Принца» в «секс-шопе» по дороге к Гёсте. Он проспал весь день и чувствовал себя Раскольниковым — мир казался расплывчатым и неправдоподобным. Он бросил взгляд на фотографию барана и кивнул своим мыслям. В его состоянии ему легко было поверить в то, что полиция теперь арестовывает баранов.
Только на полпути ему вспомнилась эта картинка, и он подумал: «Что это было?..» — но у него не было сил возвращаться. Он прикурил сигарету и продолжил путь.


Оскар увидел ее, придя домой после того, как весь день слонялся по Веллингбю. Когда он выходил из метро, в поезд вошел Томми. Томми был какой-то дерганый, на взводе. Сказал, что проделал «одну охренительную штуку», но, прежде чем он успел что-то добавить, двери закрылись. Дома на столе лежала записка от мамы: «Ужинаю с хором. Еда в холодильнике, листовки разнесла, целую».
На диване в кухне лежала вечерняя газета. Оскар изучил фотографию барана и прочитал все, что писали о розыске. После этого он решил взяться за любимое дело, которое он как-то запустил, — вырезать статьи о маньяке из газет за последние несколько дней. Он вытащил кипу газет из шкафа, свой альбом, ножницы, клей — и принялся за работу.


Стаффан увидел ее метрах в двухстах от того места, где она была снята. Томми он так и не поймал и, обменявшись парой слов с подавленной Ивонн, уехал в Окесхув. Кто-то мельком назвал незнакомого ему коллегу «овцеловом», но он не понял шутки, пока пару часов спустя не увидел вечерние газеты.
Высшее руководство было в бешенстве от бестактности газетчиков, в то время как большинство полицейских на месте происшествия скорее веселились, — конечно, за исключением самого овцелова. Ему пришлось еще несколько недель выносить блеяние коллег и шуточки вроде: «Красивый свитер! Это случайно не овечья шерсть?»


Йонни увидел ее, когда его четырехлетний сводный брат Калле принес ему подарок. Кубик, завернутый в газету. Йонни выпроводил его из своей комнаты, сказал, что не в настроении, и запер дверь. Потом снова достал альбом и принялся рассматривать фотографии папы — настоящего, а не отца Калле.
Через какое-то время он услышал, как отчим орет на Калле за то, что тот порвал газету. Йонни развернул подарок, покрутил кубик в руках и тут заметил фотографию барана. Он засмеялся, и смех отдался болью в ухе. Он положил альбом в сумку со спортивной формой — в школе он будет в большей безопасности — и принялся размышлять о том, в какой ад превратит жизнь Оскара.


Кадр с бараном даже стал поводом для дебатов об этичности использования провокационных фотоматериалов, но тем не менее вошел в обзор лучших фотографий года обеих вечерних газет. Баран, ставший виновником всей этой шумихи, весной был выпущен на пастбища в Дроттнингхольме, оставаясь в полном неведении о своем звездном часе.

*

Виржиния лежала неподвижно, завернувшись в пледы и одеяла и закрыв глаза. Вскоре ей предстояло проснуться. Она пролежала так одиннадцать часов. Температура ее тела упала до двадцати семи градусов, то есть до температуры воздуха в гардеробе. Сердце совершало четыре еле слышных удара в минуту.
За эти одиннадцать часов ее организм претерпел необратимые изменения. Желудок и легкие приспособились к новому образу жизни. Самым любопытным с медицинской точки зрения была растущая опухоль в синусно-предсердном узле, в участке, отвечающем за сокращения сердца. Она уже увеличилась в два раза. Ничто не препятствовало ракообразному размножению чужеродных клеток.
Если бы кто-нибудь взял эти клетки на анализ и рассмотрел результат под микроскопом, он бы увидел нечто, что любой кардиолог принял бы за недоразумение, перепутанные результаты анализов. Глупую шутку.
Опухоль в синусном узле состояла из клеток мозга.
Да. В сердце Виржинии рос маленький мозг. В процессе роста он нуждался в поддержке большого мозга. Теперь же он был совершенно независим от других систем, и то, что в минуту страшного откровения почувствовала Виржиния, полностью соответствовало действительности — он мог продолжать жить, даже если тело умрет.
Виржиния открыла глаза и поняла, что не спит. Поняла, несмотря на отсутствие всякой разницы — что с открытыми, что с закрытыми глазами, здесь было по-прежнему темно. Но ее сознание проснулось. Да. Сознание замигало, пробуждаясь к жизни, и в ту же секунду что-то быстро метнулось в тень.
Как если бы…
Как когда возвращаешься в летний дом, всю зиму простоявший пустым. Открываешь дверь, протягиваешь руку к выключателю, и в ту секунду, как зажигается свет, слышишь дробный топот маленьких лап, царапание когтей по полу и успеваешь заметить крысу, исчезнувшую под раковиной.
Омерзение. Ты знаешь, что эта тварь жила здесь все то время, пока тебя не было. Что она считает твой дом своим. Что она снова вылезет, как только ты погасишь свет.
Здесь кто-то есть.
Губы стали шершавым, как бумага. Язык онемел. Она продолжала лежать, вспоминая дом, который они с Пэром, Лениным отцом, снимали на лето несколько сезонов подряд, когда дочь была маленькой.
Крысиное гнездо они обнаружили под раковиной, в самом углу. Крысы разгрызли несколько пустых коробок из-под молока и хлопьев и соорудили себе целый миниатюрный дом, фантастическую конструкцию из разноцветных кусков картона.
Виржиния даже испытала некоторое чувство вины, прохаживаясь пылесосом по крысиному жилью. Нет, больше того — суеверное ощущение, что она преступила границу. Пока холодное механическое жерло пылесоса всасывало в себя то красочное и хрупкое, на постройку чего крыса потратила всю зиму, ее не оставляло чувство, что она изгоняет из дома добрых духов.
Так оно и вышло. Крысе оказались нипочем расставленные ловушки, и она как ни в чем не бывало продолжала жрать их запасы, невзирая на то что на дворе стояло лето, и тогда Пэр разбросал по всему дому крысиный яд. Они даже из-за этого поругались. Они из-за многого ругались. Из-за всего. К июлю крыса сдохла где-то между стен.
По мере того как вонь разлагающейся тушки распространялась по дому, их брак окончательно рассыпался в прах. Они вернулись домой на неделю раньше, чем предполагалось, не в силах больше выносить ни эту вонь, ни друг друга. Добрый дух покинул их навсегда.
Что стало с тем домом? Кто там сейчас живет?
Послышался писк, сопровождаемый шипением.
Да здесь же крыса! Где-то среди одеял!
Ее охватила паника.
Все еще закутанная в одеяла, она рванулась в сторону, ударилась о створки шкафа, распахнувшиеся от удара, и рухнула на пол. Она лягалась и размахивала руками, пока не высвободилась из пут. Преисполненная отвращения, она забралась на кровать, забилась в угол и подтянула колени к подбородку, не сводя глаз с кучи одеял, пытаясь различить малейшее шевеление. Чуть что — и она заорет. Заорет так, что весь дом сбежится с молотками и топорами и будет лупить по куче одеял, пока эта тварь не сдохнет.
Верхнее одеяло было зеленым в синюю крапинку. Кажется, там что-то шевелится? Она уже набрала воздуха в легкие, чтобы закричать, как вдруг снова раздался тот самый сипящий звук.
Я… дышу.
Да. Последнее, что она констатировала перед сном, — это что она не дышит. Сейчас она снова дышала. Она осторожно втянула воздух ртом, и опять услышала сипение. Оно шло из ее легких. Пока она спала, горло пересохло, и теперь дыхание давалось с трудом. Она прокашлялась, и во рту появился гнилой привкус.
И тут она вспомнила. Все от начала до конца.
Она взглянула на свои руки. Их покрывали ручейки засохшей крови, но ни ран, ни шрамов видно не было. Она принялась пристально разглядывать сгиб локтя, который резала не меньше двух раз — это она точно помнила. Ну, может быть, чуть различимая розовая полоска. Да. Возможно. А так — все зажило.
Она протерла глаза и посмотрела на часы. Четверть седьмого. Вечер. Темно. Она снова бросила взгляд на зеленое одеяло в синюю крапинку.
Откуда же свет?
Люстра не горела, за окном наступил вечер, жалюзи были опущены. Как же она так четко различала все контуры и цвета? В гардеробе было хоть глаз выколи. Там, внутри, она ничего не видела. А сейчас… сейчас было светло как днем.
Немного света всегда откуда-нибудь да проникнет.
Дышит ли она?
Сказать наверняка было сложно. Стоило ей задуматься об этом, как она начинала управлять своим дыханием. Может, она дышит, только когда об этом думает?
Но ведь тот, первый вдох, принятый ею за крысиный писк, — тогда-то она не думала? Правда, это было как… как…
Она зажмурилась.
Тед.
Она присутствовала при родах. Лена не видела отца Теда с той самой ночи, когда Тед был зачат. Какой-то финский бизнесмен, приехавший в Стокгольм на конференцию, и все такое. Так что при родах присутствовала Виржиния. Еле уломала дочь согласиться.
И теперь она это вспомнила. Первое дыхание Теда.
Каким он родился. Маленькое тельце, склизкое, фиолетовое, не имеющее почти ничего общего с человеком. Разрывающее грудь счастье, омраченное тучей тревоги — ребенок не дышит! Акушерка, спокойно взявшая на руки это маленькое существо. Виржиния уже представила, как сейчас она перевернет его вверх ногами и шлепнет по попке, но, как только младенец оказался у нее на руках, на губах его образовался пузырь. Пузырь рос, рос и вдруг лопнул, а за ним последовал крик — тот самый, первый. И он задышал.
Неужели?..
Вот, значит, чем был ее первый свистящий вдох? Криком… новорожденного?
Выпрямившись, она легла на спину, продолжая прокручивать в голове картинки родов, вспоминая, как ей пришлось мыть Теда, потому что Лена была совсем без сил — она потеряла много крови. Да. После того как Тед появился на свет, из разрывов хлынула кровь, и медсестры только успевали менять бумажные полотенца. Постепенно кровотечение остановилось само собой.
Куча окровавленной бумаги, темно-красные руки акушерки. Спокойствие, эффективность, несмотря на всю эту… кровь. Несмотря на кровь.
Пить.
Во рту пересохло, и она принялась снова и снова прокручивать в голове эти картинки, фокусируясь на всех предметах, покрытых кровью: руки акушерки —
провести языком по этим рукам, по скомканным обрывкам бумаги на полу, набить ими рот, высасывая до капли, Ленины разведенные ляжки, по которым струится тонкий ручеек…
Она села рывком, соскочила с кровати и на полусогнутых бросилась к ванной, подняла крышку унитаза и склонилась над ним. Ничего. Только сухие удушающие спазмы. Она прислонилась лбом к краю унитаза. Сцены родов снова встали у нее перед глазами.
Не хочу — не хочу — не хочу!
Она со всей силы ударилась лбом о фарфор унитаза, и гейзер ледяной боли взорвался в ее голове. Перед глазами все стало голубым. Она улыбнулась и упала на бок, на коврик, который…
Стоил 14.90, но мне отдали за 10, потому что, отрывая ценник, кассирша вырвала из него клок, а когда я вышла из «Оленса» на площадь, то увидела голубя, сидевшего и клевавшего остатки картошки фри из картонной упаковки, голубь был голубовато-серым… и…
…свет в лицо…
Она не знала, сколько пролежала без сознания. Минуту, час? Может, всего несколько секунд. Но что-то в ней изменилось. Ее переполнял покой.
Ворс коврика приятно щекотал щеку, пока она лежала, уставившись на покрытую ржавыми пятнами трубу, уходившую из-под раковины в пол. Форма трубы ей казалась необыкновенно красивой.
Сильный запах мочи. Нет, она не обмочилась, это… Это была моча Лакке. Выгнув тело, она поднесла лицо к полу возле унитаза, принюхалась. Лакке… и Моргана. Она сама не понимала, откуда это знает, но знала точно: это моча Моргана.
Но Морган же никогда здесь не был!
А вот и нет. Тем вечером, ну или ночью, когда они приволокли ее домой. Когда на нее напали. Когда она была укушена. Да. Конечно. Все встало на свои места. Морган здесь был, мочился в ее туалете, пока она, укушенная, лежала на диване в комнате, а теперь она видела в темноте, не выносила света и жаждала крови…
Вампир.
Вот, значит, в чем дело. Это не какая-нибудь редкая и страшная болезнь, от которой можно вылечиться в больнице, или психотерапией, или…
Светотерапией!
Она хрипло расхохоталась, перевернулась на спину и, уставившись в потолок, быстро перебрала в голове все симптомы. Мгновенно заживающие раны, солнечные ожоги на коже, кровь. Затем произнесла вслух:
— Я — вампир.
Этого не могло быть. Их не бывает. И все же ей стало легче. Как будто давление отпустило. Словно камень свалился с плеч. Она ни в чем не виновата. Эти чудовищные фантазии, тот ужас, который она вытворяла с собой всю ночь. Она ничего не могла с этим поделать.
Это было… совершенно естественно.
Она приподнялась, открыла кран и села на унитаз, глядя на струю воды, постепенно наполнявшую ванну. Зазвонил телефон. Для нее это был лишь бессмысленный сигал, механический звук. Он не имел никакого значения. Она все равно не могла сейчас ни с кем говорить.

*

Оскар еще не успел прочитать субботнюю газету, лежавшую перед ним на кухонном столе. Она уже давно была развернута на одной и той же странице, и он раз за разом перечитывал текст под фотографией, от которой не мог отвести взгляда.
Статья была посвящена мертвецу, найденному вмерзшим в лед у городской больницы. В ней описывалось, как его нашли, как проходили спасательные работы. Здесь даже было небольшое фото Авилы, указывающего рукой в сторону проруби. Цитируя физрука, журналист исправил его грамматические ошибки.
Все это было крайне интересно и, безусловно, стоило того, чтобы вырезать и сохранить, но совсем не на это он смотрел, не в силах оторвать глаз.
Он смотрел на свитер на фотографии.
Под пиджаком мертвеца нашли скомканный детский свитер, и на фотографии он был разложен на нейтральном фоне. Оскар узнал его.
Ты не мерзнешь?
Под фотографией значилось, что покойного, Юакима Бенгтссона, последний раз видели в субботу, двадцать четвертого октября. Две недели назад. Оскар помнил тот вечер. Когда Эли собрала кубик Рубика. Он погладил ее по щеке, и она ушла со двора. Той ночью они с этим ее мужиком поругались, и мужик выскочил на улицу.
Неужели в тот вечер она это и сделала?
Да. Наверное. На следующий день вид у нее был гораздо лучше.
Он посмотрел на фотографию. Она была черно-белой, но в статье писали, что свитер был светло-розовый. Автор статьи рассуждал, не значит ли это, что на совести убийцы жизнь еще одного ребенка.
Стоп.
Маньяк из Веллингбю. В статье было сказано, что у полиции есть веские основания полагать: человек во льду стал жертвой так называемого ритуального убийцы, чуть больше недели назад пойманного в местном спорткомплексе и сбежавшего.
Так, значит, это был тот мужик?! Но… пацан в лесу… его-то за что?
Ему вспомнилось, как Томми, сидя на скамейке на детской площадке, провел пальцем по горлу.
Подвесили на дерево… перерезали горло… вжик!
Он понял. Понял все. Все эти статьи, которые он вырезал, бережно хранил, передачи по радио и телевизору, все разговоры, весь этот страх…
Эли.
Оскар не знал, что делать. Как поступить. Так что он просто подошел к холодильнику и вытащил лазанью, приготовленную для него мамой. Съел ее, не разогрев, продолжая проглядывать статьи. Когда он доел, раздался стук в стену. Он закрыл глаза, чтобы ничего не пропустить. К этому времени он знал морзянку наизусть.
Я В-Ы-Х-О-Ж-У.
Он быстро поднялся из-за стола, вошел в свою комнату, лег на живот, растянувшись на кровати и простучал в ответ:
П-Р-И-Х-О-Д-И К-О М-Н-Е.
Пауза. Затем:
А М-А-М-А?
Оскар ответил:
Н-Е-Т Д-О-М-А.
Мама должна была вернуться не раньше десяти. У них было по меньшей мере три часа. Отстучав ответ, Оскар откинулся на подушку. На какое-то мгновение он обо всем забыл, сосредоточившись на морзянке.
Свитер… газета…
Он вздрогнул и собрался было встать, чтобы убрать газеты, разложенные на столе. Она же увидит и поймет, что он…
Потом снова откинулся на подушку. Ну и пусть.
Тихий свист под окном. Он встал с кровати, подошел к окну и перегнулся через подоконник. Она стояла внизу, запрокинув лицо к свету. На ней была вчерашняя безразмерная клетчатая рубашка.
Он поманил ее пальцем: Подойди к двери.

*

— Не говори ему, где я, ладно?
Ивонн поморщилась, выпустила сигаретный дым уголком рта в кухонное окно и ничего не ответила.
Томми фыркнул:
— С каких это пор ты у нас куришь в окно?
Столбик пепла на ее сигарете стал таким длинным, что начал клониться вниз. Томми кивнул на него, помахав указательным пальцем, будто сбивая пепел. Она не обратила на это внимания.
— Что, Стаффану не нравится? Не выносит сигаретного дыма?
Томми откинулся на спинку кухонного стула, глядя на пепел и недоумевая, что же туда кладут, что он никак не осыплется. Затем помахал руками перед лицом.
— Я вон тоже дым не люблю. В детстве вообще терпеть не мог. Что-то ты тогда не больно окно открывала. А теперь вы только на нее посмотрите…
Пепел упал, приземлившись на колено матери. Она смахнула его, и на штанах остался серый след. Она подняла руку с сигаретой.
— Ничего подобного, я и тогда окно открывала. Почти всегда. Разве что пару раз, когда у нас были гости… Да и вообще, кто бы про дым говорил!
Томми ухмыльнулся:
— Да ладно тебе, смешно же вышло, согласись!
— И ничего смешного! А если бы началась паника? Если бы люди… А эта чаша…
— Купель.
— Точно, купель. Священник чуть в обморок не упал, там же один нагар… Стаффану пришлось…
— Стаффан, Стаффан…
— Да, Стаффан! Он, между прочим, тебя не выдал. Он мне потом сказал, как ему было тяжело, с его-то убеждениями, стоять и врать священнику в лицо, но он все равно… чтобы тебя защитить…
— Да ладно, сама, что ли, не понимаешь?
— Что я должна понимать?
— Себя он защищает, а не меня.
— Ничего подобного, он…
— А ты подумай!
Ивонн сделала последнюю глубокую затяжку, затушила сигарету в пепельнице и тут же закурила другую.
— Это же антиквариат. Теперь им придется ее реставрировать.
— А виноват во всем приемный сын Стаффана. И как это, по-твоему, будет выглядеть со стороны?!
— Ты ему не приемный сын.
— Не важно, это детали. Представь, я бы сказал Стаффану, что собираюсь явиться к священнику с повинной и признаться, что это я во всем виноват и зовут меня Томми, а Стаффан — мой… приемный хахаль. Вряд ли ему бы такое понравилось.
— Придется тебе самому с ним поговорить.
— Не. Только не сегодня.
— Слабо?
— Говоришь как маленькая.
— А ты ведешь себя как маленький.
— Ну признайся, что это было немножко смешно?
— Нет, Томми. Не смешно.
Томми вздохнул. Он, конечно, был не такой дурак, чтобы не понимать, что мать рассердится, но надеялся, что где-то в глубине души она увидит во всем этом хоть немного комизма. Но теперь она была на стороне Стаффана. Оставалось это признать.
Так что проблема — настоящая проблема — заключалась в том, чтобы найти, где жить. В смысле, после того, как они поженятся. До тех пор он мог по вечерам ошиваться в подвале, пока Стаффан гостит у них, вот как сегодня. Около восьми у него закончится смена в полицейском участке, и он припрется прямиком сюда. Уж что-что, а выслушивать нравоучения этого хрена Томми был не намерен. Фиг.
Так что Томми зашел к себе, чтобы взять одеяло и подушку с кровати, в то время как Ивонн сидела и курила, глядя в кухонное окно. Когда Томми собрался, он встал в дверях кухни, зажав одной рукой подушку, другой — сложенное одеяло.
— Ладно. Я пошел. Будь другом, не говори ему, где я.
Ивонн повернулась к нему. В глазах ее стояли слезы. Она слегка улыбнулась:
— У тебя такой вид, как в тот раз. Когда ты пришел и…
Слова застряли у нее в горле. Томми не двигался. Ивонн сглотнула, прокашлялась и, глядя на него ясными глазами, тихо спросила:
— Томми, что мне делать?
— Я не знаю.
— Ты думаешь, мне стоит…
— Да нет. Ради меня не стоит. Что уж там, ничего не поделаешь.
Ивонн кивнула. Томми почувствовал, как и его охватывает страшная тоска, подумал, что нужно идти, пока они оба не распустили нюни.
— Ма, ты же ему не скажешь?..
— Нет-нет, не скажу.
— Ну вот и хорошо. Спасибо.
Ивонн встала и подошла к Томми. Обняла. От нее несло сигаретным дымом. Если бы руки его не были заняты, он бы обнял ее в ответ. Но он не мог, поэтому просто уткнулся головой ей в плечо, и они так постояли какое-то время.
А потом он ушел.


Не доверяю я ей. Стаффан сейчас разведет канитель, он умеет…
Спустившись в подвал, он кинул одеяло и подушку на диван. Засунул под губу жевательный табак, лег и задумался.
Хоть бы его пристрелили, что ли.
Но Стаффан был не из тех, кто… нет-нет. Скорей уж он сам засадит пулю в лоб маньяку. Прямо в яблочко. Шоколадные конфеты от коллег, все дела. Герой. А потом припрется сюда и возьмется за Томми. Наверняка.
Он вытащил из тайника ключ, вышел в коридор, отпер бомбоубежище и вошел, прихватив с собой цепь. При свете зажигалки он разглядел короткий коридор с двумя хранилищами по обе стороны. В хранилище держали крупы, консервы, старые настольные игры, газовую плитку и прочие предметы первой необходимости. Он открыл первую попавшуюся дверь и зашвырнул туда цепь.
Отлично. Теперь у него был путь к отступлению.
Прежде чем выйти из бомбоубежища, он взял статуэтку стрелка и взвесил ее в руке. Килограмма два, не меньше. Может, загнать ее? Одного металла сколько. На переплавку.
Он изучил лицо фигурки. Вроде, на Стаффана похож? Тогда точно на переплавку.
Кремация. Однозначно.
Он рассмеялся. Прикольнее всего было расплавить все, кроме башки, а потом вернуть ее Стаффану. Оплавленный металл, а из него торчит голова. Но вряд ли такое возможно. А жаль.
Он поставил статуэтку на место, вышел и закрыл дверь, но колесо поворачивать не стал. Теперь в случае необходимости он мог незаметно проскользнуть туда. Не факт, что понадобится, но все же.

*

Выждав десять гудков, Лакке был вынужден положить трубку. Гёста сидел на диване, гладя рыжего полосатого кота. Не поднимая головы, он спросил:
— Что, не ответила?
Лакке провел ладонью по лицу и раздраженно сказал:
— Нет, блин, ответила! Не слышал, что ли, как мы разговаривали?
— Еще будешь?
Лакке смягчился, попытался улыбнуться:
— Ладно, я не хотел… Давай наливай. Спасибо.
Гёста наклонился, случайно защемив кота, который с шипением соскочил на пол и сел, возмущенно уставившись на Гёсту. Тот плеснул каплю тоника и солидную порцию джина в стакан друга и протянул Лакке:
— Держи. Да не волнуйся ты, она, наверное, просто… ну…
— В больнице. Да. Пошла ко врачу, и ее положили в больницу.
— Ну да… Точно.
— Что ж ты сразу так не сказал?
— Как?
— Ладно, проехали. Ну, будем!
— Будем.
Они выпили. Через какое-то время Гёста начал ковырять в носу. Лакке посмотрел на него, и Гёста отдернул палец и виновато улыбнулся. Он не привык к гостям.
Толстая серо-белая кошка распласталась на полу с таким видом, будто даже поднять голову ей стоило неимоверного труда. Гёста кивнул на нее:
— Мириам скоро окотится.
Лакке сделал большой глоток. Поморщился. С каждой каплей алкоголя, притупляющего чувства, он все меньше ощущал вонь в квартире.
— И что ты с ними делаешь?
— С кем?
— Ну, с котятами? Что ты с ними делаешь? Оставляешь в живых?
— Ну да. Правда, последнее время они мертвыми родятся.
— Так это ж… что получается? Эта жирная, как ее там… Мириам? Значит, у нее в пузе — выводок дохлых котят?
— Да.
Лакке допил содержимое стакана, поставил его на стол. Гёсте сделал вопросительный жест, предлагая продолжить, но Лакке только покачал головой.
— Не. Тайм-аут.
Он опустил голову. Оранжевый ковер был покрыт таким слоем кошачьей шерсти, что, казалось, он из нее и сделан. Кругом кошки, кошки. Сколько же их тут? Он попробовал сосчитать. Дошел до восемнадцати. Только в одной комнате.
— А ты никогда не думал их… чик-чик. Ну, кастрировать или, как это… стерилизовать? Достаточно же, чтобы один пол был бесплодным.
Гёста непонимающе посмотрел на него:
— И как ты себе это представляешь?
— Да не, я ничего…
Лакке представил себе, как Гёста сидит в метро, а с ним двадцать пять кошек. В коробке. Нет, в полиэтиленовом пакете. В мешке. Приезжает к ветеринару, высыпает своих питомцев: «Кастрацию, пожалуйста». Он невольно рассмеялся. Гёста наклонил голову:
— Что?
— Да нет, просто представил. Тебе небось оптовая скидка положена.
Гёста шутку не оценил, и Лакке махнул рукой:
— Да не, я просто… Черт, вся эта история с Виржинией… я…
Внезапно он выпрямился и стукнул рукой об стол:
— Не могу я здесь больше находиться!
Гёста аж подпрыгнул на диване. Кот, лежавший у его ног, бросился прочь и спрятался под креслом. Из глубины квартиры послышалось шипение. Гёста поежился, повертел в руках стакан.
— Ну так иди. Я тебя не задерживаю…
— Да я не об этом. Я про все это. Про Блакеберг. Весь этот чертов город. Дороги, по которым мы ходим, места, люди — все это будто какая-то чудовищная болезнь, понимаешь? Здесь все не так. Вроде как думали, планировали, хотели построить идеальный город. А вышло все наоборот. Дерьмо вышло. Как будто… не могу объяснить… как если бы здесь просчитали, скажем, углы расположения домов по отношению друг к другу. Чтобы создать гармонию и все такое. Но что-то случилось с линейкой или там с угольником, что там для этого используют, — и все пошло наперекосяк, а со временем только усугубилось. И теперь ходишь между этими домами и чувствуешь — нет. Нет-нет-нет. Здесь быть нельзя. Здесь что-то нечисто, понимаешь? Хотя дело, конечно, ни в каких не в углах, а в чем-то другом, это как… как болезнь, въевшаяся в стены. И я не хочу так больше.
Звяканье бутылки о край стакана — Гёста без спроса наливал Лакке новую порцию. Лакке с благодарностью принял стакан. Выплеск эмоций оставил после себя приятную расслабленность в теле, пустоту, которую спиртное заполнило теплом. Он откинулся на спинку кресла, выдохнул.
Они молча посидели, как вдруг раздался звонок в дверь. Лакке спросил:
— Ты кого-нибудь ждешь?
Гёста покачал головой, с трудом поднимаясь с дивана.
— Нет. Просто проходной двор какой-то.
Лакке ухмыльнулся и поднял бокал. Ему стало лучше. Можно сказать, совсем хорошо.
Дверь открылась, пришедший что-то сказал, и Гёста ответил:
— Входи.


Лежа в ванне, в теплой воде, окрасившейся от крови в розовый цвет, Виржиния решилась.
Гёста.
Ее новое «я» подсказывало: чтобы войти, ей нужно приглашение. Ее старое — что это не может быть никто из тех, кого она любит. Или кто хоть как-то симпатичен. Гёста отвечал обоим требованиям.
Она вылезла из ванны, вытерлась, надела брюки и блузку. Только на улице она заметила, что забыла пальто. Тем не менее она не мерзла.
Сплошные плюсы.
У высотки она остановилась, подняла голову на окна Гёсты. Он был дома. Он всегда был дома.
А если он будет сопротивляться?
Об этом она не подумала. Она вообще ни о чем не думала, кроме того, что придет и возьмет то, что ей нужно. А что если Гёсте хочется жить?
Конечно, ему хочется жить. Он же человек, и человеческие радости ему не чужды, а что станет с его котами…
Мысли затормозились, исчезли. Она приложила руку к сердцу. Оно делало пять ударов в минуту, и она знала, что должна его защитить. Что во всех этих суевериях про осиновый кол что-то есть.
Она поднялась на лифте на предпоследний этаж и позвонила. Когда Гёста открыл дверь и увидел Виржинию, его глаза расширились в слабом подобии удивления.
Он что, знает? Неужели так заметно?
Гёста произнес:
— Как… это ты?!
— Да. Можно?..
Она махнула рукой вглубь квартиры. Она и сама ничего толком не понимала. Только интуитивно знала, что ей нужно приглашение, а иначе… иначе дело плохо. Гёста кивнул и сделал шаг в сторону:
— Входи.
Она вошла в коридор, и Гёста закрыл за ней дверь, глядя на нее водянистыми глазами. Он был небрит; дряблый подбородок, свисавший над горлом, казался грязным от серой щетины. Вонь в квартире оказалась хуже, чем ей запомнилось, еще сильнее.
Я не хо…
Ее старый мозг отключился. Голод взял верх. Она положила руки на плечи Гёсты, вернее, увидела, как руки легли на его плечи. Допустила это. Прежняя Виржиния сидела, сжавшись в комок, в глубине собственной черепной коробки, больше не контролируя ситуацию.
Ее губы произнесли:
— Хочешь мне помочь? Не двигайся.
Она что-то услышала. Голос.
— Виржиния! Ты! Как я рад, что ты…


Когда Виржиния повернула к нему голову, Лакке отпрянул.
Глаза ее были пусты. Как будто кто-то воткнул в них иголки и высосал то, что являлось прежней Виржинией, оставив лишь безжизненный взгляд анатомической модели. Иллюстрация номер восемь: глаза.
Виржиния секунду смотрела на него, потом выпустила Гёсту, повернулась к двери и нажала на дверную ручку, но дверь оказалась заперта. Она повернула защелку замка, но Лакке схватил ее и оттащил от двери.
— Ты никуда не пойдешь, пока не…
Виржиния вырвалась, заехав локтем ему в губу, рассекшуюся об зубы. Он крепко схватил ее за руки, прижался щекой к ее спине.
— Джини, черт! Мне нужно с тобой поговорить! Я чуть с ума не сошел, так за тебя волновался. Успокойся, да что с тобой?!
Она рванулась к двери, но Лакке держал ее, подталкивая к гостиной. Он изо всех сил старался говорить тихо и спокойно, как с испуганным животным, направляя ее в нужную сторону.
— Сейчас Гёста нам нальет чего-нибудь, и мы сядем и спокойно обо всем поговорим. Я… я тебе помогу. Что бы это ни было, я тебе помогу, хорошо?
— Нет, Лакке. Нет.
— Да, Джини. Да.
Гёста протиснулся мимо них в гостиную, сделал Виржинии джин с тоником в стакане Лакке. Тот затолкнул ее в комнату, отпустил и встал, упершись руками в дверной проем, как охранник. Слизнул кровь с нижней губы.
Виржиния стояла посреди комнаты, напрягшись и оглядываясь по сторонам, будто ища путь к отступлению. Ее взгляд застыл на окне.
— Нет, Джини, нет.
Лакке держал ухо востро, готовый в любой момент броситься и схватить ее, если ей придут в голову какие-нибудь глупости.
Да что это с ней? У нее такой вид, словно вся комната набита привидениями.
Он услышал звук, напоминающий шкворчание яйца на раскаленной сковородке.
И еще, точно такой же.
И еще.
Комната наполнилась все нарастающим шипением.
Все коты в комнате поднялись и, выгнув спины и подняв хвосты, смотрели на Виржинию. Даже Мириам неловко встала, волоча живот по полу, прижала уши и оскалила зубы.
Из спальни и кухни в комнату хлынули другие коты.
Гёста замер с бутылкой в руках, глядя на своих питомцев широко раскрытыми глазами. Шипение повисло в воздухе, как наэлектризованное облако, набирая силу. Лакке пришлось перейти на крик, чтобы перекричать котов:
— Гёста, что это с ними?
Гёста покачал головой, махнув рукой и расплескав джин:
— Я не знаю… я никогда…
Маленькая черная кошка сделала прыжок и, впившись когтями в ляжку Виржинии, укусила ее. Гёста со стуком поставил бутылку на стол, произнес:
— Фу, Титания, фу!
Виржиния наклонилась, схватила кошку за загривок и попыталась оторвать ее от своей ноги. Еще две кошки, воспользовавшись предоставившейся возможностью, запрыгнули ей на спину и плечи. Виржиния закричала, оторвала кошку от ноги и отшвырнула в сторону. Одна из кошек на ее спине забралась ей на голову, вцепилась когтями в волосы и укусила ее за лоб.
Прежде чем Лакке подоспел, на нее запрыгнуло еще три кота. Они орали, когда Виржиния принялась молотить по ним кулаками, но все равно держались, терзая своими мелкими зубами ее плоть.
Лакке запустил руки в кишащую пульсирующую массу на груди Виржинии, ухватился за шкуры, скользившие над напряженными мускулами, и стал раскидывать в сторону кошачьи тела. Блузка Виржинии порвалась, она закричала, и…
Она плачет!
Нет, это кровь стекала по ее щеке. Лакке схватил кошку, сидевшую у нее на голове, но та только глубже впилась когтями и сидела, как приклеенная. Ее голова целиком помещалась в ладони Лакке, и он тянул ее из стороны в сторону, пока поверх всего этого гвалта не раздался глухой треск и морда кошки не уткнулась в волосы Виржинии. Из носа животного выступила капля крови.
— А-а-а-ай! Девочка моя!
Гёста подбежал к Виржинии и со слезами на глазах принялся гладить кошку, которая даже после смерти не разжала когтей.
— Девочка моя любимая!
Лакке опустил глаза, и их с Виржинией взгляды встретились.
Это снова была она. Виржиния.


Отпусти меня.
Через туннели своих глаз Виржиния наблюдала за тем, что происходит с ее телом и как Лакке пытается ее спасти.
Оставь, не надо.
Это не она сопротивлялась и размахивала руками. Это та, другая, которая хотела жить, хотела, чтобы ее оболочка продолжала жить. Сама она сдалась, как только увидела горло Гёсты и почувствовала вонь в квартире. Будь что будет. Она в этом участвовать не собиралась.
Боль. Царапины саднили. Но это скоро пройдет.
Так что оставь меня.


Лакке прочитал это в ее глазах. Но не смирился.
Сад… два дома… огород…
В панике он пытался оторвать котов от Виржинии. Они держались до последнего, клубки мускулов, покрытые шерстью. Те немногие, кого ему удалось отцепить, рвали ее одежду в лохмотья, оставляя на коже длинные кровавые полосы, но большинство впились насмерть. Он пробовал колотить по ним кулаками, слышал, как ломаются кости, но стоило одному упасть, как его место занимал другой. Коты карабкались друг на друга, сгорая от нетерпения… И вдруг — темнота.
Он отлетел на метр от удара в лицо, чуть не упал и ухватился за стену, хлопая глазами. Гёста стоял рядом с Виржинией, сжимая кулаки, и смотрел на него глазами, полными яростных слез.
— Им же больно! Им же больно!
Виржиния превратилась в клубок орущей и шипящей шерсти. Мириам дотащилась до нее, поднялась на задние лапы и укусила за ногу. Увидев это, Гёста наклонился к ней и погрозил пальцем:
— Милая, так нельзя. Это больно!
Лакке утратил всякое соображение. Он сделал два шага вперед и поддел Мириам ногой. Нога погрузилась в ее пузо, полное котят, но Лакке даже не испытал отвращения, лишь удовлетворение, когда мешок внутренностей отлетел в сторону и ударился о батарею. Он схватил Виржинию за руку —
Уходим! —
и потащил ее к входной двери.


Виржиния пыталась сопротивляться. Но и Лакке, и поразившая ее напасть были одинаково сильны, и их воля значительно превосходила ее собственную. Сквозь туннели она видела, как Гёста упал на колени, услышала вопль отчаяния, когда он взял мертвую кошку на руки и принялся гладить ее по спине.
Прости меня, прости меня.
Потом Лакке потащил ее за собой, и больше она ничего не видела, потому что очередная кошка вскарабкалась ей на лицо и укусила за голову. Все превратилось в сплошную боль, когти впивались в ее кожу, она оказалась внутри живой «железной девы». Она потеряла равновесие и упала, чувствуя, как кто-то волочит ее по полу.
Дай мне умереть.
Но кошка перед ее глазами съехала в сторону, и она увидела, как открывается дверь, темно-красную руку Лакке, тащившую ее за собой, затем лестничную клетку, ступеньки… Она поднялась на ноги, с трудом выбираясь из глубин сознания, пытаясь взять контроль в свои руки, и…


Виржиния выдернула руку из его ладони.
Лакке обернулся к живому клубку шерстяных тел, в который превратилась Виржиния, чтобы снова взять ее за руку, чтобы…
Чтобы что? Ну что?!
Чтобы выбраться. Прочь отсюда.
Но она протиснулась мимо него, и на какую-то секунду дрожащая кошачья спина прижалась к его лицу. Мгновение — и Виржиния оказалась на лестничной площадке, где шипение тварей многократно усилилось, как горячечный шепот, а она подбежала к ступенькам и…
Нет-нет-нет!
Лакке рванулся, чтобы остановить ее, но, как человек, уверенный, что не может разбиться, или которому уже на все наплевать, она подалась вперед и мешком покатилась вниз по лестнице.
Коты, придавленные ее телом, визжали, пока Виржиния катилась вниз, ударяясь о бетон ступенек. Легкий хруст тонких ломающихся костей, тяжелый стук, заставивший Лакке вздрогнуть, когда голова Виржинии…
Кто-то прошелся по его ноге.
Маленький серый кот с волочащимися задними лапами выполз на площадку, уселся и горестно завыл.
Тело Виржинии застыло у подножия лестницы. Выжившие коты оставили ее в покое и бросились обратно. Зайдя в квартиру, они начали вылизываться.
Только маленький кот оставался сидеть, сокрушаясь, что не смог поучаствовать в охоте.

*

В воскресенье вечером полиция устроила пресс-конференцию. Для нее в участке выделили зал на сорок мест, но этого оказалось недостаточно. Пришли даже несколько журналистов из иностранных газет и с телеканалов. Тот факт, что беглеца уже больше суток не могли поймать, лишь подогревал внимание прессы, и один британский журналист дал самый меткий анализ того, почему это событие вызвало такой интерес:
«Это охота на архетипическое Чудовище. Его внешний вид, совершенные им преступления… Это обобщенное Чудовище из любой сказки. И всякий раз, когда мы его ловим, нам хочется верить, что этот раз — последний».
Еще за четверть часа до назначенного времени воздух в плохо вентилируемом помещении стал душным и влажным, и единственными, кто не жаловался, оказались итальянские тележурналисты, заявившие, что им не привыкать.
Конференцию перенесли в другой зал, и ровно в восемь появился начальник управления стокгольмской полиции, сопровождаемый комиссаром, который возглавлял следствие и разговаривал с преступником в больнице, а также командиром бригады, отвечающим за операцию в лесу Юдарнскуген.
Они ничуть не опасались, что журналисты разорвут их на куски, потому что решили подкинуть им жирную кость. У полиции была фотография преступника.


Зацепка с найденными часами принесла результаты. В субботу часовщик города Карлскуга не поленился поднять картотеку устаревших гарантийных сертификатов и нашел номер, запрошенный полицией во всех часовых мастерских страны.
Он позвонил в полицию и сообщил имя, адрес и номер телефона человека, зарегистрированного в качестве покупателя. Полиция Стокгольма пробила имя по картотеке и обратилась к полиции города Карлскуга с просьбой отправить наряд по указанному адресу, посмотреть, не найдут ли что-нибудь.
Некоторое оживление вызвал и тот факт, что вышеупомянутый гражданин оказался семь лет назад судим за попытку изнасилования девятилетнего ребенка, был признан психически больным и провел три года в местах заключения, после чего получил справку о выздоровлении и был выпущен на свободу.
Полиция Карлскуга обнаружила владельца часов дома и в полном здравии.
Да, у него действительно были такие часы. Нет, он не помнит, что с ними случилось. Только после двухчасового допроса в полицейском участке и напоминания о том, что заключение о психическом здоровье может быть пересмотрено, он вспомнил, кому их продал.
Хокан Бенгтссон из Карлстада. Они когда-то встречались и вместе проводили время, но, чем именно они занимались, он не помнит. Он действительно продал ему часы, но адреса у него нет и внешность он может описать лишь приблизительно, и нельзя ли ему уже пойти домой?
Проверка по картотеке ничего не дала. В Карлстаде было найдено двадцать четыре человека по имени Хокан Бенгтссон. Половину из них сразу исключили по причине возраста. Начали обзванивать остальных. Поиск значительно облегчало то, что, если потенциальный кандидат мог говорить, это автоматически исключало его из списка подозреваемых.
К девяти часам вечера список сократился до одного человека. Некоего Хокана Бенгтссона, работавшего преподавателем шведского в старших классах школы и переехавшего из Карлстада, после того как при невыясненных обстоятельствах сгорел его дом.
Полиция позвонила директору школы и узнала, что, да, ходили слухи, будто Хокан Бенгтссон любил детей в неподобающем смысле этого слова. Несмотря на субботний день, директору пришлось пойти в школу и разыскать в архиве старую фотографию Хокана Бенгтссона из школьного альбома 1976 года.
Местный полицейский, у которого в воскресенье были какие-то дела в Стокгольме, переслал копию фотографии по факсу, а в субботу вечером привез оригинал. Фотография оказалась в руках стокгольмской полиции в час ночи с субботы на воскресенье, то есть чуть больше получаса после того, как преступник выпал из окна больницы и его смерть была засвидетельствована врачами.
Утро воскресенья ушло на то, дабы при помощи медицинской и стоматологической карт, запрошенных из Карлстада, удостовериться, что лицо на фотографии действительно принадлежало человеку, еще день назад прикованному к больничной кровати. Это подтвердилось: на фотографии был в самом деле он.
Во второй половине дня полиция провела собрание. Можно было с уверенностью заявить, что со временем удастся выяснить, чем преступник занимался с тех пор, как покинул Карлстад, и разобраться, насколько совершенные им преступления были частью единого замысла и не сопутствовали ли ему другие жертвы.
Но сейчас вопрос стоял по-другому.
Преступник был все еще жив и разгуливал на свободе, и главной задачей было отыскать его местожительство, так как существовала вероятность, что он попытается туда вернуться. Движение преступника в сторону Западного округа это подтверждало.
Таким образом, было решено, что, если преступника не обнаружат до пресс-конференции, придется прибегнуть к помощи ненадежного, но, ох, вездесущего свидетеля — широкой общественности.
Возможно, кто-то его видел в то время, когда он еще походил на человека с фотографии, и мог бы подсказать, в каком районе он жил. Кроме того — хотя это, конечно же, было соображением второстепенным, — нужно было что-то подкинуть прессе.


Так что в эту минуту трое полицейских сидели за длинным столом на сцене, и среди собравшихся журналистов прокатился гул, когда начальник управления скромным жестом, который, как он знал, лишь усилит драматизм ситуации, поднял увеличенную фотографию преступника и произнес:
— Человека, которого мы разыскиваем, зовут Хокан Бенгтссон, и до того, как его лицо претерпело изменения, он выглядел вот так!
Начальник управления сделал паузу, пока камеры щелкали затворами, а вспышки на какое-то время превратили зал в один сплошной стробоскоп.
Само собой, у них имелись копии снимка, чтобы раздать журналистам, но иностранные газеты наверняка предпочли более волнующую фотографию полицейского, так сказать, с убийцей в руках.
Когда снимки были розданы, а следователь и командир подразделения высказали свое мнение, настало время для вопросов. Первому дали слово журналисту из «Дагенс Нюхетер»:
— Когда можно рассчитывать на поимку преступника?
Начальник управления полиции сделал глубокий вдох и, решившись поставить на кон свою репутацию, наклонился к микрофону и ответил:
— Не позднее завтрашнего дня.

*

— Привет!
— Привет.
Оскар прошел в гостиную, не дожидаясь Эли, чтобы поставить музыку, которая вдруг ему вспомнилась. Перебрав мамину скромную коллекцию пластинок, он нашел, что искал. «Викинги». На обложке музыканты стояли внутри конструкции, похожей на остов викингского корабля, который не очень вязался с их блестящими костюмами.
Эли все не шла. Оскар вышел в коридор с пластинкой в руках. Она стояла в дверях.
— Оскар. Ты должен пригласить меня в дом.
— Но… а как же окно? Ты ведь раньше сюда входила.
— Это другой вход.
— Ага. Ну, тогда…
Оскар замолчал, облизал губы. Посмотрел на пластинку. Фотография была снята в темноте, со вспышкой, и «Викинги» сияли, как группа святых, приготовившихся сойти на землю. Он сделал шаг в сторону Эли, показал ей пластинку.
— Смотри. Как будто они в животе у кита.
— Оскар…
— Что?
Эли стояла, уронив руки, и смотрела на него. Он усмехнулся, подошел и помахал рукой в дверном проеме прямо перед ее лицом.
— Ну что? Хочешь сказать, здесь что-то есть?
— Не начинай.
— Нет, я серьезно. Что будет, если ты войдешь без приглашения?
— Не начинай, — Эли слабо улыбнулась. — Ты хочешь увидеть, что будет? Да? Ты этого хочешь?
Эли произнесла с явным расчетом, что Оскар скажет «нет», поскольку тон ее вопроса предвещал нечто ужасное. Но Оскар сглотнул и ответил:
— Да. Хочу! Покажи мне!
— Ты же написал в записке, что…
— Да, написал. Ну и что? Может, я хочу посмотреть, что случится?
Эли сжала губы, немного подумала и сделала шаг вперед, переступив через порог. Оскар напрягся всем телом, ожидая, что сейчас будет синяя вспышка или дверь распахнется, пройдя сквозь тело Эли, и снова захлопнется — ну или что-то в этом роде. Но ничего не произошло. Эли зашла в прихожую, закрыла за собой дверь. Оскар пожал плечами:
— И это все?
— Не совсем.
Эли стояла так же, как и на лестничной клетке, — уронив руки и не отрывая глаз от Оскара. Он покачал головой:
— Ну и что? Это же…
Он умолк — из глаза Эли выкатилась слеза. Вернее, из обоих глаз. Только это были не об

обычные слезы, темного цвета… Кожа ее лица меняла цвет, став сначала розовой, потом красной, потом темно-красной, кулаки ее сжались, когда поры вдруг открылись и по всему лицу выступили капли крови. С шеей творилось то же самое.
Губы Эли сжались от боли, из уголка рта вытекла струйка крови, слившись с быстро растущими каплями на подбородке, которые стекали вниз по окровавленной шее.
Руки Оскара беспомощно повисли. Пластинка выпала из конверта, ударилась ребром об пол и упала на половик. Он взглянул на руки Эли.
Тыльная сторона ладоней была влажной от тонкого слоя все прибывающей крови.
Он снова взглянул Эли в глаза, но не узнал их. Казалось, они утонули в глазницах, залитых кровью, стекавшей вдоль переносицы к губам и заливавшей рот. Два тонких ручейка струились из уголков рта, бежали по шее и исчезали в вырезе рубашки, на которой тоже проступили темные пятна. Каждая пора ее тела кровоточила.
Задыхаясь, Оскар закричал:
— Входи, входи… ты можешь… ты можешь войти!
Эли расслабилась. Ее кулаки разжались. Гримаса боли исчезла. Какое-то мгновение Оскар надеялся, что кровь тоже исчезнет, как будто ее никогда и не было, — теперь, когда он пригласил ее войти.
Но он ошибался. Кровь перестала течь, но лицо и руки Эли по-прежнему оставались темно-красными, и за то время, что они стояли друг против друга, кровь начала сворачиваться, застывая черными пятнами и комками там, где ее скопилось больше всего. Оскар почувствовал слабый запах больницы.
Он поднял пластинку, вложил обратно в конверт и сказал, не глядя на Эли:
— Прости… Я не думал…
— Ничего. Это же я решила. Но мне, наверное, стоит принять душ. У тебя есть пакет?
— Пакет?
— Ну да. Для одежды.
Оскар кивнул, вошел в кухню и вытащил из-под раковины пакет с надписью «Супермаркет „ИКА" — ешь, пей и радуйся жизни!». Затем он вернулся в гостиную, положил пластинку на журнальный столик и остановился с шуршащим пакетом в руках.
А если бы я ничего не сказал? Позволил бы ей… истечь кровью?
Он смял пакет в шарик, затем разжал пальцы, и он выскочил из его ладони на пол. Оскар поднял его, подкинул в воздух, поймал. В ванной включился душ.
Значит, все правда. Значит, она… Он…
Направляясь к ванной, Оскар расправил пакет. «Ешь, пей и радуйся жизни». За закрытыми дверями раздавался плеск воды. Окошко защелки показывало белый — не заперто. Он осторожно постучал:
— Эли?..
— Да. Входи.
— Да нет, я только… пакет принес.
— Ничего не слышу! Войди!
— Нет.
— Оскар, я…
— Я его тут положу!
Он положил пакет у двери и убежал в гостиную. Вытащил пластинку из конверта, включил проигрыватель и поставил иглу на третью песню, свою любимую.
Довольно длинное вступление — и наконец из колонок раздался мягкий голос певца:


В волосах у нее маргаритки,

Легким шагом по полю идет,

И лицо освещает улыбка,

Ей уже девятнадцатый год.




Эли вошла в гостиную. Она обмотала полотенце вокруг пояса, а в руках держала пакет с одеждой. Лицо было чистым, а мокрые волосы липли к щекам и шее. Оскар сложил руки на груди, стоя у проигрывателя, и кивнул ей.


Что улыбки той стало причиной,

У калитки столкнувшися с ней,

Спросит парень у девушки милой.

«Тот, кого я люблю всех сильней».




— Оскар?
— Что? — Он сделал потише и мотнул головой в сторону пластинки: — Фигня, да?
Эли покачала головой.
— Нет, по-моему, здорово. Вот это мне нравится.
— Правда?
— Да. Слушай… — Эли собиралась было продолжить, но только обреченно добавила: — А, ладно! — и развязала полотенце.
Оно упало к ее ногам, и она осталась стоять обнаженной в нескольких шагах от Оскара. Эли широким жестом указала на свое тоненькое тело и произнесла:
— Вот, чтоб ты знал.


Выйдут вместе на берег песчаный,

Выводить будут знаки, слова

И друг другу шептать неустанно:

«Как же ждал я тебя… Как ждала…»[36]




Короткий инструментальный финал — и песня закончилась. Из динамиков доносилось тихое потрескивание, пока игла скользила в промежутке между песнями. Оскар смотрел на Эли.
Темные соски выглядели почти черными на ее бледной коже. Узкая, прямая грудная клетка без малейшего намека на выпуклости, только ребра четко вырисовывались под светом люстры. Ее тонкие руки и ноги казались неестественно длинными, словно ветви юного деревца, обтянутого человеческой кожей. Между ног у нее… ничего не было. Ни складок, ни пениса. Лишь гладкая кожа.
Оскар провел легонько по волосам и так и застыл с рукой на шее. Как он ни сдерживался, у него невольно вырвалось это дурацкое мамино словечко:
— Но у тебя же… нет письки!
оигрывателя, и игла плавно поднялась над пластинкой.
— Что ты сказала?
— Я сказала, что раньше была.
— И что же случилось?
Эли засмеялась. Оскар понял, как глупо прозвучал его вопрос, и залился краской. Эли всплеснула руками и прикусила нижнюю губу.
— Забыла в метро.
— Тьфу ты дурочка.
Не глядя на Эли, Оскар прошел в ванную, чтобы убедиться, что там не осталась следов крови.
Горячий пар висел в воздухе, зеркало запотело. Ванна была такой же белой, как и раньше, только по краям виднелась чуть заметная желтая полоска застарелой несмываемой грязи. В раковине тоже было чисто.
Ничего этого не было.
Эли просто зашла в ванную для вида, для поддержания иллюзии. Но нет: мыло. Оскар взял его в руки. Мыло было розоватым, а под ним, в лужице воды в мыльнице, плавало нечто вроде головастика — да, что-то живое! — и он вздрогнул, когда оно вдруг —
поплыло:
«зашевелилось и, виляя хвостом, скользнуло в раковину и застыло на краю сливного отверстия. Но больше оно не двигалось — нет, все-таки не живое. Оскар пустил воду из крана и смыл эту дрянь, сполоснул мыло и вытер раковину с мыльницей. Потом снял с крючка свой халат, вернулся в гостиную и протянул его Эли, все еще стоявшей нагишом, оглядываясь по сторонам.
— Спасибо. Когда придет твоя мама?
— Через пару часов. — Оскар поднял пакет с ее одеждой. — Я выбрасываю?
Эли натянула на себя халат, завязала пояс.
— Нет. Я потом заберу. — Она дотронулась до его плеча. — Оскар? Ты понимаешь, что я не девочка, что я?..
Оскар сделал шаг в сторону.
— Блин, вот заладила! Да знаю я! Ты же говорила!
— Я ничего не говорила.
— Нет, говорила.
— Когда?
Оскар подумал.
— Не помню. Но я в любом случае знал. И давно.
— Ты очень расстроен?
— Чего это я должен расстраиваться?
— Ну не знаю. Может, тебе это неприятно. Друзья там…
— Прекрати! Вот дура. Прекрати!
— Ладно.
Эли повертела в руках пояс халата, потом подошла к проигрывателю и уставилась на крутящуюся пластинку. Обернулась, оглядела комнату.
— Знаешь, я так давно не была просто так у кого-то в гостях. Я уже забыла, как это… Что мне делать?
— Нашла кого спросить.
Эли опустила плечи, сунула руки в карманы халата и снова, как загипнотизированная, уставилась на черную дыру пластинки. Открыла рот, собираясь что-то сказать, закрыла. Вытащила правую руку из кармана, протянула к пластинке и прижала ее пальцем, так что та остановилась.
— Осторожно, сломаешь.
— Извини.
Эли быстро отдернула палец, и пластинка опять завертелась. Оскар заметил влажный отпечаток пальца, проплывавший мимо каждый раз, когда пластинка оказывалась в свете лампы. Эли снова засунула руку в карман, она продолжала смотреть на пластинку, будто пытаясь услышать музыку, и разглядывала дорожки.
— Это, наверное, глупо, но… — Уголки ее рта дрогнули. — У меня уже двести лет не было ни одного нормального друга.
Она взглянула на Оскара с виноватой улыбкой, словно оправдываясь: прости что я говорю всякие глупости.
Глаза Оскара округлились:
— Ты что, ты такая старая?!
— Да. Нет. Родилась я примерно двести двадцать лет назад, но половину этого времени я спала.
— Но я-то тоже сплю. Ну, по крайней мере по восемь часов — это сколько получается? Треть всего времени.
— Да, только когда я «сплю», я по нескольку месяцев не встаю вообще. А потом несколько месяцев живу. По ночам. А днем отдыхаю.
— Так положено?
— Не знаю. У меня — так. А потом, когда просыпаюсь, я опять маленькая. И слабая. И мне нужна помощь. Может, поэтому я и выжила. Потому что я такая маленькая. И люди готовы мне помогать. По разным причинам.
По ее щеке пробежала тень, она стиснула зубы, глубже засунула руки в карманы халата, что-то нащупала и вытащила какой-то предмет. Тонкая глянцевая полоска бумаги, видимо забытая мамой, — та иногда надевала его халат. Эли осторожно положила бумажку обратно в карман, будто какую-то ценность.
— И что, ты спишь в гробу?
Эли засмеялась и покачала головой:
— Да нет, я…
Оскар больше не мог сдерживаться. Его слова невольно прозвучали как обвинение:
— Но ты же убиваешь людей!
Эли посмотрела ему в глаза с легким удивлением, будто Оскар указал ей на то, что у нее пять пальцев на каждой руке или что-либо не менее очевидное.
— Да. Я убиваю людей. Мне очень жаль.
— Тогда почему ты это делаешь?
Вспышка раздражения в глазах Эли.
— Если у тебя есть идея получше, можешь ею поделиться.
— Но… ведь кровь, наверное, можно… как-нибудь…
— Нельзя.
— Почему?
Эли фыркнула, прищурив глаза:
— Потому что мы с тобой похожи.
— Чем это мы похожи? Я…
Эли рассекла рукой воздух, как если бы в ней был нож, и произнесла:
— Чего уставился, козел? Сдохнуть хочешь? — Она снова взмахнула невидимым ножом. — Вот тебе! Чтоб не пялился!
Оскар сжал губы, облизал их.
— Что ты такое говоришь?
— Это не я говорю. Это ты сказал. Первое, что я от тебя услышала. Там, на площадке.
Оскар вспомнил. Дерево. Нож. Как он наклонил лезвие и впервые увидел Эли.
Почему же тебя видно в зеркалах? Ведь я-то тебя тогда увидел в отражении.
— Я… никого не убиваю.
— Нет. Но хотел бы. Если бы мог. И уж точно убил бы, если б приперло.
— Но я же их ненавижу. А это большая…
— Разница? Ты так считаешь?
— Ну… разве нет?
— Если бы ты знал, что тебе это сойдет с рук. Если бы это произошло само собой. Если бы тебе стоило лишь пожелать, чтобы они умерли. Ты бы это сделал?
— …Да.
— Ну вот. И это ради забавы. Из мести. А я это делаю из необходимости. У меня нет другого выбора.
— Но ведь это только потому, что они… они меня бьют, они надо мной издеваются, потому что я…
— Потому что ты хочешь жить. Так же как и я.
Эли протянула руки, взяла лицо Оскара в свои ладони.
— Побудь немного мной…
И поцеловала его.

*

Пальцы господина сжимаются на игральных костях, его ногти покрыты черным лаком.
Тишина висит в зале душным туманом. Тонкая рука наклоняется… медленно, медленно… и из нее на стол выпадают кости… тук-тут-тук. Они ударяются друг о друга, вращаются, замирают.
Двойка. И четверка.
Оскар чувствует непонятное облегчение, когда человек обходит стол и встает перед строем мальчиков, как генерал перед своей армией. Голос его бесцветен — ни низок, ни высок, — когда он вытягивает длинный указательный палец и начинает считать, двигаясь вдоль ряда.
«Один… два… три… четыре…»
Оскар смотрит влево, на тех, кого уже посчитали. В позах мальчиков чувствуется расслабленность, свобода. Всхлип. Сосед Оскара сжимает плечи, губы его дрожат. Он шестой. Теперь Оскар понимает свое облегчение.
«…пять… шесть… и… семь!»
Палец указывает на Оскара. Человек смотрит ему в глаза. Улыбается.
Нет!
Но это же!.. Оскар отрывает взгляд от человека, смотрит на кости.
Теперь на них тройка и четверка. Соседний мальчик смотрит по сторонам непонимающим взглядом, будто только что очнулся от кошмарного сна. На какое-то мгновение их взгляды встречаются. Пустота. Непонимание.
Потом вопль с другого конца зала.
…Мама…
Женщина в коричневом платке бежит к нему, но между ними возникают две фигуры, хватают ее за локти и отбрасывают назад к каменной стене. Оскар тянет к ней руки, словно пытаясь подхватить, и губы его складываются в слово:
Мама!
И в эту секунду руки, тяжелые, как гири, опускаются на его плечи, выводят из строя и ведут к маленькой двери. Человек в парике, все еще грозя указующим перстом, следует за ним. Его вталкивают, втягивают в темную комнату, где пахнет…
…спиртом…
…затем мерцание, неясные картины; свет, темнота, камень, обнаженная кожа…
…пока ощущения наконец не складываются в единое целое. Оскар чувствует, как что-то давит на грудь. Он не может пошевелить руками. Правое ухо, кажется, вот-вот лопнет, оно прижато к какой-то деревянной доске.
У него что-то во рту. Веревка. Посасывая волокна, он открывает глаза.
Он лежит на животе на столе. Руки привязаны. Он обнажен. Перед его глазами две фигуры: господин в парике и еще кто-то. Низенький толстяк с видом весельчака. Нет, человека, считающего себя весельчаком. Вечно рассказывает шутки, над которыми никто не смеется. У весельчака в одной руке нож, в другой чаша.
Что-то не так.
Грудь, ухо, колени прижаты к поверхности стола. Но не пах. Как будто в этом месте в столе проделано отверстие. Оскар пытается вывернуться, чтобы проверить, но он слишком крепко привязан.
Господин в парике что-то говорит весельчаку, и тот со смехом кивает. Оба садятся на корточки. Господин в парике смотрит на Оскара не отрываясь. У него светло-голубые глаза, как небо холодным осенним днем. В них живое любопытство. Он смотрит Оскару в глаза, будто отыскивая в них то, что доставляет ему удовольствие.
Весельчак забирается под стол с ножом и чашей в руках. И тут Оскар все понимает.
Он понимает и то, что стоит ему избавиться от веревки — и ему не придется быть здесь. Он просто исчезнет.


Оскар отклонил голову назад, пытаясь прервать поцелуй, но Эли, будто готовая к такой реакции, положила руку ему на затылок и крепче прижалась к его губам, насильно задерживая его в своих воспоминаниях.


Веревка лишь крепче впивается в рот, воздух с шипением выходит из живота, когда Оскар пукает от страха. Человек в парике морщит нос и осуждающее цокает языком. Глаза его не меняются. Все то же выражение — как у ребенка, который вот-вот откроет коробку, зная, что там щенок.
Оскар чувствует, как холодные пальцы хватают его член, оттягивают его. Он открывает рот, чтобы закричаты «Не-е-ет!» — но веревка мешает, и из его уст вырывается лишь: «Э-э-э-э!»
Весельчак из-под стола что-то спрашивает у господина в парике, и тот кивает, не отрывая глаз от Оскара. Затем — острая боль. Раскаленный прут впивается в пах, поднимается к животу, к груди, огненной иглой пронизывая все тело, и он кричит, кричит, глаза его наполняются слезами, тело пылает.
Сердце колотится об стол, как кулак в дверь, и он закрывает глаза, впиваясь в веревку зубами, и слышит где-то вдалеке журчание, плеск, и видит…
…маму, стоящую на коленях у ручья и полоскающую белье. Мама. Мама. Какая-то тряпка выскальзывает у нее из рук, кусок ткани, и Оскар встает — он лежал на животе, и в паху все горит, — встает, бежит к ручью, к стремительно уплывающей ткани и ловит ее. Рубашка его сестры. Он поднимает ее к свету, протягивает маме, чей силуэт виднеется на берегу. С рубашки стекают капли, сверкая на солнце и со звонким плеском падая в ручей. Брызги попадают в глаза, и он ничего не видит, потому что лицо заливает вода, она стекает по щекам, и он…
…сквозь пелену видит светлые волосы, васильковые глаза. Видит чашу в руках у этого человека, видит, как он подносит ее к губам и пьет. Как он закрывает глаза, наконец-то закрывает их и пьет…
Время тянется… тянется до бесконечности… Он взаперти. Человек впивается зубами в его плоть. Кусает. И пьет. Кусает. И пьет.
Наконец раскаленный прут достигает его головы, перед глазами все розовеет, он дергает головой, высвобождаясь от веревки, и падает…


Оскар отпрянул, оторвавшись от губ Эли, который подхватил его и крепко обнял. Оскар ухватился за первое попавшееся — за тело Эли — и изо всех сил вцепился в него, непонимающе оглядываясь по сторонам.
Спокойно.
Вскоре перед глазами Оскара нарисовался узор. Обои. Бежевые обои с белыми, еле заметными розами. Он узнал их. Такие обои были в его гостиной. Он был у себя в гостиной, в квартире, где он живет вместе с мамой.
А этот, в его объятиях… Эли.
Мальчик. Мой друг. Да.
Оскар почувствовал тошноту и слабость. Он высвободился из объятий Эли, сел на диван и оглядел комнату, будто желая удостовериться, что он в самом деле вернулся, не остался… там. Он сглотнул, отмечая, что помнит в мельчайших подробностях то место, где только что побывал. Как настоящее воспоминание. Как будто это произошло с ним самим, и недавно. Весельчак, чаша, боль…
Эли встал перед ним на колени, прижал ладони к животу.
— Прости.
Прямо как…
— А что стало с мамой?
Эли неуверенно посмотрел на него и спросил:
— С моей?
— Нет…
Оскар умолк, представив свою маму у ручья, где она полоскала одежду. Только это была не его мама. Даже ни капельки не похожа. Он потер глаза и ответил:
— То есть да. Конечно. С твоей.
— Я не знаю.
— Но они же не могли…
— Я не знаю!
Эли обхватил живот руками так, что побелели костяшки пальцев. Плечи его поникли. Немного расслабившись, он ответил уже спокойнее:
— Я не знаю. Прости. Прости за все… за это. Я просто хотел, чтобы ты… не знаю. Прости. Это было глупо.
Эли был копией своей мамы. Тоньше, свежее, моложе, но… копией. Через двадцать лет Эли наверняка будет выглядеть точь-в-точь как та женщина у ручья.
Только не будет. Потому что через двадцать лет он будет выглядеть точно так же, как и сейчас.
Оскар тяжело вздохнул и откинулся на спинку дивана. Слишком много впечатлений. Легкая боль, покалывающая в висках, становилась все ощутимее, все сильнее. Слишком много… Эли встал:
— Я пойду.
Подперев рукой подбородок, Оскар кивнул. У него не было сил возражать или обдумывать свои действия. Эли снял халат, и взгляд Оскара снова упал на низ его живота. На этот раз он разглядел на светлой коже розовое пятно — шрам.
Как же он… писает? Хотя, может, ему и не надо…
Спрашивать он не стал. Эли сел на корточки возле пакета, развязал его и стал вытаскивать свою одежду. Оскар предложил:
— Можешь у меня что-нибудь взять.
— Да ничего.
Эли вытащил клетчатую рубашку. Темные пятна на голубом фоне. Оскар выпрямился. Головная боль стучала в висках.
— Слушай, ну хватит, возьми у меня…
— Не надо.
Эли начал натягивать на себя окровавленную рубашку, и у Оскара вырвалось:
— Это же отвратно, ты что, не понимаешь? Какой же ты отвратный!
Эли повернулся к нему, держа рубашку в руках:
— Ты правда так думаешь?
— Да.
Эли запихнул рубашку обратно в пакет.
— А что мне можно взять?
— Выбери там, в гардеробе. Бери что хочешь.
Эли кивнул и вошел в комнату Оскара в поисках гардероба, а тот тем временем сполз по спинке дивана, лег на бок и прижал руки к вискам, чувствуя, что они вот-вот лопнут.
Мама, мама Эли и моя мама, Эли, я. Двести лет. Папа Эли. Папа Эли? Тот мужик, который… Тот мужик.
Эли вошел в гостиную. Оскар открыл уже рот, чтобы что-то спросить, но при виде Эли тут же закрыл. На Эли было платье. Выцветший желтый сарафан в белую крапинку. Один из маминых нарядов. Эли разгладил его рукой.
— Ничего? Я специально выбрал тот, что похуже…
— Но это же…
— Я потом отдам.
— Ладно. Ладно.
Эли подошел к нему, сел перед ним на корточки, взял за руку.
— Слушай, прости. Я не знаю, что сказать…
Оскар махнул свободной рукой, чтобы тот перестал, и сказал:
— Ты слышал, что тот мужик сбежал?
— Какой мужик?
— Ну тот… который выдавал себя за твоего отца. С которым ты жил.
— И что с ним?
Оскар зажмурился. Перед глазами мелькали синие молнии. Цепь событий, восстановленная из газет, пронеслась перед ним, и он вдруг рассердился, вырвал руку и, стукнув себя кулаком по голове, выкрикнул, не открывая глаз:
— Хватит! Прекрати! Я все знаю, понял? Хватит претворяться. Хватит врать, у меня твое вранье вот где уже сидит!
Эли молчал. Оскар зажмурился, сделал вдох, выдох:
— Сбежал твой мужик. Его целый день уже ловят, только пока так и нашли. Теперь ты все знаешь.
Пауза. Затем голос Эли над его головой:
— Где?
— Здесь. В Юдарне. В лесу. Где-то в Окесхуве.
Оскар открыл глаза. Эли поднялся на ноги и теперь стоял, зажимая ладонью рот и глядя на него распахнутыми от ужаса глаза. Платье было ему велико и висело мешком на узких плечах — он казался ребенком, взявшим без спроса мамино платье и теперь ожидающим наказания.
— Оскар, — произнес Эли. — Не выходи из дому. Когда стемнеет. Обещай, что не выйдешь.
Это платье. Эти слова. Оскар прыснул и, не сдержавшись, ответил:
— Ты прямо как моя мама.

*

Белка сбегает вниз по стволу вяза — и вдруг замирает. Звуки далекой сирены.


По Бергслагсвеген проносится «скорая» с включенной мигалкой и сиреной.
В скорой три человека. Лакке Соренсон сидит на откидывающемся сиденье, зажав в ладонях окровавленную, исцарапанную руку, принадлежащую Виржинии Линдблад. Санитар поправляет шланг, снабжающий тело Виржинии физиологическим раствором, чтобы сердцу было что качать, так как она потеряла много крови.


Белка решает, что звук не представляет опасности и на него можно не обращать внимания. Она продолжает свой спуск. Весь день лес был наполнен людьми и собаками. Ни минуты покоя. Только теперь, когда стемнело, белка осмелилась спуститься с вяза, на котором пряталась весь день. Но сейчас лай собак и голоса наконец стихли, а гудящая железная птица, зависшая над верхушками деревьев, похоже, вернулась в свое гнездо.
Спрыгнув с дерева, белка бежит по толстому корню. Она не любит бегать по земле в темноте, но голод берет верх. Она действует осторожно, останавливается, прислушивается, оглядывается по сторонам через каждые десять метров. Обходит нору, где еще летом жило семейство барсуков. Она их давно не видела, но лучше перестраховаться.
Наконец она достигает своей цели: ближайшего запаса, заготовленного на зиму с осени. Ночью температура опять упала ниже нуля и снег, начавший было подтаивать за день, покрылся тонкой твердой коркой. Белка царапает корку когтями, ломает ее, копает дальше. Замирает, навостряет уши, снова копает. Разгребает снег, листья, землю.
Опасность.
Она зажимает орех в зубах и взлетает на сосну, даже не успев закопать тайник. На ветке берет орех в лапы и пытается определить источник звука. Голод велик, а пища в каких-то нескольких сантиметрах от ее рта, но сначала нужно отыскать опасность — убедиться, что ей ничто не угрожает, прежде чем приступать к еде.
Голова белки крутится из стороны в сторону, нос подрагивает, она смотрит на истоптанную людьми землю — и находит то, что искала. Предосторожность себя оправдала. Громкое царапанье доносится из барсучьего логова.
Барсуки не умеют лазить по деревьям. Белка немного успокаивается, начинает грызть орех, продолжая поглядывать на землю, теперь уже скорее как зритель в театре с балкона третьего яруса. Ей любопытно, что происходит, сколько там барсуков.
Но из логова вылезает не барсук. Белка вынимает орех изо рта, смотрит. Пытается понять. Сопоставить то, что видит, с известными ей вещами. Ничего не выходит.
Поэтому она снова берет орех в зубы и забирается еще выше, на самый верх.
Вдруг оно умеет лазить по деревьям.
Осторожность лишней не бывает.

Воскресенье, 8 ноября (вечер—ночь)


На часах половина девятого, вечер воскресенья.
В то время, как «скорая» с Виржинией и Лакке несется по мосту Транебергсбрун; в то время, как начальник полицейского управления Стокгольма демонстрирует фотографию преступника журналистам; в то время, как Эли выбирает платье из гардероба мамы Оскара; в то время, как Томми выдавливает клей в пакет и ноздри его наполняются парами сладкого оцепенения и забвения; в то время, как белка — первое живое существо за четырнадцать часов — видит Хокана Бенгтссона, Стаффан, один из его преследователей, наливает себе чаю.
Он не замечает, что носик чайника треснул и большая часть воды вытекает на стол. Он что-то бормочет и еще больше наклоняет чайник, так что чай выплескивается, а крышка падает в чашку. Крутой кипяток брызжет ему на руки. Он роняет чайник, опускает руки по швам и перебирает в уме буквы ивритского алфавита, чтобы сдержаться и не засандалить чайником в стену.
Алеф, бет, гимель, далет…


Ивонн вошла в кухню и увидела Стаффана, склонившегося над раковиной с закрытыми глазами.
— Что с тобой?
Стаффан покачал головой:
— Ничего.
Ламед, мэм, нун, самех…
— Ты расстроен?
— Нет.
Кофф, Реш, Шин, Тафф. Так, уже лучше.
Он открыл глаза, указал на чайник:
— Дурацкий чайник.
— Почему это дурацкий?
— Да из него все мимо льется.
— Никогда не замечала.
— И тем не менее это так.
— Не думаю, чтобы дело было в нем.
Стаффан сжал губы и выставил перед собой обожженную руку, будто говоря: Мир. Шалом. Молчи.
— Ивонн. Я сейчас испытываю невероятное желание тебя… ударить. Поэтому прошу тебя: больше ни слова.
Ивонн отступила на полшага назад. В глубине души она была к этому готова. Она никогда не позволяла этому смутному подозрению овладеть ее сознанием, но все же чувствовала, что за благообразным фасадом Стаффана таится сдерживаемая ярость.
Она скрестила руки на груди и сделала пару глубоких вдохов, в то время как Стаффан неподвижно стоял, уставившись на чашку с плавающей в ней крышкой. Затем спросила:
— И что, ты всегда так?
— Как «так»?
— Поднимаешь на других руку, когда что-то не по-твоему?
— Я тебя ударил?
— Нет, но ты сказал…
— Вот именно, сказал. И ты меня услышала. И теперь все у нас хорошо.
— А если бы я не услышала?
Стаффан, казалось, совсем успокоился, и Ивонн расслабилась и опустила руки. Он взял ее руки в свои и легонько поцеловал тыльную сторону ладоней.
— Ивонн. Люди должны друг друга слушать.
Чай был разлит по чашкам и выпит в гостиной. Стаффан про себя отметил, что нужно подарить Ивонн новый чайник. Она спросила его, как проходят поиски в Юдарнскуген, и Стаффан рассказал последние новости. Она изо всех сил старалась увлечь его разговором на отвлеченные темы, но в конце концов последовал неизбежный вопрос:
— А где Томми?
— Я… не знаю.
— Не знаешь? Ивонн…
— Ну, он у приятеля.
— Хм. И когда он появится?
— По-моему, он собирался там заночевать.
— Там?
— Ну да, у этого, как его…
Ивонн лихорадочно перебирала в голове имена друзей Томми. Ей не хотелось говорить Стаффану, что она не знает, где ночует ее сын. Стаффан строго относился к вопросам воспитания.
— У Роббана.
— Значит, у Роббана. Это что, его лучший друг?
— Да, пожалуй.
— А как его фамилия?
— Альгрен, а что? Ты что, его знаешь?
— Нет, так, подумалось…
Стаффан взял ложку, постучал ею по чашке. Раздалось мелодичное позвякивание. Он кивнул:
— Хорошо. А вообще, знаешь, я считаю, надо позвонить этому Роббану и попросить Томми зайти домой на минуточку. Хочу с ним побеседовать.
— У меня нет его телефона.
— Ну а фамилия-то на что? Ты же знаешь, где он живет? Поищем в телефонном справочнике.
Стаффан встал с дивана. Ивонн покусала нижнюю губу, чувствуя, что строит лабиринт, откуда становится все сложнее и сложнее выбраться. Он вытащил телефонный справочник их района и, встав посреди комнаты, принялся его листать, бормоча:
— Альгрен, Альгрен… Хм. Какое там название улицы?
— Я… Бьёрнсонсгатан.
— Бьёрнсон… Нет. Тут нет никакого Альгрена. Зато есть на Ибсенсгатан. Может, это он?
Ивонн не ответила, и Стаффан ткнул пальцем в страницу и сказал:
— Попробую, пожалуй, ему позвонить. Как там его, Роберт?
— Стаффан…
— Что?
— Я обещала ему не рассказывать.
— Стоп, ничего не понимаю.
— Томми. Я ему обещала не рассказывать, где он.
— Значит, он не у Роббана?
— Нет.
— Так где же?
— Я… я же обещала.
Стаффан положил телефонный справочник на журнальный столик, подошел к Ивонн и сел рядом. Она отхлебнула чай, задержав чашку у губ, будто пряча за ней лицо, пока Стаффан дожидался ее ответа. Ставя чашку на блюдце, она заметила, что руки ее дрожат. Стаффан положил руку ей на колено.
— Ивонн. Ты должна понимать, что…
— Я обещала.
— Я просто хочу с ним поговорить. Ты, конечно, извини, но мне кажется, что именно вот это твое неумение решать проблемы вовремя и есть причина того, что сейчас происходит. Мой опыт показывает, что с подростками дело обстоит так: чем быстрее реагируешь на их поступки, тем больше шансов, что… Взять, к примеру, героинщика — если бы кто-нибудь отреагировал, пока он еще курил анашу…
— Томми такими вещами не занимается.
— Ты в этом совершенно уверена?
Повисла тишина. Ивонн понимала, что с каждой секундой ее «да» в ответ на этот вопрос становится все более неубедительным. Тик-так. Теперь можно считать, что она ответила «нет», не произнеся при этом ни слова. Иногда Томми действительно вел себя странно, придя домой. У него было какое-то странное выражение глаз. А что если он…
Стаффан откинулся на спинку дивана, зная, что сражение выиграно. Оставалось лишь оговорить условия. Глаза Ивонн поискали что-то на столе.
— Что ты ищешь?
— Мои сигареты, ты не видел?
— На кухне, Ивонн.
— Да. Да! Только не ходи к нему сейчас.
— Ладно. Тебе решать. Если ты считаешь…
— Завтра утром, перед школой. Обещай. Обещай, что не пойдешь туда сейчас.
— Обещаю. Хм, ну и что же это за таинственное место?
Ивонн все ему рассказала.
Потом ушла в кухню, выкурила сигарету, выдувая дым в открытое окно. Закурила еще одну, уже не сильно заботясь о дыме. Когда Стаффан вошел в кухню, демонстративно разгоняя дым рукой, и спросил, где лежит ключ от подвала, она ответила, что забыла, но, возможно, вспомнит завтра.
Если он будет хорошо себя вести.

*

Когда Эли ушел, Оскар снова сел за кухонный стол, уставившись на разложенные статьи. Головная боль отпускала, по мере того как события постепенно прояснялись.
Эли объяснил ему, что тот мужик заражен. Вернее, хуже — кроме этой заразы, в нем не осталось ничего живого. Мозг умер, и тело его теперь было ведомо заразой. К нему, к Эли.
Эли сказал — нет, попросил — ничего не предпринимать. Завтра, как только стемнеет, он уедет — и Оскар, конечно, спросил, почему не сегодня, не сейчас.
— Потому что… я не могу.
— Почему? Я тебе помогу.
— Оскар, я не могу. Я слишком слаб.
— Как это? Ты же?..
— Так.
И тут Оскар понял, в чем причина слабости Эли. Это из-за него Эли истек кровью в коридоре. И если тот мужик до него доберется, во всем будет виноват Оскар.
Одежда!
Оскар вскочил, опрокинув стул на пол.
Пакет с окровавленной одеждой Эли все еще стоял на полу возле дивана, а из него свешивалась рубашка. Он запихнул ее поглубже — рукав был на ощупь как влажная губка. Затолкав рубашку в пакет, он завязал его и… Оскар замер и посмотрел на руку, только что касавшуюся рубашки.
Начавший заживать порез на ладони чуть треснул, и рана снова открылась.
…Кровь… он же не хотел смешивать… так, значит, я… заражен?
Он машинально дошел до входной двери с пакетом в руках и прислушался к звукам в подъезде. Там стояла тишина, и он вышел на лестницу, открыл дверцу мусоропровода, просунул пакет в отверстие, не разжимая пальцев, и тот повис, тихонько покачиваясь в темноте шахты.
В шахте гулял сквозняк, холодящий его неподвижную руку, сомкнутую на полиэтиленовом узле. Белый пакет выделялся на фоне черной шершавой стены. Если отпустить его, он полетит не вверх, а вниз. Гравитация притянет его к земле. К мусорному мешку.
Через несколько дней приедет мусоровоз и заберет мешок с мусором. Обычно он приезжает рано утром. Оранжевые отсветы мигалки заиграют на потолке его комнаты примерно в то же время, когда Оскар просыпается, и он будет лежать в своей постели, прислушиваясь к гулу поршней и треску перемалываемого мусора. Может быть, он даже встанет и выглянет в окно, посмотреть на людей в комбинезонах, привычными движениями бросающих мешки в кузов и нажимающих кнопку. Челюсти мусоровоза сомкнутся, люди в комбинезонах запрыгнут в кабину и поедут дальше, к следующему подъезду.
Эта картина всегда его… согревала. Здесь, дома, он был в полной безопасности. Здесь все шло по давно заведенному порядку. Но в то же время он испытывал какую-то тягу, желание оказаться там, в машине, с этими людьми, в тускло освещенной кабине водителя. Стремление уехать прочь.
Отпусти. Разожми руку.
Пальцы лихорадочно сжимали завязанный узлом пакет. Вытянутая рука затекла. По спине бегали мурашки от холодного сквозняка. Он разжал руку.
Шуршание пакета, задевающего стены, полсекунды свободного падения в полной тишине, затем шорох, когда пакет упал в мешок.
Я тебе помогу.
Он снова посмотрел на свою руку. Руку помощи. Руку, которая.
Я кого-нибудь убью. Возьму дома нож, а потом пойду и кого-нибудь убью. Йонни. Перережу ему горло, добуду его кровь и принесу Эли — какая теперь разница, я все равно заражен, и скоро я…
Ноги подкосились, так что ему пришлось опереться о мусоропровод, чтобы не упасть. Он действительно это подумал. По-настоящему. Это уже не какая-то там игра с деревьями. Он на какое-то мгновение всерьез решил, что сделает это.
Как жарко! Он весь горел, будто в лихорадке. Тело ломило, ему хотелось прилечь. Сию секунду.
Я заражен. Я стану вампиром.
С трудом передвигая ноги, он направился вниз по лестнице, опершись одной рукой — незараженной — на перила. Добравшись до квартиры, до своей комнаты, он рухнул на кровать и уставился на обои. Лес. Из листвы тут же выглянули знакомые фигуры. Маленький гномик. Оскар погладил его пальцем, а в голове пронеслась совершенно идиотская мысль.
Завтра в школу.
А он не сделал урок по географии. Им задали Африку. Нужно встать, сесть за стол, зажечь лампу и открыть атлас. Отыскать в нем бессмысленные названия и заполнить ими пробелы в заданном тексте.
Вот чем ему сейчас нужно заниматься. Он задумчиво погладил колпачок гномика. Потом постучал в стену. Э-Л-И.
Тишина. Наверное, где-то ходит и…
Делает то, что делают такие, как мы.
Он натянул одеяло на голову. Его трясло. Он попытался представить себе, что это такое — жить вечно. В окружении страха, ненависти. Нет. Эли не станет его ненавидеть. Если они будут вместе.
Он пытался представить себе, как это будет, рисуя в голове всевозможные картины. Вскоре послышалось, как в замке повернулся ключ, — мама пришла домой.

*

Мешки жира.
Томми тупо смотрел на картинку перед ним. Девка, выпятив губы, сжимала свои сиськи, напоминающие два воздушных шара. Смотрелось это дико. Он собирался подрочить, но, видно, у него с мозгами было что-то не то, потому что девка казалась ему каким-то монстром.
Неестественно медленно он закрыл журнал и запихнул его под диванную подушку. Малейшее движение требовало напряжения сознания. Кайф. Надышавшись клея, он был в полном отрубе. И хорошо. Никакого тебе мира. Только эта комната, а за ней — колышущаяся пустыня.
Стаффан.
Он попытался сосредоточиться на Стаффане. Ничего не получалось. Лицо его ускользало, перед глазами всплывал лишь картонный полицейский, выставленный перед зданием почты. В натуральную величину. Чтобы отпугивать грабителей.
Может, почту грабанем?
Да не, ты че, там же бумажный полицейский!
Томми прыснул — теперь у картонного полицейского было лицо Стаффана. Отправили в штрафное. Сторожить почту. А ведь на том картонном чуваке еще и надпись какая-то была.
«Нарушать закон — себе вредить»? Нет. «Полиция тебя видит»? Нет. Черт, да что же там написано?! «Смотри мне! Я — меткий стрелок!»
Томми расхохотался. Забился в смехе. Его трясло так, что, казалось, лампочка на потолке раскачивается в такт его хохоту. Он посмеялся этому. Не проходите мимо! Бумажный полицейский! С бумажным пистолетом! И бумажной башкой!
В голове его раздался стук. Видно, кто-то хочет зайти на почту.
Бумажный полицейский навостряет уши. На почте целых двести крон! Снять пистолет с предохранителя! Пиф-паф!
Тук. Тук. Тук.
Бум!
Стаффан… мать… ах ты, черт!
Томми застыл. Попытался сосредоточиться. Не получалось. В голове — лохматое облако. Вскоре он успокоился. Может, это Роббан или Лассе. Ну или Стаффан. Он же все равно из бумаги.
Хахаль важный, хрен бумажный.
Томми прокашлялся, спросил, еле ворочая языком:
— Кто?
— Я.
Голос был знакомый, но Томми никак не мог вспомнить чей. По крайней мере, не Стаффана, папашки из бумажки.
Палашка-мультяшка. Все, хорош!
— Кто «я»?
— Открой!
— Почта закрыта. Приходи через пять лет.
— Я принесла деньги.
— Бумажные?
— Да.
— Тогда ладно.
Он встал с дивана. Медленно-медленно. Контуры окружавших его предметов скакали и никак не хотели угомониться. Голова словно налилась свинцом.
Бетонная кепка.
Он постоял несколько секунд, раскачиваясь из стороны в сторону. Цементный пол кренился, как во сне, то влево, то вправо — прямо комната смеха! Он сделал шаг вперед, медленно переставляя ноги, поднял защелку, открыл дверь. На пороге стояла девчонка. Подружка Оскара. Томми смотрел на нее и ничего не понимал.
Солнце и вода.
На девочке было одно тонкое платьице. Желтое в белую крапинку, приковавшее взгляд Томми, — он попытался было сфокусировать взгляд на крапинках, но они тут же заплясали, задвигались, так что его затошнило. Она была сантиметров на двадцать ниже его.
Красивая, как лето.
— А что, лето уже наступило? — спросил он.
Девочка склонила голову набок:
— Что?
— Да нет, ничего, просто на тебе же этот, как его… сарафан.
— Да.
Томми кивнул, довольный тем, что отыскал нужное слово. Что она там сказала? Деньги? Понятно. Оскар вроде говорил, что…
— Ну? Хочешь что-то купить?
— Да.
— И что?
— Можно войти?
— Да-да.
— Скажи, что мне можно войти.
Томми сделал широкий шутовской жест. Увидел собственную руку проплывающей мимо, как в замедленной съемке, — обдолбанная рыба, пролетающая над полом.
— Входи. Добро пожаловать в наш… филиал.
Он больше не мог держаться на ногах. Пол притягивал его. Он обернулся и рухнул на диван. Девочка вошла, закрыла за собой дверь и опустила защелку. Она представилась Томми цыпленком невероятных размеров, и он засмеялся этому зрелищу. Цыпленок уселся в кресло.
— Что?
— Да нет, ничего. Просто ты вся такая… желтая.
— А-а-а.
Девочка сложила руки на небольшой сумке, лежавшей у нее на коленях. Как это он ее раньше не заметил. Не, не сумка. Скорее, несессер. Томми посмотрел на нее. Или сумка. Интересно, что в ней.
— Что у тебя… в этой штуке?
— Деньги.
— Ага, конечно.
Нет. Что-то не так. Тут что-то неладно.
— И что ты хочешь купить?
Девочка открыла молнию несессера и вытащила тысячную купюру. Потом еще одну. И еще одну. Три штуки. Деньги казались несуразно большими в ее маленьких руках. Она наклонилась и положила их на пол.
Томми выпалил:
— Это еще что такое?
— Три тысячи.
— Вижу. И что?
— Это тебе.
— Да ладно.
— Да.
— Это что, какие-нибудь бумажки из «Монополии», что ли?
— Нет.
— Нет?
— Нет.
— И что же ты за них хочешь?
— Хочу у тебя кое-что купить.
— Ты хочешь что-то купить, на три шту… брось!
Томми протянул руку, взял одну купюру. Пощупал ее, пошуршал, поднял на свет, убедился, что на ней есть водяные знаки. Морда короля или что уж там печатают на деньгах. Короче, купюра была настоящая.
— Ты это серьезно?
— Да.
Три штуки. Можно куда-нибудь поехать. Куда-нибудь слетать.
А вдруг мать со Стаффанам стоят где-то там и… Томми почувствовал, как в голове у него проясняется. Вся эта история была, конечно, бредом, но как-никак три тысячи. Это факт. Оставалось только узнать…
— И что же ты хочешь купить? Ты же на эти деньги столько всего можешь…
— Кровь.
— Кровь?
— Да.
Томми прыснул и покачал головой:
— Не, извини. Была и вся вышла.
Девочка сидела в кресле не двигаясь и смотрела на него. Даже не улыбнулась.
— Ладно, серьезно, — сказал Томми, — чего тебе?
— Деньги твои, если ты мне дашь немного крови.
— Но у меня же ее нет.
— Есть.
— Нет!
— Есть.
И тут до Томми дошло. Бред какой-то…
— Ты это серьезно?
Девочка указала на деньги.
— Это не опасно.
— Но… что… как?!
Девочка запустила руку в несессер, вытащила какой-то предмет. Небольшой белый кусок пластмассы. Потрясла его. Томми постепенно разглядел, что это было. Упаковка с лезвиями. Она положил ее на колени и вытащила еще кое-что. Прямоугольник телесного цвета. Большой пластырь.
Во прикол!
— Слушай, хорош. Ты что, не понимаешь? Я же могу просто зажать твои деньги — и дело с концом. Положу в карман и скажу: «А? Что? Какие три тысячи? В глаза не видел». Это же куча бабок, ты соображаешь? Где ты их вообще взяла?
Девочка закрыла глаза, вздохнула. Когда она их снова открыла, вид у нее был далеко не такой дружелюбный.
— Так ты согласен или нет?
Она не шутит. Черт, она ведь не шутит! Нет… Нет…
— И что, ты просто — вжик, и все?
Девочка с готовностью кивнула.
Вжик? Подождите. Подождите-ка… Как там это было? Свиньи…
Он нахмурился. Какая-то мысль металась в его голове, как каучуковый мячик в закрытой комнате, пытаясь хоть за что-нибудь уцепиться, чтобы остановиться. Остановилась. Он вспомнил. Открыл рот. Посмотрел ей в глаза.
— Да ну?!
— Ну да.
— Это шутка, да? Слышь, ты? Шла бы ты отсюда. Понятно? Давай вали!
— Это такая болезнь. Мне нужна кровь. Если хочешь, я тебе еще заплачу.
Она покопалась в несессере, вытащила еще пару тысячных, положила на пол. Пять тысяч.
— Пожалуйста.
Маньяк. Веллингбю. Перерезанное горло. Черт, не может быть… какая-то девчонка…
— Да что ты с ней делать-то будешь. Черт, ты же совсем ребенок!
— Боишься?
— Нет, я же могу… А ты боишься?
— Да.
— Чего?
— Что ты откажешься.
— Да я уже отказался! Это же вообще… Слышь, хорош дурака валять, иди домой.
Девочка неподвижно сидела в кресле, раздумывая. Потом кивнула, встала, подняла деньги с пола и убрала их в несессер. Томми посмотрел туда, где они лежали. Пять. Тысяч. Позвякивание защелки. Томми перевернулся на спину.
— Постой. Ты че, горло мне перережешь, что ли?
— Нет. Только сгиб локтя. Совсем чуть-чуть.
— И что ты будешь делать с кровью?
— Пить.
— Прямо здесь?!
— Да.
Томми прислушался к себе и увидел всю кровеносную систему, будто начертанную на кальке под кожей. Почувствовал, может впервые в жизни, что у него вообще есть кровеносная система. Не отдельные точки, откуда при порезе выступают капли крови, но огромное пульсирующее дерево вен, наполненных — сколько там может быть? — пятью-шестью литрами крови.
— И что же это за болезнь?
Девочка ничего не ответила, лишь продолжала стоять у двери, не убирая руки с защелки, и линии артерий и вен его тела, вся система кровообращения, вдруг напомнили ему… схему разделки мяса. Он отогнал эту мысль, и на смену ей пришла другая:
Стань донором. Двадцать пять крон и булка с сыром.
Потом сказал:
— Ладно, давай свои деньги.
Девочка расстегнула молнию несессера и снова вынула купюры.
— Давай я дам тебе три сейчас, а две потом?
— Как хочешь. Только неужели ты не врубаешься, что я и так в любой момент могу отнять у тебя эти деньги?
— Нет. Не можешь.
Она протянула ему три тысячи, зажав их между средним и указательным пальцами. Он проверил каждую бумажку на свет и вынужден был заключить, что они настоящие. Затем он скатал их в трубочку, зажав в левой руке.
— Ну что, давай?
Девочка положила оставшиеся деньги на кресло, присела на корточки возле дивана, вытащила из несессера упаковку с бритвами и вытащила одно лезвие.
Она и раньше такое проделывала.
Девочка покрутила лезвие в руке, будто решая, какая сторона острее. Потом поднесла его к своему лицу. В голове крутилось лишь это вжик. Она сказала:
— Никому об этом не рассказывай.
— А если расскажу?
— Не расскажешь. Никому.
— Ладно. — Томми покосился на сгиб локтя, на две тысячные бумажки на кресле. — И сколько ты возьмешь?
— Литр.
— А это много?
— Да.
— И что, я…
— Нет. Ты будешь в порядке.
— Она же восстановится, да?
— Да.
Томми кивнул, зачарованно глядя, как лезвие, зеркально поблескивая, коснулось его кожи. Как будто все это происходило с кем-то другим, где-то в другом месте. Он видел лишь переплетение линий. Скула девочки, ее темные волосы, его белая рука, прямоугольник лезвия, раздвигающего в стороны тонкие волосы на руке. Достигнув своей цели, острие замирает на мгновение на выпуклой вене, чуть более темной, чем кожа вокруг. Чуть надавливает, легонько-легонько. Край бритвы погружается в складки кожи, и вдруг —
вжик.
Томми резко дернулся и перевел дух, крепче сжимая деньги в кулаке. В голове что-то хрустнуло, и он сжал зубы так, что они заскрежетали. На сгибе локтя выступила кровь, выплескиваясь толчками.
Звон лезвия, упавшего на пол, — и девочка обхватила его локоть обеими руками, прижавшись губами к ране.
Томми отвернулся, чувствуя ее теплые губы и язык на своей коже. Перед глазами снова встала схема кровообращения, сосуды, переплетение вен, по которым течет его кровь, устремляясь к ране.
Я истекаю кровью.
Да. Боль усилилась. Рука онемела, он больше не ощущал прикосновений губ, лишь то, как кровь покидает тело, как ее высасывают, как она…
Вытекает.
Он испугался. Ему хотелось одного — чтобы это закончилось! Это было слишком больно! Слезы подступили к глазам, он открыл рот, чтобы что-то сказать, и не смог. Не было таких слов, которые могли бы… Он поднес свободную руку ко рту, прижав кулак к губам. Почувствовал прикосновение бумаги, торчавшей из сжатого кулака. Впился в нее зубами.

*

21.17, вечер воскресенья, Энгбюплан.
Возле парикмахерской замечен неизвестный мужчина. Он стоит, упершись лбом и руками в витрину. Производит впечатление человека в состоянии сильного алкогольного опьянения. Пятнадцать минут спустя на место происшествия прибывает полиция. К этому времени человек успевает покинуть вышеуказанное место. Никаких повреждений витрины не обнаружено, за исключением следов глины или земли. В освещенной витрине выставлены фотографии подростков-фотомоделей.

*

— Ты спишь?
— Нет.
Облако духов и холодного воздуха ворвались в комнату Оскара, когда мама зашла и села на край кровати.
— Хорошо прошел день?
— Да.
— Что ты сегодня делал?
— Ничего особенного.
— Я видела газеты. На столе в кухне.
— Угу.
Оскар плотнее завернулся в одеяло, притворно зевнул.
— Хочешь спать?
— Угу.
И да и нет. Он действительно устал, причем так, что в голове все гудело. Единственное, чего ему хотелось, — это лечь, завернувшись в одеяло, запечатать все входы и выходы и не покидать комнату до тех пор, пока… пока… Но спать он не хотел, нет. И потом, может, ему теперь вообще не надо спать, раз он заражен?
Он расслышал, как мама что-то спросила про папу, ответил наобум «хорошо», даже не разобрав толком вопроса. Повисла тишина. Потом мама тяжело вздохнула:
— Солнышко, как ты? Я могу тебе чем-нибудь помочь?
— Нет.
— Ну а в чем же тогда дело?
Оскар зарылся лицом в подушку и задышал так, что нос, рот и губы покрылись испариной. Он так больше не мог. Слишком уж все это было тяжело. Он должен был хоть кому-нибудь рассказать. Он выговорил в подушку:
— …Я аажен…
— Что ты сказал?
Он оторвал голову от подушки:
— Я заражен.
Мамина рука погладила его по затылку, по шее и вниз по спине, так что одеяло чуть съехало.
— В каком смысле — зара… ой! Ты же в одежде!
— Да, я…
— Дай потрогаю лоб. Температура есть? — Она положила холодную ладонь ему на лоб. — Да у тебя жар! Вставай! Тебе надо раздеться и лечь как следует! — Она встала с кровати и бережно потрясла его за плечо. — Ну давай же!
Она сделала глубокий вдох, что-то вспомнив. Затем произнесла другим тоном:
— Ты у отца как следует был одет?
— Да. Дело не в этом.
— Ты в шапке ходил?
— Да! Мам, дело не в этом!
— А в чем же?
Оскар снова уткнулся лицом в подушку, обняв ее руками и ответил:
— … Яампир…
— Оскар, что ты говоришь?
— Я вампир!
Пауза. Тихое шуршание маминого плаща, когда она сложила руки на груди.
— Оскар. Вставай. И разденься. А потом ложись и спи.
— Я стану вампиром!
Мамино дыхание. Резкое, сердитое.
— Завтра выкину все эти твои дурацкие книжки!
Она сдернула с Оскара одеяло. Он встал, медленно разделся, не глядя на маму. Затем снова улегся в постель, и мама заботливо подоткнула одеяло.
— Что-нибудь хочешь?
Оскар покачал головой.
— Может, померим температуру?
Оскар еще решительнее помотал головой. Посмотрел на маму. Она стояла, склонившись над кроватью, упершись руками в колени. Изучающий, тревожный взгляд.
— Я могу что-нибудь для тебя сделать?
— Нет. Хотя вообще-то…
— Что?
— Да нет, ничего.
— Ну скажи?
— Можешь… рассказать мне сказку?
На мамином лице промелькнула целая гамма эмоций: грусть, радость, беспокойство, полуулыбка, тревожная морщинка. И все это за несколько секунд. Наконец она ответила:
— Я не знаю никаких сказок. Но если хочешь, могу тебе почитать. Если у нас есть подходящая книга…
Ее взгляд скользнул по полке над головой Оскара.
— Да нет, не надо.
— Почему? Мне не сложно.
— Нет. Я не хочу.
— Почему? Ты же сказал…
— А теперь не хочу.
— Может… тебе спеть?
— Нет!
Мама обиженно поджала губы. Потом раздумала обижаться, раз Оскар болен, и сказала:
— Если хочешь, я могу придумать какую-нибудь сказку…
— Да нет, не надо. Я хочу спать.
Мама еще немного посидела, затем пожелала ему спокойной ночи и вышла из комнаты. Оскар продолжал лежать с открытыми глазами, глядя в окно. Прислушался к себе, пытаясь представить, каким он станет. Он даже не знал, что должен чувствовать. Эли. Интересно, как это происходило с ним.
Потерять все.
Все бросить. Маму, папу, школу… Йонни, Томаса…
Он и Эли. Навсегда.
В гостиной включился телевизор, и мама тут же прикрутила звук. Тихое побулькивание кофеварки на кухне. Вот зажглась газовая плита. Позвякивание чашки о блюдце. Звук открывающегося шкафа.
Такие привычные звуки. Он слышал их сотни раз.
Ему стало тоскливо. Очень тоскливо.

*

Раны зажили. От царапин на теле Виржинии остались лишь белые следы да местами болячки, еще не успевшие отвалиться. Лакке погладил ее руку, прижатую к телу кожаным ремнем, и очередная болячка раскрошилась под его пальцами.
Виржиния сопротивлялась. Сопротивлялась изо всех сил, когда пришла в чувство и поняла, что происходит. Вырвала капельницу для переливания крови, орала и лягалась.
Лакке не мог смотреть, как ее усмиряют. Ее словно подменили. Он пошел в кафетерий и выпил кофе. Потом еще. Когда он стал наливать третью чашку, кассирша заметила, что в стоимость входит всего одна дополнительная порция. Лакке ответил, что у него ни копейки денег, а чувствует он себя так, будто вот-вот сдохнет, — может, она сделает для него исключение?
Она отнеслась к нему с пониманием. Даже угостила миндальным пирожным — «все равно завтра выбрасывать». Он жевал пирожное, превозмогая ком в горле, и размышлял об относительности добра и зла в человеке. Потом вышел на ступеньки, выкурил предпоследнюю сигарету в пачке и поднялся к Виржинии.
Ее связали ремнями.
Она так ударила медсестру, что у той разбились очки и осколок порезал бровь. Успокоить Виржинию не представлялось возможным. Врачи не решались вколоть ей успокоительное, учитывая ее общее состояние, поэтому пришлось связать ей руки кожаными ремнями, чтобы, как они выразились, «обезопасить ее».
Лакке потер болячку между пальцев: порошок, мелкий, как пигмент, окрасил его пальцы в красный цвет. Краем глаза он уловил какое-то движение: кровь из пакета на металлической подставке рядом с кроватью медленно стекала в пластмассовый цилиндр, а из него по капельнице проникала в вену Виржинии.
Определив группу крови, ей сделали переливание, а теперь, когда ее состояние стабилизировалось, подсоединили капельницу. На полупустом пакете была приклеена этикетка с кучей непонятных надписей, над которыми виднелась большая буква «А». Группа крови, ясное дело.
Стоп… погодите…
У Лакке была группа «В». Он прекрасно помнил, как они с Виржинией как-то заговорили об этом и выяснилось, что у нее та же группа, так что они могли… ну да. Именно так они и решили: в случае необходимости смогут отдать друг другу свою кровь, раз у них одна группа. А у него точно была группа «В», это он знал наверняка.
Он встал, вышел в коридор.
Не могут же они так ошибиться?
Он отыскал медсестру.
— Простите…
Она бросила взгляд на его потрепанную одежду и настороженно спросила:
— Да?
— Я только хотел спросить. Виржиния… Виржиния Линдблад, которую недавно сюда положили…
Медсестра кивнула с еще более недоброжелательным видом. Может, она тоже присутствовала при том, как…
— Я только хотел узнать. Группа крови…
— И что с ней?
— Там на пакете стоит «А», хотя у нее другая группа.
— Простите?
— Ну… видите ли… у вас есть минутка?
Медсестра быстро оглядела коридор — то ли в поисках того, кто мог бы ей помочь в случае возможного осложнения, то ли давая понять, что у нее есть дела поважнее, но все же проследовала за Лакке в палату, где лежала Виржиния, — глаза закрыты, капельница мерно отсчитывает капли крови. Лакке указал на пакет:
— Вот. Здесь стоит «А». Означает ли это…
— Да, в нем кровь группы «А». Кровь сейчас большой дефицит. Если бы люди только знали…
— Простите. Я понимаю. Но у нее же группа «В»! Разве не опасно…
— Да, опасно.
Медсестра вела себя не то чтобы грубо, но всем своим видом давала понять, что его право подвергать сомнению компетентность работников больницы близко к нулю. Пожав плечами, она добавила:
— Если бы у нее была группа «В». Но у этой пациентки группа «АВ».
— Но… здесь же стоит «А»?
Медсестра вздохнула, как если бы объясняла ребенку, что на Луне никто не живет.
— Людям с группой «АВ» подходит кровь любой группы.
— Но… ясно. Значит, у нее поменялась группа крови.
Медсестра подняла брови. Ребенок, похоже, настаивает на том, что сам был на Луне и видел там людей. Резко взмахнув рукой, будто обрубая невидимую нить, она ответила:
— Боюсь, это исключено. Такого просто не бывает.
Медсестра проверила капельницу в руке Виржинии, что-то в ней подкрутила и кинула на Лакке взгляд, говоривший, что это не игрушки и боже упаси его к чему-то здесь притронуться. Затем энергичным шагом покинула палату.
Что там бывает, если человеку перелить кровь не той группы? Кровь сворачивается.
Да нет, наверное, Виржиния в тот раз что-то перепутала.
Он направился в угол палаты, где стояли небольшое кресло и стол с искусственными цветами. Он сел в кресло, огляделся по сторонам. Холодные стены, глянцевый пол. Лампы дневного света на потолке. Металлическая койка Виржинии, светло-желтое одеяло с печатью районной больницы.
Вот, значит, как…
У Достоевского болезнь и смерть были почти всегда связаны с грязью, нищетой. Люди, раздавленные под колесами, глина, тиф, окровавленные носовые платки. И тому подобное. Но, черт его знает, уж лучше так, чем вот это. Кончить свои дни в отполированной стерильности.
Лакке откинулся на спинку кресла, закрыл глаза. Спинка была короткой, и голова запрокинулась назад. Он выпрямился, облокотился на поручни и подпер рукой подбородок. Посмотрел на пластмассовый цветок. Его как будто специально поставили, чтобы подчеркнуть: здесь нет ничего живого — одна только чистота и порядок.
Когда он закрыл веки, цветок все еще стоял у него перед глазами. Картинка преобразилась в настоящий цветок, который стал расти, превратившись в целый сад. Сад был разбит возле дома, который он собирался для них купить. Лакке стоял в саду и смотрел на розовый куст с яркими красными цветами. Со стороны дома упала длинная человеческая тень. Солнце стремительно заходило, и тень росла, становилась все длиннее, накрывая весь сад…


Он вздрогнул и проснулся. Ладонь была мокрой от слюны, вытекшей изо рта, пока он дремал. Он вытер ладонью рот, причмокнул и попытался поднять голову. Ничего не получалось. Шея затекла. Усилием воли он выпрямился, хрустнув суставами, замер.
На него смотрели широко открытые глаза.
— Привет! Ты проснулась!
Рот закрылся. Виржиния лежала на спине, связанная ремнями, лицом к нему. Но лицо это было совершенно неподвижным. Ни узнавания, ни радости — ничего. Глаза не моргали.
Умерла! Она мертва…
Лакке вскочил с кресла, и в шее снова что-то хрустнуло. Он упал на колени перед кроватью, схватился за стальную перекладину и поднес свое лицо как можно ближе к ней, словно пытаясь своим присутствием вдохнуть в нее жизнь, вызвать ее из глубины.
— Джини! Ты меня слышишь?
Тишина. И все же он мог поклясться, что глаза смотрели на него, что она не умерла. Он отчаянно пытался отыскать Виржинию за этими неживыми глазами, будто закидывая якоря в черные впадины ее зрачков, чтобы там, за завесой тьмы, зацепиться хоть за что-нибудь живое…
Зрачки. Неужели они всегда так выглядят, когда…
Зрачки ее были не круглыми, но вытянутыми, заостренными на концах. Он поморщился, когда боль снова пронзила шею, коснулся ее рукой, потер.
Виржиния закрыла глаза. Снова открыла. И теперь это была она.
У Лакке от неожиданности отвисла челюсть. Так он и сидел, продолжая механически потирать шею. Виржиния открыла рот с каким-то деревянным щелчком и спросила:
— Тебе больно?
Лакке отдернул руку от шеи, будто его застукали за каким-то непристойным занятием.
— Нет, я просто… А я думал ты…
— Я привязана.
— Да, ты немного сопротивлялась. Подожди, я сейчас. — Лакке протянул руку между металлическими прутьями кровати и начал расстегивать один из ремней.
— Не надо.
— Что?
— Оставь как есть.
Лакке замешкался, не выпуская из рук ремень.
— Ты что, опять собираешься драться?
Виржиния прикрыла глаза:
— Говорю же, оставь.
Лакке отпустил ремень, не зная, куда девать освободившиеся руки. Не вставая с колен, повернулся, подтянул к кровати кресло, превозмогая очередной приступ боли, неуклюже взгромоздился на него.
Виржиния еле заметно кивнула:
— Ты Лене звонил?
— Нет, но я могу…
— Вот и хорошо.
— Значит, не надо?
— Нет.
Повисла тишина — характерная больничная тишина, рожденная самой ситуацией: один в постели с какой-нибудь болезнью или травмой, а рядом другой, здоровый, — и этим все сказано. Слова кажутся незначительными, излишними. Произносится лишь самое важное. Они долго смотрели друг на друга, без слов говоря все то, что хотели сказать. Наконец Виржиния отвернулась и уставилась в потолок.
— Ты должен мне помочь.
— Все что угодно!
Виржиния облизала губы, сделала вдох и испустила такой глубокий и продолжительный выдох, будто на него ушли все скрытые резервы воздуха в ее легких. Потом изучающе скользнула по нему взглядом — так прощаются с телом любимого, желая запечатлеть его образ в памяти. Она пожевала губами и наконец произнесла:
— Я вампир.
Ему хотелось бы изобразить усмешку, ответить саркастическим замечанием. Но улыбка не складывалась, а замечание затерялось где-то в глубине сознания, так и не достигнув его губ. Вместо этого он лишь ответил:
— Нет.
Он потер шею, чтобы хоть как-то снять напряжение, нарушить неподвижность, превращавшую все слова в правду. Виржиния заговорила снова, спокойно и размеренно:
— Я пришла к Гёсте, чтобы его убить. Если бы не случилось то, что случилось, я бы его убила. А потом выпила бы его кровь. Я бы это сделала. Я все заранее продумала. Понимаешь?
Взгляд Лакке метался по стенам палаты, будто разыскивая муху, источник раздражающего жужжания, нарушавшего тишину, въедавшегося в мозг и мешавшего думать. В конце концов он остановился на лампах дневного света на потолке.
— Чертова лампа, гудит как незнамо что.
Виржиния посмотрела на лампу и произнесла:
— Я не выношу дневного света. Я не могу ничего есть. Мне в голову приходят чудовищные мысли. Я представляю опасность для людей. Для тебя в том числе. Я не хочу жить.
Наконец-то хоть что-то конкретное, на что можно было ответить.
— Не говори так, — сказал Лакке. — Слышишь? Не смей так говорить. Ты слышишь меня?
— Ты не понимаешь.
— Нет, не понимаю. Но, черт возьми, ты не умрешь! Поняла? Ты же здесь лежишь, разговариваешь, ты… все будет хорошо!
Лакке встал с кресла, сделал пару суетливых шагов, взмахнул рукой.
— Ты не должна… ты не должна так говорить!
— Лакке. Лакке?
— Да!
— Ты же знаешь… что это правда. Так?
— Что «это»?
— То, что я говорю.
Лакке фыркнул и потряс головой, а руки его сами собой принялись похлопывать по одежде и шарить по карманам:
— Мне надо покурить…
Он отыскал мятую пачку, зажигалку. Выудил последнюю сигарету, сунул ее в рот. Потом вспомнил, где он, и вытащил сигарету.
— Черт, они же меня отсюда в момент вышвырнут, если я…
— Открой окно.
— Хочешь сказать, я должен прыгнуть?
Виржиния улыбнулась. Лакке подошел к окну, распахнул его и высунулся как можно дальше.
Медсестра, с которой он говорил, распознала бы сигаретный дым за километр. Он прикурил сигарету и сделал глубокую затяжку, стараясь выдувать дым так, чтобы он не залетал обратно в окно, и посмотрел на звезды. Виржиния за его спиной снова заговорила:
— Это та девочка. Она меня заразила. А потом зараза распространилась по всем телу. Я знаю, где она сидит. В сердце. Она поразила все сердце. Как рак. Я не могу ничего с этим поделать.
Лакке выдохнул струю дыма. Его голос гулко раздавался среди высоток:
— Но ты же разговариваешь. Ты же… нормальная.
— Мне это стоит большого труда. И потом, мне перелили кровь. Но я могу исчезнуть. В любой момент. И мною снова овладеет эта дрянь. Я это знаю. Чувствую. — Тяжело дыша, Виржиния продолжила: — Вот ты там стоишь. А я на тебя смотрю. И хочу… тебя съесть.
То ли дело было в затекшей шее, то ли в чем-то другом, но по спине Лакке поползли мурашки. Он вдруг почувствовал себя совершенно беззащитным. Быстро затушил сигарету об стену и щелчком отшвырнул от себя бычок. Обернулся.
— Черт, но это же полный бред!
— Да. Но это так.
Лакке сложил руки на груди. С деланным смешком он спросил:
— И что же ты от меня хочешь?
— Я хочу, чтобы ты… уничтожил мое сердце.
— И как?
— Как угодно.
Лакке закатил глаза.
— Ты сама-то хоть себя слышишь? Понимаешь, как это звучит? Совсем сбрендила. И что я, по-твоему, должен загнать тебе в сердце осиновый кол или как ты себе это представляешь?
— Да.
— Ну уж нет, и не мечтай. Придумай что-нибудь получше.
Лакке усмехнулся и покачал головой. Виржиния смотрела, как он мечется по палате, по-прежнему скрестив руки на груди. Затем слабо кивнула:
— Ладно.
Он подошел к ней, взял за руку. Странно было ощущать, что она связана. Он даже не мог как следует взять ее за руку. Но, по крайней мере, рука была теплой и ответила на его пожатие. Другой ладонью он погладил Виржинию по щеке.
— Может, тебя все же развязать?
— Нет. Это может вернуться.
— Все будет хорошо. Все наладится. У меня же, кроме тебя, никого нет. Хочешь секрет?
Не отпуская ее руки, он сел в кресло и начал рассказывать. Он рассказал все. О марках со львами, о Норвегии, о деньгах. О домике, в котором они будут жить. Он будет красного цвета. Ударился в долгие мечты о том, как будет выглядеть их сад, какие цветы они посадят и как они поставят там небольшой столик, соорудят беседку, где можно сидеть и…
Посреди его рассказа из глаз Виржинии полились слезы. Беззвучные прозрачные капли, стекая по щекам, орошали наволочку. Ни одного всхлипа, только слезы, драгоценные жемчужины печали — или радости?
Лакке умолк. Виржиния крепко сжала его руку.
Потом Лакке вышел в коридор и отчасти уговорами, отчасти мольбами уломал персонал поставить в палату еще одну кровать. Пододвинул ее впритык к койке Виржинии. Выключил свет, разделся, улегся меж накрахмаленных простыней и нашарил ее руку.
Они долго лежали молча. Потом раздались слова:
— Лакке. Я тебя люблю.
Лакке не ответил. Слова остались витать в воздухе, обретая собственную жизнь, разрастаясь, пока не превратились в огромное красное одеяло, которое, покачавшись над палатой, опустилось и накрыло его, согревая всю ночь.

*

4.23, утро понедельника, Исландсторьет.
Несколько жильцов Бьёрнсонсгатан пробуждаются от громкого крика. Один из них звонит в полицию, полагая, что кричит грудной ребенок. Десять минут спустя на место прибывает полиция, но к этому времени крики прекращаются. Полиция обыскивает район и обнаруживает несколько мертвых котов. Некоторые из них найдены расчлененными. Полиция записывает адреса и телефоны с имеющихся ошейников, чтобы впоследствии оповестить владельцев животных. Для уборки территории вызываются городские службы.

*

Полчаса до рассвета.
Эли сидит, погрузившись в кресло гостиной. Он просидел дома целую ночь и весь день. Собрал все, что стоило взять с собой.
Завтра вечером, как только стемнеет, Эли дойдет до телефона-автомата и вызовет такси. Он не знает, по какому номеру звонить, но это наверняка знает любой прохожий. Нужно только спросить. Когда такси приедет, он загрузит все три коробки в багажник и попросит водителя отвезти его…
Куда?
Эли зажмуривается, пытаясь представить себе место, где хотел бы оказаться.
Как всегда, перед глазами встает дом, где он жил с родителями и старшими братьями и сестрами. Но его больше нет. На окраине Норрчёпинга, где он когда-то стоял, сегодня расположена дорожная развязка. Ручей, где мама полоскала белье, высох, зарос зеленью, превратился в лужайку на обочине.
Денег у Эли в избытке. Можно велеть водителю ехать куда глаза глядят до самой темноты. На север. На юг. Можно забраться на заднее сиденье и попросить отвезти его в любое место в северном направлении на расстояние двух тысяч крон. А потом выйти. Начать сначала. Найти кого-нибудь, кто…
Запрокинув голову, Эли орет в потолок:
— Я не хочу!!!
Пыльные нити паутины медленно колышутся от потока воздуха, вырвавшегося из его легких. Звук затихает в закрытой комнате. Эли подносит руки к лицу, надавливает кончиками пальцев на веки. Всем телом чувствует тревогу, говорящую о приближении рассвета. Он шепчет:
— Боже. Боже, почему Ты не можешь дать мне хоть самую малость? Почему я не могу…
Сколько раз он задавал этот вопрос.
Почему я не могу просто жить?
Потому что ты должен быть мертв.
Только один-единственный раз после превращения Эли пришлось повстречать другого носителя заразы. Взрослую женщину. Такую же циничную и извращенную, как тот господин в парике. Но зато Эли получил ответ на другой занимавший его вопрос:
— И много нас?
Женщина покачала головой и произнесла с театральной грустью:
— Нет. Нас так мало, так мало.
— Почему?
— Почему? Да потому что большинство кончают жизнь самоубийством, конечно! Сам должен понимать. Как нелегка эта ноша, ой-ой-ой! — Она всплеснула руками и визгливо заверещала: — О-о-о, мне не вынести всех смертей на моей совести!
— А мы можем умереть?
— Конечно! Достаточно себя поджечь. Или предоставить это людям — они охотно это сделают, как делали столько раз на протяжении веков. Или, — она больно ткнула указательным пальцем ему в грудь, над самым сердцем, — вот сюда. Оно же там сидит, правда? Ну а сейчас, дружок, мне в голову пришла отличная мысль…
И Эли в который раз пустился в бега, спасаясь от очередной отличной мысли. Как делал это и раньше. Как будет делать снова и снова.
Эли положил руку на сердце, прислушиваясь к его размеренным ударам. Может, дело в том, что он ребенок. Может, поэтому он никак не положит конец своим страданиям. Стремление жить сильнее угрызений совести.
Эли встал с кресла. Сегодня Хокан не придет. Но прежде чем удалиться на покой, нужно навестить Томми. Проверить, пришел ли он в себя. Заразиться он не мог. Но ради Оскара Эли хотелось убедиться, что с Томми все в порядке.
Эли выключил свет и вышел из квартиры.
В подъезде Томми он потянул на себя дверь в подвал, и она открылась — еще давно, играя здесь с Оскарам, он заклинил замок бумажным шариком. Эли вошел в подвальный коридор, и дверь за его спиной глухо хлопнула.
Он остановился, прислушался. Тишина.
Ни звука, ни сонного дыхания спящего, лишь назойливый запах чистящих средств и клея. Быстрыми шагами он прошел по коридору до склада, открыл дверь.
Пусто.
Двадцать минут до рассвета.

*

Ночью Томми то всплывал на поверхность, то снова погружался в муть сна, полубодрствования, кошмаров. Он не знал, сколько времени прошло, когда он начал окончательно просыпаться. Голая подвальная лампочка все так же светила под потолком. Может, уже рассвет, утро, день. Может, пора в школу. Ему было наплевать.
Во рту стоял привкус клея. Он сонно огляделся по сторонам. На его груди лежали две купюры. По тысяче крон каждая. Он согнул руку, потянувшись за ними, почувствовал боль. На сгибе локтя обнаружил большой пластырь с пятнышком проступившей крови.
Вроде там было больше.
Он вывернулся, шаря рукой по стыкам диванных подушек, и обнаружил скатанные в трубочку бумажки. Еще три штуки. Он расправил купюры, сложил их в одну стопку с найденными на груди деньгами, пересчитал, пошуршал бумажками. Пять тысяч! Сколько он всего может на них сделать!
Он посмотрел на пластырь и засмеялся.
Нехилые бабки за то, чтобы разок полежать с закрытыми глазами.
Кто же это сказал? Он помнил, что однажды…
Ах да, сестра Тоббе, как там ее… Ингела? Тоббе рассказывал, что она вроде как дает за деньги. Получает пятьсот за раз. Тогда-то Тоббе и добавил: «Нехилые бабки за то, чтобы разок полежать с закрытыми глазами».
Томми сжал кулак, скомкав банкноты. Она заплатила ему за его кровь. И выпила ее. Болезнь, говорит. Только что это за болезнь, интересно знать? Никогда о таком не слышал. И вообще, болеешь — иди в больницу, а не в подвал с пятью штуками.
Вжик!
Не может быть!
Томми выпрямился на диване, скинув одеяло.
Такого не бывает. Не, что за бред. Вампиры. Эта девчонка в желтом платье небось решила, что она… Постой-ка. А как же тот, маньяк, за которым все гоняются?
Томми уронил лицо в ладони, возле уха зашуршали бумажки. Что-то тут не складывалось. Как бы то ни было, от одних мыслей об этой девчонке его подирал мороз по коже.
Он уже начал подумывать, не подняться ли ему домой, невзирая на поздний час, — и будь что будет, как вдруг услышал: в подъезде хлопнула дверь. Сердце его затрепетало, как испуганная птица, и он огляделся по сторонам в поисках какого-нибудь орудия.
Что угодно!
На глаза попалась лишь швабра. Рот Томми растянулся в мимолетной улыбке.
Швабра — отличное средство против вампиров!
Тут в голову ему пришла одна мысль, и он вышел из склада, запихивая деньги в карман. В один миг преодолел коридор и проскользнул в бомбоубежище. И тут же дверь в подвал открылась. Запереться он не посмел, опасаясь лишнего шума.
Томми сел на корточки в темноте, стараясь дышать как можно бесшумнее.


На полу поблескивало лезвие. Один край его был коричневатым, словно покрытым ржавчиной. Эли оторвал кусок обложки автомобильного журнала, завернул лезвие в бумажку и сунул в карман.
Томми не было, — значит, жив. Ушел без посторонней помощи, отправился домой спать и, даже если он о чем-то догадывается, все равно не знает, где Эли живет.
Все нормально. Все хорошо.
У стены стояла деревянная швабра с длинной ручкой.
Эли взял ее, переломил о колено почти у самого основания. Сломанный конец вышел неровным, заостренным. Острый кол с руку длиной. Эли приставил острие к своей груди, меж двух ребер. В то самое место, куда ткнула та женщина.
Он сделал глубокий вдох, сжал палку, играясь с мыслью:
Ну давай же! Давай!
Выдохнул, чуть разжал руки. Снова обхватил. Приставил к груди.
Минуты две он стоял, держа острие в сантиметре от сердца, крепко сжимая в руке палку, когда ручка двери лязгнула, нажатая до упора, и дверь медленно отворилась.
Эли опустил палку, прислушался. Медленные, неверные шаги в коридоре — будто ребенок. Очень большой ребенок, только что научившийся ходить.


Услышав шаги, Томми подумал: кто это? Не Стаффан, не Лассе, не Роббан. То ли больной, то ли несет что-то тяжелое… Дед Мороз! Рука взметнулась ко рту, чтобы заглушить смешок, вырвавшийся, когда он представил себе эдакого диснеевского Санта-Клауса, —
Хо-хо-хо! Скажи «мамочка»! —
ковыляющего по подвальному коридору со здоровенным мешком за плечами.
Губы под ладонью дрожали, и он крепче сжал зубы, чтобы они не стучали. Все еще сидя на корточках, он потихоньку стал отползать от двери. Почувствовав спиной угол, увидел, как свет в дверной щели померк.
Дед Мороз неподвижно стоял у двери в бомбоубежище, заслоняя собой свет. Томми зажал рот обеими руками, едва сдерживаясь, чтобы не закричать, в ожидании, что дверь вот-вот откроется.


Некуда бежать.
Сквозь щель дверного косяка рваными линиями вырисовывался силуэт Хокана. Эли протянул палку насколько хватило руки, ткнул ею в дверь. Дверь открылась сантиметров на десять, дальше мешало стоявшее за ней тело.
Рука ухватилась за край двери, рванув так, что та ударилась об стену, сорвавшись с петель. Отлетела, болтаясь на одной петле, ударив по плечу фигуру, заполнившую теперь весь дверной проем.
Что тебе от меня надо?
На больничной рубахе, достававшей до колен, еще можно было различить светло-голубые участки. Остальное напоминало перепачканную карту из земли, глины и каких-то пятен, в которых чутье Эли распознало животную и человеческую кровь. Рубаха была порвана в нескольких местах, в прорехах зияла белая кожа, покрытая царапинами, которым не суждено было зажить.
Лицо его по-прежнему было бесформенным месивом из голого мяса, в которое будто шутки ради впечатали красный глаз — как спелую черешню, коронующую гнилое пирожное. И только рот теперь был открыт.
Черная дыра в нижней половине лица — никаких тебе губ, прикрывающих обнаженный ряд зубов, белеющий неровным венцом, отчего темнота вокруг становилась еще чернее. Дыра открылась и снова сжалась, словно что-то пережевывая, и из нее вырвалось:
— Э-э-э-и-и-и…
Непонятно, то ли это было «эй!», то ли «Эли!», потому что как «й», так и «л» требовали участия губ или языка. Эли выставил перед собой острие палки, нацелившись Хокану в сердце и ответил:
— Привет.
Что тебе надо?
Живой мертвец. Эли ничего о них не знал. Он понятия не имел, властны ли над этим существом те же законы, что и над ним самим. Может, в его случае недостаточно было уничтожить сердце. Но то, что Хокан неподвижно застыл в дверях, свидетельствовало об одном: ему тоже нужно было приглашение.
Зрачок Хокана метался вверх-вниз по телу Эли, казавшемуся таким беззащитным под тонкой желтой тканью сарафана. Эли хотелось, чтобы их тела разделяло что-то существеннее ткани, какая-нибудь осязаемая преграда. Он осторожно приблизил острие к груди Хокана.
Интересно, он что-нибудь чувствует? Он способен испытывать страх?
Эли и сам вдруг испытал почти забытое чувство: страх боли. Раны его заживали сами собой, но от Хокана исходила угроза такой силы, что…
— Что ты хочешь?
Пустой, гортанный звук — из легких монстра вырвался воздух, а из двух дыр на месте носа выкатилась желтоватая тягучая капля. Вздох. Затем дребезжащий шепот: «У-у-ю-ю» — и одна рука дернулась, словно в спазме…
Как младенец…
…ухватилась за нижний край рубахи и задрала ее.
Его член торчал под углом, настойчиво требуя внимания, и Эли уставился на твердый отросток, оплетенный сетью голубоватых вен, и…
Как же это… значит, у него все это время стоял?..
— У-у-ю-ю…
Рука Хокана рывками заходила туда-сюда, оттягивая крайнюю плоть, — головка пениса то появлялась, то исчезала, то появлялась, то исчезала, как игрушечный человечек на пружинке, а из груди монстра вырывались стоны не то удовольствия, не то страдания.
— У-у-ю-ю…
Эли засмеялся от облегчения.
И все это — чтобы подрочить.
Так и будет теперь, наверное, стоять, не в силах сдвинуться с места, до тех пор пока…
Интересно, он вообще может кончить? Он же так будет стоять целую вечность.
Эли вспомнилась неприличная заводная кукла-монах — поворачиваешь ключик, и полы рясы расходятся в стороны, а сам он дрочит, пока не кончится завод.
Чик-трак, чик-трак…
Эли снова рассмеялся. Он так увлекся этой картинкой, что не заметил, как Хокан сделал шаг и вошел без всякого приглашения. Эли очнулся лишь в ту минуту, когда кулак, еще минуту назад сжатый в предвкушении недоступного наслаждения, занесся над его головой.
Рука резко опустилась, и кулак заехал ему по уху с такой силой, что свалил бы и лошадь. Удар пришелся сбоку, и ушная раковина загнулась внутрь, да так, что ухо наполовину оторвалось от головы, с глухим стуком ударившейся о пол.


Поняв, что стоящий в коридоре человек не собирается входить в бомбоубежище, Томми отнял руки ото рта. Он сидел, забившись в угол, и прислушивался, пытаясь понять, что происходит.
Голос девочки.
Что тебе надо?
Затем смех. Потом чей-то голос, не похожий на человеческий. Затем глухие удары, звук падающих тел.
Судя по всему, там происходила какая-то борьба. Кто-то кого-то куда-то волок, и Томми даже знать не хотел, что там творится. Но вся эта возня заглушала любые другие звуки, так что он встал и по стенке добрался до кучи коробок.
Сердце колотилось, как игрушечный барабан, руки тряслись. Он не решился зажечь зажигалку. Чтобы максимально сосредоточиться, закрыл глаза, шаря рукой по верхней коробке.
Пальцы нащупали то, что искали. Стрелок Стаффана. Он осторожно поднял его, взвесил в руке. Если обхватить стрелка за грудь, основание вполне сошло бы за орудие. Открыв глаза, Томми обнаружил, что различает контуры стрелка.
Друг. Настоящий друг.
Прижимая трофей к груди, он снова осел на пол в углу, дожидаясь, когда же все это закончится.


С ним что-то делали.
Всплывая на поверхность из тьмы, в которую был погружен, Эли чувствовал, как с его телом — где-то далеко, по ту сторону темной воды, — что-то вытворяли.
Что-то жесткое под спиной, ноги, вывернутые из суставов, железные кольца на его лодыжках — еще мгновение — и щиколотки в железных кандалах очутились закинутыми за голову, а позвоночник натянулся как струна — того и гляди, переломится от напряжения.
Я же сейчас сломаюсь.
Голова превратилась в сосуд слепящей боли, тело было согнуто в бараний рог, связано узлом, как тюк.
Эли решил, что все еще не пришел в себя от болевого шока, поскольку, даже когда глаза снова обрели способность видеть, перед ними стояла лишь желтая пелена, а за нею — огромная колышущаяся тень.
Его вдруг пронзил холод. Тонкой кожи между его ягодицами коснулся кусок льда. Кто-то пытался — сначала робкими касаниями, потом толчками — проникнуть в него. Эли шумно выдохнул; тонкая ткань платья, прикрывавшего его лицо, слетела, и он все понял.
Над ним громоздился Хокан. Его единственный глаз пристально уставился на разведенные ягодицы Эли. Руки сжимали его щиколотки. Ноги Эли были бесцеремонно закинуты за голову, так что колени упирались в пол на уровне плеч, и, когда Хокан еще слегка поднажал, Эли услышал треск рвущихся сухожилий в ляжках.
— Не-е-ет! — выкрикнул Эли в бесформенное лицо Хокана, не выражавшее ровным счетом никаких эмоций. Ниточка тягучей слюны вытекла изо рта Хокана, растянулась и капнула на губы Эли, и рот его наполнил трупный привкус. Руки Эли были раскинуты в стороны, как у безжизненной куклы.
Пальцы что-то нащупали. Круглое. Твердое.
Он собрался с мыслями, напряг сознание, пытаясь представить себе шар яркого света в черном засасывающем мраке безумия. И в центре шара увидел себя. С колом в руке.
Да.
Эли ухватился за палку, сомкнул пальцы на тонкой спасительной соломинке, пока Хокан настойчиво продолжал тыкаться в него, пытаясь найти нужное отверстие.
Острие. Главное понять, с какой стороны острие.
Повернув голову, он разглядел, что острие направлено в сторону насильника.
Один-единственный шанс.
В звенящей тишине сознания он мысленно представил себе последовательность действий.
А потом сделал это. Одним движением оторвал палку от пола и со всей силой, на какую его хватило, направил ее в лицо Хокану.
Локоть скользнул по задранной вверх ляжке, палка прочертила прямую линию и остановилась в нескольких сантиметрах от лица Хокана — вытянуть руку дальше не позволяло положение.
Все пропало.
В следующее мгновение Эли успел подумать, что, возможно, сумеет приказать своему телу умереть. Если отключить все…
И тут Хокан дернулся вперед, наклонив голову. С чавканьем половника, опускающегося в кашу, деревянное острие вонзилось ему в глаз.
Хокан не закричал. Возможно, он ничего не заметил, и лишь удивление от внезапной слепоты заставило его разжать руки, сомкнутые на щиколотках. Не чувствуя боли от порванных сухожилий, Эли вырвался и ударил Хокана ногами в грудь.
Подошвы со смачным шлепком впечатались в кожу, и Хокан отлетел назад. Эли подтянул под себя ноги и, чувствуя волну холодной боли в спине, встал на колени. Хокан не упал, лишь согнулся пополам и теперь, как электрическая кукла в «доме привидений», снова выпрямлялся.
Они стояли на коленях друг против друга.
Палка, торчавшая из глазницы Хокана, начала выскальзывать размеренными рывками с четкостью секундной стрелки, пока наконец не выпала и, пару раз перекатившись по полу, не замерла.
Из зиявшей дыры потоком слез полилась прозрачная жидкость.
Ни один из них не шевелился.
Жидкость из глаза Хокана продолжала капать на обнаженные ляжки Эли.
Вложив всю оставшуюся силу в правую руку, Эли сжал кулак. Когда плечо Хокана дернулось и тело снова потянулась к нему, чтобы продолжить начатое, правая рука Эли со всей силы ударила Хокана в грудь у самого сердца.
Ребра хрустнули, кожа на мгновение натянулась и лопнула.
Хокан наклонил голову, чтобы посмотреть на то, чего больше никогда не мог увидеть, а дрожащая рука Эли вошла в его грудную клетку и нащупала сердце. Холодный мягкий комок. Совершенно неподвижный.
Оно же мертвое. И все равно нужно…
Эли сжал сердце в кулаке. Оно мгновенно поддалось, лопнув, как дохлая медуза.
Хокан отреагировал так, как если бы на него вдруг села муха, — лишь поднял руку, чтобы отмахнуться от досаждавшего ему насекомого, но, прежде чем ему удалось схватить Эли за запястье, тот выдернул руку с болтающимися лоскутами сердца.
Бежать!
Эли попытался встать, но ноги не слушались. Хокан слепо шарил руками перед собой, пытаясь найти его. Эли лег на живот и пополз к выходу, царапая колени о бетонный пол. Хокан повернул голову на звук, выкинул вперед руки и ухватил его за платье, умудрившись оторвать рукав. Добравшись до дверного проема, Эли снова встал на колени.
Хокан поднялся на ноги.
Через несколько секунд он тоже окажется в дверях. Эли сосредоточился, пытаясь усилием воли заживить мышцы, чтобы можно было хоть как-то стоять на ногах, но, к тому времени как Хокан дошел до двери, Эли удалось лишь еле-еле подняться, опираясь о стену.
Неотесанные доски царапали кончики пальцев, оставляя занозы, пока он брел вдоль стены, хватаясь за них, чтобы не упасть. Теперь он точно знал: даже без сердца, слепой, Хокан будет преследовать его до тех пор, пока… пока…
Я должен его уничтожить. Должен уничтожить.
Черная полоса.
Черная вертикальная полоса прямо перед его глазами. Раньше ее здесь не было. Он тут же сообразил, что нужно делать.
— Э-э-э-э…
Пальцы Хокана обхватили дверной косяк, затем в коридор вывалилась его туша и принялась шарить руками в воздухе. Эли вжался спиной в стену, ожидая подходящего момента.
Хокан сделал пару неуверенных шагов и застыл прямо напротив Эли. Прислушиваясь, принюхиваясь.
Эли наклонился, выставив руки вперед на уровне плеч Хокана. Затем, оттолкнувшись от стены, бросился на него, пытаясь сбить с ног.
Ему это удалось.
Хокан пошатнулся, сделав шаг в сторону, и отлетел ко входу в бомбоубежище. Зазор, показавшийся Эли черной полосой, расширился, дверь распахнулась вовнутрь, и Хокан рухнул в темноту, продолжая шарить перед собой, в то время как Эли упал плашмя на пол, успев смягчить падение руками, подполз к двери, ухватился за нижнее колесо и задраил вход. Затем он дополз до склада, взял палку и вставил ее в поворотный механизм, чтобы его нельзя было открыть изнутри.
Сосредоточив всю свою энергию на заживлении ран, Эли пополз к выходу. Красный шлейф крови, капавшей из уха, тянулся за ним от самого бомбоубежища. К тому времени как он дополз до входной двери, раны его зажили достаточно, чтобы он смог подняться на ноги. Он открыл дверь и на непослушных ногах зашагал вверх по лестнице.
Покой, покой, покой.
Он открыл дверь и вышел из подъезда, освещенного тусклым светом фонаря. Он был измучен, унижен, а на горизонте занимался восход.
Покой, покой, покой.
Но сначала нужно было уничтожить Хокана, и существовал лишь один известный ему способ. Огонь. Спотыкаясь, он вышел во двор и направился туда, где можно было его раздобыть.

*

7.34, утро понедельника, Блакеберг.
В универсаме «ИКА» на улице Арвида Мерне срабатывает сигнализация. Одиннадцать минут спустя на место прибывает наряд полиции и обнаруживает разбитую витрину. Владелец магазина, проживающий поблизости, также присутствует на месте происшествия. Он сообщает, что видел из окна убегающего человека с темными волосами, возможно ребенка. Полиция обыскивает помещение, но установить, что похищено, не удается.


7.36 — восход солнца.

*

Больничные жалюзи оказались гораздо надежнее, плотнее ее собственных. Лишь в одном месте полоски прогнулись и пропускали тонкий луч утреннего солнца, вычерчивавшего пыльно-серый клин на темном потолке.
Виржиния неподвижно лежала, вытянувшись на постели, и смотрела на серую полоску, подрагивавшую от каждого порыва ветра, сотрясавшего оконную раму. Мягкий отраженный свет. Лишь легкое раздражение, песчинка в глазу.
Лакке шмыгнул носом и зашуршал простынями в соседней кровати. Они долго лежали без сна, разговаривали. Вспоминали прошлое. Ближе к четырем утра Лакке все же заснул, держа ее за руку.
Она высвободила ладонь, лишь когда час спустя к ней зашла медсестра, чтобы померить давление и, довольная результатом, покинула палату, искоса бросив умиленный взгляд на Лакке. Виржиния слышала, как он уговаривал их позволить ему остаться, какие приводил доводы. Вот она небось и растрогалась.
Теперь Виржиния лежала, сцепив руки на груди, борясь с позывами тела отключиться. Сказать «заснуть» было бы неверно. Как только она переставала думать о дыхании, оно тут же прекращалось. Но ей нужно было оставаться в бодрствующем состоянии.
Она надеялась, что медсестра придет до того, как Лакке проснется. Да. Было бы лучше, если бы он проснулся, когда все это останется позади.

*

Солнце нагнало Эли у арки. Раскаленные щипцы впились в его разорванное ухо. Он инстинктивно отпрянул в тень, прижимая к груди три бутыли денатурата, словно защищая их от солнечного света.
Десять шагов до его подъезда. Двадцать — до подъезда Оскара. Тридцать — до подъезда Томми.
Я не могу.
Нет. Будь он здоровым и сильным, — может, он бы и попробовал добраться до Оскара сквозь завесу света, с каждой секундой набиравшего силу. Но не до Томми. И не сейчас.
Десять шагов. Потом в подъезд. Большие окна на лестничной клетке. А если я споткнусь… Если солнце…
Эли побежал.
Солнце голодным львом набросилось на него, вцепилось зубами в спину. Эли чуть было не потерял равновесие от этой яростной безумной силы. Сама природа плевала ему в лицо, оскорбленная его вторжением, тем, что он посмел хоть на мгновение явиться на свет.
Когда он добежал до подъезда, рванув на себя дверь, спина его пузырилась и шипела, будто ошпаренная кипящим маслом. Он чуть не потерял созн

Когда он добежал до подъезда, рванув на себя дверь, спина его пузырилась и шипела, будто ошпаренная кипящим маслом. Он чуть не потерял сознание от боли и вслепую бросился к лестнице — он даже не смел открыть глаза, боясь, что они расплавятся.
Он уронил одну из бутылок, и она покатилась по лестнице. Ничего не поделаешь. Опустив голову, одной рукой прижимая к груди оставшиеся бутылки, другой держась за перила, он, спотыкаясь, поднялся по лестнице до следующей площадки. Оставался последний этаж.
Солнце, бившее в окно, последний раз прошлось лапой по его шее и принялось кусать за ляжки, икры и пятки, пока он поднимался по лестнице. Он весь горел. Не хватало лишь языков пламени. Он открыл свою дверь и ввалился в спасительную прохладную темноту. Захлопнул за собой дверь. Но темнота была не полной.
Дверь в кухню была открыта, а там окна не были завешены одеялами. Этот свет все равно был слабее только что обжигавших его лучей. Эли поставил на пол бутылки и, не раздумывая, пошел дальше.
Свет игриво заплясал по его спине, пока он на четвереньках пробирался по коридору к ванной, и в нос ударил запах жженого мяса.
Эти раны никогда не заживут.
Он протянул руку, открыл дверь в ванную и заполз в плотную темноту. Отодвинув в сторону пару пластиковых ведер, закрыл дверь, заперев ее изнутри.
Прежде чем скользнуть в ванну, он успел подумать:
Я забыл запереть входную дверь.
Но было уже поздно. Сознание отключилось в ту же секунду, как он погрузился во влажную темноту. Ему бы все равно не хватило сил.

*

Томми неподвижно сидел, забившись в угол. Он задерживал дыхание, пока не зашумело в ушах, а тьму перед глазами не прорезал звездопад. Услышав, как захлопнулась дверь подвала, он наконец осмелился сделать глубокий выдох, эхом прокатившийся между бетонных стен, прежде чем растаять в воздухе.
Стояла тишина. Темнота была такой полной, что, казалось, обрела плотность и вес.
Он помахал рукой перед глазами. Ничего не видно. Он провел рукой по лицу — убедиться, что существует. Да. Кончики пальцев нащупали нос, губы. Те казались ненастоящими. Промелькнув под пальцами, снова канули в небытие.
Маленькая статуэтка в другой руке казалась куда реальней, живее, чем он сам. Он крепко прижал ее к груди.


Томми сидел, уронив голову между коленей, — глаза зажмурены, руки прижаты к ушам, чтобы не знать, не слышать того, что творилось на складе. Судя по звукам, девочку убивали. Он не мог, не смел ничего поделать и потому пытался отрешиться от происходящего, исчезнуть.
Он вспоминал, где был со своим папой. На футбольном поле, в лесу, в купальне Канаан. В конце концов память уцепилась за тот раз, когда они запускали радиоуправляемый самолет, одолженный папой у кого-то из сослуживцев.
Мама тоже сначала была с ними, но потом ей стало скучно смотреть на самолет, выделывавший петли в воздухе, и она ушла домой. Они с папой играли до тех пор, пока не стемнело и самолет не превратился в смутный силуэт на розовеющем вечернем небе. Потом они пошли домой через лес, держась за руки.
Томми с головой ушел в тот день, забыв о криках и безумии, творящемся в нескольких метрах от него. Сейчас для него существовало лишь сердитое жужжание мотора, жар папиной широкой ладони на его спине, пока он, дрожа от волнения, заставлял самолет выделывать широкие круги над полем и кладбищем.
В те годы Томми еще не приходилось бывать на кладбище; он воображал, как люди бесцельно бродят меж могил и роняют прозрачные крокодильи слезы, с плеском падающие на камни надгробий. Так он себе это представлял. Потом умер папа, и Томми узнал, что кладбища редко, слишком редко выглядят так, как он думал.
Ладони крепче зажали уши, заглушая эти мысли. Думай о лесной дороге, думай о запахе топлива для аэроплана, думай о…
Только услышав сквозь ладони, как поворачивается нижнее колесо двери, он отнял руки от ушей и открыл глаза. Бесполезно — бомбоубежище было куда темнее, чем чернота под его веками. Он задержал дыхание, пока не лязгнуло второе колесо, и не выдыхал, пока что-бы-это-ни-было не покинуло подвал.
Глухой стук двери в коридоре, отдавшийся в стенах, — и он выдохнул. Живой!
Пронесло!
Он не знал толком, от кого скрывался, но теперь он был в безопасности.
Томми встал с корточек. В затекших ногах покалывало, пока он на ощупь пробирался к двери. Ладони вспотели от страха и тепла — так долго он зажимал руками уши. Он чуть не выронил статуэтку.
Свободной рукой он повернул колесо, пытаясь открыть дверь.
Оно повернулось сантиметров на десять — и остановилось.
Это еще что такое?!
Он поднажал, но колесо оставалось неподвижным. Он бросил статуэтку, чтобы освободить вторую руку, и она упала на пол с глухим…
Шлеп!
Он замер.
Странный какой-то звук. Как будто она приземлилась на что-то мягкое.
Он присел на корточки возле двери, попробовал открыть нижнее колесо. То же самое. Колесо провернулось сантиметров на десять и остановилось. Он сел на пол. Попытался мыслить рационально.
Черт, и что мне теперь так здесь и сидеть?
Что-то в этом роде.
На него накатил тот самый страх, преследовавший его несколько месяцев после смерти отца. Он давно не испытывал ничего подобного, но сейчас, в полной темноте и под замком, страх снова дал о себе знать. Любовь к папе, пройдя через призму смерти, превратилась в боязнь отца. Того, что осталось от его тела.
В горле продолжал расти ком, пальцы окоченели.
Ну же, соображай скорее!
На полке хранилища на противоположной стороне бомбоубежища были свечи. Только вот как туда добраться в темноте?
Идиот!
Звонко ударив себя по лбу, он рассмеялся. У него же есть зажигалка! К тому же зачем нужны свечи, если их нечем зажечь?
Как тот чувак с тысячей консервных банок, но без открывалки. Умер от голода среди тонн еды.
Копаясь в кармане в поисках зажигалки, он думал о том, что его ситуация не так уж и безнадежна. Рано или поздно кто-нибудь спустится в подвал — да хоть та же мама, так что со светом он как-нибудь да выкрутится.
Он вытащил зажигалку, чиркнул.
Пламя на мгновение ослепило глаза, уже привыкшие к темноте, но, присмотревшись, он заметил, что не один.
На полу, прямо у его ног, растянулся…
…папа!..
О том, что отца кремировали, он и не вспомнил, когда в дрожащем пламени зажигалки увидел лицо покойника, более чем соответствовавшее его представлениям о том, как выглядит человек, пролежавший несколько лет в земле.
…Папа…
Он заорал так, что поток воздуха загасил пламя зажигалки, но, прежде чем оно потухло, он успел разглядеть, как голова отца дернулась и…
…Оно живое…
Содержимое его желудка с громким пуком вывалилось в штаны, обдав задницу теплом. Ноги подкосились, позвоночник обмяк, и он осел на пол бесформенной кучей, выронив зажигалку, которая отлетела в сторону. Рука его коснулась ледяных пальцев ног покойника. Острые ногти царапали ладонь, и, продолжая орать —
Ну что же ты, папа? Не мог постричь ногти на ногах? — он принялся гладить холодные ноги, будто замерзшего щенка, нуждающегося в ласке. Он водил рукой от лодыжки до бедра и, чувствуя, как напрягаются мышцы под кожей, всхлипывал и завывал как животное.
Кончики пальцев коснулись металла. Статуэтка. Она лежала между ног покойника. Он обхватил стрелка за грудь и умолк, на мгновение снова обретя почву под ногами.
Орудие.
В наступившей тишине послышался чавкающий звук — мертвец сел на полу. Почувствовав холодное прикосновение к тыльной стороне ладони, Томми тут же отдернул руку и крепче вцепился в статуэтку.
Это не папа.
Нет. Перебирая ногами, Томми пополз назад, прочь от покойника, размазывая липкое дерьмо по ягодицам. На какое-то мгновение ему даже показалось, что он обрел способность видеть в темноте, что слуховые ощущения вдруг превратились в зрительные, и он увидел, как покойник встает в темноте — желтоватый контур, напоминающий созвездие.
Пока он, отталкиваясь согнутыми в коленях ногами, двигался к противоположной стене, мертвец перед ним выдохнул короткое:
— …А-а…
И Томми увидел…
Маленького слоненка, маленького нарисованного слоненка, навстречу которому идет (ту-ту-у-у!) БОЛЬШОЙ слон, и — раз! — оба поднимают хоботы и трубят букву «а», а потом появляются Магнус, Брассе и Эва и поют «Там! Это здесь! Там, где нас нет…»[37]
Нет, как же там поется…
Мертвец, должно быть, споткнулся о сложенные штабелями коробки — в темноте послышался грохот расколовшегося об пол музыкального центра. Томми дернулся, так ударившись о стену затылком, что голову наполнил белый шум. Сквозь шум он различал, как голые одеревенелые ступни шлепают по полу, разыскивая его.
Здесь. Это там. Там, где нас нет. Нет. Да.
Точно. Его здесь нет. Его больше не было, как не было и того, кто издавал эти звуки. Это были просто звуки. Кто-то просто сидел и слушал, уставившись в черную сетку музыкальных колонок. Этого кого-то на самом деле не существовало.
Здесь. Это там. Там, где нас нет.
Он чуть было не принялся напевать, но чувство самосохранения из глубин сознания подсказало ему, что делать этого не следует. Белый шум постепенно исчезал, оставляя после себя пустующее пространство, куда к его отчаянию стали просачиваться мысли.
Лицо. Лицо.
Он не хотел думать об этом лице, не хотел о нем думать!
Но он заметил что-то важное в свете зажигалки.
Мертвец приближался. Он это понимал не только по шаркающим шагам, которые становились все ближе. Нет, он чувствовал его приближение, словно сгусток надвигающегося мрака.
Он закусил нижнюю губу, ощутив привкус крови во рту, и зажмурился. Представил, как его глаза исчезают, как два…
Глаза.
У него же нет глаз!
Движение воздуха у лица, когда мертвец махнул рукой в воздухе.
Слепой. Он слеп.
Томми не мог бы за это поручиться, но ему показалось, что на бесформенном коме над плечами мертвеца не было глаз.
Когда мертвец снова взмахнул рукой, Томми почувствовал волну воздуха за десятую долю секунды до того, как она коснулась его лица, и успел повернуть голову, так что пальцы лишь скользнули по его волосам. Он метнулся в сторону, упал на живот и, извиваясь, пополз по полу, проворно шевеля руками перед собой, как пловец на суше.
Зажигалка, зажигалка…
Что-то кольнуло щеку, и он едва сдержал спазм рвоты, поняв, что это ноготь мертвеца, — но вовремя откатился в сторону, уклонившись от его шарящих рук.
Здесь. Это там. Там, где нас нет.
Томми невольно фыркнул. Он попытался сдержать распиравший его смех, но ничего не вышло. С губ брызнула слюна, и из его сорванной глотки вырвались истерические всхлипы то ли смеха, то ли плача, в то время как руки, будто лучи радара, продолжали шарить по полу в поисках той единственной соломинки, которая, может быть, может быть, спасла бы его от преследовавшей тьмы.
Господи, помоги мне! Да озарит свет Твоего лица, Господи! Прости меня за то, что я сделал в церкви, прости за все. Господи. Я буду всегда-всегда в Тебя верить, что хочешь сделаю, только помоги мне найти зажигалку. Будь другом, Господи!
И произошло чудо.
В ту секунду, когда рука мертвеца ухватила его за ногу, подвал на долю секунды озарил бело-голубой свет, будто фотовспышка, и этого времени Томми хватило, чтобы разглядеть опрокинутые коробки, шершавые стены бомбоубежища, проход в хранилище.
И зажигалку.
Она лежала в каком-то метре от его правой руки, и, когда через мгновение темнота снова сомкнулась над ним, это место уже отпечаталось на его сетчатке. Он вырвал ногу из пальцев чудовища, выкинул вперед руку, схватил зажигалку и, зажав ее в кулаке, вскочил на ноги.
Не раздумывая, не слишком ли много просит, он завел в голове новую молитву.
Господи, пусть он окажется слепым, Господи, пусть он окажется слепым, Господи…
Он чиркнул зажигалкой. Вспышка, похожая на предыдущую, затем желтое пламя с голубой сердцевиной.
Мертвец неподвижно стоял, повернув голову на звук. Затем двинулся по направлению к нему. Пламя подрагивало в руке, когда Томми сделал два шага в сторону и приблизился к двери. Чудовище остановилось на том месте, где всего три секунды назад стоял Томми.
Он бы, наверное, порадовался, если бы еще мог испытывать радость. Но в слабом свете зажигалки все стало такими невыносимо настоящим. Он больше не мог утешать себя фантазией, что его здесь нет, что все это происходит не с ним.
Он был заперт в звукоизолированной камере наедине с кошмаром всей своей жизни. Что-то перевернулось у него в животе, но внутри уже не осталось ничего, что могло бы выйти наружу. Он лишь тихонько пукнул, и чудовище снова повернуло голову на звук.
Томми изо всех сил дергал колесо свободной рукой, так что пламя зажигалки задрожало и опять погасло. Колесо не поддавалось, но краем глаза Томми успел заметить, как чудовище приближается нему, и отскочил от двери к стене, у которой недавно сидел.
Он всхлипнул, шмыгнув носом.
Пусть это закончится! Господи, пусть это закончится!
Перед ним снова возник огромный слон, поднявший шляпу и заговоривший в нос:
Все закончилось! Трубите в трубы и в хоботы, ту-ту-у-у! Все закончилось!
Я схожу с ума, я… оно…
Он помотал головой и снова зажег зажигалку. На полу перед ним, лежала статуэтка. Он наклонился, поднял ее и тут же отскочил в сторону к противоположной стене, наблюдая, как чудище шарит руками на том месте, где он был секунду назад.
Слепой баран.
Зажигалка в одной руке, статуэтка в другой. Томми открыл рот, чтобы окрикнуть монстра, но с губ его сорвался лишь свистящий шепот:
— Ну, давай!
Мертвец навострил уши, обернулся и направился к нему.
Томми взял награду Стаффана на изготовку, словно биту, и, когда чудовище оказалась в полуметре от него, с размаху засадил ее прямо ему в лицо.
Как идеальный пенальти, когда, лишь касаясь ногой мяча, уже знаешь, что попал в яблочко, — вот что чувствовал Томми, занеся над головой статуэтку.
Йес!
И когда острая грань пьедестала врезалась мертвецу в висок с утроенной силой, наполнившей его руку, его уже охватило ликование победителя. И когда череп раскололся с треском ломающегося льда и холодная жидкость брызнула ему в лицо, а чудовище рухнуло на пол, — все это было не более чем подтверждение его победы.
Томми стоял, шумно дыша. Взглянул на тело, распростертое на полу.
У него же стояк!
Да. Член мертвеца торчал, будто минималистичное, чуть покосившееся надгробие, и Томми уставился на него, дожидаясь, что эрекция вот-вот спадет. Но этого не произошло. Томми рассмеялся бы, если бы не сорвал горло.
Пульсирующая боль в большом пальце. Томми опустил глаза. Пламя зажигалки лизало кожу пальца, по-прежнему зажимавшего клапан.
Он выровнял зажигалку. Тушить ее он не хотел. Не хотел оставаться один на один в темноте с этим…
Движение.
И Томми почувствовал, как что-то важное, что-то, что делало его человеком, покинуло его, когда чудовище подняло голову и стало медленно подниматься.
Слон, танцующий на то-о-оненькой паутинке!
Паутинка лопнула. Слон упал.
И Томми ударил еще раз. И еще.
Вскоре все это стало казаться ему страшно веселым.






Понедельник, 9 ноября


Морган нахально прошел мимо будки дежурного, махнув проездным, истекшим еще полгода назад, в то время как Ларри остановился, вытащил мятую книжицу с билетиками и сказал:
— «Энгбюплан».
Дежурный поднял взгляд от книги, проштамповал два билетика. Когда Ларри подошел к Моргану, тот усмехнулся, и они пошли вниз по лестнице.
— Ну и какого хрена ты это сделал?
— Что? Купил билет?
— Ну да. Ладно бы еще до конечной взял, а так все равно ведь поймают.
— Я — не ты.
— Что?
— Ты меня с собой не сравнивай.
— Да что такого-то?.. Он же расселся там… Ему хоть фоткой короля маши — ничего не заметит.
— Да ладно, ладно. Не ори так.
— Что, думаешь, он за нами побежит?
Прежде чем они открыли двери на перрон, Морган сложил ладони рупором и заорал на весь зал: «Держи их! Держи! Зайцы!»
Ларри нырнул в дверь и сделал несколько шагов в сторону перрона. Когда Морган нагнал его, он сказал:
— Ведешь себя как дитя малое!
— Ага. Ну, рассказывай. Так что там за дела-то?
Ларри еще в ночи позвонил Моргану и вкратце изложил то, что Гёста рассказал ему по телефону за десять минут до этого. Они договорились встретиться в метро рано утром, чтобы поехать в больницу.
Он еще раз повторил всю историю от начала до конца. Виржиния, Лакке, Гёста. «Скорая», забравшая Виржинию вместе с сопровождавшим ее Лакке. Чуть приукрасил красочными подробностями, и к тому времени, как он закончил, подъехал поезд в сторону центра. Они вошли, заняли по два сиденья, развернутых друг к другу, и Ларри завершил историю словами:
— И они уехали под рев сирен.
Морган кивнул, погрыз ноготь большого пальца, поглядывая в окно, когда поезд выехал из туннеля и остановился на Исландсторьет.
— Ну и что на них нашло?
— Ты про котов? Не знаю. Взбесились, что ли.
— Все сразу?
— Ну да. А у тебя есть другая версия?
— Да нет. Вот твари. Лакке себе небось места теперь не находит?
— Мм. Он и раньше-то не того. Ну, последнее время.
— Это да, — Морган вздохнул. — Жаль Лакке вообще-то. Надо бы… не знаю… помочь, что ли.
— Виржинии, думаешь, легче?
— Нет, конечно. Но травма это как-то… все равно что болезнь. Тут все понятно. Лежишь себе. А вот сидеть рядом и… Не знаю, последний раз он был вроде как совсем не в себе. Что он там нес? Про оборотней, что ли?
— Вампиров.
— Ну да. Не сказать, чтобы это было признаком особого душевного здоровья.
Поезд остановился на станции «Энгбюплан». Когда двери закрылись, Морган добавил:
— Ну вот. Теперь мы в одной лодке.
— Мне кажется, они не так придираются, когда две зоны пробиты.
— Это тебе только кажется.
— Видел последний рейтинг леваков?
— Видел, видел. Ничего, к выборам сравняются. Знаешь, сколько людей в душе остаются социал-демократами, — сначала трясут предвыборными листовками, а потом все равно голосуют по велению сердца.
— Ага, это ты так думаешь.
— Нет. Я точно знаю. В тот день, когда коммунистов попросят из правительства, я поверю в вампиров. Хотя че тут верить: вон умеренных вокруг пруд пруди. Буман и компания, сам знаешь. Вот кто настоящие кровососы-то.
Морган оседлал своего конька. Где-то в районе Окесхува Ларри перестал слушать. У оранжереи стоял одинокий полицейский и смотрел в сторону метро. Ларри почувствовал укол беспокойства при мысли, что не доплатил за проезд, но, вспомнив, что там делает полиция, тут же успокоился.
Впрочем, вид у полицейского был довольно скучающий. Ларри расслабился; отдельные слова бесконечного монолога Моргана время от времени просачивались в его сознание, пока поезд громыхал дальше в сторону Саббатсберга.

*

Без пятнадцати восемь, а медсестра все не шла.
Грязно-серая полоска на потолке превратилась в светло-серую, и теперь жалюзи пропускали достаточно света, чтобы Виржиния ощущала себя, как в солярии. Разгоряченное тело пульсировало, но не более того. Хуже уже не будет.
Лакке лежал и посапывал в соседней кровати, пожевывая губами во сне. Она была готова. Если бы она могла дотянуться до кнопки вызова сестры, она бы это сделала. Но руки ее были по-прежнему привязаны к кровати, и оставалось только набраться терпения.
Она принялась ждать. Жар, обжигавший кожу, был мучителен, но не невыносим. Бороться со сном было куда тяжелее. Стоило лишь на минуту расслабиться, как дыхание прекращалось, свет в ее сознании начинал стремительно меркнуть, и приходилось широко распахивать глаза и мотать головой, чтобы он снова включился.
В то же время необходимость быть начеку была для нее посланием свыше — она не давала ей думать. Все ментальные усилия уходили на то, чтобы не заснуть. Места для сомнений, раскаяния или поиска альтернатив уже не оставалось.
Ровно в восемь вошла сестра.
Когда она открыла рот, чтобы произнести «Доброе утро!» или что уж там говорят медсестры по утрам, Виржиния прошипела:
— Тсс!
Рот медсестры захлопнулся с удивленным щелчком, она нахмурила брови, подошла в сумеречном свете к постели Виржинии, склонилась над ней и сказала:
— Так, ну и как мы…
— Тсс! — прошептала Виржиния. — Извините, не хочу его будить. — Она мотнула головой в сторону Лакке.
Сестра кивнула и понизила голос:
— Понятно. Но мне нужно померить вам температуру и взять анализ крови.
— Хорошо. А вы не могли бы… выкатить его отсюда?
— Выкатить?.. Так мне его разбудить?
— Нет. Просто выкатить его кровать.
Сестра взглянула на Лакке, будто решая, возможно ли вообще то, о чем ее просят, затем улыбнулась и ответила, покачав головой:
— Думаю, в этом нет необходимости. Измерим температуру орально, если вы стесняетесь…
— Не в этом дело. Пожалуйста, вы не могли бы… просто сделать, как я прошу?
Медсестра бросила взгляд на часы:
— Вы меня извините, но у меня есть и другие пациенты, которые…
Повысив голос насколько это было возможно, Виржиния прошипела:
— Умоляю вас!
Медсестра отступила на шаг назад. Ей явно сообщили о ночных событиях. Глаза скользнули по ремням, стягивающим руки Виржинии. Вид ремней ее немного успокоил, и она снова приблизилась. Теперь она говорила с Виржинией, как если бы та была умственно отсталой.
— Видите ли, я… мы… Чтобы иметь возможность вам помочь, нам нужно…
Виржиния закрыла глаза, вздохнула и смирилась. Она произнесла:
— Вы не могли бы поднять жалюзи?
Медсестра кивнула и подошла к окну. Когда она отвернулась, Виржиния, дернувшись всем телом, скинула одеяло и теперь лежала в постели обнаженная. Затаила дыхание. Зажмурилась.
Конец. Вот теперь она была бы не прочь отключиться. Она попыталась вызвать то состояние, с которым боролась все утро. Бесполезно. Вместо этого случилось то, о чем так часто говорят: вся жизнь пронеслась у нее перед глазами, как кинопленка.
Птенец, которого я держала в картонной коробке… Запах свежевыглаженного белья в прачечной… Мама, выпекающая булки с корицей… Папа, запах его трубки… Пэр… Домик в деревне. Мы с Леной, гигантская лисичка, которую мы нашли в лесу тем летом… Тед с перемазанными черничным вареньем щеками… Лакке, его спина… Лакке.
Глухой треск поднимающихся жалюзи — и она погрузилась в море огня.

*

Как всегда, в десять минут восьмого его разбудила мама. Как всегда, Оскар встал, позавтракал, оделся и, как всегда, в половине восьмого обнял маму, провожая ее на работу.
Все как всегда.
Он, конечно, испытывал беспокойство и дурные предчувствия — но для первого учебного дня после выходных в этом тоже не было ничего необычного.
Оскар положил в сумку учебник по географии, атлас и невыполненную домашнюю работу, и в семь тридцать пять он был собран. До выхода оставалось пятнадцать минут. Может, сделать эту чертову домашнюю работу? Да ну, нет сил.
Он сел за письменный стол и уставился в стену.
Значит, он все же не заразился? Или это просто инкубационный период? Нет. Тот мужик… У него это заняло всего несколько часов.
Я не заражен.
Ему следовало бы испытывать радость, облегчение. Но он ничего не чувствовал. Зазвонил телефон.
Эли! Что-то случилось…
Он бросился в прихожую, схватил телефонную трубку.
— Оскар!
— Э-э-э… Здравствуй, сын.
Папа. Всего лишь папа.
— Привет.
— Э-э-э… Ты, значит, дома?
— Убегаю в школу.
— Да-да, тогда не буду тебя… Мама дома?
— Нет, ушла на работу.
— Ну да, я так и думал.
Оскар сразу все понял. Вот почему он позвонил в такое неподходящее время — он знал, что мамы не будет дома. Папа прокашлялся.
— Слушай, я это… Я что хотел сказать… Как-то у нас в субботу вышло неважнецки.
— Да.
— Да. Ты маме рассказал?
— А сам-то как думаешь?
На том конце трубки стало тихо. Только статическое шуршание телефонных проводов длиной в сто километров. Он представил себе нахохлившихся ворон, сидящих на проводах, пока под их когтями проносятся сотни разговоров. Папа снова прокашлялся.
— Короче, я это… спросил про коньки — они твои.
— Мне пора.
— Да-да, конечно. Ну, удачи в школе.
— Ага. Пока.
Оскар положил трубку, взял сумку и пошел в школу.
Он ничего не чувствовал.


До начала урока оставалось пять минут, и большая часть одноклассников толпилась у входа в класс. Чуть замявшись, Оскар закинул сумку за плечо и направился к классу. Все взгляды обратились на него.
Прогон сквозь строй. Темная.
Да, он ждал самого худшего. Все, конечно, уже знали, что случилось с Йонни в четверг, и, хотя Оскар не нашел его среди собравшихся, Микке наверняка успел изложить в пятницу свою версию. Микке был здесь, стоял, как всегда, со своей идиотской ухмылкой.
Вместо того чтобы замедлить шаг, ища пути к отступлению, Оскар решительно устремился к классу. Он чувствовал себя опустошенным. Его больше не волновало, что будет дальше. Все это уже было не важно.
И конечно же, случилось чудо. Воды морские расступились.
Одноклассники, сбившиеся возле дверей, разошлись в стороны, оставляя проход для Оскара. В глубине души ничего другого он и не ожидал; будь то благодаря излучаемой им силе или из-за внушаемого им отвращения — ему было все равно.
Он стал другим. Они это почувствовали и расступились.
Оскар вошел в класс, не глядя по сторонам, и сел за свою парту. Он слышал гул в коридоре, и через пару минут остальные повалили в класс. Проходя мимо парты Оскара, Юхан показал ему большой палец. Оскар пожал плечами.
Потом появилась учительница, и через пять минут после начала урока в класс вошел Йонни. Оскар ожидал увидеть повязку на ухе, но он ошибался. Ухо было лиловым, опухшим и казалось чужеродной частью тела.
Йонни уселся на свое место. Он не смотрел ни на Оскара, ни на кого-либо другого.
Ему стыдно!
Да, так оно и было. Оскар, повернув голову, взглянул на Йонни, который вытащил из сумки фотоальбом и засунул его в парту. Он заметил, что щека Йонни того же цвета, что и ухо. Оскару захотелось показать ему язык, но он вовремя передумал.
Уж слишком это было по-детски.

*

По понедельникам Томми начинал учиться без четверти девять, так что в восемь Стаффан встал и, прежде чем отправиться проводить воспитательную работу, по-быстрому выпил чашку кофе.
Ивонн уже ушла, да и ему самому в девять нужно было заступать на пост в лесу Юдарн, где по-прежнему шли вялые поиски, хотя Стаффан был уверен, что они не принесут никаких результатов.
В любом случае, работа на свежем воздухе — дело приятное, да и погода обещала быть хорошей. Он сполоснул чашку под краном, немного подумал и надел форму. Он сначала хотел пойти к Томми в домашней одежде, чтобы, так сказать, поговорить по душам, но потом решил, что в конечном счете речь идет об административном нарушении, вандализме. К тому же форма придавала ему дополнительный вес, хотя авторитета ему и без того было не занимать.
Кроме того, это было удобно — он мог сразу после разговора отправиться на работу. Так что Стаффан облачился в полицейскую форму, надел куртку, бросил взгляд на свое отражение в зеркале, проверяя, какое производит впечатление, и остался доволен увиденным. Затем взял ключ от подвала, оставленный Ивонн на кухонном столе, вышел, закрыл дверь, проверил замок (профессиональная привычка) и начал спускаться в подвал.
К слову о профессиональных привычках: замок подвала в самом деле оказался неисправен. Ключ просто провернулся в замочной скважине — дверь была открытой. Стаффан присел на корточки, изучил замок.
Понятно. Шарик из бумаги.
Классический прием взломщиков — под каким-нибудь предлогом посетить помещение, которое предполагается ограбить, и немного помудрить с замком в надежде, что владелец ничего не заметит.
Открыв лезвие карманного ножа, Стаффан вытащил шарик.
Томми, понятное дело.
Ему даже не пришло в голову задаться вопросом, зачем Томми понадобилось мудрить с замком, если у него был ключ. Томми — вор, а это воровской прием. Следовательно, это он.
Ивонн рассказала, где в подвале скрывается Томми, и, пока Стаффан разыскивал нужную дверь, он репетировал в уме свою речь. Он хотел поговорить с ним по-приятельски, мягко, но эта история с замком его снова разозлила.
Он объяснит Томми — всего лишь объяснит, без всяких угроз, — что такое тюрьма для малолетних, социальные органы, наказуемый возраст и так далее. Чтобы он понял, на какой скользкий путь ступил.
Дверь склада оказалась открытой. Стаффан заглянул. Та-ак. Лис улизнул из своей норы. Тут от заметил пятна на полу. Стаффан сел на корточки, провел по одному из них пальцем.
Кровь.
На диване валялось одеяло Томми — на нем тоже виднелись темные пятна. Теперь, когда глаза пригляделись к полумраку, Стаффан увидел, что пол просто залит кровью.
Он с ужасом попятился к выходу.
Перед ним было… место преступления. Вместо отрепетированной речи, в голове замелькали страницы инструкции по осмотру места происшествия. Он знал ее наизусть, но, пока он отыскивал нужный параграф —
обеспечить сохранность объектов из материалов, поддающихся быстрому распаду… зафиксировать время начала осмотра… избегать контактов с поверхностями, где могут встречаться следы… —
он услышал позади какое-то бормотание. Бормотание, прерываемое приглушенными ударами.
В колесе двери торчала палка. Он подошел, прислушался. Да. Бормотание и звуки ударов доносились оттуда. Это напоминало религиозную мессу. Литургию, из которой он не мог различить ни слова.
Сатанисты!
Дурацкая мысль, но, присмотревшись к концу палки, торчавшей из колеса, он испугался. Темно-красные полосы сантиметров десять длиной, начинавшиеся от самого острия. Так выглядело высохшее лезвие ножа, ставшего орудием преступления.
Бормотание за дверью продолжалось.
Вызвать подкрепление?
Нет. Возможно, здесь совершается преступление, и, пока он будет бегать звонить, его доведут до конца. Придется разбираться самому.
Он расстегнул кобуру, готовый в любой момент выхватить пистолет, и зажал в руке дубинку. Другой рукой он вытащил из кармана носовой платок, бережно обернул им палку и потянул, вытаскивая ее из колеса. Прислушался, не привлек ли шум внимание тех, кто был внутри, не изменился ли характер звуков.
Но нет. Литургия и стук продолжались.
Наконец ему удалось вытащить палку. Он прислонил ее к стене, чтобы не смазать отпечатки пальцев.
Он понимал, что носовой платок — плохая гарантия сохранности отпечатков, поэтому, вместо того чтобы обхватить ладонью само колесо, он двумя пальцами взялся за внутреннюю ось и повернул.
Механизм сработал. Он облизал губы. В горле пересохло. Он повернул второе колесо до упора, и дверь приоткрылась.
Теперь он расслышал слова. Это была песенка. Тонкий надломленный голос выводил:


Триста восемь слоников

На паутинке то-нень —




(Бум!)


кой!

Если нравится игра,

Значит, друга звать пора,

Триста девять слоников

На паутинке то-нень —




(Бум!)


кой!

Если нравится игра…




Стаффан выставил вперед дубинку, толкнув ей дверь.
И увидел.
В бесформенном месиве, над которым на коленях стоял Томми, было сложно узнать человека, если бы не торчащая рука, наполовину отделенная от тела. Грудь, живот, лицо превратились в гору мяса, кишок и раздробленных костей.
Томми обеими руками сжимал четырехугольный камень, методично обрушивая его на изуродованные останки на одной и той же фразе. Орудие входило в плоть, будто нож в масло, с глухим стуком ударяясь об пол, и снова поднималось с появлением очередного слоника.
Стаффан не мог с уверенностью утверждать, что это был Томми. Человек, заносивший камень над головой, был с ног до головы покрыт кровью и ошметками мяса, так что узнать его… Стаффана чуть не вырвало. Он сглотнул все нараставшую кислую волну, отвел глаза от этого чудовищного зрелище, и взгляд его упал на оловянного солдатика, лежавшего у порога. Нет. Это был стрелок. Он его узнал. Стрелок лежал, направив пистолет в потолок.
А где же пьедестал?
И тут он понял.
Голова закружилась, и, не думая больше об отпечатках пальцев и сохранности улик, он оперся рукой о дверной косяк, чтобы не упасть.
Песня все продолжалась.


Триста десять слоников

На паутинке то-нень-…




Со Стаффаном явно творилось что-то не то, с ним приключилась галлюцинация. Ему показалось… да, четко и явно, что тело на полу в промежутках между ударами… шевелилось.
Пыталось встать.

*

Морган всегда любил делать глубокие затяжки, так что, к тому времени как он отшвырнул окурок в кусты у входа в больницу, Ларри докурил свою сигарету лишь до половины. Морган сунул руки в карманы и принялся слоняться по стоянке. Наступив в лужу дырявым сапогом и промочив носок, он чертыхнулся.
— Ларри, у тебя бабки есть?
— Ты же знаешь, у меня инвалидность…
— Знаю, знаю. Так есть у тебя бабки или нет?
— А что? Если хочешь занять, в долг я не даю.
— Да нет, я просто подумал — Лакке. Может, порадуем его? Ну, ты понимаешь, о чем я.
Ларри закашлялся, укоризненно взглянув на свою сигарету.
— И что, думаешь, ему от этого полегчает?
— Да.
— Сомневаюсь.
— Это почему? Потому, что у тебя нет бабла или потому, что жлобишься его отслюнявить?
Ларри вздохнул, сделал еще одну затяжку, закашлялся, поморщился и придавил бычок подошвой. Потом поднял его, положил в горшок с песком, служивший пепельницей, и посмотрел на часы.
— Морган… сейчас полдевятого утра.
— Ну и что? Через пару часов. Когда магазин откроется.
— Ладно, там видно будет.
— Значит, бабки у тебя есть.
— Так мы идем или как?
Они прошли сквозь крутящиеся двери. Морган провел пятерней по шевелюре и подошел к женщине за стойкой регистрации, чтобы узнать, где лежит Виржиния. Ларри встал напротив аквариума, изучая рыбок, сонно передвигавшихся в большом булькающем стеклянном цилиндре.
Через минуту подошел Морган, зачем-то отряхнул кожаный жилет и сказал:
— Сова облезлая! Не говорит.
— Да она небось в реанимации.
— И что, туда не пускают?
— Иногда пускают.
— А ты, я смотрю, все порядки знаешь.
— Знаю.
Они двинулись в сторону реанимации — Ларри знал, как туда пройти.
Многие из знакомых Ларри рано или поздно оказывались в больнице. Только сейчас двое лежали здесь, не считая Виржинии. Морган подозревал, что случайные знакомые Ларри превращались в приятелей и друзей ровно в тот момент, как оказывались на больничной койке. Тут-то он с ними и снюхивался, ходил навещал.
Почему он это делал — другой вопрос, и Морган уже собрался его задать, толкнув дверь в реанимацию, как вдруг увидел в коридоре Лакке. Он сидел на стуле в одних трусах, вцепившись в подлокотники, и смотрел в палату напротив, где бегали и суетились какие-то люди.
Морган втянул носом воздух.
— Черт, они что, теперь прямо тут кремируют? — он хохотнул. — Чертовы политики. Экономия, понимаешь. Пускай, мол, больницы сами заботятся…
Подойдя к Лакке, он умолк — пепельно-серое лицо, красные невидящие глаза. Почуяв неладное, Морган уступил слово Ларри, сам он в таких ситуациях терялся.
Ларри подошел к Лакке, положил руку ему на плечо:
— Здорово, Лакке, как ты?
В ближайшей палате по-прежнему царил бардак. Те окна, что были видны из дверей, стояли нараспашку, и тем не менее коридор наполнял едкий запах пепла. В палате плавали клубы дыма, посреди них стояли какие-то люди, громко переговариваясь и бурно жестикулируя. Морган уловил слова «ответственность больницы» и «нужно попытаться…»
Дальше он не расслышал, потому что в этот момент Лакке повернулся, взглянул на них, как на чужих, и сказал:
— Я должен был понять.
Ларри склонился над ним:
— Что ты должен был понять?
— Что это случится.
— Да что стряслось-то?
Глаза Лакке прояснились, он посмотрел в сторону окутанной пеленой и оттого кажущейся нереальной палаты и просто ответил:
— Она сгорела.
— Виржиния?
— Да. Она сгорела.
Морган сделал пару шагов по направлению к палате, заглянул. К нему тут же направился какой-то пожилой человек внушительного вида.
— Извините, но здесь вам не цирк.
— Нет-нет, я только…
Морган хотел было сострить, ответив, что разыскивает своего удава, но сдержался. По крайней мере он успел кое-что разглядеть. Две кровати. Одна — со смятыми простынями и откинутым одеялом, будто кто-то второпях выскочил из постели. Вторая по всей длине была покрыта толстым темно-серым покрывалом. Деревянное изголовье, черное от сажи. Под покрывалом проступали очертания на редкость худого тела — отчетливо выделялись лишь голова, грудь и таз, остальное с тем же успехом можно было принять за складки покрывала
Морган с остервенением потер глаза, чуть не на сантиметр вдавив глазные яблоки.
Значит, правда. Черт, это правда!
Он огляделся по сторонам в поисках кого-нибудь, кто разделил бы его удивление. Рядом стоял какой-то старикан, опиравшийся на ходунки, с подвешенной капельницей, и пытался заглянуть в палату. Морган сделал шаг в его сторону.
— Чего пялишься, дед? Может, ходунки из-под тебя выбить?
Старикан попятился, отступая мелкими шажками. Морган сжал кулаки, стараясь взять себя в руки. Потом вспомнил одну деталь, увиденную в палате, развернулся и пошел обратно.
Человек, сделавший ему выговор, как раз выходил из дверей.
— Вы, конечно, извините, но…
— Да, да, да, — Морган отодвинул его в сторону. — Мне только забрать одежду моего друга, если вы не против. Или, по-вашему, он должен весь день голый сидеть?
Сложив руки у груди, тот пропустил его в палату.
Морган взял со стула возле разворошенной постели одежду Лакке и бросил взгляд на соседнюю кровать. Из-под одеяла высовывалась черная обугленная рука с растопыренными пальцами. Рука была изуродована до неузнаваемости, но вот кольцо на среднем пальце он узнал. Золотое колечко с синим камнем, кольцо Виржинии. Прежде чем отвернуться, он успел заметить кожаный ремень, перетягивающий запястье.
Человек, пропустивший его, по-прежнему стоял в дверях, скрестив руки у груди.
— Ну, довольны?
— Нет. Какого черта ее привязали?
Его собеседник только покачал головой:
— Можете передать своему приятелю, что полиция приедет с минуту на минуту и, вероятно, захочет с ним пообщаться.
— Это еще зачем?
— Мне-то откуда знать, я же не полицейский.
— Правда? А так похожи.
В коридоре он помог Лакке одеться — не успели они закончить, как прибыли полицейские. Лакке был не в состоянии отвечать на какие-либо вопросы, но медсестра, поднявшая жалюзи, сохранила достаточно присутствия духа, чтобы подтвердить: Лакке не имел никакого отношения к происшедшему, он еще спал, когда все это началось.
И она осталась в окружении заботливых коллег, всячески пытавшихся ее успокоить. Ларри с Морганом вывели Лакке из больницы.
Выйдя из дверей больницы, Морган втянул ртом холодный воздух, сказал: «Мужики, я отойду на минутку» — и, склонившись над ближайшими кустами, выблевал на голые ветки остатки вчерашнего ужина вперемешку с зеленой желчью.
Придя в себя, он вытер рот рукой, а руку об штаны. Затем, подняв ладонь как вещественное доказательство, обратился к Ларри.
— Ну, старик, теперь уж точно придется раскошелиться.


Они доехали до Блакеберга, и, получив сто пятьдесят крон, Морган отправился в магазин, пока Ларри повез Лакке к себе домой.
Лакке послушно следовал за ним. За всю дорогу в метро он не произнес ни звука.
Пока лифт поднимался на седьмой этаж, Лакке вдруг заплакал. Не молчаливыми слезами — нет, он зарыдал в голос, как ребенок, только громче. Когда Ларри открыл двери лифта и вывел его на лестничную клетку, вой усилился, отдаваясь среди бетонных стен. В плаче Лакке звучала первобытная безграничная тоска, заполнявшая собой все этажи, проникая в щели почтовых ящиков и замочные скважины и превращая многоэтажный дом в склеп, возведенный на руинах любви и надежды. У Ларри мурашки побежали по коже; никогда еще он не слышал ничего подобного. Люди так не плачут. Не могут так плакать. От такого плача умирают.
Соседи. Они сейчас решат, что я его убиваю.
Ларри судорожно возился со связкой ключей, пока все человеческое страдание, все тысячелетия бессилия и разочарований, каким-то чудом вдруг обретя средоточие в хрупком теле Лакке, продолжали изливаться из его глотки.
Наконец ключ вошел в замок, и, преисполнившись неожиданной для него самого силы, Ларри втащил Лакке в квартиру и захлопнул дверь. Лакке продолжал кричать, — казалось, воздух в его легких никогда не кончится. Лоб Ларри покрылся испариной.
Черт, и что же мне теперь…
В панике он поступил так, как делают в кино, — отвесил Лакке пощечину и сам испугался звонкого хлопка, заставившего его тут же пожалеть о содеянном. Но это помогло.
Лакке мгновенно умолк, уставившись на него безумными глазами, и Ларри решил, что он сейчас даст сдачи. Но тут лицо Лакке несколько смягчилось, он захлопал ртом, будто хватая воздух, и произнес:
— Ларри, я…
Ларри обнял его. Лакке приник щекой к его плечу и зарыдал, сотрясаясь всем телом. Вскоре у Ларри стали подкашиваться ноги. Пытаясь высвободиться из объятий, он попробовал опуститься на стул в коридоре, но Лакке продолжал за него цепляться, наваливаясь всем телом. Ларри плюхнулся на стул, и Лакке упал на пол как подрубленный, уронив голову другу на колени.
Ларри принялся гладить его по голове, не зная, что сказать. Только шептал:
— Ну будет, будет…


У Ларри уже начали затекать ноги, но тут с Лакке что-то произошло. Плач затих, сменившись тихим поскуливанием. Ларри почувствовал, у него заходили желваки. Лакке поднял голову, вытер сопли рукавом и сказал:
— Я его убью.
— Кого?
Лакке опустил взгляд, уставившись на грудь Ларри и кивнул:
— Я его убью. Ему не жить.

*

На большой перемене в половине десятого к Оскару подошли Стаффе и Юхан, наперебой твердя: «Блин, ну ты даешь!» и «Будет знать!» Стаффе угостил его пастилками, а Юхан спросил, не хочет ли Оскар как-нибудь пойти с ними собирать пустые бутылки.
Никто его не пихал и не зажимал нос, проходя мимо. Даже Микке Сисков улыбнулся и одобрительно кивнул, столкнувшись с ним в коридоре возле столовой, как если бы Оскар рассказал смешной анекдот.
Как будто все только этого от него и ждали и теперь он стал своим.
Только вот никакой радости он не испытывал. Он лишь констатировал факт, но это уже не имело никакого значения. Хорошо, конечно, что его не трогали, но, если бы кто-нибудь сейчас посмел его ударить, он дал бы сдачи. Он больше не имел ничего общего с этими людьми.
На уроке математики он поднял голову и оглядел одноклассников, с которыми проучился шесть лет. Кто-то сидел, склонившись над тетрадью, кто-то грыз ручку, кто-то, хихикая, перекидывался записочками. И он подумал: «Ведь это же дети».
Он и сам был ребенком, но…
Он нарисовал в учебнике крест, потом переделал его в виселицу.
Да, я ребенок, но…
Он нарисовал поезд. Машину. Корабль.
Дом. С открытой дверью.
Беспокойство нарастало. К концу урока Оскар больше не мог сидеть спокойно — ноги выбивали дробь, руки барабанили по парте. Учитель удивленно повернул голову и попросил его угомониться. Оскар сделал над собой усилие, но вскоре его снова охватило беспокойство, дергая за ниточки, будто марионетку, и ноги снова принялись выплясывать по полу.
Дотянув до последнего урока, до физкультуры, он понял, что больше не выдержит. В коридоре он попросил Юхана:
— Скажи Авиле, что я заболел, ладно?
— Ты че, сваливаешь?
— Форму забыл.
Это было действительно так — он и правда забыл форму дома, но прогуливал не из-за этого. По дороге к метро он увидел, как его класс выстроился в шеренгу. Томас проорал ему вслед: «Б-у-у!»
Наверняка настучит. Ну и фиг с ним. Все это уже не имело значения.


Голуби взмыли в воздух, захлопав серыми крыльями, когда он пулей пронесся по центральной площади Веллингбю. Какая-то женщина с коляской поморщилась — надо же, никакого уважения к птицам. Но он спешил, и все, что отделяло его от цели, казалось лишь антуражем, препятствием, стоящим на пути.
Он остановился напротив магазина игрушек, заглянул в витрину. На фоне приторно-сладкого пейзажа выстроились миниатюрные тролли. Он из такого давно вырос. Дома в коробке лежали фигурки солдатиков, в которых он играл, когда был маленький.
Много лет назад.
Когда он открыл дверь в магазин, раздалось электронное треньканье дверного колокольчика. Он прошел по тесным рядам, забитым пластмассовыми куклами, пехотинцами и коробками с моделями самолетов. Возле кассы стояли упаковки с формами для оловянных солдатиков. Олово нужно было просить на кассе.
То, что он искал, оказалось на самом прилавке. Да, копий на прилавках с куклами было хоть завались, но оригиналы с логотипом Рубика держали здесь. Они стоили аж девяносто восемь крон штука.
Низкий полный продавец стоял за кассой с улыбкой, которую он назвал бы «угодливой», если бы знал это слово.
— Так, и что же мы ищем? Могу я чем-нибудь помочь?
Оскар знал, что кубик Рубика хранится на прилавке, и заранее придумал план.
— Да. Мне нужны краски для оловянных солдатиков.
— Пожалуйста!
Продавец указал рукой на ряд крошечных баночек с краской, расставленных на полке за его спиной. Оскар чуть наклонился вперед, положив руку на край прилавка рядом с кубиками, придерживая большим пальцем открытую сумку у самой стойки. Он сделал вид, что разглядывает краски.
— А золотая у вас есть?
— Конечно!
Стоило продавцу отвернуться, как Оскар схватил кубик, кинул его в сумку и тут же вернул руку на прежнее место. Продавец снова подошел, поставив перед ним две баночки. Сердце Оскара колотилось что есть силы, окрашивая щеки и уши в красный цвет.
— Матовую или перламутровую?
Продавец посмотрел на Оскара, которому казалось, что все его лицо превратилось в мигающее табло, большими буквами гласившее: «Я — вор!»
Чтобы скрыть румянец, он склонился над баночками и ответил:
— Наверное, перламутровую…
У него было двадцать крон. Краска стоила девятнадцать. Продавец упаковал ее в пакетик, и Оскар запихнул его в карман, чтобы не открывать сумку.
Выйдя на улицу, он испытал знакомый прилив восторга, только сильнее, чем обычно, и зашагал прочь от магазина, как отпущенный на свободу раб, только что скинувший оковы. Он не удержался и, добежав до парковки, спрятался за машинами, осторожно открыл упаковку и вытащил кубик.
Тот был гораздо тяжелее, чем его копия. Стороны прокручивались легко, как на подшипниках. Может, это и были подшипники? В любом случае, разбирать его он не собирался, чтобы не дай бог не сломать.
Пустая упаковка теперь казалась всего лишь дурацким куском пластика, и по пути со стоянки он выкинул ее в урну. Без нее было лучше. Он положил кубик в карман, поглаживая его пальцами, чувствуя его приятную тяжесть. Это был отличный подарок, хороший прощальный жест.
Оказавшись в метро, он остановился.
А вдруг Эли решит, что я…
Действительно: даря подарок, Оскар как бы соглашался с его отъездом. Вот тебе подарок, и пока! Но это же не так! Ему совершенно не хотелось…
Взгляд его пробежал по вестибюлю и остановился на ближайшем киоске. Стойка с газетами. «Экспрессен». С первой страницы на него смотрела огромная фотография мужика, выдававшего себя за отца Эли.
Оскар подошел и пролистал газету. Целых пять страниц было посвящено поискам в лесу Юдарн. Серийный убийца, прошлые преступления. А затем еще целая страница с его фотографией. Хокан Бенгтссон. Карлстад. На протяжении восьми месяцев место жительства неизвестно. Полиция призывает жителей города проявить бдительность. Если кто-то заметит…
Тревога снова острым шипом пронзила грудь.
Если кто-нибудь видел его или знает, где он живет…
Тетка в киоске высунулась из окошка.
— Ну, покупаешь или как?
Оскар покачал головой и бросил газету на место. Потом побежал. Уже на перроне он вспомнил, что даже не показал билет дежурному. Он притаптывал на месте от нетерпения, посасывая костяшки пальцев, на глазах выступили слезы.
Поезд, миленький, ну давай скорее…

*

Лакке полулежал на диване и, прищурившись, смотрел на балкон, где Морган безуспешно пытался приманить снегиря, примостившегося на соседних перилах. В какой-то момент голова его перекрыла предзакатное солнце и над волосами вспыхнул нимб света.
— Тихо, тихо, не бойся.
Ларри сидел в кресле перед телевизором и смотрел урок испанского. Неестественные персонажи, разыгрывавшие заученные сценки, двигались в кадре, обмениваясь репликами вроде: «Yo tengo un bolso». — «Que hay en el bolso?»[38]
Морган наклонил голову, так что луч солнца ослепил Лакке, и он прищурился, в то время как Ларри пробормотал, вторя телевизору: «Ке хай эн эль болса».
В квартире пахло застарелым сигаретным дымом и пылью. Пузырь был распит, пустая бутылка стояла на столе рядом с переполненной пепельницей. Лакке уставился на поверхность стола со следами бычков — они плавали у него перед глазами, как неторопливые жуки.
«Уна камиса и панталонис».[39]
Ларри тихонько хмыкнул:
— «…Панталонис».


Они ему не поверили. Вернее, поверили, но отказывались интерпретировать происшедшее согласно с его версией. «Спонтанное самовозгорание», — заявил Ларри, а Морган попросил его произнести это по слогам.
Спонтанное самовозгорание имеет ровно такое же научное подтверждение, что и вампиры. То есть никакого.
Но, понятное дело, проще было выбрать заведомо бредовое объяснение, требующее минимум вмешательства. Помогать ему они не собирались.
Морган с серьезным видом выслушал рассказ Лакке обо всем, что произошло в больнице, но, когда речь зашла о том, чтобы уничтожить источник заразы, сказал:
— Так ты что, хочешь, чтобы мы стали охотниками на вампиров? Ты, я и Ларри? Заточили б колья и… Не, ты меня, конечно, извини, но я как-то не того…
Первая реакция Лакке при виде их недоверчивых отстраненных лиц —
Виржиния бы мне поверила.
И боль снова выпустила когти. Он-то ей не поверил, вот она и… Он бы куда охотнее отсидел срок за эвтаназию, чем теперь жить всю жизнь с этим зрелищем, выжженным на его сетчатке:
Тело ее извивается в постели, кожа чернеет, дымится. Больничная рубаха задирается, обнажая лобок. Скрежет стальных пружин, когда бедра выгибаются, подпрыгивают на кровати в безумном соитии с невидимым любовником, пока пламя пожирает ее ляжки, и она кричит, кричит… Вонь паленых волос, жженой кожи наполняет комнату, ее полные ужаса глаза встречаются с моими и через мгновение раскаляются, белеют и лопаются…
Лакке выпил больше половины содержимого бутылки. Морган и Ларри возражать не стали.


«…Панталонис».
Лакке попытался встать с дивана. Затылок налился тяжестью. Он оперся о стол, поднялся. Ларри тоже встал, чтобы ему помочь.
— Черт, Лакке, ты бы хоть поспал.
— Не, пойду домой.
— И что тебе делать дома?
— Да так, есть одно дело.
— Только не говори, что оно имеет отношение ко всей этой истории.
— Нет-нет.
Морган вернулся с балкона, пока Лакке ковылял к выходу.
— Слышь? Куда это ты намылился?
— Домой.
— Я тебя провожу.
Лакке обернулся, с трудом пытаясь удержать равновесие и хоть немного протрезветь. Морган подошел к нему, распахнув руки, словно готовый в любую минуту его подхватить. Лакке покачал головой и похлопал Моргана по плечу:
— Мне надо побыть одному. Одному, понимаешь? Не волнуйся.
— Ты точно справишься?
— Точно.
Лакке кивнул несколько раз подряд; чувствуя, что его заело, усилием воли остановил трясучку, чтобы поскорее убраться, затем повернулся, вышел в прихожую и надел ботинки и пальто.
Он понимал, что напился, но с ним это случалось уже столько раз, что он приучил свое тело действовать независимо от мозга, на автопилоте. Он даже, пожалуй, смог бы сыграть в спичечный домик, не дрогнув рукой, по крайней мере какое-то время.
Из глубины квартиры доносились голоса приятелей.
— Может, нам все-таки стоит…
— Да не. Если он говорит, что хочет побыть один, значит, нужно оставить его в покое.
Они вышли в прихожую его проводить, неловко обнялись на прощание. Морган взял его за плечи, наклонил голову, заглядывая ему в глаза, и сказал:
— Только без глупостей, слышь? Если что — ты знаешь, где нас искать.
— Да-да. Нет-нет.


Выйдя из подъезда, он немного постоял, глядя на солнце, повисшее над кроной сосны.
Никогда больше… это солнце…
Смерть Виржинии, вся эта чудовищная сцена свинцом засела у него в груди, там, где раньше было сердце, заставляя его сутулиться, пригибаться к земле под немыслимой тяжестью. Сумеречный свет над городом казался насмешкой. Одинокие прохожие, спокойно передвигавшиеся в солнечных лучах… Насмешка. Как ни в чем не бывало они разговаривали о житейских вещах, будто бы им не грозило… где угодно, в любую секунду…
Вот так и на вас кто-нибудь прыгнет.
Какой-то человек у киоска склонился к окошку и беседовал с продавцом. Лакке увидел, как с неба ему на спину падает черный клубок, и…
Стоп!
Он остановился возле стойки с газетами, поморгал, пытаясь сфокусировать взгляд на фотографии, занимавшей почти всю первую страницу. Ритуальный убийца. Лакке презрительно фыркнул. Уж он-то знал, как все обстоит на самом деле. Но…
Лицо показалось ему знакомым. Это же…
Тогда, у китаезы. Тот, с виски… Да не, не может быть.
Он сделал шаг вперед, пристально вглядываясь в фотографию. Да. Точно он. Те же близко посаженные глаза, тот же… Лакке поднес руку ко рту, прижал пальцы к губам. Фотография закружилась, в памяти всплывали все новые подробности.
Значит, он пил с человеком, прикончившим Юкке. Убийца его друга жил в его дворе, чуть ли не в соседнем подъезде. Он даже пару раз здоровался с ним.
Но ведь это не он убил, это же…
Голос. К нему кто-то обращался:
— Здорово, Лакке! Что, твой знакомый?
Продавец и его собеседник стояли и смотрели на него. Он ответил: «Да» — и пошел дальше, в сторону двора. Мир исчез. Перед глазами стояла лишь дверь подъезда, где исчез тот странный мужик. Завешенные одеялами окна. Ничего, он докопается до правды. Чего бы это ни стоило.
Ноги двигались все быстрее, спина распрямилась; свинец гулким колоколом стучал в груди, бил тревогу, заставляя дрожать все тело.
Я иду. Ну, сука, держись! Я иду!

*

Поезд остановился на станции «Рокста». Оскар кусал губы в панике и нетерпении — ему казалось, что двери слишком долго не закрываются, и, когда в громкоговорителе раздался щелчок, он уже решил, что машинист сейчас скажет, мол, поезд задерживается, но —
«ОСТОРОЖНО, ДВЕРИ ЗАКРЫВАЮТСЯ!»
И поезд тронулся с места.
У него не было другого плана, кроме как предупредить Эли: кто угодно в любую секунду мог позвонить в полицию и сообщить, что видел того мужика. В Блакеберге. В таком-то доме. В таком-то подъезде. В такой-то квартире.
А что если полиция взломает дверь. А там, в ванной…
Поезд с грохотом выехал из туннеля на мост, и Оскар выглянул в окно. Два человека стояли у «секс-шопа», а за ними виднелся ряд ненавистных желтых газет. Один из них повернулся и быстро зашагал прочь.
Кто угодно. Кто угодно может его узнать. Да вот хоть этот мужик.
Не дожидаясь, пока поезд замедлит ход, Оскар встал у дверей, прижимая пальцы к их резиновым смычкам, будто они от этого могли быстрее открыться. Он прислонил голову к стеклу, приятно холодившему разгоряченный лоб. Заскрежетали тормоза, из динамиков с запозданием донесся голос машиниста:
«СЛЕДУЮЩАЯ СТАНЦИЯ — БЛАКЕБЕРГ».
На платформе стояли Йонни и Томас.
Нет. Нет-нет-нет, только не это! Пусть они исчезнут!
Качнувшись, поезд остановился, и их взгляды пересеклись. Глаза Йонни расширились, и в ту минуту, как двери открылись, он что-то сказал Томасу.
Оскар собрался, выскочил из вагона и рванул к выходу.
Томас выставил вперед свою длинную ногу, ставя ему подножку, Оскар споткнулся и растянулся на перроне, поцарапав ладони в попытке затормозить. Йонни уселся ему на спину.
— Что, торопишься?
— Пусти! Пусти, я сказал!
— С какой это стати?
Оскар зажмурился, сжал кулаки. Сделал пару глубоких вдохов, насколько это было возможно с оседлавшим его Йонни на спине, и сказал в бетонный пол:
— Делайте что хотите. Только отпустите.
— Ладно!
Схватив его за руки, они подняли его. Оскар бросил взгляд на циферблат станционных часов. Десять минут третьего. Секундная стрелка, подергиваясь, скользила по кругу. Оскар напряг мышцы лица и живота, стараясь превратиться в камень, бесчувственный к ударам.
Лишь бы скорее отпустили.
но движение — и перелом ему обеспечен. Они подтолкнули его к краю противоположной платформы.
Они не посмеют… Они не могут!
Но Томас был совсем без тормозов, а Йонни…
Оскар попробовал было упираться ногами. Они судорожно сучили по бетону, пока Томас и Йонни волокли его к белой ограничительной линии у самого края платформы.
Волосы у левого виска щекотали ухо, дрожа на ветру от приближающегося поезда из центра. Рельсы запели, и Йонни прошептал:
— Ну, прощайся с жизнью.
Томас прыснул и крепче сжал его руку. В голове у Оскара почернело: «Они это сделают». Они подтолкнули его так, что он согнулся пополам, свесившись над краем платформы.
Фары приближающегося поезда метнули на рельсы стрелу холодного света. Оскар вывернул голову влево и увидел, как поезд вылетел из туннеля.
ТУ-ТУ-У-У!
Поезд взревел, сердце Оскара рванулось в предсмертной судороге, по ногам потекла моча, а последней мыслью, промелькнувшей в его голове, было:
Эли!
И тут его рывком втащили на платформу, а перед глазами замелькали зеленые полосы, когда поезд пронесся мимо в каком-то дециметре от его лица.
Он лежал на спине на перроне, изо рта вырывался пар. Мокрые штаны холодили ноги. Йонни присел на корточки рядом с ним.
— Это чтобы ты понимал, с кем имеешь дело. Ну, теперь понял?
Оскар машинально кивнул. Лишь бы это скорее закончилось. По привычке Йонни осторожно пощупал распухшее ухо, улыбнулся. Затем взял Оскара за подбородок, сжав пальцами щеки.
— Раз понял, давай порося!
И Оскар завизжал свиньей. Они засмеялись. Томас сказал:
— Раньше у него лучше получалось.
Йонни кивнул:
— Придется опять его натаскивать.
К противоположной платформе подошел поезд. Они оставили Оскара валяться на бетоне.
Оскар еще немного полежал, чувствуя опустошение. Потом над ним возникло лицо. Какая-то бабка. Она протянула ему руку.
— Миленький, я все видела. Тебе надо заявить на них в полицию, это же…
Полиция!
… самое настоящее покушение! Пойдем, я тебе помогу.
Не обращая внимания на протянутую руку, Оскар вскочил на ноги. Ковыляя вверх по лестнице к выходу, он все еще слышал, как бабка кричит вдогонку:
— С тобой все в порядке?

*

Полиция!
Войдя во двор и увидев на пригорке полицейскую машину, Лакке вздрогнул. Возле машины стояли двое полицейских, один из них что-то записывал в блокнот. Лакке подозревал, что они ищут то же, что и он, но гораздо хуже информированы. Полицейские не заметили его замешательства, так что он направился к первому подъезду и вошел.
Имена жильцов ничего ему не говорили, но он и без того знал: второй этаж, правая дверь. У входа в подвал валялась бутылка денатурата. Он остановился, разглядывая ее, будто в ней таился ответ, что ему дальше делать.
Денатурат — горючее. Виржиния сгорела.
На этом ход мыслей зашел в тупик, и он, поднимаясь по лестнице, снова почувствовал волну холодной пронзительной ярости. Его словно подменили.
Голова прояснилась, а вот тело теперь никак не хотело слушаться. Ноги волочились по ступенькам, и он оперся о перила, преодолевая очередной пролет, пока мозг его раскладывал все по полочкам:
Значит так, вхожу. Нахожу эту тварь. Засаживаю ей что-нибудь в сердце. И жду полицию.
Он остановился перед безымянной дверью.
Ну и как же я войду?
Словно в шутку, он подергал ручку двери — и вдруг она открылась, являя его взгляду пустую квартиру. Ни мебели, ни ковров, ни картин. Ни одежды. Он облизал губы.
Ушла! Тогда мне здесь нечего делать.
На полу в прихожей лежали еще две бутылки денатурата. Лакке попытался сообразить, что же это значит. Может, эта тварь питается… Нет. Тогда…
Это значит лишь то, что кто-то недавно здесь был. Иначе бутылка не валялась бы на лестнице.
Да.
Он вошел, остановился в прихожей и прислушался. Тишина. Он прошелся по квартире, убедился, что окна в комнатах завешены одеялами. Почему, он и сам знал. Значит, он пришел по адресу.
Напоследок он остановился у двери в ванную. Подергал ручку. Закрыто. Но уж этот-то замок взломать было проще простого — достаточно найти отвертку или любой острый предмет.
Лакке снова попытался сосредоточиться на движениях. Переключиться с мыслительного труда на физический. Думать ему было незачем. Если он начнет думать, он станет сомневаться, а сомневаться ему ни к чему. Так что главное — двигаться.
Один за другим он выдвинул ящики стола. В одном из них обнаружил кухонный нож. Вернулся к двери ванной. Вставил лезвие в винт замка, повернул против часовой стрелки. Замок открылся, он распахнул дверь. Там стояла полная темнота. Он нашарил выключатель, зажег свет.
Господи помилуй! Вот это да…
Кухонный нож выпал из его руки. Ванна перед ним была до половины наполнена кровью. На полу лежало несколько канистр, на прозрачном пластике виднелись красные подтеки. Нож со звоном упал на кафель.
Язык прилип к небу, когда он склонился над ванной, чтобы… Чтобы что?
Коснуться рукой.
Казалось, им двигал примитивный инстинкт, вид такого количества крови завораживал. Его так и подмывало окунуть в нее руку.
Омыть руки в крови.
Он опустил пальцы в неподвижную темную гладь, и — они исчезли. Пальцы словно отрезало. Разинув рот, он погружал руку все глубже и глубже, пока она не наткнулась на…
Лакке с воплем отпрянул, выдернув руку из воды, и капли крови разлетелись дугой, забрызгав стены и потолок. Он инстинктивно поднес ладонь ко рту и, лишь почувствовав на губах что-то сладковатое и липкое, сообразил, что делает. Сплюнув, он вытер руку о штанину, прикрыв рот другой ладонью.
Там кто-то есть.
Да. Пальцы его уткнулись в живот. Прежде, чем выдернуть руку, Лакке почувствовал, как пружинит мягкая плоть. Чтобы отвлечься от тошнотворных мыслей, он пошарил глазами по полу, нашел столовый нож, поднял его и крепко сжал рукоятку.
Ну и какого черта я…
В трезвом уме он бы, наверное, отсюда ушел. Оставил бы эту запруду, в темной мути которой могло таиться что угодно. Например, расчлененное тело.
А может, живот… это просто живот.
Но алкоголь придал ему смелости, и, заметив на краю ванной тонкую цепочку, уходящую под красную жижу, он потянул за нее.
Пробка выскочила из сливного отверстия, в трубах забулькало, и на поверхности возник небольшой круговорот. Он присел на колени у ванной, облизал губы. Почувствовав на языке терпкий привкус, сплюнул на пол.
Крови становилось все меньше. На стенке ванной отчетливо отпечаталась красная полоса — отметка уровня крови.
Должно быть, давно стояла.
Через минуту на поверхности выступил нос. На противоположном конце ванной выглянули два больших пальца ног, вслед за ними наполовину обнажились ступни. Воронка на поверхности оказалась точно между ног, и теперь становилась все больше и вращалась все быстрее.
Он окинул взглядом контуры детского тела на дне ванной, постепенно проступавшие из-под крови. Руки, сложенные на груди. Коленные чашечки. Лицо. Остатки жидкости с тихим хлюпаньем исчезли в водостоке.
Представшее перед ним тело было темно-красного цвета. Липкое, в подтеках, как тело новорожденного. Пупок был на месте, а вот половые органы… Мальчик или девочка? Какая разница! Увидев вблизи это лицо с закрытыми глазами, Лакке его сразу узнал.

*

Оскар попытался бежать, но ноги не слушались.
Целых пять наполненных чернотой секунд он по-настоящему думал, что умрет. Что его столкнут под поезд. И теперь мышцы не могли свыкнуться с мыслью, что он жив.
На пути между школой и спортзалом ноги ему отказали.
Ему хотелось прилечь, — к примеру, упасть навзничь вон в те кусты. Куртка и толстые штаны защитят от колючек, а ветки мягко примут его в объятия. Но он спешил.
Нервный бег секундной стрелки по циферблату.
Школа.
Красный угловатый кирпичный фасад — камень на камне. Оскар представил, как он птицей несется по коридорам и влетает в класс. Видит Йонни. И Томаса. Они сидят за партами и насмешливо улыбаются.
Оскар наклонил голову, посмотрел на свои ботинки.
Грязные шнурки, один вот-вот развяжется. Металлический крючок на щиколотке погнулся. Он немного выворачивал стопы при ходьбе, поэтому искусственная кожа на пятках с внутренней стороны совсем износилась. И все равно ему придется проносить эти ботинки до конца зимы.
Мокрые, холодные штаны. Он поднял голову.

еще!

СКОРО ОТ ПЕРЕИСБЫТКА БУКОФ СВАЛКО ВЗОРВЁТСЯ.
(ВЕРНЕЕ РВАНЁТ СЕРВЕР НА КОТОРОМ ЭТО ГОВНИЩЩЕ ХРАНИТСЯ.)

ТАК ЧТО ЖГИ!!!
ЕБАШ!!!
Ну и будет что почитать.
Некоторые вещи вполне ничего так)

Они не должны победить. Они. Не должны. Победить.
Что-то теплое с журчанием потекло по ногам. Прямые линии кирпичной кладки накренились, смазались и исчезли — он побежал. Он понесся так, что из-под его подошв с хлюпаньем разлетались брызги. Земля убегала из-под ног, и теперь ему казалось, что она вертится слишком быстро, что он за ней не успевает.
Ноги сами несли его мимо высоток, старого универсама «Консум», кондитерской фабрики, и, влетев во двор, он по инерции и по привычке проскочил подъезд Эли, очутившись у своего собственного.
Здесь он чуть не налетел на полицейского, направлявшегося к входной двери. Полицейский широко расставил руки, ловя его.
— Ого! Кто-то сильно торопится!
У Оскара отнялся язык. Полицейский выпустил его, посмотрев… с подозрением?
— Ты здесь живешь?
Оскар кивнул. Он никогда раньше не встречал этого полицейского. Правда, вид у него был довольно дружелюбный. Нет — у него было лицо, которое Оскар в другое время назвал бы дружелюбным. Полицейский потеребил нос, сказал:
— Видишь ли, тут в соседнем подъезде кое-что случилось… Так что теперь я опрашиваю жильцов, не слышал ли кто что-нибудь подозрительное. Ну, или, может, видел.
— А в каком… в каком подъезде?
Полицейский мотнул головой в сторону подъезда Томми, и охватившая Оскара паника тут же отпустила.
— Вон в том. Ну, точнее, в подвале. Ты случайно не слышал ничего необычного в последнее время?
Оскар покачал головой. В голове бушевал такой вихрь мыслей, что он уже толком ничего не соображал, но ему казалось, что его волнение хлещет из глаз и полицейский это видит. Тот действительно склонил голову и внимательно посмотрел на него:
— С тобой вообще все в порядке?
— Да, все хорошо.
— Ты, главное, не бойся. Уже все закончилось. Так что беспокоиться не о чем. Родители дома?
— Нет. Мама. Нет.
— Ладно. Но я тут еще какое-то время пробуду, так что ты подумай, может, ты что-то видел.
Полицейский придержал для него дверь:
— Заходи.
— Да нет, у меня тут еще одно дело…
Оскар повернулся и изо всех сил стараясь идти как можно небрежнее, зашагал к соседнему подъезду. На полпути он обернулся и увидел, как полицейский зашел в его подъезд.
Они арестовали Эли.
Скулы заходили ходуном, зубы принялись выстукивать странную морзянку, отдававшуюся в позвоночнике, когда он открыл дверь в подъезд Эли и стал подниматься по лестнице. Может, они уже опечатали ее квартиру?
Пригласи меня войти.
Дверь была приоткрыта.
Если здесь побывала полиция, почему же они оставили дверь нараспашку? Так вроде не делают. Он тихонько взялся за ручку, потянул дверь на себя и проскользнул в прихожую. В квартире царил полумрак. Он обо что-то споткнулся. Пластиковая бутылка. Сначала он решил, что в ней кровь, но потом понял, что это спирт.
Дыхание.
Здесь кто-то дышал.
Двигался.
Звук доносился из ванной. Оскар двинулся вперед, осторожно ступая, закусил губу, чтобы унять стучащие зубы, и дрожь передалась в подбородок и горло, сводя судорогой намечающийся кадык. Он свернул за угол и заглянул в ванную.
Это не полиция.
Какой-то старик в поношенной одежде стоял на коленях возле ванны, свесившись через край вне поля зрения Оскара. Видны были только пара грязных серых штанов, стоптанные ботинки, упирающиеся носками в кафель. Край плаща.
Это же тот мужик!
Но он же… дышит.
Да. Хриплые вдохи и выдохи, почти вздохи доносились из глубины ванны. Даже не думая, Оскар подкрался поближе. Сантиметр за сантиметром он приближался к ванной и, подойдя почти вплотную, наконец увидел, что происходит.


Лакке никак не мог себя заставить это сделать.
Существо на дне ванны казалось совершенно беспомощным. Даже не дышало. Он положил руку ему на грудь и пришел к выводу, что сердце бьется, но делает всего пару ударов в минуту.
Он ожидал увидеть что-то устрашающее. Что-то одного порядка с ужасом, пережитым в больнице. Но это окровавленное бессильное создание вряд ли смогло бы встать, не то что причинить кому-то вред. Это же всего-навсего ребенок. Раненый ребенок.
Все равно что наблюдать, как рак пожирает любимого человека, а потом вдруг увидеть раковую клетку в микроскоп. Тьфу. Пустое место. Это?! И эта малость убила человека?!
Ты должен уничтожить мое сердце.
Он сник, уронив голову так, что она с глухим стуком ударилась о край ванны. Он не мог. Не мог убить ребенка. Спящего ребенка. Он на такое не был способен. В чем бы тот ни был повинен…
Поэтому он и выжил.
Оно. Оно. Не «он». Оно.
Оно набросилось на Виржинию, оно убило Юкке. Оно. Существо, лежащее перед ним. Существо, которое будет снова и снова убивать людей. А существо — это не человек. Оно ведь даже не дышит, а сердце бьется, как… как у зверя, впавшего в спячку.
Подумай о других.
Ядовитая змея в человеческом жилище. Неужели я не смогу ее убить лишь потому, что в эту секунду она кажется беззащитной?
И все же не это придало ему решимости, а нечто совсем другое — когда он снова взглянул на лицо, покрытое тонкой пленкой крови, ему показалось, что оно… улыбается.
Радуется совершенному злу.
Довольно!
Он занес нож над грудью чудовища, чуть отодвинулся назад, вкладывая всю силу в удар, и…
— А-А-А-А-А-А!


Оскар заорал что есть мочи.
Мужик не вздрогнул, но лишь застыл и, повернув голову к Оскару, медленно произнес:
— Я должен это сделать. Понимаешь?
Оскар его узнал — один из алкашей с его двора, они иногда здоровались.
Что он здесь делает?
Не важно. Главное, что у алкаша в руках был нож и его острие было направлено прямо в грудь Эли, обнаженным лежавшим на дне ванной.
— Не надо!
Алкаш задумчиво качнул головой из стороны в сторону, словно что-то разыскивая на полу.
— Надо…
Он обернулся к ванне. Оскару хотелось ему все объяснить. Что там, в ванне, лежит его друг, что он принес для него подарок, что это… это же Эли!
— Стойте!
Острие ножа упиралось в грудь Эли — еще немного, и оно вонзится в кожу. Оскар сам не понимал, что делает, когда запустил руку в карман куртки, вытащил кубик и протянул алкашу:
— Смотрите!
Лакке уловил краем глаза внезапное вторжение цвета в окружающую серость и черноту. Несмотря на решимость, облекавшую его, словно кокон, он не удержался и повернул голову, посмотреть, что это.
Кубик в руке пацана. Весь такой разноцветный.
В этой обстановке он смотрелся дико, нелепо. Как попугай среди ворон. Яркие цвета на какое-то мгновение загипнотизировали Лакке, но потом он снова повернулся к ванной и посмотрел на нож, приставленный к груди между ребер.
Осталось только… нажать…
Что-то изменилось.
Глаза существа были открыты.
Он напрягся, собираясь вонзить нож по самый черенок, когда висок вдруг взорвался болью.


Внутри кубика что-то треснуло, когда один угол врезался в голову мужика, и головоломка вылетела из рук Оскара. Мужик упал на бок, приземлившись на одну из канистр, которая откатилась в сторону, с барабанным грохотом ударившись о край ванной.
Эли сел.
Из дверного проема Оскар видел только его спину. Волосы облепили затылок, а спина представляла собой сплошную рану.
Алкаш попытался встать на ноги, но Эли не столько выпрыгнул, сколько выпал из ванной прямо ему на колени; ребенок, приползший к своему отцу за утешением. Эли обвил его шею руками и прижал к себе голову, словно для того, чтобы прошептать на ухо слова нежности.
Когда Эли вонзил зубы в его горло, Оскар попятился.
Эли сидел к нему спиной и не мог его видеть, но алкаш смотрел прямо на него, не сводя глаз, пока Оскар пятился по коридору.
Прости…
Не в силах вымолвить ни звука, Оскар произнес это слово одними губами, прежде чем спрятаться за углом, чтобы скрыться от этого взгляда.
Он стоял, вцепившись в ручку двери, когда алкаш вдруг закричал. И так же внезапно умолк, будто кто-то заткнул ему рот.
Оскар помедлил. Потом закрыл дверь. Запер ее.
Не глядя направо, он прошел по коридору в гостиную.
Сел в кресло.
Принялся напевать, чтобы заглушить звуки, доносившиеся из ванной.








ЧАСТЬ ПЯТАЯ Впусти меня



Это мой единственный шанс
Высказать все, что я думаю.
боб хунд Бунтарь


Своего — впусти,
что мертво — зарой,
с кем не по пути —
не бери с собой.
Моррисси. Своего впусти[40]









Из радиопрограммы «Эхо», 16.45, понедельник, 9 ноября 1981 года.
В понедельник утром полицией был пойман так называемый «ритуальный убийца». В момент поимки разыскиваемый находился в подвале дома в районе Блакеберг западного округа Стокгольма. Бенгт Лэрн, уполномоченный представитель полицейского управления, ответил на вопросы:
— Да, полицией был произведен арест.
— Вы можете утверждать, что это именно тот человек, которого вы разыскиваете?
— С большой степенью вероятности. Однако ряд факторов усложняет окончательное опознание.
— Что это за факторы?
— К сожалению, в настоящее время я не могу обнародовать эту информацию.
После ареста подозреваемого поместили в больницу. Его состояние можно охарактеризовать как в высшей степени критическое.
Рядом с подозреваемым находился шестнадцатилетний подросток. Телесные повреждения при осмотре выявлены не были, но подросток пребывал в состоянии сильного шока, в связи с чем помещен в больницу для наблюдения.
В настоящее время полиция обследует указанный микрорайон, чтобы собрать максимально точные сведения о происшедшем.


Из диагностического заключения профессора хирургии Т. Хальберга, по поручению полиции.
Предварительное обследование затруднено… сокращение мышц спазматического характера… неустановленный возбудитель центральной нервной системы… деятельность сердца остановлена…
14.25 — мышечные спазмы прекращены. Вскрытие выявило неизвестные науке сильно деформированные внутренние органы.
…Подобно мертвому угрю, извивающемуся на сковородке… уникальный случай для человеческих тканей… Просьба оставить тело для дальнейших исследований. С уважением…
Из газеты «Веструрт», неделя 46.
КТО УБИЛ НАШИХ КОТОВ?
«От нее остался один ошейник». — Свеа Нурдстрем машет рукой в сторону заснеженного поля, где было найдено тело ее кошки вместе с еще девятью трупами питомцев жителей загородного поселка…
Из программы «Новости», понедельник, 9 ноября, 21.00.
Ранее сегодня вечером полиция проникла в квартиру, где, по некоторым сведениям, проживал так называемый «ритуальный убийца», пойманный сегодня утром.
Сведения поступили от жильцов, и благодаря им полиция смогла разыскать квартиру в Блакеберге, в пятидесяти метрах от места поимки преступника.
Наш репортер Фольке Альмарке передает с места происшествия:
— В эту минуту персонал «скорой помощи» выносит тело неизвестного мужчины, обнаруженное в квартире. Личность убитого пока не установлена. В остальном квартира оказалась пуста, хотя, судя по всему, в ней были найдены следы недавнего пребывания людей.
— Каковы действия полиции?
— Полиция весь день опрашивала жильцов дома, но принесло ли это какие-либо результаты, остается неизвестным.
— Спасибо, Фольке.


Сегодня его величество Карл Густав провел торжественное открытие моста Чернбрун, возведенного на шесть недель раньше назначенного срока.






Понедельник, 9 ноября


Синие всполохи на потолке спальни.
Оскар лежит в своей постели, закинув руки за голову.
Под кроватью стоят две картонные коробки. В одной лежат деньги, куча денег, и две бутылки денатурата, в другой — головоломка.
Коробка с одеждой осталась в квартире.
Чтобы спрятать коробки, Оскар заслонил их настольным хоккеем. Завтра он отнесет их в подвал, если будут силы. Мама смотрит телевизор, кричит, что показывают их дом. Но ему достаточно выглянуть в окно, чтобы увидеть все то же самое, только с другой точки.


Коробки он еще засветло перебросил на свой балкон с балкона Эли, пока тот мылся. Когда он вышел из ванной, раны на спине зажили, а сам Эли был немного пьян от алкоголя в выпитой крови.
Они немного полежали, обнявшись. Оскар рассказал о том, что случилось в метро. Эли сказал:
— Прости. Это все из-за меня.
— Да нет. Уж лучше так.
Они замолчали. Надолго. Потом Эли осторожно спросил:
— А ты бы хотел… стать таким, как я?
— Нет. Быть с тобой — хочу, а так…
— Да, конечно. Я понимаю.
Когда сгустились сумерки, они наконец встали, оделись. Постояли, обнявшись, в гостиной, когда за дверью вдруг послышались звуки пилы. Кто-то спиливал замок.
Они выскочили на балкон, перепрыгнули через перила, довольно мягко приземлившись в кусты под окнами.
Из квартиры донеслось:
— Ах ты черт!
Они забились под балкон. Но рассиживаться не было времени.
Эли повернулся к Оскару, выговорил:
— Я…
Закрыл рот. Прижался губами к губам Оскара.
На какие-то несколько секунд мир представился Оскару глазами Эли. И он увидел… себя. Только гораздо лучше, красивее, сильнее, чем он сам о себе думал. Преображенного любовью.
На несколько секунд.


Голоса в соседней квартире.
Последнее, что Эли сделал, прежде чем они встали с кровати, — это снял со стены бумажку с азбукой Морзе. Теперь чужие сапоги громыхали в той комнате, где еще недавно Эли выстукивал ему послания.
Оскар приложил ладонь к стене:
— Эли…






Вторник, 10 ноября


Во вторник Оскар не пошел в школу. Лежа в своей постели, он прислушивался к звукам за стеной и раздумывал, не удастся ли им найти что-нибудь такое, что сможет навести полицию на его след. К вечеру звуки стихли, а к нему так никто и не постучал.
Тогда он встал, оделся и вошел в подъезд Эли. Дверь в квартиру была опечатана. Пока он стоял и смотрел на дверь, на лестнице появился полицейский. Но для него Оскар был всего лишь любопытным соседским мальчишкой.
Когда на улице стало темнеть, Оскар отнес коробки в подвал, накрыв их старым ковром, решив, что потом с ними разберется. Если к ним вдруг залезет вор, ему крупно повезет.
Оскар долго сидел в темноте подвала, думая об Эли, Томми, старике.
Эли все ему рассказал — он не хотел, чтобы так получилось.
Но Томми все-таки выжил. И скоро окончательно выздоровеет. Мать Томми сказала его маме, что завтра его выписывают.
Завтра.
Завтра Оскар опять пойдет в школу.
К Йонни, Томасу, ко всем остальным…
Придется опять его натаскивать.
Холодные жесткие пальцы Йонни, сжимающие его податливые щеки, насильно открывая рот.
А ну-ка повизжи!
Оскар сцепил ладони замком и положил на них подбородок, уставившись на небольшое возвышение под ковром. Затем встал, скинул ковер и открыл коробку с деньгами.
Тысячные бумажки, ворох мятых соток, несколько аккуратных стопок. Он покопался рукой в коробке, нащупал бутылку. Затем поднялся в квартиру и взял спички.
Одинокий прожектор отбрасывал холодный белый свет на школьный двор. Из сумрака за кругом света проступали контуры детской площадки. Столы для пинг-понга, настолько потрескавшиеся, что на них можно было играть только теннисными мячами, облепила слякоть.
Пара окон еще светилась. Вечерние курсы. Ради них боковые двери были открыты.
Он пробрался по темным коридорам в свой класс. Немного постоял, глядя на парты. Сейчас, вечером, помещение класса казалось каким-то неправдоподобным — будто призраки, беззвучно шепча, проводили здесь свои занятия.
Он подошел к парте Йонни, поднял крышку и облил содержимое спиртом. Потом проделал то же самое с партой Томаса. Немного постоял перед партой Микке. Решил, что не надо. Затем подошел к своей парте, сел, дожидаясь, пока спирт как следует впитается, как делают с углем.
Я призрак! Бу-у-у! Бу-у-у!
Он открыл крышку парты, вытащил номер «Воспламеняющей взглядом», улыбнулся названию и пихнул его в сумку. Тетрадка, в которой он написал понравившийся ему рассказ. Любимая ручка. Все в сумку. Потом встал, прошелся между рядов, наслаждаясь тем, что спокойно ходит по классу и никто его не трогает.
Когда он снова открыл крышку парты Йонни, в нос ударил химический запах. Он взял спички.
Нет, погоди!..
Он взял с полки в конце класса две грубые деревянные линейки, одной подпер крышку парты Йонни, другой — Томаса, чтобы иметь возможность в любой момент потушить огонь.
Два голодных ящера, разинувших пасти. Два дракона.
Он зажег спичку, прикрыл ладонью, дожидаясь, пока пламя станет ровным и ясным. Бросил ее.
Она упала — желтая точка, отделившаяся от его пальцев, и —
ПУФ-Ф!
Черт, ничего себе!
В глазах защипало, когда багровый хвост кометы взметнулся из открытой парты, лизнув его лицо. Оскар отскочил назад — он-то думал, что она загорится, как… уголь в филе, а вместо этого из нее поднимался сплошной столп пламени до самого потолка.
Огонь был слишком сильным.
На стенах трепетали блики, и бумажная гирлянда из алфавита, висевшая над партой Йонни, оборвалась и упала с полыхающими буквами «П» и «К». Вторая половина гирлянды прочертила широкую дугу, роняя пламя на парту Томаса, которая мгновенно вспыхнула с тем же —
ПУФ-Ф! —
глухим звуком, и Оскар вылетел из класса с сумкой, колотящейся о бедро.
Что если теперь вся школа…
Когда он добежал до конца коридора, врубился звонок. Металлический звон наполнил здание, и, только одолев несколько ступенек, он понял, что это пожарная сигнализация.
Во дворе резкий вой созывал отсутствующих учеников, тревожа покой школьных призраков и преследуя Оскара половину его пути домой.
Лишь дойдя до универсама, куда не доносились звуки сирены, он расслабился и спокойно пошел дальше.
Дома в ванной он заметил, что кончики ресниц у него закрутились спиралью, опаленные огнем. Он провел по ним пальцем, и они осыпались.






Среда, 11 ноября


Он снова остался дома, сославшись на головную боль. Около девяти зазвонил телефон. Он не ответил. В середине дня он увидел за окном Томми, бредущего по двору со своей матерью. Он шел ссутулившись, едва переставляя ноги. Как старик. Когда они оказались напротив его окна, Оскар пригнулся, спрятавшись за подоконником.
Телефон звонил каждый час. В конце концов около двенадцати он снял трубку.
— Оскар.
— Здравствуй, это Бертиль Сванберг, я, как ты, наверное, знаешь, директор школы…
Он положил трубку. Телефон снова зазвонил. Он немного постоял, глядя на аппарат и представляя, как директор школы, в своем клетчатом пиджаке, барабанит пальцами по столу и строит гримасы. Потом оделся и спустился в подвал.
Он сел, достал белую деревянную коробку с головоломкой, где сверкали и переливались тысячи крошечных осколков стеклянного яйца, принялся перебирать их пальцами. Эли взял с собой только несколько тысячных бумажек и кубик. Оскар закрыл коробку с головоломкой, открыл вторую и запустил руку в шуршащие банкноты. Набрал пригоршню, швырнул на пол. Набил деньгами карманы. Принялся вытаскивать по одной, изображая из себя Мальчика Золотые Штаны, пока ему не надоело. Двенадцать мятых бумажек по тысяче крон и семь сотенных валялись у его ног.
Он собрал в стопку тысячные купюры, аккуратно согнул пополам. Остальные вернул на место, закрыл коробку. Поднялся в квартиру, отыскал белый конверт, вложил в него стопку денег. Посидел с конвертом в руках, раздумывая, как лучше поступить. Писать от руки он не хотел — кто-нибудь мог узнать его почерк.
Зазвонил телефон.
Да хватит уже! Нет меня. Непонятно, что ли?!
Кто-то очень хотел с ним поговорить. Спросить, понимает ли он, что наделал. Он все прекрасно понимал. Йонни и Томас тоже наверняка все понимали. Еще как понимали. Можно было не сомневаться.
Он подошел к своему столу, вытащил трафарет с переводными буквами. Посреди конверта он наклеил букву «Т», затем «О». Первая «М» вышла кривовато, зато вторая получилась ровной. Как и «И».
Открывая дверь в подъезд, он боялся больше, чем вчера в школе. Осторожно, с колотящимся сердцем он просунул конверт в почтовый ящик Томми так, чтобы никто не услышал и не подошел к двери или не увидел его в окно.
Но никто не шел, и, когда Оскар вернулся к себе, ему стало немного легче. Ненадолго. Потом к нему снова подкралось то странное чувство.
Мне здесь не место.
В три часа пришла мама, на несколько часов раньше, чем обычно. Оскар сидел в гостиной и слушал «Викингов». Она вошла в комнату, подняла головку проигрывателя и остановила пластинку. По ее лицу он догадался, что она обо всем знает.
— Как ты?
— Так себе.
— Понятно…
Он вздохнула, села на диван.
— Мне звонил директор школы. На работу. Он рассказал, что в школе вчера был пожар.
— Да? И что, она сгорела?
— Нет, но…
Мама закрыла рот, на несколько секунд уставилась в ковер. Потом подняла голову, и глаза их встретились.
— Оскар. Это ты сделал?
Он посмотрел на нее в упор и ответил:
— Нет.
Пауза.
— Да? В классе, конечно, много что сгорело, но пожар начался с парт Йонни и Томаса.
— Мм.
— И они, похоже, совершенно уверены, что… что это был ты.
— Но это был не я.
Мама сидела не двигаясь, вдыхая воздух через нос. Их разделял всего один метр. Бесконечное расстояние.
— Они хотят с тобой поговорить.
— А я не хочу с ними разговаривать.
Вечер обещал быть долгим. По телевизору не шло ничего хорошего.


Ночью Оскар никак не мог заснуть. Он встал с постели, на цыпочках пробрался к окну. Ему показалось, что он различил какую-то тень на детской площадке, но это была лишь игра воображения. Тем не менее он продолжал разглядывать тень внизу, пока веки не отяжелели.
И все равно, когда он лег в кровать, ему не спалось. Он тихонько постучал в стену. Тишина. Только сухое постукивание кончиков его пальцев и костяшек о бетон, как стук в дверь, закрытую навсегда.






Четверг, 12 ноября


Утром его стошнило, и он опять остался дома. Несмотря на то что он спал всего несколько часов, отдых не шел. Гнетущая тревога заставляла его наматывать круги по квартире. Он брал в руки предметы, разглядывал их, ставил на место.
Не оставляло ощущение, что ему надо что-то сделать. Что-то совершенно необходимое. Только он не знал, что именно.
Сначала он решил, что сделал это, когда поджег парты Йонни и Томаса. Потом — когда подкинул деньги Томми. Но каждый раз оказывалось, что это не то. Нужно что-то другое.
Будто грандиозное театральное представление подошло к концу, и теперь он ходит по огромной темной сцене, выметая оставшийся мусор. Хотя у него осталось важное дело.
Но какое?
В одиннадцать принесли почту — одно-единственное письмо. Когда он его поднял и перевернул, сердце в груди сделало кульбит.
Маме. В правом верхнем углу стоял штамп «Администрация школы Седра Энгбю». Не вскрывая конверт, Оскар порвал его на мелкие кусочки и спустил в унитаз. И тут же пожалел. Но было поздно. Ему было наплевать на содержание письма, просто, вмешиваясь, он только все усложнял.
Но все это не имело никакого значения.
Он разделся, накинул на плечи халат. Постоял перед зеркалом, изучая свое отражение. Представил, что это кто-то другой. Наклонился, чтобы поцеловать зеркало. В ту секунду, как его губы коснулись холодного стекла, зазвонил телефон. Не подумав, он поднял трубку:
— Да?
— Оскар?
— Да.
— Это Фернандо.
— Кто?
— Ну, Авила. Учитель Авила.
— А-а-а. Здравствуйте.
— Я только хотел узнать: ты сегодня придешь на тренировку?
— Я… немного приболел.
На том конце стало тихо. Оскар слышал дыхание физрука. Раз. Два. И затем:
— Оскар. Делал ты. Или не делал. Мне все равно. Если хочешь говорить — мы говорим. Не хочешь говорить — не будем. Но я хочу, чтобы ты пришел.
— Почему?
— Потому что, Оскар, ты не можешь сидеть, как caracol… Как это будет? Улитка. В своей скорлупе. Если ты еще не болен, станешь болен. Ты болен?
— Да.
— Тогда тебе нужна тренировка. Ты сегодня придешь.
— А как же остальные?
— Остальные? Что остальные? Начнут глупости, я скажу «бу!», они перестанут. Но они глупости не делать, это тренировка.
Оскар не ответил.
— О'кей? Ты придешь?
— Да.
— Хорошо. До встречи.
Оскар положил трубку, и вокруг снова воцарилась тишина. Он не хотел идти ни на какую тренировку. Но встретиться с физруком был не прочь. Может, прийти пораньше — в надежде его застать? А потом сразу уйти?
Вряд ли физрук его отпустит, но все же…
Он сделал пару кругов по квартире. Сложил форму в мешок, чтобы хоть чем-то себя занять. Хорошо еще, что он не стал поджигать парту Микке, — тот мог запросто явиться на тренировку. Правда, его вещи все равно наверняка пострадали, поскольку он сидит рядом с Йонни. Интересно, много всего сгорело?
Кого бы спросить…
Около трех снова зазвонил телефон. Оскар поколебался, но после той искры надежды, которая вспыхнула в нем при виде конверта, он не смог удержаться и поднял трубку:
— Оскар.
— Здорово, это Юхан.
— Привет.
— Как оно?
— Так себе.
— Пошли гулять сегодня вечером?
— Хм… во сколько?
— Ну… часиков в семь
— Не, я на тренировку.
— А, ну ладно. Жаль. Пока.
— Юхан?
— Что?
— Я… слышал, у вас там был пожар? Ну, в классе. И что, много сгорело?
— Да нет, несколько парт.
— И все?
— Ага. Ну, бумаги там всякие.
— Понятно.
— Твоя парта цела.
— А, ну хорошо.
— Ладно, пока.
— Пока.
Оскар положил трубку с каким-то гложущим чувством в животе. Он думал, все знают, что это он. А Юхан разговаривал с ним как ни в чем не бывало. К тому же мама говорила, что сгорел чуть ли не весь класс. Правда, она могла и преувеличить.
Оскар решил, что если кому и верить, то Юхану. По крайней мере, он все видел собственными глазами.

*

— Тьфу!
Юхан положил трубку, растерянно огляделся. Джимми покачал головой и выдул дым в окно спальни брата.
— Врать — и то не умеешь. Юхан жалобно ответил:
— Думаешь, это просто?
Джимми обернулся к Йонни, сидевшему на своей кровати, теребя кисточку покрывала.
— Че там? Полкласса выгорело?
Йонни кивнул:
— Его теперь все ненавидят.
— Ну а ты что нес?.. — Джимми снова повернулся к Юхану. — Как там сказал? «Бумаги всякие». И че, думаешь, он на это поведется?
Юхан пристыжено опустил голову:
— Я не знал, что сказать. Боялся, он что-то заподозрит, если я…
— Ладно, не бзди. Дело сделано. Теперь будем надеяться, что он придет.
Юхан переводил взгляд с одного на другого. Глаза братьев были пусты в предвкушении предстоящего вечера.
— Что вы собираетесь с ним сделать?
Джимми наклонился вперед на стуле, стряхнул с рукава случайно упавший пепел и медленно сказал:
— Он. Сжег. Все, что у нас оставалось от нашего отца. Так что вряд ли нам стоит посвящать тебя в подробности того, что мы с ним собираемся сделать. Правда?

*

Мама пришла в половине шестого. Вчерашняя ложь и недоверие все еще висели между ними холодным туманом. Мама сразу прошла в кухню и начала громыхать посудой. Оскар закрыл свою дверь, лег на кровать и уставился в потолок.
Он мог бы выйти на улицу. Во двор. В подвал. На площадь. Покататься на метро. Но не было такого места, где бы он… эх.
Он услышал, как мама подошла к телефону, набрала длинный номер. Небось папе звонит.
Оскар немного мерз.
Он натянул на себя одеяло, сел, прижавшись затылком к стене и прислушался к разговору родителей. Если бы только он мог поговорить с отцом! Но и этого он не мог. Разговоры у них никогда не складывались.
Оскар завернулся в одеяло. Вообразил себя индейским вождем, невозмутимо взирающим на мир, в то время как голос мамы становился все громче. Вскоре она уже орала, и предводитель индейцев упал на кровать, натянув на голову одеяло и заткнув уши руками.
Как же тихо в голове! Прямо космос.
Он представил, что полосы, цвета и точки, плывшие перед глазами, — это планеты и далекие солнечные системы, просторы которых он бороздит. Он сел на комету, немного полетал, спрыгнул и принялся парить в невесомости, пока с него не сдернули одеяло и ему не пришлось открыть глаза.
Над ним стояла мама. Искривленные негодованием губы. Голос — прерывистое стаккато. Она произнесла:
— Что ж, папа мне все рассказал. Про то, как он… В субботу… Что… И где же ты шлялся? А? Где ты был? Ты можешь мне ответить?
Она снова дернула за край одеяла у самого его лица. Ее шея покраснела от напряжения.
— Больше ты туда не поедешь. Никогда. Слышишь? Почему ты мне ничего не сказал? Нет, ну надо же… Вот мерзавец! Таким вообще нельзя иметь детей! Он тебя больше не увидит. Пусть сидит и нажирается сколько влезет. Слышишь? Он нам не нужен. Я…
Развернувшись, мама вышла, хлопнув дверью так, что стены затряслись. Оскар слышал, как она стала набирать тот же длинный номер, чертыхнулась, видимо пропустив цифру, и начала по новой. Через несколько секунд она снова принялась орать.
Оскар выбрался из-под одеяла, взял мешок с формой и вышел в коридор, где мама с таким жаром кричала на папу, что даже не заметила, как он напялил ботинки и, не завязав шнурки, направился к двери.
Она его окликнула, когда он уже был на лестничной площадке:
— Эй! Ты куда?
Оскар захлопнул дверь и побежал вниз по лестнице и дальше, к бассейну, шлепая болтающимися на ногах ботинками.

*

— Рогер, Преббе…
Джимми указал пластмассовой вилкой на пацанов, вышедших из метро. Порция салата из креветок, которую Йонни только что отправил в рот, застряла у него в горле, и ему пришлось лишний раз сглотнуть, чтобы не подавиться. Он вопросительно взглянул на своего брата, но внимание Джимми было обращено на двух парней, которые подвалили к киоску с хот-догами и обменялись приветствиями.
Рогер был худой, с длинными нечесаными волосами и в кожаной куртке. Его лицо было испещрено сотней крошечных кратеров, а кожа так плотно обтягивала череп, будто села при стирке. Глаза на этом лице казались неестественно большими.
На Преббе была джинсовая куртка с отрезанными рукавами, а под ней футболка, хотя на улице было всего пара градусов выше нуля. Здоровенный бык. Внушительные формы, короткий ежик. Пехотинец, потерявший форму.
Джимми что-то им сказал, кивнул, и они двинули в сторону трансформаторной будки над туннелем. Йонни прошептал:
— А зачем они здесь?
— Нам помочь, понятное дело.
— А нам что, нужна помощь?
Джимми усмехнулся и покачал головой, будто удивляясь наивности Йонни:
— А с физруком, по-твоему, как быть?
— С Авилой?
— Ну да. Думаешь, он будет просто стоять и смотреть, как мы туда вваливаемся и…
На это Йонни нечего было ответить, и он молча последовал за братом за небольшой кирпичный домик.
Рогер и Преббе топтались в тени, засунув руки в карманы. Джимми достал серебряный портсигар, открыл и протянул приятелям.
Рогер внимательно изучил шесть самокруток, лежавших в портсигаре, и со словами «О, готовые, ништяк» взял себе самую толстую и зажал ее между двумя тонкими пальцами.
Преббе поморщился, отчего стал похож на старикашек из «Маппет-шоу».
— В лежалых кайфа нет.
Джимми пододвинул портсигар ближе, ответил:
— Хорош ломаться, как целка. Я их час назад забил. Это тебе не марокканское говно, которое ты куришь. Мощняк!
Преббе запыхтел и взял самокрутку, прикурив от Рогера.
Йонни посмотрел на своего брата. Лицо Джимми резким силуэтом выделялось на фоне освещенного перрона метро. Йонни им восхищался, размышляя, сможет ли он сам когда-нибудь стать настолько крутым, чтобы говорить так Преббе: «Ломаешься, как целка».
Джимми тоже взял одну, прикурил. Скрученная папиросная бумага затлела. Он сделал глубокую затяжку, и Йонни окружил сладковатый запах, которым вечно пахла одежда брата.
Они немного покурили в тишине. Потом Рогер предложил косяк Йонни:
— Дунешь?
Йонни уже протянул было руку, но Джимми стукнул Рогера по плечу:
— Идиот. Хочешь, чтобы он таким, как ты, вырос?
— А что, было бы неплохо.
— Для тебя, может, неплохо. А для него — плохо.
Рогер пожал плечами и убрал косяк.
Когда они докурили, часы показывали половину седьмого. Джимми заговорил, нарочито артикулируя, будто каждое слово, выходившее из его рта, было сложным архитектурным сооружением.
— Короче. Это Йонни. Мой братан.
Рогер и Преббе понимающе кивнули. Джимми неловким движением взял Йонни за подбородок, повернув лицо в профиль к приятелям.
— Видали ухо? Тот ублюдок постарался. С которым мы сегодня побеседуем.
Рогер подошел, изучил ухо Йонни, причмокнул губами:
— Да, нехило он тебя.
— Экспертные мнения оставить при себе. Лучше слушайте сюда. Значит, так…

*

Решетка в коридоре между кирпичных стен была открыта. «Топ-топ» — выстукивали ботинки Оскара по полу, пока он шел ко входу в бассейн. Когда он открыл дверь, влажное тепло окутало его лицо и облако пара вырвалось в выстуженный коридор. Он поспешно вошел и закрыл дверь за собой.
Скинув ботинки, он прошел в раздевалку. Пусто. Из душевой доносились плеск воды и чей-то бас:


Besame, besame mucho.

Como si fuera esta noche la ultima vez…




Физрук. He снимая куртки, Оскар уселся на ближайшую скамью и принялся ждать. Вскоре пение и плеск прекратились, и физрук вышел из душевой кабины, обернув полотенце вокруг бедер. Грудь его оказалась заросшей черными кучерявыми волосами с легкой проседью. Оскару подумалось, что он выглядит как пришелец с другой планеты. Увидев его, Авила расплылся в широкой улыбке:
— Оскар! Значит, вылез из скорлупы!
Оскар кивнул.
— Там стало как-то… тесно.
Физрук засмеялся, почесал грудь — пальцы его исчезли в зарослях волос.
— Ты рано.
— Да, я хотел…
Оскар пожал плечами. Физрук перестал чесаться.
— Что хотел?
— Не знаю…
— Поговорить?
— Нет, я просто…
— А ну, покажись.
Физрук быстро подошел к Оскару, внимательно посмотрел ему в лицо, кивнул:
— Ага. О'кей.
— Что?
— Это был ты, — физрук указал пальцем на свои глаза, — я вижу. Бровницы горелые. Нет, как там их? Рес…
— Ресницы?
— Точно, ресницы! И тут, на волосах. Хм. Если не хочешь, чтобы кто-то знал, надо подстричь. Рес… ницы быстро растут. Понедельник — и все. Бензин?
— Денатурат.
Физрук негромко присвистнул и покачал головой:
— Очень опасно. Наверное, — физрук покрутил пальцем у его виска, — ты немножко сумасшедший. Не очень много. Чуть-чуть. Почему денатурат?
— Я… его нашел.
— Нашел? Где?
Оскар посмотрел в лицо учителя. Влажная глыба доброжелательности. И ему захотелось все рассказать. Все, от начала до конца. Он только не знал, с чего начать. Немного подождав, физрук сказал:
— Играть с огнем очень опасно. Может стать привычкой. Это нехороший метод. Гораздо лучше тренировка.
Оскар кивнул, и желание пропало. Физрук был свой человек, но он бы все равно не понял.
— Теперь переодевайся, и я покажу несколько приемов со штангой. О'кей?
Физрук повернулся, направляясь к спасательной будке. У дверей он остановился:
— И, Оскар… Ты не беспокоиться. Я никому не сказать, если ты не хочешь. Хорошо? После тренировки еще говорим.
Оскар переоделся. Когда он был готов, вошли Патрик и Хассе, два парня из шестого «А». Они поздоровались, но Оскару показалось, что они как-то уж слишком пристально на него смотрели, а когда он вышел в зал, тут же начали перешептываться за его спиной.
Оскар почувствовал себя несчастным. Он уже пожалел, что пришел. Но вскоре появился физрук, переодетый в футболку и шорты, и показал, как лучше держать штангу, фиксируя ее кончиками пальцев, и Оскар поднял целых двадцать восемь кило — на два килограмма больше, чем в прошлый раз. Физрук записал новый рекорд в свой журнал.
Вскоре появились остальные, в том числе Микке. Он улыбнулся своей многозначительной улыбкой, по которой сложно было понять: то ли он вот-вот вручит тебе подарок, то ли сделает какую-нибудь пакость.


Последнее предположение оказалось куда более верным, хотя Микке и сам еще не понимал, до какой степени.
По дороге на тренировку его нагнал Йонни, попросив сделать одну вещь и объяснив, что собирается подшутить над Оскаром. Микке согласился — пошутить он любил. К тому же во вторник у Микке сгорела целая коллекция карточек с хоккеистами, так что немного поразвлечься за счет Оскара он был не прочь.
Пока же он еще улыбался.

*

Тренировка шла своим чередом. Оскару казалось, что на него как-то странно смотрят, но стоило ему попытаться поймать чей-нибудь взгляд, как все тут же отворачивались. Больше всего ему хотелось вернуться домой.
…Не хочу…
Надо просто встать и уйти.
Но физрук все маячил возле него, то и дело подбадривая, и улизнуть никак не получалось. К тому же здесь было все-таки лучше, чем дома.
К концу тренировки Оскар так устал, что сил не осталось даже на расстройство. Он зашел в душевую, чуть отстав от других, и принялся мыться, повернувшись спиной к раздевалке. Не то чтобы это имело значение — все равно моешься голым, но…
Он немного постоял у стеклянной перегородки между душевой и бассейном, протерев ладонью окошечко в запотевшем стекле, наблюдая, как другие скачут вокруг бассейна, бегают друг за другом, перекидываются мячами. И снова его охватило то самое чувство. Даже не мысль, облеченная в слова, а нахлынувшее ощущение:
Я одинок. Я так одинок.
Тут физрук увидел его и замахал руками, приглашая искупаться. Оскар спустился по ступенькам и подошел к краю бассейна с химически-голубой водой. Прыгать ему не хотелось, так что он медленно, шаг за шагом, спустился по лесенке и погрузился в довольно холодную воду.
Микке, сидевший на краю бассейна, улыбнулся и кивнул ему. Оскар отплыл в сторону, поближе к физруку.
— Эй!
Он заметил летящий в него мяч на полсекунды позже, чем было нужно. Мяч шлепнулся в воду прямо перед ним, окатив его брызгами хлорированной воды. Глаза защипало, как от слез, и он принялся их тереть. Когда он поднял голову, перед ним стоял физрук, глядя на него с… состраданием?
Или презрением?
Может, ему показалось, но он отшвырнул в сторону мяч, качавшийся прямо перед его носом, и нырнул. Голова ушла под воду, волосы защекотали уши. Он вытянул руки, застыл, покачиваясь, на поверхности и представил, что умер.
Что теперь он так и будет качаться до бесконечности.
Что ему больше никогда не придется вставать и встречаться взглядом с теми, кто, по большому счету, желал ему только зла. Или что он сейчас поднимет голову — а мир исчез. И остался только он и необозримые водные просторы.
Но, погрузившись под воду, он различал приглушенный гул окружающего мира, и, когда поднял голову, мир, конечно же, оказался на месте — звонкий, орущий.
Микке исчез, а остальные играли в волейбол. Белый мяч летал в воздухе, выделяясь на фоне черных окон. Оскар отплыл к дальнему краю, на глубину, погрузившись в воду по самый нос, и принялся наблюдать за игрой.
Микке быстро вышел из душевой в противоположном конце бассейна и крикнул:
— Учителя к телефону!
Что-то пробормотав, физрук прошлепал вдоль бассейна к выходу. Кивнув Микке, он пошел в душевую. Последнее, что Оскар увидел, — это расплывчатый контур за запотевшим стеклом, и физрук исчез из виду.


Как только Микке вышел из душевой, они заняли свои позиции.
Йонни и Джимми проскользнули в тренажерный зал, Рогер и Преббе встали, прижавшись к стене возле входной двери. Услышав, как Микке позвал физрука, они встали на изготовку.
Негромкие шаги босых ног приблизились, миновав тренажерный зал. Несколько секунд спустя физрук Авила вошел в раздевалку и направился в кабинет. Преббе намотал на руку носок, набитый медяками, чтобы удобнее было бить. Как только физрук вошел, очутившись к нему спиной, Преббе выскочил и со всей силы ударил его по затылку.
Преббе не отличался ловкостью: физрук, похоже, что-то услышал и повернул голову так, что удар пришелся прямо над ухом. Тем не менее желаемый результат был достигнут. Авила рухнул, ударился головой о дверной косяк и застыл на полу.
Преббе уселся ему на грудь, зажав в ладони мешочек с монетами, чтобы в случае необходимости нанести еще один удар. Но необходимости, похоже, не было. Руки физрука чуть подрагивали, но он не оказывал ни малейшего сопротивления. За жизнь его Преббе не опасался. С виду вроде живой.
Подошел Рогер и склонился над распростертым телом, будто ничего подобного раньше не видел.
— Он что, турок?
— Да черт его знает. Вытаскивай ключи.
Пока Рогер выуживал связку ключей из кармана шорт Авилы, он увидел, как Йонни с Джимми вышли из качалки и направились в бассейн. Он вытащил связку и, косясь на физрука, начал подбирать ключ к замку от кабинета.
— Волосатый, как обезьяна. Сто пудов турок.
— Ладно, давай скорей.
Рогер вздохнул, продолжая искать нужный ключ:
— Для тебя же стараюсь. Чтоб тебя потом угрызения совести не мучили…
— Да мне по фиг!.. Давай скорей.
Рогер наконец подобрал нужный ключ и открыл дверь. Прежде чем войти, он кивнул на физрука и сказал:
— Может, слезешь? Он же задохнется.
Преббе слез с его груди и сел рядом со своим самодельным кастетом на изготовку, на случай если Авила вдруг что-нибудь выкинет.
Рогер обыскал карманы куртки, висевшей в кабинете, и обнаружил кошелек с тремя сотнями. В жестяной коробке на столе, где после недолгих поисков он нашел ключ, лежали десять книжечек с билетами на метро. Их он тоже положил в карман.
Да, негусто. Но ведь они здесь не ради наживы, а по дружбе.


Оскар все еще стоял в углу бассейна, пуская пузыри, когда в зал вошли Йонни с Джимми. Первой его реакцией был не страх, а негодование.
Они же в верхней одежде!
Даже ботинки не сняли, а ведь физрук всегда так тщательно следил…
Когда Джимми встал у края бассейна и оглядел зал, пришел страх. Оскар пару раз мельком встречался с Джимми, и он ему еще тогда не понравился. Теперь же было что-то в его глазах, в том, как он поворачивал голову…
Как Томми с пацанами, когда они…
Взгляд Джимми отыскал его, и Оскар, стуча зубами от страха, почувствовал себя совершенно голым. Джимми был одет, закован в броню. Оскар сидел в холодной воде, и каждый сантиметр его кожи был обнажен. Джимми кивнул Йонни, махнул рукой, и они двинулись к Оскару, каждый со своей стороны бассейна. Пока они шли, Джимми крикнул остальным:
— А ну валите отсюда! Пошли вон!
Остальные застыли или нерешительно перебирали ногами в воде. Джимми встал на краю бассейна, вытащил из кармана куртки нож, выкинул лезвие и наставил его на стайку мальчишек. Ткнул ножом в противоположную сторону бассейна.
Оскар сидел, забившись в угол и трясясь от холода, и смотрел, как другие мальчишки торопливо плыли или брели к противоположному краю бассейна, оставив его одного в воде.
Физрук… Ну где же он…
Чья-то рука вцепилась ему в волосы. Пальцы сомкнулись железной хваткой, так что заныли корни волос, и голова запрокинулась в самый угол. Над ним раздался голос Йонни.
— Вот это — мой брат, понял, гаденыш?
Он пару раз стукнул Оскара головой о край бассейна, так что вода заплескалась в ушах. Джимми подошел и присел перед ним с ножом в руках:
— Здорово, Оскар.
Захлебнувшись холодной водой, Оскар закашлялся, мелко вздрагивая. Каждое движение острой болью отдавалась в корнях волос, — пальцы Йонни сжимали их все крепче. Когда он прокашлялся, Джимми постучал лезвием ножа по кафелю пола:
— Слышь, я вот что решил. Мы, пожалуй, устроим небольшое соревнование. Сиди, не рыпайся.
Лезвие блеснуло у самого лба Оскара, когда Джимми передал нож Йонни и схватил его за волосы, сменив брата. Оскар боялся пошевелиться. Он на несколько секунд успел заглянуть в глаза Джимми и увидел в них… безумие. Столько ненависти, что страшно смотреть.
Голова его прижималась к углу бассейна. Руки бессильно болтались в воде. Ухватиться было не за что. Он поискал глазами остальных. Они толпились в торце помещения. Микке стоял дальше всех с той же самой ухмылкой, полной ожидания. Остальные выглядели не на шутку испуганными.
Ждать помощи было неоткуда.
— Значит, так… все просто. Правила элементарны. Ты остаешься под водой… скажем, пять минут. Справишься — отделаешься царапиной на щеке ну или еще где. Так, на память. Не справишься — я тебе выколю глаз. Усвоил?
Оскар высунул рот из воды. Отфыркиваясь и заикаясь, он произнес:
— Но это же… невозможно.
Джимми потрепал его по волосам.
— А это твои проблемы. Видишь те часы? Через двадцать секунд начинаем. Пять минут — или глаз. Так что давай дыши напоследок. Десять… девять… восемь… семь…
Оскар попытался оттолкнуться ногами, но ему приходилось стоять на цыпочках, чтобы не уйти под воду с головой, а рука Джимми крепко держала его за волосы, исключая возможность маневров.
Попытаться вырваться? Пять минут…
Когда он раньше ради шутки пробовал задержать дыхание под водой, у него выходило максимум три. Да и то с натяжкой.
— Шесть… пять… четыре… три…
Физрук. Наверняка он придет, прежде чем…
— Два… один… ноль!
Оскар успел схватить ртом лишь немного воздуха, прежде чем его голова ушла под воду. Он поскользнулся, и нижняя часть туловища стала всплывать на поверхность, так что подбородок оказался прижатым к груди в нескольких сантиметрах под водой. Голову его щипало от хлорки, обжигавшей лопнувшую кожу у корней волос.
Не прошло и минуты, как его охватила паника.
Он вытаращил глаза, но его окружала лишь голубизна. Стоило ему затрепыхаться в отчаянной попытке вырваться, как перед лицом начинала клубиться дымчатая розовая пелена. Без опоры любое сопротивление было бесполезным. Его ноги засучили по поверхности воды, и голубизна перед глазами всколыхнулась, переливаясь волнами света.
Изо рта вырвались пузыри, он раскинул руки в стороны, запрокинувшись на спину. Взгляд приковал холодный белый свет чуть покачивающихся ламп на потолке. Сердце стучало, как рука о стекло, и, когда он случайно хлебнул носом воды, по телу вдруг стало разливаться какое-то странное спокойствие. Но сердце стучало все сильнее, настойчивее, оно хотело жить, и он снова отчаянно забился, безуспешно ища, за что бы ухватиться.
Он почувствовал, как голова глубже уходит под воду и, как ни странно, подумал: «Уж лучше так. Чем глаз».


Через две минуты Микке всерьез задергался.
Они что, в самом деле решили?.. Он оглянулся на других пацанов, но никто из них явно не собирался вмешиваться, а сам он только сдавленно произнес:
— Йонни, да вы че…
Но Йонни, казалось, его не слышал. Он застыл на коленях у края бассейна, направив острие ножа в сторону воды, на расплывчатый белый силуэт, барахтавшийся в глубине.
Микке оглянулся на душевую. Блин, куда физрук-то подевался? Микке отошел в угол, к темной застекленной двери, ведущей в ночь, и скрестил руки на груди.
Краем глаза он заметил, как что-то упало с крыши. Кто-то принялся колотить в стеклянную дверь так, что та чуть не слетела с петель.
Встав на цыпочки, он выглянул в верхнее окно из обычного стекла и увидел маленькую девочку. Девочка подняла голову, посмотрев ему в лицо:
— Скажи: «Войди!»
— Ч-чего?..
Микке оглянулся посмотреть, что происходит в бассейне. Тело Оскара больше не дергалось, но Джимми все еще стоял, склонившись над бассейном, удерживая его голову под водой. Микке с усилием сглотнул.
Что угодно. Лишь бы это закончилось.
Девчонка опять заколотила рукой в стекло, на этот раз еще сильнее. Он вгляделся в темноту. Когда она открыла рот, обращаясь к нему, он заметил, что у нее что-то странное с зубами… И с руками…
— Скажи, что мне можно войти!
Будь что будет.
Микке кивнул, почти неслышно произнес:
— Ты можешь войти.
Девчонка отошла от двери и скрылась во тьме — на руках что-то сверкнуло, и она исчезла. Микке снова повернулся к бассейну. Джимми вытащил Оскара за голову из воды, забрал у Йонни нож, поднес к лицу Оскара, примерился.
Что-то блеснуло в окне посредине зала, и миллисекунду спустя оно разлетелось вдребезги.
Противоударное стекло разбилось не как обычное. Оно взорвалось тысячей крошечных круглых осколков, которые обрушились на край бассейна, разлетевшись по всему залу, переливаясь в воде, как мириады белых звезд.








ЭПИЛОГ






Пятница, 13 ноября


Пятница, тринадцатое…
Гуннар Холмберг сидел в пустом кабинете директора, пытаясь разобраться в своих записях.
Он целый день провел в школе Блакеберга, осматривая место происшествия и беседуя с учениками. Два криминалиста из центра и один эксперт по анализу крови из судебно-медицинской лаборатории все еще работали в бассейне.
Вчера вечером там были убиты два подростка. А третий… бесследно исчез.
Он даже успел поговорить с Мари-Луиз, классной руководительницей, выяснив, что пропавший мальчик, Оскар Эрикссон, — тот самый ученик, поднявший руку на его лекции о героине три недели назад.
Ну, много читаю…
А еще он вспомнил, что рассчитывал первым увидеть его у полицейской машины. Он бы его прокатил. Чтобы слегка поднять его самооценку. Но мальчик так и не появился.
А сейчас он пропал.
Гуннар просмотрел записи бесед с мальчишками, которые вчера были в бассейне. Их показания были более или менее единодушны, и одно и то же слово повторялось из раза в раз: ангел.
Оскара Эрикссона унес ангел.
Тот же ангел, который, согласно показаниям свидетелей, оторвал голову Йонни и Джимми Форсбергам, оставив их покоиться на дне бассейна.
Когда Гуннар рассказал об этом криминальному фотографу, при помощи подводной камеры снявшему головы на дне, тот ответил:
— В таком случае, вряд ли это ангел с небес.
Да уж…
Он посмотрел в окно, пытаясь найти разумное объяснение.
Во дворе полоскался на ветру приспущенный школьный флаг.
При допросе учеников присутствовали два психолога, так как у многих наблюдалась тревожная тенденция говорить о происшедшем слишком беспечно, словно речь шла о кино, а не о реальных событиях, — хотя мальчиков можно было понять.
Проблема заключалось в том, что эксперт по анализу крови в какой-то степени подтвердил слова мальчишек.
Траектория следов крови и сами следы были обнаружены в таких местах — на потолке и балках перекрытий, — что первым напрашивался вывод: преступление было совершено кем-то, кто умеет… летать. Именно это сейчас и требовалось объяснить. Отмести как версию.
И конечно же, они это сделают.
Учитель физкультуры лежал в больнице с сильным сотрясением мозга, и допрос пришлось отложить до завтрашнего дня. Впрочем, вряд ли он сможет добавить что-то новое.
Гуннар крепко прижал ладони к вискам, оттянув кожу так, что глаза превратились в щелочки, и уставился на свои записи.
«Ангел… крылья… оторвал голову… нож… пытались утопить Оскара… Оскар был совсем синим… зубы, как у льва… забрал Оскара…»
И единственное, что крутилось у него в голове:
Пора в отпуск.

*

— Это твой?
Стефан Ларссон, контролер на маршруте Стокгольм — Карлстад, указал на чемодан на багажной полке. Такие сейчас не часто увидишь. Настоящий кофр.
Мальчик в купе кивнул и протянул ему свой билет. Стефан пробил его.
— Тебя кто-нибудь будет встречать?
Мальчик покачал головой:
— Он только с виду тяжелый.
— Ну ладно… А что у тебя в нем, можно полюбопытствовать?
— Да так, всякая всячина.
Стефан посмотрел на часы и щелкнул щипцами в воздухе.
— К вечеру приедем.
— М-хм.
— А коробки? Тоже твои?
— Да.
— Это, конечно, не мое дело… Но как ты будешь все это вытаскивать?
— Мне помогут. Потом.
— А, тогда ясно. Ну, счастливого пути.
— Спасибо!
Стефан закрыл дверь купе и двинулся к следующему. Мальчишка, похоже, прекрасно один разберется. Если бы ему предстояло тащить такую тяжесть, вряд ли он сидел бы с таким радостным видом.
Но в молодости все по-другому.


БЛАГОДАРНОСТИ


Если бы кому-нибудь пришло в голову проверить, какая погода стояла в ноябре 1981 года, он бы обнаружил, что зима в том году была на редкость теплой. Я взял на себя смелость слегка снизить температуру.
В остальном все описанное в книге — правда, даже если на самом деле все было совсем не так.
Я также хотел бы выразить благодарность отдельным личностям.
Эва Монссон, Микель Рубсахмен, Кристофер Шегрен и Эмма Бернтссон первыми прочли исходную версию книги и внесли ценные замечания.
Ян-Улоф Весстрем прочел и не внес никаких замечаний. Но он мой лучший друг.
Арон Хаглюнд прочел, и ему так понравилось, что это придало мне смелости отправить рукопись. Спасибо.
Кроме того, хочу поблагодарить работников библиотеки Вингокерс, которые с терпением и пониманием разыскивали и заказывали необычные книги, которые мне требовались для моей работы. Маленькая библиотека с широкой душой.
И конечно же, спасибо Мие, моей жене, которая терпеливо выслушивала фрагменты книги, зачитываемые мною по мере их появления, побуждая меня переделать то, что было совсем ужасно, и улучшить то, что было сносно. Страшно вспомнить те сцены, которые остались бы в книге, если бы не она.
Спасибо вам!
Йон Лйвиде Линдквист

пыщь пыщь
я идиот, убейте меня, кто нибудь

пешы исчо!
чо остановился???

Нахуй иди говна ты кусок.

гетшеет

насрано 11666 раз

не вижу праблемы джля икологов ниновидещих чело вечество в глабальном патепленьи. чилавеки утонут, растения увиличатся, их сажрут тровоядные и тожэ увиличаца а за ниме хищнеки тожэ увиличаца и дожрут чилавеков каторые нипатонуле. и будъд девцтвеная зимля бес чилавеков.

>>
насрано 11666 раз Мебиус 2019-12-29 21:35:26 #

гетшеет

где многабуковов?!
чо астанавился?
выдохся?

Ребзя!! поддержити иво!
Ему нехватаэ мотивации!!!

Нуже книговиг! мы верим в тебя!
сри исчо!!!

1


Особняк Гарольда Гейнора стоял посреди ярко-зеленой лужайки, под сенью живописных куп деревьев. Дом сверкал в лучах жаркого августовского солнца. Мой босс, Берт Вон, остановил машину на гравиевой дорожке. Гравий был такой белый, что больше напоминал отборную каменную соль. Откуда-то доносился тихий шелест невидимой дождевальной установки. Несмотря на сильную засуху, подобной которой уже лет двадцать не бывало в Миссури, трава казалась исключительно сочной. Но довольно. Я прибыла сюда не для того, чтобы беседовать с мистером Гейнором об искусственном поливе. Я приехала, чтобы поговорить о восставших из мертвых. Не о воскресших. Я не такой мастер. Я имела в виду зомби. Шаркающих мертвецов. Разлагающиеся трупы. «Ночь опустилась на кладбище…» Вот таких зомби. Хотя, безусловно, менее колоритных, чем те, кого рисует нам Голливуд. Я аниматор. Это просто работа, как любая другая. Анимирование стало легальным бизнесом всего пять лет назад. Прежде оно было только Божьей карой, религиозной практикой или приманкой для туристов. В Новом Орлеане все так и осталось, но здесь, в Сент-Луисе, это бизнес. Причем весьма прибыльный, во многом благодаря моему боссу. Он, конечно, мошенник, прохвост, жулик, но будь я проклята, если он не знает, как делать деньги. Это хорошая черта для дельца.
Берт ростом в шесть футов и три дюйма, широкоплечий — в колледже играл в футбол, — и у него уже наметился пивной животик. Темно-синий костюм, который он носит, сшит так, чтобы этот животик скрывать. Костюм стоимостью в восемьсот долларов обязан скрыть хоть стадо слонов. Светлые волосы Берта пострижены ежиком — спустя много лет он снова в моде. Морской загар придает выразительность его физиономии, контрастируя со светлыми волосами и глазами.
Берт поправил синий в красную полоску галстук и смахнул с загорелого лба бусинку пота.
— Я слышал в новостях, что возникла идея использовать зомби на полях, загрязненных пестицидами. Это сбережет здоровье живым.
— Зомби разлагаются, Берт, и предотвратить это невозможно. К тому же они стремительно тупеют.
— Ну, это же только такая идея. По закону у мертвецов нет прав, Анита.
— Это пока.
Нехорошо оживлять мертвых, чтобы они на тебя пахали. По-моему, это очевидно, но никто меня не слушает. Наконец правительству пришлось принять меры. Собрался общенациональный комитет, состоящий из аниматоров и прочих специалистов. Мы должны были рассмотреть условия труда для зомби.
Условия труда! Они не понимают. Нельзя трупу создать приличные условия труда. Он их все равно не оценит. Зомби могут ходить и даже разговаривать, но все-таки они очень-очень мертвые.
Берт снисходительно улыбнулся. Я с трудом удержалась, чтобы не врезать по его наглой морде.
— Я знаю, что вы с Чарльзом заседали в этом комитете, — сказал Берт. — Разбирали по косточкам все тонкости этого бизнеса и изучали зомби. Тем самым вы сделали хорошую рекламу «Аниматор Инкорпорейтед».
— Я это делала не ради рекламы, — сказала я.
— Я знаю. Ты веришь в свое маленькое дело.
— Ты последний ублюдок, — сказала я с приветливой улыбкой.
Он усмехнулся в ответ:
— Я знаю.
Я только покачала головой. Берта оскорблениями не проймешь. Ему наплевать, что я о нем думаю, коль скоро я продолжаю на него работать.
Мой строгий синий жакет считался летним, но оказалось, что он не заслуживает этого звания. Стоило мне выйти из машины, как по спине у меня заструился пот.
Берт обернулся ко мне и подозрительно прищурил свои поросячьи глазки.
— У тебя с собой пистолет.
— Жакет хорошо его маскирует, Берт. Мистер Гейнор ни о чем не догадается.
Под ремешками, поддерживающими кобуру под мышкой, начал скапливаться пот. Я почувствовала, что шелковая блузка начала мокнуть на плечах. Обычно я стараюсь не совмещать шелковые вещи и оружие. Шелк становится жеваным и под ремешками собирается морщинками. Но у меня браунинг калибра девять миллиметров, и я люблю, чтобы он всегда был под рукой.
— Ну же, Анита. Вряд ли тебе понадобится пистолет среди бела дня во время визита к клиенту. — Берт говорил со мной тем покровительственным тоном, каким обычно говорят с детьми. Ну же, деточка, не упрямься, ведь это для твоего же блага.
О моем благе Берт нисколько не заботился. Он просто боялся отпугнуть Гейнора. Этот человек уже выдал нам чек на пять тысяч долларов. И это только за то, что мы приедем к нему поговорить. Подразумевалось, что если мы возьмемся за дело, которое он нам собирается предложить, мы получим еще. Кругленькую сумму. Берт был весь поглощен мыслью о гонораре. Я же была настроена скептически. В конце концов, не Берту придется оживлять трупы. Придется мне.
Но, по-видимому, Берт был прав. Средь бела дня мне пистолет не понадобится. Скорее всего.
— Ладно, открывай багажник.
Берт открыл багажник своего новехонького «вольво». Я уже снимала жакет. Босс встал передо мной, чтобы загородить от окон дома. Бог мне не простит, если кто-нибудь увидит, что я прячу в багажник пистолет. Интересно, что сделает наш клиент — запрет дверь и начнет звать на помощь?
Я обмотала ремешки вокруг кобуры с пистолетом и уложила браунинг в чистенький багажник. Оттуда пахло новой машиной — запах пластмассы и грез. Берт закрыл багажник, а я продолжала смотреть, как будто могла видеть свой пистолет.
— Ты идешь? — спросил Берт.
— Сейчас, — сказала я. Мне отчего-то не хотелось оставлять браунинг в машине. Может, это дурное предчувствие? Берт махнул мне рукой, чтобы я поторопилась.
Я пошла, осторожно шагая по гравию в своих черных лодочках на высоком каблуке. Женщины могут носить одежду самых разных оттенков, зато у мужчин удобнее обувь.
Берт уставился на дверь; улыбочка по-прежнему не сходила с его лица. Эта была его лучшая профессиональная улыбка — она так и светилась искренностью, а в светло-серых глазах искрилось радушие. Маска. Берт мог снять и надеть ее в мгновение ока. Признаваясь в убийстве собственной матери, он нацепил бы точно такую же улыбку.
Дверь отворилась, и я поняла, что Берт ошибся насчет пистолета. Росту в парне не было и шести футов, но оранжевая рубашка с короткими рукавами грозила вот-вот треснуть на его широченной груди. Черная спортивная куртка была ему явно мала, и казалось, что стоит ему сделать движение, и швы тотчас разойдутся, будто хитиновый панцирь чересчур растолстевшего насекомого. Черные джинсы-варенки хвастались тесным поясом, и оттого было похоже, что Бог, слепив этого парня, стиснул его посередине, пока глина была еще влажной. Волосы у него были очень светлые. Он молча смотрел на нас, и глаза его были пустыми и мертвыми, как у куклы. Я уловила силуэт плечевой кобуры под спортивной курткой и с трудом справилась с искушением пихнуть Берта коленкой.
То ли мой босс не заметил оружия, то ли не придал этому никакого значения.
— Привет, я — Берт Вон, а это — моя напарница, Анита Блейк. Я думаю, мистер Гейнор нас ожидает. — Берт очаровательно улыбнулся.
Телохранитель — а кем еще ему быть? — отодвинулся в сторону. Берт воспринял это как приглашение и вошел. Я вошла следом, хотя не была уверена, что мне этого хочется. Гарольд Гейнор очень богатый человек. Возможно, он нуждается в телохранителе. Возможно, кто-то ему угрожает. Или, возможно, он просто из тех, у кого хватает денег держать при себе гору накачанных мышц, независимо от того, нужно им это или нет.
А может быть, дело в чем-то еще. В чем-то таком, для чего необходимы оружие, мускулы и люди с мертвым, ничего не выражающим взглядом. Не слишком обнадеживающая мысль.
Кондиционеры работали плохо, и мы немедленно взмокли от пота. Телохранитель провел нас в длинный центральный холл, обшитый панелями из темного, дорогого на вид дерева. Узкая ковровая дорожка с восточным узором была, похоже, ручной работы.
По правую руку были тяжелые двойные деревянные двери. Телохранитель распахнул их и снова отступил в сторону, пропуская нас вперед. Это была библиотека — но я готова побиться об заклад, что ни одной из книг, что здесь находились, никто никогда не читал. От пола до потолка высились темные книжные шкафы. Книги стояли на полках в два ряда, а сами шкафы занимали все пространство вплоть до узкой лестничной площадки. Все книги были одинакового размера, все в твердых обложках приглушенных тонов, и все это вместе напоминало большой коллаж. Мебель, само собой, была обтянута красной кожей с медными заклепками.
У дальней стены сидел человек. Когда мы вошли, он улыбнулся. Это был крупный мужчина с приятным круглым лицом и двойным подбородком. Он сидел в инвалидном кресле с электроприводом, укрытый до колен пледом.
— Мистер Вон и мисс Блейк, как любезно с вашей стороны к нам приехать. — Голос его был под стать лицу — приятный и едва ли не дружеский.
В одном из кожаных кресел сидел стройный негр. В нем было больше шести футов росту, но насколько именно больше, сказать было трудно. Он развалился, вытянув перед собой скрещенные ноги. Ноги у него были длиннее моего роста. Его карие глаза изучали меня, как будто хотели запомнить, чтобы как-нибудь на досуге выставить мне оценку.
Белокурый телохранитель встал, привалившись к книжному шкафу. У него не получилось толком скрестить руки на груди, потому что куртка была слишком тугой, а мускулов — слишком много. Нельзя как следует прислониться к стене и выглядеть круто, если не скрестить при этом руки на груди. Весь эффект пропадает.
Мистер Гейнор сказал:
— Вы уже знакомы с Томми, — потом кивнул на телохранителя, который сидел в кресле. — Это Бруно.
— Вас правда так зовут или это кличка? — спросила я, глядя Бруно прямо в глаза.
Он слегка поерзал в кресле.
— Меня так зовут.
Я улыбнулась.
— А что? — спросил он.
— Просто никогда раньше не встречала телохранителя, которого бы на самом деле звали Бруно.
— Это что, смешно? — спросил он.
Я покачала головой. Бруно. Бесперспективный малый. Все равно что девочку назвать Венерой. Все Бруно должны быть телохранителями. Это закон. Или полицейскими? Не-е, это имя для нехорошего парня. Я опять улыбнулась.
Бруно выпрямился в кресле одним плавным движением. Он не носил оружия, насколько я могла заметить, но оружие ему заменяла внешность. Осторожно, опасность, — говорил он всем своим видом. Берегись.
Наверное, мне не стоило улыбаться.
Тут вмешался Берт:
— Анита, уймись. Приношу свои извинения, мистер Гейнор… Мистер Бруно. У мисс Блейк довольно своеобразное чувство юмора.
— Не извиняйся за меня, Берт. Я этого не люблю, — не пойму, чего он так переживает. Я не сказала ничего оскорбительного — вслух.
— Ну, ну, — проговорил мистер Гейнор. — Не надо ссориться. Правда, Бруно?
Бруно покачал головой и хмуро уставился на меня — но не сердито, а скорее озадаченно.
Берт бросил на меня злобный взгляд, потом с улыбкой повернулся к человеку в инвалидном кресле.
— Итак, мистер Гейнор, насколько я знаю, вы человек занятой. Так какого именно возраста зомби вам требуется оживить?
— Вот человек, который переходит прямо к делу. Мне это по душе. — Гейнор замолчал, глядя на дверь. В комнату вошла женщина.
Она была высокая, длинноногая, белокурая, с васильково-синими глазами. Розовое шелковое платье, если это можно назвать платьем, облегало ее фигуру ровно настолько, чтобы скрыть то, что требуют скрыть приличия, но оставить очень немного для воображения. Чулок она не носила, и потому ее длинные ножки в розовых туфельках на шпильках казались бледными. Она прошла по ковру; все мужчины в комнате следили за ней — и она это знала.
Она откинула голову и засмеялась, но почему-то беззвучно. Ее лицо осветилось, губы шевельнулись, глаза заискрились, но все в абсолютной тишине, словно кто-то выключил звук. Она прижалась бедром к Гейнору и положила руку ему на плечо. Он обнял ее за талию, и от этого ее и без того короткое платье задралось еще на дюйм.
Интересно, может ли она сесть в этом платье так, чтобы при этом не ослепить всех вокруг? Не-е.
— Это Цецилия, — сказал Гейнор. Женщина лучезарно улыбнулась Берту, и от нового взрыва беззвучного смеха у нее в глазах опять запрыгали искорки. Она посмотрела на меня; ее взгляд споткнулся, а улыбка поскользнулась. На мгновение в ее глазах мелькнула неуверенность. Гейнор погладил ее по ноге. Улыбка вновь стала устойчивой. Цецилия приветливо кивнула нам с Бертом.
— Я хочу, чтобы вы оживили тело возраста двухсот восьмидесяти трех лет, — сказал Гейнор.
Я лишь таращилась на него и думала, соображает ли он, о чем просит.
— Хм, — сказал Берт. — Это же почти триста лет. Очень много для превращения в зомби. Большинство аниматоров вообще не смогли бы этого сделать.
— Это мне известно, — сказал Гейнор. — Именно поэтому я пригласил мисс Блейк. Она это сделать может.
Берт поглядел на меня. Я никогда не оживляла такое старье.
— Анита?
— Могу, — сказала я. Берт с довольным видом улыбнулся Гейнору. — Но не буду.
Берт медленно, без улыбки, повернулся снова ко мне.
Гейнор все еще улыбался. Телохранители не шелохнулись. Цецилия продолжала нежно смотреть на меня, и глаза ее при этом ничего не выражали.
— Миллион долларов, мисс Блейк, — сказал Гейнор своим тихим приятным голосом.
Я заметила, как Берт сглотнул и вцепился пальцами в подлокотники кресла. Для Берта деньги — то же, что для других секс. И сейчас, вероятно, у него стоял как никогда.
— Вы понимаете, о чем просите, мистер Гейнор? — поинтересовалась я.
Он кивнул.
— Я предоставлю вам белого козленка. — Его голос оставался таким же приятным, и он продолжал улыбаться. Только глаза его потемнели, а взгляд стал алчным, нетерпеливым.
Я встала.
— Пойдем, Берт, нам пора.
Берт схватил меня за руку.
— Анита, сядь, пожалуйста.
Я смотрела на его руку, пока он меня не отпустил. Его очаровательная маска соскользнула, и под ней я увидела гнев; потом он снова стал деловым и любезным.
— Анита, это щедрое предложение.
— Белый козленок — эвфемизм, Берт. Он означает человеческую жертву.
Мой босс поглядел на Гейнора, затем опять на меня. Он знал меня достаточно хорошо, чтобы поверить мне, но он не хотел верить.
— Не понимаю, — сказал он.
— Чем старше зомби, тем больше должна быть смерть, чтобы его оживить. По прошествии нескольких веков единственной «достаточно большой» является смерть человека, — пояснила я.
Гейнор больше не улыбался. Взгляд его потемневших глаз был прикован ко мне. Цецилия по-прежнему смотрела на меня нежно, почти с улыбкой. Интересно, за этими васильковыми глазками есть кто-нибудь дома?
— Неужели вы хотите говорить об убийстве в присутствии Цецилии? — спросила я.
Гейнор расплылся в улыбке — дурной признак в таких ситуациях.
— Она не понимает ни слова из нашего разговора. Цецилия — глухонемая.
Я уставилась на него, и он кивнул, подтверждая свои слова. Цецилия глядела на меня все так же нежно. Мы говорим о человеческом жертвоприношении, а она об этом даже не подозревает. Если она и умеет читать по губам, то очень хорошо это скрывает. Я понимаю, что даже калека — пардон, человек с физическими недостатками — может попасть в дурную компанию, но мне все равно это не нравится. — Ненавижу женщин, которые постоянно болтают, — сказал Гейнор.
Я покачала головой:
— Ни за какие деньги не стану работать на вас.
— Разве ты не можешь просто убить несколько животных вместо одного? — спросил Берт. Берт — очень хороший менеджер. И ни черта не смыслит в оживлении мертвецов.
Я поглядела ему прямо в глаза.
— Нет.
Берт просто прирос к креслу. Перспектива потерять миллион долларов, очевидно, причиняла ему настоящую, физическую боль, но он этого не показал. Синьор Корпоруччо Негоцианти.
— Должен быть какой-то способ, — сказал он. Голос его оставался спокойным, на губах играла профессиональная улыбка. Он все еще пытался делать бизнес. Мой босс не понимал, что здесь происходит.
— Может быть, вы знаете другого аниматора, который сумел бы оживить такого старого зомби? — спросил Гейнор.
Берт поглядел на меня, потом в пол, потом на Гейнора. Профессиональная улыбка исчезла. Теперь он сообразил, что мы говорим об убийстве. Любопытно, есть ли для него какая-то разница?
Меня всегда занимало, где Берт проводит границу. Вот сейчас я это и выясню. Сам факт, что я не знала, откажется ли он от подобной сделки, уже многое говорит о моем боссе. — Нет, — тихо сказал Берт, — таких я не знаю и боюсь, что сам тоже не могу ничем вам помочь, мистер Гейнор.
— Если дело в деньгах, мисс Блейк, я могу увеличить гонорар.
По спине Берта прошла судорога. Бедный Берт; все же ему удалось скрыть свои чувства. Очко в его пользу.
— Я не убийца, Гейнор, — сказала я.
— А я слышал другое, — сказал мне блондинистый Томми.
Я поглядела на него. Глаза у него были по-прежнему пустые, как у куклы.
— Я не убиваю людей за деньги.
— Вы убиваете вампиров за деньги, — сказал он.
— Я исполняю приговор. Это законная казнь, и я это делаю не ради денег, — сказала я.
Томми покачал головой и отодвинулся от стены.
— Я слышал, что вам нравится протыкать вампиров осиновым колом. И вас не слишком беспокоит, сколько человек придется убить, чтобы до них добраться.
— Мои источники сообщают, что раньше вы уже убивали людей, мисс Блейк, — добавил Гейнор.
— Только в пределах необходимой самообороны, Гейнор. Я не совершаю убийств.
Берт уже успел встать. — Я думаю, нам действительно пора идти, — сказал он.
Бруно поднялся одним текучим движением; его большие черные руки слегка напряглись. Я готова была поспорить, что он владеет каким-то из боевых искусств.
Томми отвел в сторону полу своей спортивной куртки и продемонстрировал пистолет, совсем как герой из старых фильмов про сыщиков. Это был «магнум-357». Может проделать в человеке большую дыру.
Я просто стояла и смотрела на них. А что мне еще оставалось? Возможно, я справилась бы с Бруно, но у Томми был пистолет. У меня — нет. Это решило спор.
Они обращались со мной так, словно я была очень опасна. При моих пяти футах и трех дюймах я не так уж внушительно выгляжу. Стоит оживить парочку мертвецов и убить несколько вампиров, и люди уже считают тебя чудовищем. Иногда это очень обидно. Но сейчас… Это дает мне шанс.
— Вы и впрямь думаете, что я пришла сюда без оружия? — спросила я. Мой голос звучал чрезвычайно сухо.
Бруно посмотрел на Томми. Тот пожал плечами:
— Я ее не лапал.
Бруно фыркнул.
— И все-таки у нее нет оружия, — сказал Томми.
— Готов поставить на это свою жизнь? — спросила я. При этом я улыбнулась и очень медленно завела руку за спину. Пусть подумают, что у меня сзади на поясе кобура. Томми сразу же подобрался и потянулся к пистолету. Если он достанет его, мы покойники. А если Берт уцелеет, я буду являться ему по ночам.
— Не надо, — сказал Гейнор. — Нет необходимости кого-то убивать, мисс Блейк.
— Не надо, — согласилась я. — Действительно, нет такой необходимости. — Я постаралась унять сердцебиение и убрала руку от воображаемого пистолета. Томми убрал руку от настоящего. Вот и умнички.
Гейнор опять улыбнулся, как милый безбородый Санта-Клаус.
— Вы, конечно, понимаете, что обращаться в полицию будет бесполезно.
Я кивнула.
— У нас нет доказательств. Вы даже не сказали, кого хотите воскресить из мертвых и почему.
— Получится ваше слово против моего, — сказал он.
— И я уверена, что у вас куча друзей в высших инстанциях, — говоря это, я улыбнулась.
Его улыбка стала еще шире, и на жирных щечках образовались ямочки.
— Разумеется.
Я повернулась спиной к Томми и к его пистолету. Берт последовал моему примеру. Мы вышли на улицу, в ослепительный летний зной. Берт был несколько потрясен. В эту минуту я испытывала к нему что-то вроде симпатии. Приятно узнать, что и у Берта есть свои рамки, что есть вещи, которых он не будет делать даже за миллион долларов. — Они правда стали бы в нас стрелять? — спросил он. Голос его звучал буднично и был более твердым, чем взгляд немного остекленевших глаз. Крутой Берт. Он открыл багажник, не дожидаясь, пока я попрошу. — С учетом того, что имя Гарольда Гейнора записано в нашем ежедневнике и есть в компьютере? — Я взяла свой пистолет и нацепила кобуру. — Не зная, кому мы сказали об этой поездке? — Я покачала головой. — Слишком рискованно. — Тогда почему ты сделала вид, что у тебя пистолет? — Берт смотрел мне прямо в глаза, и я впервые увидела на его лице неуверенность. Старым денежным мешкам подавай слова утешения, ну а я не такая неженка. — Потому, Берт, что я могла и ошибаться.

2


Магазин свадебных принадлежностей находился на Сент-Петерс, сразу за Семидесятой Западной. Он назывался «Первое плавание». Мило. С одной стороны у него была пиццерия, с другой — салон красоты «Темная ночь». Окна салона были затемнены и обведены кроваво-красным неоном. Здесь любой желающий мог постричься и сделать маникюр у вампира. Вампиризм был юридически признан в Соединенных Штатах всего два года назад. Мы до сих пор единственная страна в мире, где он разрешен законом. Не спрашивайте меня; я за это не голосовала. Существует даже движение за то, чтобы дать вампирам избирательные права. Налоги, мол, плати, а своих представителей иметь не моги, и все такое.
Два года назад, если кому-нибудь досаждал вампир, я шла и всаживала сукину сыну в грудь осиновый кол. Теперь я должна была получить ордер на выполнение приговора. А без него мне предъявили бы обвинение в убийстве, если бы поймали. Как я тоскую по старым добрым временам!
В витрине свадебного магазина стоял белокурый манекен, утопающий в белом кружеве. Я не большая поклонница кружев, или мелкого жемчуга, или блесток. Особенно блесток. Я дважды ходила с Кэтрин в этот магазин, чтобы помочь ей выбрать свадебное платье. Но нетрудно было догадаться, что толку от меня не было никакого. Мне не понравилось ни одно.
Кэтрин была моей лучшей подругой, иначе я бы сроду сюда не пришла. Она говорит, что если я когда-нибудь выйду замуж, то изменю свое мнение. Но я уверена, что любовь не вызывает полной потери хорошего вкуса. Если однажды я куплю себе платье с блестками, кто-нибудь, пристрелите меня, пожалуйста.
Я бы также никогда не остановила свой выбор на тех платьях, что Кэтрин выбрала для дам, но тут уж я сама виновата, поскольку, когда обсуждался этот вопрос, я занималась совсем другими вещами. У меня было слишком много работы, и вообще я ненавижу ходить по магазинам. Итак, пришлось выбросить 120 долларов плюс налог на вечернее платье из розовой тафты. Выглядело оно так, будто сбежало со школьного бала для старшеклассников.
Я вошла в прохладную тишину свадебного магазина, и мои шпильки увязли в таком светлом сером ковре, что он казался почти белым. Миссис Кассиди, управляющая, сразу меня увидела. Ее улыбка на мгновение померкла, но потом она взяла себя в руки. Она улыбнулась мне, храбрая миссис Кассиди.
Я улыбнулась в ответ; мне так же, как ей, предстоящий час большой радости не сулил.
Миссис Кассиди где-то между сорока и пятьюдесятью; фигура у нее ладная, рыжие волосы — такие темные, что они кажутся почти коричневыми — она закалывает во французский узел, как некогда носила Грейс Келли. Она поправила очки в золотой оправе и сказала:
— Я вижу, мисс Блейк пришла для последней примерки.
— Очень надеюсь, что для последней, — сказала я.
— Ну что ж, мы думали над… проблемой. И кажется, кое-что все-таки придумали. — Позади ее стола имелась маленькая комнатка. Она полностью была заставлена стойками, на которых висели закрытые пластиковыми чехлами платья. Миссис Кассиди вытащила мое розовое платье из вороха его близнецов и, перекинув через согнутую руку, повела меня к раздевалкам. Спину она держала очень прямо. Готовилась к новому сражению. А мне даже не нужно было готовиться, я всегда готова дать бой. Но спор с миссис Кассиди по поводу изменений в наряде не шел ни в какое сравнение со стычкой, допустим, с Томми и Бруно. Там все могло кончиться очень печально, но тем не менее пронесло. Гейнор их отозвал — на сегодня, как он сказал.
Что именно это значит? Полагаю, ответ очевиден. Я оставила Берта в офисе: он все еще был потрясен нашим конфликтом с вооруженными парнями. До сих пор ему не приходилось иметь дела с грязной стороной нашего бизнеса. С той стороной, где прибегают к насилию. Нет, эту сторону видели только я, или Мэнни, или Джемисон, или Чарльз. Мы, аниматоры из «Аниматор Инкорпорейтед», выполняли всю грязную работу. Берт же сидел в своем милом спокойном кабинете и посылал к нам клиентов и неприятности. Так было до сегодняшнего дня.
Миссис Кассиди повесила платье на крючок в одной из кабинок для переодевания и ушла. Прежде чем успела скрыться внутри, открылась другая кабинка, и оттуда вышла Кейси, девочка, которая на свадьбе должна была осыпать Кэтрин и ее жениха цветами. Ей было восемь лет, и она с негодованием сопела. За ней вышла ее мать, все еще в деловом костюме. Элизабет («зовите меня Элси») Марковиц была высокая, стройная, черноволосая, смуглая — и к тому же еще адвокат. Она работала вместе с Кэтрин и тоже была приглашена на свадьбу.
Кейси напоминала уменьшенную смягченную копию своей матери. Девочка заметила меня первой и сказала:
— Привет, Анита. Правда ведь, дурацкое платье?
— Ну же, Кейси, — сказала Элси, — это красивое платье. Такие чудесные розовые воланчики.
Мне это платье напоминало петунью, выращенную на стероидах. Я сняла жакет и попыталась нырнуть в кабинку, не дожидаясь, пока мне придется высказать свое мнение вслух.
— Это настоящий пистолет? — спросила Кейси.
Я и забыла, что он все еще при мне.
— Да, — сказала я.
— Ты, что ли, из полиции?
— Нет.
— Кейси Марковиц, ты задаешь слишком много вопросов. — Мать увела ее подальше, бросив мне смущенную улыбку. — Простите нас, Анита.
— Да мне-то что, — сказала я.
Через минуту я уже стояла на небольшом возвышении посредине почти правильного круга зеркал. С соответствующими розовыми туфельками на высоком каблуке платье по крайней мере стало нормальной длины. Маленькие рукава буфф были приспущены так, чтобы плечи оставались открытыми. В этом платье видны почти все мои шрамы.
Самый свежий шрам еще не до конца зажил и выделялся розовой полосой на моем правом предплечье. Но это была всего лишь ножевая рана. По сравнению с другими моими рубцами этот на редкость чистенький и аккуратный. Ключица и левая рука у меня были сломаны, когда в них вцепился вампир и, как собака, вырвал зубами клок мяса. Еще у меня есть крестовидный след от ожога на левом предплечье. Изобретательные ребята, служившие одному вампиру, считали, что это будет забавно. Я не разделяла их мнения.
Одним словом, я смахивала на невесту Франкенштейна, собравшуюся на карнавал. Что ж, возможно, это не так уж плохо, но миссис Кассиди была другого мнения. Она полагала, что шрамы будут отвлекать людей от моего платья, от свадебной церемонии и от невесты. Но Кэтрин, сама невеста, была непреклонна. Она считала, что я заслуживаю того, чтобы быть на свадьбе, потому что мы с ней лучшие подруги. И вот я плачу хорошие деньги ради того, чтобы надо мной поглумились остальные гости. Должно быть, мы и впрямь хорошие подруги.
Миссис Кассиди вручила мне пару длинных розовых атласных перчаток. Я натянула их, с трудом протиснув пальцы в крошечные отверстия. Никогда не любила перчаток. В них у меня возникает такое чувство, будто я щупаю мир через занавеску. Но эти яркие розовые штуковины скрывали мои руки. Все шрамы исчезли. Хорошая девочка. Так держать.
Управляющая поправила на мне пышную атласную юбку, глядя на мое отражение в зеркале.
— Ну вот. — Она коснулась длинным накрашенным ногтем обведенных помадой губ. — Кажется, я придумала, чем можно скрыть это, э-э… мм-м… — Она сделала неопределенный жест в мою сторону.
— Шрам на ключице? — подсказала я.
— Да, — с облегчением кивнула она.
Только тут до меня дошло, что миссис Кассиди еще ни разу не произнесла слово «шрам». Как будто оно было непристойным или грубым. Я улыбнулась самой себе в кольце зеркал. Но смех тут же застрял у меня в горле.
Миссис Кассиди держала в руках нечто из розовой ленты и искусственных белых цветов. Мне стало жутко.
— Что это? — спросила я.
— Это, — сказала она, подступая ко мне, — решение нашей проблемы.
— Хорошо, но что это?
— Ну, это воротник, элемент декора.
— Я должна надеть его на шею?
— Да.
Я покачала головой:
— Так не пойдет.
— Мисс Блейк, я испробовала все, чтобы скрыть этот, эту… отметину. Шляпы, прически, просто ленточки, корсажи… — Она в прямом смысле слова уронила руки. — Я исчерпала всю свою фантазию.
Вот в это я могла поверить. Я глубоко вздохнула.
— Я вам сочувствую, миссис Кассиди, честное слово. Я для вас как чирей на заднице.
— Я бы никогда так не сказала.
— Знаю, поэтому и говорю за вас. Но это — самая уродливая штуковина, какую я видела в этой жизни. — Если у вас, мисс Блейк, есть предложение получше, я вся внимание. — Она скрестила руки на груди; освистанный мной «элемент декора» доходил ей почти до талии.
— Он же огромный, — отбивалась я.
— Он скроет ваш… — она поджала губы, — шрам.
Я испытала большое желание ей поаплодировать. Она все-таки произнесла это грязное слово. Были ли у меня предложения получше? Нет. Не было. Я вздохнула.
— Наденьте его на меня. По крайней мере я должна посмотреть, что получится.
Она улыбнулась.
— Пожалуйста, приподнимите волосы.
Я сделала, как мне было велено. Она нацепила мне на шею свое изобретение. От кружев у меня сразу все зачесалось, ленты щекотались как черти, и я даже не хотела смотреть в зеркало. Я медленно подняла глаза и уставилась на свое отражение.
— Слава Богу, что у вас длинные волосы. Я вам их уложу перед свадьбой, и это поможет камуфляжу.
Штука, обвивавшая мою шею, напоминала нечто среднее между собачьим ошейником и самой большой в мире манжетой. Розовые бантики торчали у меня из шеи, как опята из пня. Это было отвратительно, и никаким количеством причесок и укладок невозможно было ничего исправить, однако шрам был полностью закрыт, просто как будто его и не было. Чудеса!
Я только покачала головой. Что я могла сказать? Миссис Кассиди приняла мое молчание за согласие. Плохо она меня знает. Тут зазвонил телефон и спас нас обеих.
— Я на минутку, мисс Блейк. — Она бесшумно удалилась. Толстый ковер приглушил стук ее высоких каблуков.
А я осталась стоять и пялиться на себя в зеркало. Волосы и глаза у меня почти одного оттенка — волосы черные, а глаза такого темного тона, что кажутся черными, хотя на самом деле карие. Этим я пошла в свою латинскую мать. Но кожа у меня бледная — результат вмешательства германской крови отца. Если меня слегка подкрасить, я буду мало чем отличаться от фарфоровой куклы. Наденьте на меня пухлое розовое платье, и я буду казаться тонкой, изящной, миниатюрной. Вот черт!
Все остальные женщины из приглашенных на свадьбу выше меня на несколько дюймов. Возможно, кому-то из них такое платье действительно будет к лицу. Но что-то мне в это не верится.
Для пущего унижения мы все должны будем надеть нижнюю юбку с обручем. Я напоминала себе иллюстрацию к роману «Унесенные ветром».
— Ну вот, вы замечательно выглядите. — Вернулась миссис Кассиди. Она сияла улыбкой.
— У меня такое чувство, будто меня воткнули в торт, — сказала я.
Ее улыбка несколько померкла. Она сглотнула.
— Вам не нравится моя последняя идея, — сказала она, словно уличая меня в преступлении.
Из раздевалки вышла Элси Марковиц. За ней плелась хмурая Кейси. Я-то понимала, каково ей.
— О, Анита, — пропела Элси, — вы выглядите просто восхитительно.
Чудесно. «Восхитительно» — как раз то, что я хотела услышать.
— Спасибо.
— Особенно мне нравятся бантики у вас на шее. Мы все наденем такие, вы знаете?
— Что ж, я вам сочувствую, — сказала я.
Она нахмурилась.
— Мне кажется, они только подчеркивают красоту платья.
Теперь была моя очередь нахмуриться.
— Вы это серьезно?
Элси, казалось, была немного озадачена.
— Ну конечно. Вам ведь нравится платье?
Я решила не отвечать, чтобы не дай Бог кого-нибудь не шокировать. Ясное дело, чего еще ждать от женщины, у которой совершенно нормальное имя — Элизабет, — но она предпочитает, чтобы ее называли коровьей кличкой?
— Это действительно самая последняя вещь, которую мы можем использовать для камуфляжа, миссис Кассиди? — спросила я.
Она кивнула — один раз и очень твердо.
Я вздохнула, и она улыбнулась. Победа была на ее стороне, и она это знала. А я знала, что меня ждет поражение, еще в тот момент, когда увидела платье; но если мне суждено проиграть, я намерена как можно дороже продать свою шкуру.
— Хорошо. Дело сделано. Деваться некуда. Я надену это.
Миссис Кассиди просияла. Элси улыбнулась. Кейси ухмыльнулась. Я поддернула юбку с обручем повыше и сошла с возвышения. Обруч качался как колокол, а я была вместо языка.
Зазвонил телефон. Миссис Кассиди пошла отвечать, и с каждым шагом настроение у нее все улучшалось, сердце пело, ведь больше я в ее магазин не приду. Какая радость.
Я пыталась протиснуться в своей широкой юбке сквозь узкую дверь, которая вела к примерочным, когда она меня позвала:
— Мисс Блейк, это вас. Сержант Сторр из полиции.
— Видишь, мама, я же тебе говорила, что она работает в полиции, — сказала Кейси.
Я не могла объяснить ей, где я работаю, потому что Элси когда-то просила меня этого не делать. Она считала, что Кейси еще мала, чтобы знать об аниматорах и убийствах вампиров и зомби. Можно подумать, есть такие дети, которые не знают, что на свете существуют вампиры. Про вампиров уже лет десять как говорят в каждом недельном выпуске новостей.
Я пыталась прижать трубку к левому уху, но проклятые цветы мне помешали. Зажав телефон между плечом и шеей, я завела руки назад, чтобы расстегнуть воротник.
— Привет, Дольф, что там у тебя?
— Сцена убийства. — У него был приятный голос, как у оперного тенора.
— Какая еще сцена убийства?
— Грязная.
Я наконец стянула с себя воротник и тут же выронила трубку.
— Анита, ты куда пропала?
— Да тут у меня кое-какие сложности с гардеробом.
— Чего?
— Не важно. А я зачем тебе понадобилась?
— Не знаю, кто этот убийца, но он не человек.
— Вампир?
— Ты специалист по немертвым. Именно поэтому я хочу, чтобы ты приехала, посмотрела.
— Хорошо, давай адрес, я немедленно буду. — На полочке лежал блокнот с бледно-розовыми листками, на которых были нарисованы сердечки. На конце шариковой ручки был купидончик. — Сент-Чарльз? Так я от вас всего в пятнадцати минутах езды.
— Хорошо. — Он повесил трубку.
— И тебе тоже до свидания, Дольф. — Это я сказала уже в тишину, просто для того, чтобы последнее слово осталось за мной. Я вернулась в маленькую комнатку, чтобы переодеться.
Мне предложили сегодня миллион долларов за то, чтобы я убила человека и оживила зомби. Потом эта последняя примерка в свадебном салоне. Теперь еще сцена убийства. Грязная, сказал Дольф. Похоже, у меня нынче будет очень насыщенный рабочий день.

3


Грязная, так Дольф это назвал. Мастер преуменьшать. Кровь была всюду, белые стены были забрызганы ею, словно кто-то разбил о них несколько банок с алой краской. В углу стояла светлая кушетка с причудливыми коричневыми и золотыми цветочками на обивке. Она была наполовину покрыта простыней. Вся простыня была темно-красной. Яркий квадрат солнечного света падал сквозь чисто вымытое, сверкающее окно. В солнечном свете кровь сделалась вишнево-красной и глянцевитой.
Свежая кровь на самом деле куда ярче, чем нам показывают в кино и по телевизору. В больших количествах. Настоящая кровь — в больших количествах — такая же яркая, как пожарная машина, но темно-красный на экране выглядит лучше. В самый раз для реализма.
Но только свежая кровь бывает красной, истинно красной. Эта кровь была уже старой и должна была поблекнуть, но луч летнего солнца вернул ей свежесть и блеск.
Я с трудом сглотнула и сделала глубокий вдох.
— Что-то ты какая-то зеленая, Блейк, — сказал голос у самого моего локтя.
Я так и подпрыгнула, и Зебровски засмеялся:
— Напугал я тебя?
— Нет, — соврала я.
В детективе Зебровски приблизительно пять футов росту; вьющиеся черные волосы, начинающие седеть, карие глаза, спрятанные под дымчатыми очками. Его коричневый костюм был слегка помят; на желтом галстуке красовалось пятно, которое он, вероятно, посадил за завтраком. Зебровски ухмыльнулся. Он мне всегда ухмылялся.
— Признайся, Блейк, я тебя уел. Наша крутая потрошительница вампиров собирается облевать останки жертв?
— Я смотрю, ты опять поправился, Зебровски?
— О, я убит, — простонал он и, прижав руки к груди, слегка пошатнулся. — Только не говори, что ты не хочешь моего тела так же, как я хочу твоего.
— Отстань, Зебровски. Где Дольф?
— В хозяйской спальне. — Зебровски уставился на сводчатый потолок с круглым окошком. — Если б мы с Кэти могли позволить себе такую хату…
— Угу, — откликнулась я. — Симпатичный домик.
Я вновь перевела взгляд на покрытую простыней кушетку. Простыня лежала на том, что было под нею, словно салфетка, брошенная на лужу пролитого сока. В этой картине было что-то не так. Внезапно я поняла, что именно: выпуклость была слишком мала для целого человеческого тела. Чей бы труп там ни лежал, ему не хватало частей.
Комната покачнулась. Я отвела взгляд и судорожно сглотнула. Прошло много месяцев с тех пор, как мне в последний раз вдруг стало дурно при виде сцены убийства. Хорошо, хоть кондиционер работает. В жару запах становится еще отвратительнее.
— Эй, Блейк, я вижу, ты хочешь выйти? — Зебровски взял меня за руку, будто собирался отвести к двери.
— Спасибо, но я в полном порядке. — Я смотрела прямо в его младенческие карие глазки и врала. Он знал, что я вру. Я далеко не в полном порядке, но буду.
Он отпустил мою руку и насмешливо отдал мне честь.
— Люблю крутых девчонок.
Против воли я улыбнулась.
— Иди к черту, Зебровски.
— Конец коридора, последняя дверь слева. Ты найдешь Дольфа там.
Он ввинтился в толпу. Сцена убийства всегда привлекает людей больше, чем нужно — не зевак, нет: чиновники в штатском, техники, парни с видеокамерами. Вот и сейчас дом напоминал пчелиный рой, полный бешеного движения и суеты.
Я прорезала себе путь сквозь толпу. Моя закатанная в пластик личная карточка болталась у меня на лацкане темно-голубого жакета. Это для того, чтобы полиция знала, что я на их стороне, а не просто прошмыгнула внутрь. И еще, чтобы было спокойнее носить оружие в толпе полицейских.
Я протолкалась мимо кучки людей, которые образовали пробку у двери в середине коридора. До меня донеслись отрывочные фразы: «Боже, смотри, сколько крови… А тело еще не нашли?.. Ты хочешь сказать, то, что от него осталось?.. Нет».
Я протиснулась между двумя копами. Один недовольно крикнул:
— Эй! Полегче!
Перед последней дверью по левую руку было свободно. Не знаю, как Дольф этого добился, но в комнате он был один. А может, полиция просто только что здесь закончила.
Он стоял на коленях в центре светло-коричневого ковра, положив свои толстые руки в хирургических перчатках на бедра. Его черные волосы были пострижены так коротко, что уши торчали по обе стороны его большой грубой физиономии, как две витые раковины. Увидев меня, он поднялся. При росте почти в шесть футов восемь дюймов Дольф обладал телосложением борца. Кровать с балдахином у него за спиной внезапно сделалась маленькой.
Дольф возглавлял новейшее подразделение полиции — отряд охотников за привидениями. Официально оно называлось «Специальная Команда по Расследованию и Урегулированию Таинственных Инцидентов», СКРУТИ. Эти ребята занимались любыми преступлениями, связанными со сверхъестественным. Сюда обычно ссылали всех неугомонных. Я не удивлялась, что Зебровски включили в эту команду. У него было странное и беспощадное чувство юмора. Но Дольф — Дольф был просто образцовым полицейским. Мне всегда представлялось, что он оскорбил кого-то из вышестоящих, оскорбил своей слишком хорошей работой. Только в это я еще могла поверить.
На ковре возле него лежало еще что-то, укрытое простыней.
— Анита.
Он всегда так говорит — одно слово за раз.
— Дольф, — сказала я.
Он опять опустился на колени между кроватью с балдахином и пропитанной кровью простыней.
— Ты готова?
— Я знаю, что ты молчун, Дольф, но ты не мог бы сказать, что именно я должна высматривать?
— Я хочу знать, что ты увидишь, а не то, что я тебе подскажу.
Для Дольфа это была целая речь.
— Ладно, — сказала я. — Приступим.
Он откинул простыню. Я стояла и смотрела — но все, что я видела, это большой кусок окровавленного мяса. Это могло быть все что угодно: говядина, конина или оленина. Но труп человека? Только не это.
Мои глаза видели, но мозг отказывался воспринимать. Я присела на корточки, подоткнув юбку. Ковер под ногами захлюпал, словно его промочило дождем, только это был не дождь.
— У тебя не найдется еще пары перчаток? Я свой комплект оставила в конторе.
— В правом кармане. — Дольф поднял руки над головой. — Только возьми сама. Моя жена ненавидит сдавать в химчистку одежду с пятнами крови.
Я улыбнулась. Удивительно. Впрочем, чувство юмора порой просто необходимо. Мне пришлось перегнуться через останки. Я вытащила пару хирургических перчаток, растягивающихся на любой размер. В этих перчатках всегда такое ощущение, будто внутри порошок. Больше похоже на презервативы для рук, чем на перчатки.
— Если я потрогаю, не уничтожу никаких улик?
— Нет.
Я потыкала останки двумя пальцами. Ощущение такое, будто потрогал кусок свежей говядины. Хорошее, упругое мясо. Я ощупала обломки костей и ребер. Ребра. Внезапно я осознала, на что я смотрю. Часть человеческой грудной клетки. Там, где к плечу должна присоединяться рука, торчала белая кость. И все. Больше ничего. Я вскочила слишком поспешно и споткнулась. Ковер под ногами хлюпнул.
В комнате внезапно стало очень жарко; я отвернулась от тела и уставилась на комод. Зеркало на нем было так густо забрызгано кровью, что казалось, будто кто-то покрыл его толстым слоем лака для ногтей. Спелая Вишня, Карнавальный Алый, Яблоко в Карамели.
Я закрыла глаза и очень медленно досчитала до десяти. Когда я снова открыла их, в комнате стало прохладнее. Только сейчас я заметила, что под потолком крутится вентилятор. Я была в полном порядке. Отважная потрошительница вампиров. Хор-рошо.
Дольф ничего не сказал, когда я снова опустилась на колени перед останками. Он даже не взглянул на меня. Хороший парень. Я постаралась быть объективной и увидеть все, что можно увидеть. Но это было нелегко. Мне проще было смотреть на останки, пока я не знала, что это за часть тела. Теперь я могла видеть только кровавый обрубок. А думать — только о том, что он «некогда был человеческим телом». Дежурная фраза оперативников.
— Никаких следов применения оружия, насколько я могу судить — но это тебе и коронер может сказать. — Я протянула руку и снова потрогала труп. — Помоги мне его перевернуть: я хочу взглянуть на грудную полость. На то, что от нее осталось.
Дольф выпустил простыню и помог мне поднять останки. Они были легче, чем казались на вид. Когда мы поставили обрубок на край, оказалось, что с внутренней стороны ничего нет. Все внутренние органы, которые должны быть защищены ребрами, отсутствовали. Обрубок выглядел бы в точности как говяжья грудинка, если бы не кость на том месте, где должна была быть рука. Часть ключицы еще сохранилась.
— Ладно, — сказала я. Голос мой прозвучал с придыханием. Я стояла, держа на весу свои испачканные кровью руки. — Накрой, пожалуйста.
Дольф накрыл труп и встал:
— Впечатления?
— Сила, чудовищная сила. Нечеловеческая. Тело явно раздирали руками.
— Почему руками?
— Никаких следов ножа. — Я засмеялась, но тут же поперхнулась смехом. — Черт, я бы подумала, что кто-то распилил его пилой для разделки туш, но кости… — Я покачала головой. — Для этого не использовалось ничего механического.
— Что-нибудь еще?
— Угу. Где остальная часть этого проклятого трупа?
— Вторая дверь слева по коридору.
— Остальная часть? — В комнате снова стало жарко.
— Ты пойди и посмотри. Потом скажешь мне, что ты увидела.
— Черт возьми, Дольф, я знаю, что ты не любишь влиять на мнение экспертов, но я ненавижу блуждать вслепую.
Он только посмотрел на меня.
— Хотя бы ответь на один вопрос.
— Смотря какой.
— Там хуже, чем это?
Казалось, он задумался на мгновение.
— И да и нет.
— Иди ты к дьяволу!
— Сама поймешь, когда увидишь.
Я не хотела ничего понимать. Берт весьма оживился, узнав, что полиция хочет привлечь меня к делу. Он сказал, что я приобрету богатый опыт. Но до сих пор я приобрела только богатый набор кошмаров.
Дольф повел меня в следующую комнату ужасов. На самом деле я не жаждала найти оставшуюся часть тела. Мне хотелось домой. Перед закрытой дверью Дольф остановился, поджидая меня. На двери был приклеен картонный зайчик, как на Пасху. Под ним висела вышивка с надписью «Детская».
— Дольф. — Мой голос звучал очень тихо. Его почти заглушал шум, доносящийся из гостиной.
— Что?
— Ничего-ничего. — Я сделала глубокий вдох и с шумом выдохнула. Я смогу. Я смогу. О Господи, я не хочу! Дверь качнулась внутрь, и я прошептала молитву. Бывают в жизни моменты, пережить которые можно только с помощью свыше. Я готова была поспорить, что меня ждет один из таких.
Солнечный свет струился через маленькое окошко. По низу белых занавесок были вышиты утята и зайчики. На бледно-голубых стенах были наклеены вырезанные из картона зверюшки. Колыбели я не увидела — только кроватку с опущенной наполовину стенкой. Кроватка для большого ребенка, кажется, так она называется?
Здесь было не так много крови. Благодарю тебя, Господи. Кто сказал, что молитвы никогда не бывают услышаны? Зато в квадрате солнечного света сидел плюшевый медвежонок. Медвежонок был покрыт кровью, словно глазурью. Один стеклянный глаз удивленно смотрел на мир из-под сосулек слипшегося искусственного меха.
Я опустилась на колени возле него. Ковер не хлюпал, крови на нем не было. Почему же этот чертов мишка сидит на ковре, весь залитый кровью? Насколько я могла судить, больше нигде в комнате крови не было.
Может, кто-то его просто сюда посадил? Я подняла взгляд на маленький белый комод, разрисованный зайчиками. Если однажды выбрал мотив, то уж не отступай от него ни в чем, таково мое мнение. На белой краске был маленький, но очень четкий отпечаток ладошки. Я подползла ближе и приложила рядом руку, чтобы сравнить размер. У меня небольшая ладонь, маленькая даже для женщины, но этот отпечаток был совсем крошечный. Два, три года, может, четыре. Стены голубые — наверное, мальчик.
— Сколько лет было ребенку?
— На обратной стороне портрета в гостиной написано «Бенджамин Рейнольдс, три года».
— Бенджамин, — прошептала я, глядя на кровавый отпечаток детской ладони. — В этой комнате нет тела. Здесь никого не убили.
— Да.
— Так чего же ты меня сюда привел? — Я посмотрела на Дольфа снизу вверх, все еще стоя на коленях.
— Твое мнение ничего не будет стоить, если ты не увидишь всего.
— Этот чертов мишка будет мне сниться.
— Мне тоже, — сказал Дольф.
Я встала, с трудом подавив желание разгладить юбку сзади. Трудно даже сосчитать, сколько раз я измазывала одежду в крови и даже не думала об этом. Но только не сегодня.
— Это труп мальчика там, в гостиной? — Говоря это, я молила Бога, чтобы это было не так.
— Нет, — сказал Дольф.
Благодарю тебя, Господи.
— Труп его матери?
— Да.
— А где тело мальчика?
— Мы его не нашли. — Дольф помолчал, потом спросил: — Эта тварь могла съесть мальчика целиком?
— Ты имеешь в виду — чтобы вообще ничего не осталось?
— Да, — сказал Дольф. Лицо его стало лишь капельку бледнее. Мое, вероятно, тоже.
— Возможно, но даже у немертвых есть предел тому, что они способны сожрать. — Я сделала глубокий вдох. — Вы не обнаружили никаких признаков срыгивания?
— Срыгивания. — Дольф улыбнулся. — Хорошее слово. Нет, после еды эту тварь не тошнило. Во всяком случае, мы ничего не нашли. — Тогда мальчик, вероятно, должен быть где-то рядом.
— Есть шанс, что он жив? — спросил Дольф.
Я посмотрела на него. Мне хотелось сказать «да», но я понимала, что ответ скорее всего должен быть «нет». Я выбрала компромисс.
— Не знаю.
Дольф кивнул.
— Теперь в гостиную? — спросила я.
— Нет. — Дольф вышел из комнаты, не говоря больше ни слова. Я пошла следом. Что мне еще оставалось? Но я не спешила. Если ему хочется изображать крутого немногословного полицейского, он может и подождать меня.
Вслед за его широкой спиной я завернула за угол и через гостиную вышла в кухню. Раздвижная стеклянная дверь вела на террасу. Повсюду были осколки стекла. Их грани сверкали в солнечном свете, струящемся из еще одного круглого окошка в потолке. Кухня, облицованная голубым кафелем и отделанная дорогим светлым деревом, была такой чистенькой, словно только что сошла с фотографии рекламного буклета.
— Красивая кухня, — заметила я.
Мне было видно, как по двору шныряют полицейские. Высокий забор скрывал их от любопытных взглядов соседей, так же как прошлой ночью скрыл убийцу. Только один детектив остался стоять у водосточной трубы. Он царапал что-то в блокноте.
Дольф сделал мне знак, чтобы я осматривалась внимательнее.
— Итак, — сказала я. — Кто-то вломился сквозь эту стеклянную дверь. При этом, вероятно, шум был ужасный. Когда разбивается такое большое стекло, то даже при включенном кондишине… одним словом, ты это услышишь.
— Ты думаешь? — спросил Дольф.
— А соседи слышали что-нибудь? — спросила я в свою очередь.
— Никто не признается, — сказал он.
Я кивнула.
— Стекло разбилось, и кто-нибудь пошел взглянуть, что случилось. Скорее всего мужчина. Стереотип «главы семьи» на редкость живуч.
— Что ты имеешь в виду? — уточнил Дольф. — Храбрый охотник, защищающий свое семейство, — сказала я.
— Ладно, пусть это был мужчина. Что дальше?
— Мужчина вошел, увидел того, кто вломился на кухню, и крикнул жене. Вероятно, велел ей уносить ноги. Бери ребенка и беги.
— А почему бы не вызвать полицию? — спросил Дольф.
— Я не видела в спальне телефона. — Я кивнула на телефон на стене кухни. — Вероятно, это единственный аппарат. Чтобы до него добраться, надо было проскочить мимо чудовища.
— Продолжай.
Я оглянулась на гостиную. Покрытой простыней кушетки отсюда было почти не видно.
— Эта тварь, чем бы она ни была, бросилась на мужчину. Стремительно; ударила его, может быть, оглушила, но не убила.
— Откуда знаешь, что не убила?
— Не устраивай мне экзамен, Дольф. В кухне слишком мало крови. Он был съеден в спальне. Что бы это ни было, оно не стало бы тащить мертвеца в спальню. Оно загнало мужчину в спальню и убило его там.
— Неплохо; не хочешь попытать свои силы в гостиной?
Вообще-то не особенно; но вслух я этого не сказала. От женщины осталось значительно больше. Верхняя часть ее тела была почти не повреждена. Кисти рук были закрыты бумажными мешками. Можно будет получить анализ того, что у нее под ногтями. Я надеялась, что это поможет делу. Широко открытые карие глаза смотрели в потолок. Край пижамной курточки прилип к тому месту, где некогда была талия. Я сглотнула и двумя пальцами приподняла намокшую ткань.
Позвоночник блестел в ярком солнечном свете; белый и мокрый, он повис, словно шнур, который выдернули из разъема. Ладно.
— Что-то разорвало ее пополам — так же, как… мужчину в спальне.
— Откуда ты знаешь, что там был мужчина?
— Если у них не было гостей, это должен был быть мужчина. А гостей у них не было, правильно?
Дольф покачал головой:
— Нет, насколько нам известно.
— Значит, мужчина. Потому что у нее целы ребра и обе руки. — Я постаралась скрыть гнев. Дольф не виноват. — Я не отношусь к числу твоих подчиненных. И хочу, чтобы ты перестал задавать мне вопросы, на которые сам знаешь ответы.
Он кивнул:
— Справедливо. Иногда я забываю, что ты — не один из наших парней.
— Спасибо.
— Ты понимаешь, что я имею в виду.
— Да, понимаю — и даже знаю, что ты хотел сделать мне комплимент. Но нельзя ли нам закончить этот разговор снаружи?
— Конечно. — Дольф снял окровавленные перчатки и бросил их в мешок с мусором, стоящий на кухне. Я сделала то же самое.
Жара обволокла меня, как расплавленный пластик, но все же в ней было что-то хорошее, чистое. Я вдохнула полную грудь горячего влажного воздуха. Ах, лето.
— Скажи хотя бы, я был прав — это не человек? — спросил Дольф.
Двое полицейских в форме сдерживали толпу зевак на газоне и на улице перед домом. Дети, родители, дети на велосипедах. Как будто пришли поглазеть на шоу уродцев.
— Да, это был не человек. На стекле в кухне не осталось крови.
— Я заметил. И что это значит?
— Как правило, из мертвых кровь не идет — за исключением вампиров.
— Как правило?
— Из свежеумерших зомби порой может сочиться кровь, но у вампиров она течет почти как у людей.
— Значит, ты считаешь, что это был не вампир?
— Если так, значит, он ел человеческую плоть. А вампиры не способны переваривать твердую пищу.
— А вурдалак?
— Слишком далеко от кладбища, и тогда в доме было бы больше разрушений. Вурдалаки ломают мебель, как дикие звери.
— Зомби?
Я покачала головой:
— Честно говоря, не знаю. Встречаются такие феномены, как плотоядные зомби. Очень редко, но это бывает.
— Ты говорила, что было зарегистрировано три таких случая. И каждый раз зомби дольше оставались похожими на человека и не разлагались.
Я улыбнулась.
— У тебя хорошая память. Правильно. Плотоядные зомби не разлагаются, пока их кормить. Или, во всяком случае, не разлагаются с такой скоростью.
— Они свирепы?
— Не особенно, — сказала я.
— А в принципе зомби свирепы? — спросил Дольф.
— Только если им приказать.
— Как это?
— Ты можешь приказать зомби убить человека — если у тебя достаточно власти над ним.
— Зомби как орудие убийства?
Я кивнула:
— Что-то в этом роде.
— И кто это мог сделать?
— Не уверена, что здесь произошло именно это, — сказала я.
— Я знаю. Но кто в принципе мог бы это сделать?
— Черт, ну, я могла бы — но я не стала бы. И никто из тех, о ком я знаю, что он мог бы, не стал бы.
— Это уж нам решать, — сказал Дольф и достал небольшой блокнотик.
— И ты действительно хочешь, чтобы я назвала тебе имена друзей, чтобы ты мог спросить их, не оживляли ли они часом зомби и не посылали их убить этих людей?
— Прошу тебя.
Я вздохнула.
— Я в это не верю. Ну хорошо — я, Мэнни Родригес, Питер Бурк, и… — Я почти начала произносить третье имя, но замолчала на полуслове.
— Что такое?
— Ничего. Просто я вспомнила, что на этой неделе Бурка хоронят. Он умер, так что, я думаю, его можно исключить из числа подозреваемых.
Дольф пристально посмотрел на меня, и на лице его отразилось подозрение.
— Ты уверена, что это все имена, которые ты можешь назвать?
— Если я вспомню еще о ком-то, я тебе сообщу, — сказала я с самым невинным видом. Вот, смотрите, у меня в рукаве ничего нет.
— Ты уж постарайся, Анита.
— Не сомневайся.
Он улыбнулся и покачал головой:
— Кого ты защищаешь?
— Себя, — ответила я. Дольф непонимающе нахмурился. — Я не хочу, чтобы кое-кто на меня взбеленился.
— Кто?
Я посмотрела в ясное августовское небо.
— Как думаешь, дождя не будет?
— Черт возьми, Анита, ты должна мне помочь.
— Я тебе помогла, — сказала я.
— Имя.
— Не сейчас. Я проверю его, и если у меня появятся подозрения, я непременно ими с тобой поделюсь.
— Надо же, какая щедрость! — Шея у него начала багроветь. Я никогда не видел Дольфа в ярости и испугалась, что вот-вот увижу. — Первой жертвой оказался бродяга. Мы думали, что он напился в стельку и его сцапали вурдалаки. Его нашли у самого кладбища. Дело открыли и тут же закрыли, так? — С каждым словом голос его становился все выше и выше. — Потом мы нашли эту пару подростков, которые целовались в машине. Мертвых, и тоже недалеко от кладбища. Мы вызвали священника и экзекутора. Дело закрыли. — Дольф понизил голос, но казалось, что он с трудом сдерживает крик. Его голос звенел от почти осязаемого гнева. — Теперь это. Та же самая тварь, кем бы, дьявол ее забери, она ни была. Но до ближайшего гребаного кладбища — несколько миль. Это не вурдалак, и, вероятно, если бы я позвал тебя после первого или второго случая, семья Рейнолдсов была бы жива. Но мне казалось, я начинаю понемногу разбираться в этом сверхъестественном дерьме. У меня был некоторый опыт, но теперь его недостаточно. Совсем недостаточно. — Он стиснул блокнот своими огромными пальцами.
— Это самая длинная речь, которую я от тебя слышала, — сказала я.
Он криво улыбнулся:
— Мне нужно имя, Анита.
— Доминга Сальвадор. Она главная жрица вуду на всем Среднем Западе. Но если ты пошлешь за ней полицейских, она не будет с тобой говорить. И никто из вуду не будет.
— Но с тобой будут?
— Да, — сказала я.
— Хорошо — только лучше бы мне уже завтра что-нибудь от тебя услышать.
— Не знаю, удастся ли мне так быстро устроить встречу.
— Или это сделаешь ты, или это сделаю я, — заявил Дольф.
— Ладно-ладно, как-нибудь устрою.
— Спасибо, Анита. По крайней мере теперь я знаю, с чего начать.
— Это вообще мог быть не зомби, Дольф. Я всего лишь предполагаю.
— А что же еще?
— Ну, если бы на стекле была кровь, я могла бы сказать, что это ликантроп.
— О, чудесно! Как раз то, что мне нужно, — разбушевавшийся оборотень.
— Но на стекле крови не было.
— Значит, скорее всего кто-то из немертвых, — подвел итог Дольф.
— Точно.
— Ты поговори с этой Домингой Сальвадор и как можно скорее сообщи мне.
— Слушаюсь, сержант.
Дольф скорчил мне рожу и снова пошел в дом. Хорошо, что он, а не я. Мне оставалось только вернуться к себе, переодеться и приготовиться оживлять мертвецов. Сегодня после наступления темноты меня ждали три клиента подряд.
Врач некоей Эллен Грисхольм решил, что для нее будет полезно пойти на прямой конфликт с отцом, который так раздражал ее в детстве. К несчастью, папаша был уже несколько месяцев как мертв. Итак, мне предстояло воскресить мистера Грисхольма, чтобы его дочка сказала ему, каким сукиным сыном он был при жизни. Врач сказал, что на нее это подействует очищающе. Конечно, если у вас есть докторская степень, вам позволительно говорить такие вещи.
Два других оживления были более прозаичны: оспариваемое завещание и главный свидетель в судебном процессе, у которого хватило совести помереть от сердечного приступа, не дождавшись заседания суда. Клиенты не были уверены, что показания зомби имеют юридическую силу, но в безнадежной ситуации решили рискнуть — и заплатить за эту попытку.
Я стояла в зеленовато-бурой траве. Приятно видеть, что владельцы не увлекались разбрызгивателями. Пустая трата воды. Может быть, они даже сдавали в утиль консервные банки и старые газеты. Может быть, они были порядочными, любящими свою планету гражданами. А может, и нет.
Один из полицейских приподнял желтую ленту ограждения и выпустил меня. Не обращая внимания на зевак, я села в свою машину — «нову» последней модели. Я могла позволить себе что-нибудь получше, но чего ради? Она же ездит.
Рулевое колесо нагрелось так, что нельзя было дотронуться. Я включила кондиционер и подождала, пока в салоне станет прохладнее. Все, что я сказала Дольфу насчет Доминги Сальвадор, была чистая правда. Она не стала бы разговаривать с полицией, но я не поэтому пыталась утаить ее имя.
Если полиция постучится в дверь сеньоры Доминги, она захочет узнать, кто их навел. И она узнает. Сеньора была самой могущественной жрицей вуду из всех, мне известных.
Оживить зомби, чтобы превратить его в орудие смерти, — это лишь одна из многих вещей, которые она могла бы сделать, если бы захотела.
Откровенно говоря, темной ночью к вам в окно может забраться кое-кто и похуже зомби. Об этой стороне нашего бизнеса я знала настолько немного, насколько мне удавалось избегать неприятностей. Большую часть этих ужасов изобрела сама Сеньора.
Нет, я не хотела дать Доминге Сальвадор повод на меня сердиться. Так что, похоже, придется мне завтра с нею поговорить. Это было примерно то же, что пойти на встречу с крестным отцом вуду. Или, в данном случае, с крестной матерью. Беда в том, что эта крестная мать была не вполне мною довольна. Доминга как-то раз присылала мне приглашение прийти к ней в дом. Посмотреть на ее церемонии. Я вежливо отказалась. Думаю, моя принадлежность к христианству ее разочаровала. Во всяком случае, до сих пор мне удавалось не встречаться с ней лицом к лицу.
Я собиралась спросить самую могущественную жрицу вуду в Соединенных Штатах, а возможно, и во всей Северной Америке, не случалось ли ей оживлять зомби. И не случалось ли этому зомби убивать людей по ее приказу? Не сошла ли я с ума? Может быть. Похоже, завтра у меня будет не менее насыщенный день.

4


Будильник звенел-заливался. Я перевернулась и захлопала ладонью по панели электронных часов. Да где же эта кнопка, черт бы ее подрал? Наконец я приподнялась на локте и открыла глаза. Выключив будильник, я взглянула на светящиеся цифры. Шесть утра. Вот черт. Я только в три вернулась домой.
Зачем я поставила будильник на шесть? Я не могла вспомнить. После трех часов сна я не в лучшей форме. Я легла обратно в теплое гнездышко постели. Глаза уже начали слипаться, когда я наконец вспомнила. Доминга Сальвадор.
Она согласилась встретиться со мной сегодня в семь утра. Поболтать за завтраком. Я выпуталась из-под одеяла и еще минуту сидела на кровати. В квартире было абсолютно тихо. Единственным звуком, который нарушал тишину, было чуть слышное пыхтение кондиционера. Тихо, как на кладбище.
Потом я встала, и в голове моей заплясали залитые кровью плюшевые мишки.
Через пятнадцать минут я уже была одета. Я всегда принимаю душ, приходя с работы, даже если уже глубокая ночь. Я не могу даже помыслить о том, чтобы лечь в красивую чистую постельку перемазанной засохшей цыплячьей кровью. Иногда это бывает кровь козленка, но чаще — цыпленка.
Я оделась так, чтобы, с одной стороны, не выглядеть развязно, а с другой — чтобы не растаять на жаре. Было бы проще, если бы я не собиралась брать с собой оружие. Можете считать, что у меня паранойя, но я не выхожу из дому без пистолета.
С ногами просто: джинсы-варенки, подвернутые носки и кроссовки «Найк». Внутрибрючная кобура Дяди Майка с «файрстаром» девятимиллиметрового калибра довершала экипировку. «Файрстар» был у меня запасным после браунинга. Браунинг слишком велик, чтобы поместиться во внутрибрючную кобуру, а «файрстар» — в самый раз.
Теперь оставалось только найти рубашку, которая закрывала бы пистолет, но позволяла бы легко его выхватить, если понадобится стрелять. Это было труднее, чем может показаться. Наконец я остановилась на коротком, до талии, топе, который едва прикрывал пояс джинсов, и покрутилась перед зеркалом.
Пистолета не было видно, пока я не забывалась и не поднимала руки слишком высоко. Топик, к сожалению, был бледно-розовым. Что меня сподвигло его купить, я уже совершенно не помнила. Может, это подарок? Будем надеяться, что так. Тяжело примириться с мыслью, что я сама потратила деньги на что-нибудь розовое.
Я еще не отдернула шторы. В квартире царил полумрак. Я специально заказала себе очень тяжелые шторы. Мне нечасто приходится видеть солнце, но я не думаю, что много от этого потеряла. Я включила свет над аквариумом с рыбкой. Морской ангел тут же поднялся на поверхность и захлопал губами, выпрашивая подаяние.
Рыбы — это мой вариант домашнего питомца. Их не надо выгуливать, прибирать после них или приучать их проситься на улицу. Время от времени чистить аквариум, бросать туда корм — и они не доставят вам больших хлопот.
По всей квартире разносился запах крепкого кофе от моей кофеварки. Я сидела за небольшим столиком на кухне и потягивала горячий черный напиток. Колумбийский сорт. Свежие зерна прямо из морозильника, размолотые непосредственно перед варкой. Нет другого способа делать кофе. Хотя, когда прижмет, я готова пить его в любом виде.
Звонок в дверь. Я подскочила и пролила кофе на стол. Нервничаю? Я? Я оставила «файрстар» на кухонном столе, вместо того чтобы пойти открывать с ним. Видите, у меня нет паранойи. Я просто очень, очень осторожная.
Я посмотрела в глазок и открыла дверь. На пороге возник Мэнни Родригес. Он примерно на два дюйма меня выше. В угольно-черных волосах поблескивает седина, густые пряди обрамляют тонкое лицо с черными усиками. Ему пятьдесят два, и из всех, кого я знаю, за одним исключением, я предпочла бы, чтобы в трудной ситуации рядом оказался именно он.
Мы обменялись рукопожатием, так у нас заведено. Его ладонь была твердой и сухой. Он усмехнулся мне, и его белые зубы ярко блеснули на фоне загорелого лица.
— Я чувствую запах кофе.
Я усмехнулась в ответ:
— Ты же знаешь, что это весь мой завтрак.
Он вошел, и я по привычке заперла за ним дверь.
— Розита говорит, что ты совсем не заботишься о себе. — Он очень похоже изобразил брюзжание своей жены и ее намного более заметный, чем у него, мексиканский акцент. — Она не ест толком, такая худенькая. Бедная Анита, ни мужа, ни хотя бы друга. — Мэнни опять усмехнулся.
— Розита точь-в-точь как моя мачеха. Джудит просто изнывает от беспокойства, что я останусь старой девой.
— Тебе сколько, двадцать четыре?
— М-мм.
Он только головой покачал.
— Иногда я не понимаю женщин.
Теперь настала моя очередь усмехнуться.
— А я что, куриная печенка?
— Анита, ты же знаешь, я не имел в виду…
— Я знаю, я — один из парней. Я понимаю.
— В работе ты лучше любого парня.
— Садись. И дай мне влить в тебя немного кофе, пока ты опять не ляпнул чего-нибудь.
— Как с тобой тяжело. Ты же знаешь, что я имел в виду. — Он смотрел на меня; взгляд его карих глаз был прямым, а лицо — очень серьезным.
Я улыбнулась:
— Угу, я знаю, что ты имел в виду.
Я сняла с подставки одну из десятка моих любимых кружек и поставила перед Мэнни.
Он сидел, потягивая кофе, и рассматривал кружку. Она была красного цвета с черными буквами: «Я бессердечная сука, но свое сучье дело я знаю». Мэнни хихикнул.
Я попивала кофе из кружки, разрисованной пушистыми пингвинчиками. Ни за что бы в том не призналась, но это моя самая любимая кружка.
— Я бы на твоем месте принес эту кружку с пингвинами в контору, — сказал Мэнни.
Последняя блестящая идея, которая посетила Берта, заключалась в том, чтобы мы все пользовались на работе личными чашками. Он считал, что это добавит конторе домашнего уюта. Я принесла кружку с надписью серым на сером: «Это грязная работа, но меня заставляют ее делать». Берт заставил меня унести ее обратно.
— Обожаю подергать Берта за кольцо в носу.
— То есть ты собираешься и дальше приносить в контору запрещенные кружки.
Я улыбнулась.
— М-мм… — Он только головой покачал. — Очень признательна, что ты согласился съездить со мной к Доминге.
Мэнни пожал плечами.
— Не могу же я позволить тебе в одиночку встречаться с этим дьяволом в юбке.
Я нахмурилась, услышав это прозвище.
— Может, твоя жена ее так называет, но я с этим не согласна.
Он поглядел на пистолет на столе.
— И тем не менее ты берешь с собой оружие, просто на всякий случай.
Я посмотрела на него поверх кружки.
— На всякий случай.
— Если дойдет до того, что уходить придется со стрельбой, Анита, то палить будет уже слишком поздно. У нее там повсюду телохранители.
— Я не собираюсь ни в кого палить. Нам нужно только задать пару вопросов. И все.
Он ухмыльнулся.
— Por favor,[1] сеньора Сальвадор, не оживляли вы на днях зомби-убийцу?
— Брось, Мэнни. Я сама знаю, что это неловко.
— Неловко? — Он покачал головой. — Неловко, она говорит. Если Доминга взъярится, тебе будет больше чем просто «неловко».
— Ты не обязан ехать.
— Ты меня позвала, чтобы я тебя прикрывал. — Он улыбнулся той белозубой улыбкой, которая освещала все его лицо. — Ты не стала звать Чарльза или Джемисона. Ты позвала меня, Анита, и это лучший комплимент, который ты могла сделать старику.
— Ты не старик. — Я была абсолютно искренна.
— Моя жена постоянно твердит мне совсем другое. Розита запретила мне ходить с тобой на вампиров, но пока еще разрешает заниматься зомби. — На моем лице, должно быть, отразилось удивление, потому что он добавил: — Я знаю, что она провела с тобой душеспасительную беседу два года назад, когда я лежал в больнице.
— Ты чуть не отдал концы, — сказала я.
— А у тебя сколько костей было сломано?
— Просьба Розиты была вполне справедлива, Мэнни. У тебя четверо детей, о которых нужно заботиться.
— И я слишком стар, чтобы колоть вампиров. — В его голосе звучала насмешка, смешанная с горечью.
— Ты никогда не будешь слишком стар, — сказала я.
— Хорошая мысль. — Он допил кофе. — Пойдем-ка лучше. Не хотелось бы заставлять Сеньору ждать.
— Бог нам этого не простит, — кивнула я.
— Аминь, — заключил он.
Я смотрела на него, пока он споласкивал кружку в раковине.
— Ты что-то знаешь, но не хочешь мне говорить?
— Нет, — ответил Мэнни.
Я вымыла свою кружку, по-прежнему глядя на него, и почувствовала, что мои брови сами собой подозрительно хмурятся.
— Мэнни?
— Честное мексиканское, ничего не знаю.
— Тогда в чем дело?
— Ты же знаешь, что я был вудуистом прежде, чем Розита обратила меня в христианскую веру.
— Угу, и что?
— Доминга Сальвадор была не просто моей наставницей и жрицей. Она была моей любовницей.
Несколько мгновений я молча смотрела на него.
— Ты шутишь?
Его лицо было очень серьезным, когда он сказал:
— Такими вещами я не стал бы шутить.
Я пожала плечами. Кого только люди не выбирают себе в любовники! Не устаю поражаться.
— И поэтому тебе удалось так быстро договориться о встрече?
Он кивнул.
— Почему же ты не сказал мне раньше?
— Потому что ты могла попытаться пролезть туда без меня.
— Разве это так страшно?
Он уставился на меня своими карими глазами и очень серьезно произнес:
— Возможно.
Я взяла со стола пистолет и сунула его в кобуру под джинсами. Восемь патронов. В браунинге четырнадцать. Но будем смотреть правде в глаза: если мне понадобится больше восьми патронов, считайте меня покойником. И Мэнни тоже.
— Вот черт, — пробормотала я.
— Что?
— У меня такое чувство, будто я иду в гости к страшилищу.
Мэнни тряхнул головой.
— Неплохое сравнение.
Отлично, просто жуть до чего отлично. Зачем я все это делаю? Образ покрытого кровью медвежонка вспыхнул у меня в голове. Ладно, я знаю зачем. Если есть хотя бы малейшая надежда, что мальчик еще жив, я спустилась бы в ад — если, конечно, был бы шанс вернуться обратно. Вслух я ничего не сказала. Я не хотела услышать, что ад — это тоже неплохое сравнение.

насрано 34617 раз:
[0][1][2][3][4][5][6][7][8][9][10][11][12][13][14][15][16][17][18][19][20][21][22][23][24][25][26][27][28][29][30][31][32][33][34][35][36][37][38][39][40][41][42][43][44][45][46][47][48][49][50][51][52][53][54][55][56][57][58][59][60][61][62][63][64][65][66][67][68][69][70][71][72][73][74][75][76][77][78][79][80][81][82][83][84][85][86][87][88][89][90][91][92][93][94][95][96][97][98][99][100][101][102][103][104][105][106][107][108][109][110][111][112][113][114][115][116][117][118][119][120][121][122][123][124][125][126][127][128][129][130][131][132][133][134][135][136][137][138][139][140][141][142][143][144][145][146][147][148][149][150][151][152][153][154][155][156][157][158][159][160][161][162][163][164][165][166][167][168][169][170][171][172][173][174][175][176][177][178][179][180][181][182][183][184][185][186][187][188][189][190][191][192][193][194][195][196][197][198][199][200][201][202][203][204][205][206][207][208][209][210][211][212][213][214][215][216][217][218][219][220][221][222][223][224][225][226][227][228][229][230][231][232][233][234][235][236][237][238][239][240][241][242][243][244][245][246][247][248][249][250][251][252][253][254][255][256][257][258][259][260][261][262][263][264][265][266][267][268][269][270][271][272][273][274][275][276][277][278][279][280][281][282][283][284][285][286][287][288][289][290][291][292][293][294][295][296][297][298][299][300][301][302][303][304][305][306][307][308][309][310][311][312][313][314][315][316][317][318][319][320][321][322][323][324][325][326][327][328][329][330][331][332][333][334][335][336][337][338][339][340][341][342][343][344][345][346][347][348][349][350][351][352][353][354][355][356][357][358][359][360][361][362][363][364][365][366][367][368][369][370][371][372][373][374][375][376][377][378][379][380][381][382][383][384][385][386][387][388][389][390][391][392][393][394][395][396][397][398][399][400][401][402][403][404][405][406][407][408][409][410][411][412][413][414][415][416][417][418][419][420][421][422][423][424][425][426][427][428][429][430][431][432][433][434][435][436][437][438][439][440][441][442][443][444][445][446][447][448][449][450][451][452][453][454][455][456][457][458][459][460][461][462][463][464][465][466][467][468][469][470][471][472][473][474][475][476][477][478][479][480][481][482][483][484][485][486][487][488][489][490][491][492][493][494][495][496][497][498][499][500][501][502][503][504][505][506][507][508][509][510][511][512][513][514][515][516][517][518][519][520][521][522][523][524][525][526][527][528][529][530][531][532][533][534][535][536][537][538][539][540][541][542][543][544][545][546][547][548][549][550][551][552][553][554][555][556][557][558][559][560][561][562][563][564][565][566][567][568][569][570][571][572][573][574][575][576][577][578][579][580][581][582][583][584][585][586][587][588][589][590][591][592][593][594][595][596][597][598][599][600][601][602][603][604][605][606][607][608][609][610][611][612][613][614][615][616][617][618][619][620][621][622][623][624][625][626][627][628][629][630][631][632][633][634][635][636][637][638][639][640][641][642][643][644][645][646][647][648][649][650][651][652][653][654][655][656][657][658][659][660][661][662][663][664][665][666][667][668][669][670][671][672][673][674][675][676][677][678][679][680][681][682][683][684][685][686][687][688][689][690][691][692][693][694][695][696][697][698][699][700][701][702][703][704][705][706][707][708][709][710][711][712][713][714][715][716][717][718][719][720][721][722][723][724][725][726][727][728][729][730][731][732][733][734][735][736][737][738][739][740][741][742][743][744][745][746][747][748][749][750][751][752][753][754][755][756][757][758][759][760][761][762][763][764][765][766][767][768][769][770][771][772][773][774][775][776][777][778][779][780][781][782][783][784][785][786][787][788][789][790][791][792][793][794][795][796][797][798][799][800][801][802][803][804][805][806][807][808][809][810][811][812][813][814][815][816][817][818][819][820][821][822][823][824][825][826][827][828][829][830][831][832][833][834][835][836][837][838][839][840][841][842][843][844][845][846][847][848][849][850][851][852][853][854][855][856][857][858][859][860][861][862][863][864][865][866][867][868][869][870][871][872][873][874][875][876][877][878][879][880][881][882][883][884][885][886][887][888][889][890][891][892][893][894][895][896][897][898][899][900][901][902][903][904][905][906][907][908][909][910][911][912][913][914][915][916][917][918][919][920][921][922][923][924][925][926][927][928][929][930][931][932][933][934][935][936][937][938][939][940][941][942][943][944][945][946][947][948][949][950][951][952][953][954][955][956][957][958][959][960][961][962][963][964][965][966][967][968][969][970][971][972][973][974][975][976][977][978][979][980][981][982][983][984][985][986][987][988][989][990][991][992][993][994][995][996][997][998][999][1000][1001][1002][1003][1004][1005][1006][1007][1008][1009][1010][1011][1012][1013][1014][1015][1016][1017][1018][1019][1020][1021][1022][1023][1024][1025][1026][1027][1028][1029][1030][1031][1032][1033][1034][1035][1036][1037][1038][1039][1040][1041][1042][1043][1044][1045][1046][1047][1048][1049][1050][1051][1052][1053][1054][1055][1056][1057][1058][1059][1060][1061][1062][1063][1064][1065][1066][1067][1068][1069][1070][1071][1072][1073][1074][1075][1076][1077][1078][1079][1080][1081][1082][1083][1084][1085][1086][1087][1088][1089][1090][1091][1092][1093][1094][1095][1096][1097][1098][1099][1100][1101][1102][1103][1104][1105][1106][1107][1108][1109][1110][1111][1112][1113][1114][1115][1116][1117][1118][1119][1120][1121][1122][1123][1124][1125][1126][1127][1128][1129][1130][1131][1132][1133][1134][1135][1136][1137][1138][1139][1140][1141][1142][1143][1144][1145][1146][1147][1148][1149][1150][1151][1152][1153][1154][1155][1156][1157][1158][1159][1160][1161][1162][1163][1164][1165][1166][1167][1168][1169][1170][1171][1172][1173][1174][1175][1176][1177][1178][1179][1180][1181][1182][1183][1184][1185][1186][1187][1188][1189][1190][1191][1192][1193][1194][1195][1196][1197][1198][1199][1200][1201][1202][1203][1204][1205][1206][1207][1208][1209][1210][1211][1212][1213][1214][1215][1216][1217][1218][1219][1220][1221][1222][1223][1224][1225][1226][1227][1228][1229][1230][1231][1232][1233][1234][1235][1236][1237][1238][1239][1240][1241][1242][1243][1244][1245][1246][1247][1248][1249][1250][1251][1252][1253][1254][1255][1256][1257][1258][1259][1260][1261][1262][1263][1264][1265][1266][1267][1268][1269][1270][1271][1272][1273][1274][1275][1276][1277][1278][1279][1280][1281][1282][1283][1284][1285][1286][1287][1288][1289][1290][1291][1292][1293][1294][1295][1296][1297][1298][1299][1300][1301][1302][1303][1304][1305][1306][1307][1308][1309][1310][1311][1312][1313][1314][1315][1316][1317][1318][1319][1320][1321][1322][1323][1324][1325][1326][1327][1328][1329][1330][1331][1332][1333][1334][1335][1336][1337][1338][1339][1340][1341][1342][1343][1344][1345][1346][1347][1348][1349][1350][1351][1352][1353][1354][1355][1356][1357][1358][1359][1360][1361][1362][1363][1364][1365][1366][1367][1368][1369][1370][1371][1372][1373][1374][1375][1376][1377][1378][1379][1380][1381][1382][1383]