насрано 34234 раза:
[0][1][2][3][4][5][6][7][8][9][10][11][12][13][14][15][16][17][18][19][20][21][22][23][24][25][26][27][28][29][30][31][32][33][34][35][36][37][38][39][40][41][42][43][44][45][46][47][48][49][50][51][52][53][54][55][56][57][58][59][60][61][62][63][64][65][66][67][68][69][70][71][72][73][74][75][76][77][78][79][80][81][82][83][84][85][86][87][88][89][90][91][92][93][94][95][96][97][98][99][100][101][102][103][104][105][106][107][108][109][110][111][112][113][114][115][116][117][118][119][120][121][122][123][124][125][126][127][128][129][130][131][132][133][134][135][136][137][138][139][140][141][142][143][144][145][146][147][148][149][150][151][152][153][154][155][156][157][158][159][160][161][162][163][164][165][166][167][168][169][170][171][172][173][174][175][176][177][178][179][180][181][182][183][184][185][186][187][188][189][190][191][192][193][194][195][196][197][198][199][200][201][202][203][204][205][206][207][208][209][210][211][212][213][214][215][216][217][218][219][220][221][222][223][224][225][226][227][228][229][230][231][232][233][234][235][236][237][238][239][240][241][242][243][244][245][246][247][248][249][250][251][252][253][254][255][256][257][258][259][260][261][262][263][264][265][266][267][268][269][270][271][272][273][274][275][276][277][278][279][280][281][282][283][284][285][286][287][288][289][290][291][292][293][294][295][296][297][298][299][300][301][302][303][304][305][306][307][308][309][310][311][312][313][314][315][316][317][318][319][320][321][322][323][324][325][326][327][328][329][330][331][332][333][334][335][336][337][338][339][340][341][342][343][344][345][346][347][348][349][350][351][352][353][354][355][356][357][358][359][360][361][362][363][364][365][366][367][368][369][370][371][372][373][374][375][376][377][378][379][380][381][382][383][384][385][386][387][388][389][390][391][392][393][394][395][396][397][398][399][400][401][402][403][404][405][406][407][408][409][410][411][412][413][414][415][416][417][418][419][420][421][422][423][424][425][426][427][428][429][430][431][432][433][434][435][436][437][438][439][440][441][442][443][444][445][446][447][448][449][450][451][452][453][454][455][456][457][458][459][460][461][462][463][464][465][466][467][468][469][470][471][472][473][474][475][476][477][478][479][480][481][482][483][484][485][486][487][488][489][490][491][492][493][494][495][496][497][498][499][500][501][502][503][504][505][506][507][508][509][510][511][512][513][514][515][516][517][518][519][520][521][522][523][524][525][526][527][528][529][530][531][532][533][534][535][536][537][538][539][540][541][542][543][544][545][546][547][548][549][550][551][552][553][554][555][556][557][558][559][560][561][562][563][564][565][566][567][568][569][570][571][572][573][574][575][576][577][578][579][580][581][582][583][584][585][586][587][588][589][590][591][592][593][594][595][596][597][598][599][600][601][602][603][604][605][606][607][608][609][610][611][612][613][614][615][616][617][618][619][620][621][622][623][624][625][626][627][628][629][630][631][632][633][634][635][636][637][638][639][640][641][642][643][644][645][646][647][648][649][650][651][652][653][654][655][656][657][658][659][660][661][662][663][664][665][666][667][668][669][670][671][672][673][674][675][676][677][678][679][680][681][682][683][684][685][686][687][688][689][690][691][692][693][694][695][696][697][698][699][700][701][702][703][704][705][706][707][708][709][710][711][712][713][714][715][716][717][718][719][720][721][722][723][724][725][726][727][728][729][730][731][732][733][734][735][736][737][738][739][740][741][742][743][744][745][746][747][748][749][750][751][752][753][754][755][756][757][758][759][760][761][762][763][764][765][766][767][768][769][770][771][772][773][774][775][776][777][778][779][780][781][782][783][784][785][786][787][788][789][790][791][792][793][794][795][796][797][798][799][800][801][802][803][804][805][806][807][808][809][810][811][812][813][814][815][816][817][818][819][820][821][822][823][824][825][826][827][828][829][830][831][832][833][834][835][836][837][838][839][840][841][842][843][844][845][846][847][848][849][850][851][852][853][854][855][856][857][858][859][860][861][862][863][864][865][866][867][868][869][870][871][872][873][874][875][876][877][878][879][880][881][882][883][884][885][886][887][888][889][890][891][892][893][894][895][896][897][898][899][900][901][902][903][904][905][906][907][908][909][910][911][912][913][914][915][916][917][918][919][920][921][922][923][924][925][926][927][928][929][930][931][932][933][934][935][936][937][938][939][940][941][942][943][944][945][946][947][948][949][950][951][952][953][954][955][956][957][958][959][960][961][962][963][964][965][966][967][968][969][970][971][972][973][974][975][976][977][978][979][980][981][982][983][984][985][986][987][988][989][990][991][992][993][994][995][996][997][998][999][1000][1001][1002][1003][1004][1005][1006][1007][1008][1009][1010][1011][1012][1013][1014][1015][1016][1017][1018][1019][1020][1021][1022][1023][1024][1025][1026][1027][1028][1029][1030][1031][1032][1033][1034][1035][1036][1037][1038][1039][1040][1041][1042][1043][1044][1045][1046][1047][1048][1049][1050][1051][1052][1053][1054][1055][1056][1057][1058][1059][1060][1061][1062][1063][1064][1065][1066][1067][1068][1069][1070][1071][1072][1073][1074][1075][1076][1077][1078][1079][1080][1081][1082][1083][1084][1085][1086][1087][1088][1089][1090][1091][1092][1093][1094][1095][1096][1097][1098][1099][1100][1101][1102][1103][1104][1105][1106][1107][1108][1109][1110][1111][1112][1113][1114][1115][1116][1117][1118][1119][1120][1121][1122][1123][1124][1125][1126][1127][1128][1129][1130][1131][1132][1133][1134][1135][1136][1137][1138][1139][1140][1141][1142][1143][1144][1145][1146][1147][1148][1149][1150][1151][1152][1153][1154][1155][1156][1157][1158][1159][1160][1161][1162][1163][1164][1165][1166][1167][1168][1169][1170][1171][1172][1173][1174][1175][1176][1177][1178][1179][1180][1181][1182][1183][1184][1185][1186][1187][1188][1189][1190][1191][1192][1193][1194][1195][1196][1197][1198][1199][1200][1201][1202][1203][1204][1205][1206][1207][1208][1209][1210][1211][1212][1213][1214][1215][1216][1217][1218][1219][1220][1221][1222][1223][1224][1225][1226][1227][1228][1229][1230][1231][1232][1233][1234][1235][1236][1237][1238][1239][1240][1241][1242][1243][1244][1245][1246][1247][1248][1249][1250][1251][1252][1253][1254][1255][1256][1257][1258][1259][1260][1261][1262][1263][1264][1265][1266][1267][1268][1269][1270][1271][1272][1273][1274][1275][1276][1277][1278][1279][1280][1281][1282][1283][1284][1285][1286][1287][1288][1289][1290][1291][1292][1293][1294][1295][1296][1297][1298][1299][1300][1301][1302][1303][1304][1305][1306][1307][1308][1309][1310][1311][1312][1313][1314][1315][1316][1317][1318][1319][1320][1321][1322][1323][1324][1325][1326][1327][1328][1329][1330][1331][1332][1333][1334][1335][1336][1337][1338][1339][1340][1341][1342][1343][1344][1345][1346][1347][1348][1349][1350][1351][1352][1353][1354][1355][1356][1357][1358][1359][1360][1361][1362][1363][1364][1365][1366][1367][1368]

История Мира Rain World | Постапокалипсис по-буддистки.


Там кстати грят про какое-то "Трансцендентность"
Перерождения, "прерывания" цыкла страданий и т.п.
Синдром поиска глубинного смыслов в какой-то инди игре про слизнекота в сферическом мире апокалипсиса и пиздеца....и итераторов.

Рекомендуеццо всяким таким дициусам....
ну или нет.

Я после этого видосика пошолый искать термины и читать про индуизмъ, буддизмъ, кармы, колёса сансары и прочее про перерождения...
И мне кажеццо я начал пони мать что тов. дициус тут несёт(На свалке я имею ввиду). ну про эти всякие "не плодити страдания", "жыза-тлён" и прочее эмосоплестрадания.(Лучшеб ты пил как алколис....но не ныл как алколис. Кек. Лол)

А тов. дициус не такой уж глупый. Но вот доносить грамотно мыслёу и зоинтересовать он не могёт....в отличие от роззказчега в ролике....

Хотя если посмотреть на ролег с другой стороны, то афтор ролека-поехавшый шызоид что увлёкся поиском глубинного смысла в идюшатине про слизнепоебень.....
ну иле нед нопремер.....

гетшеет

ждём следующего ролика где увгн аффтор росскажет нам про поиск глубинного смысла в игре симуляторе камня в лесу.

гляди хохму придумал:
Симулятор камня в лисе.
Камень почечный.
На уровне сложности HARD вы играете за печёночный камень!
(А ещё там нихрена не видно. И страаашно! Хорор, мать твою.)

Я тут пикчу украл из интернета.
Вам её несу.
Суда положу.
*Кладёт пикчу*

гетшеет

Скоростная дорога из Нью-Йорка в Атлантик-Сити. В лимузине как в гамаке. По обе стороны от шоссе аккуратные бензоколонки, склады, рекламы, «Макдоналдсы». Постепенно исчезают вдали небоскребы Нью-Йорка. Американские художники любят рисовать небоскребы, развязки, мосты, рестораны и бензоколонки так же, как наши лес, опушки, избушки, речки… У наших солнце закатывается за березу, у американцев – за нефтяную вышку. Когда я смотрю американские фильмы или картины их современных художников, мне кажется, что американцы воспринимают нефтяные вышки, небоскребы и бензоколонки как природу Америки.

Впрочем, действительно есть чем восхищаться. Все вокруг необычайно аккуратно: аккуратные склады, аккуратные свалки. Не валяются по обочинам лишние канализационные трубы, нет ни одного радикулитного забора. Если где-то ремонтируют дорогу, то участок оцеплен флажками, как в детской настольной игре. За флажками трудятся аккуратные ремонтники в светящихся цветных куртках: люди-фонари. С неба на них моросит аккуратный американский дождь, от которого почему-то никогда не бывает слякоти. Непонятно, как американцы добились таких дождей. Дождь щедро поливает богатую американскую «природу». После него должны еще немного подрасти американские небоскребы, еще гуще расплодиться «Макдоналдсы», еще красочнее расцвести рекламы и размножиться хот-доги.

Я был в Америке пять раз. Когда меня спрашивают, как я отношусь к нашим эмигрантам, я отвечаю всегда одно и то же: «С чувством величайшей благодарности за то, что они уехали. Потому что, если бы в свое время они не разлетелись из Советского Союза по всему миру, я бы теперь не ездил по этому миру с выступлениями».
* * *

Первый раз меня пригласили в США с концертами в 1988 году. Тогда я впервые услышал звучное слово «импресарио».

– Я импресарио из Америки. О’кей? – представился мне Виктор Шульман.

Признаться, я не сразу понял, кто это. Для меня в то время «профессия» импресарио была чем-то средним между коммивояжером и референтом.

Впрочем, Витя имел право так представляться. Он эмигрировал давно. Сначала, поскольку он музыкант, зарабатывал по ресторанам. В годы потепления первым додумался привозить советских артистов к эмигрантам, которые продолжали жить советскими новостями, советскими песнями и диссидентской литературой, полной воспоминаний о Стране Советов. Живые гастроли советских артистов давали им возможность еще раз прикоснуться к тому хорошему, что было в их прошлой жизни, вспомнить «Голубые огоньки», праздники, демонстрации, салюты…

Шульман первым придумал продавать ностальгию. И выиграл. С успехом провел гастроли по Америке Крамарова, Магомаева, Пугачевой, Хазанова, Жванецкого, Винокура… И даже, что совершенно невероятно, Высоцкого!

В эмигрантской среде Витю довольно скоро многие невзлюбили. Это означало, что он заработал приличные деньги. Называли его миллионером, поскольку чужой кошелек всегда толще. Не уверен, что Витя был миллионером. Уверен в одном: он заработал достаточно, чтобы его невзлюбили и чтобы иметь право представляться как импресарио из Америки и добавлять «о’кей».

Мы встретились с ним в московском ресторане «Пекин». Шульман заказывал, как американец. Официант краснел, как наш. Названия китайских блюд, которые Шульман требовал в ресторане «Пекин», в то время не знал даже шеф-повар, китаец из сахалинских корейцев.

Со мной Виктор вел себя по-американски деловито и по-одесски напористо.

– В Америке вас очень ждут. Ваши пленки почти у всех. О’кей?

Тогда я впервые услышал, как в музыкальную харьковско-одесскую интонацию вплетаются «о’кеи» и «ноу проблемы». Для меня это было еще в диковинку.

– Вас будут многие приглашать. Но они все вас обманут, они все жулики. Кроме меня, о’кей? Я – профессионал. Я сделаю вам настоящую рабочую визу. Вам не надо будет скрывать ваши концерты от американских властей. О’кей? Налоги за вас заплатит моя компания. Вы не будете бояться, что когда-нибудь американцы внесут вас в черный список, закроют въезд в Америку за нелегальные выступления и неуплату налогов. О’кей? Я все делаю по закону, а не по-еврейски. О’кей?

Он говорил о моих гастролях как о решенном деле. При этом все время повторял: наши гастроли, наши концерты, мы будем выступать. У меня даже создавалось впечатление, что выходить на сцену он собирался вместе со мной.

– Помимо наших концертов в Нью-Йорке, Чикаго, Сан-Франциско, Бостоне и Филадельфии, мы побываем с вами в Атлантик-Сити, Лас-Вегасе… На пару дней залетим в Канаду. О’кей? Съездим на Ниагарский водопад… Я вас сфотографирую под самым водопадом. О’кей? Жить будете везде в люксах четырехзвездочных отелей «Хайятт». На концерты вас будет привозить лимузин с двумя двухметровыми неграми-секьюрити. О’кей?

Слово «секьюрити» я тоже тогда услышал впервые.

Он не давал мне ответить ни на один вопрос. Сам спрашивал – сам отвечал. И сам комментировал! Видимо, самообслуживание из наших людей не мог выбить даже развитой капитализм. Мне наконец удалось вступить в разговор, когда Виктор переводил дыхание после очередного выговора официанту за то, что их китайские блюда неправильно приготовлены и что их тухлые яйца не настолько протухли, чтобы их подавать на стол приличным людям. Тем более американцам.

– Виктор, я не уверен, что мое выступление будет интересно вашим зрителям. По-моему, наш, советский, юмор понятен только тем, кто живет у нас.

– Перестаньте, о’кей? Вас будут слушать те, кто уехал из Союза. Они все до сих пор интересуются, что происходит здесь, в Союзе. Для них ваше выступление еще интереснее, чем для ваших здешних зрителей. Поверьте, они получат удовольствие! Потому что вы такое рассказываете, что им приятно, что они от всего этого уехали. О’кей? Многие, когда слушают ваши пленки, даже там, в Америке, спрашивают: «А он еще не в тюрьме?» О’кей? Мы должны нашуметь нашими выступлениями. Вы мой последний гастролер из России. Я думал, что последним будет Жванецкий. О’кей? Но многие захотели вас. Я подумал, что с вами я поставлю последний восклицательный знак в моей работе. О’кей? А почему я хочу ее бросить? Все-таки на наших артистов ходят только наши эмигранты. А по-настоящему большие деньги может принести только интернациональный бизнес. После вас повезу в Перу цирк с обезьянами. О’кей?

Я согласился. Да и как я мог не согласиться увидеть себя в Америке, в лимузине, с обеих сторон по двухметровому негру?.. Да еще на почетном временном отрезке шульмановской карьеры – между Жванецким и дрессированными обезьянами в Перу. Единственное, в чем я усомнился, так это в том, что Комитет государственной безопасности разрешит мне поехать в Америку с выступлениями.

– Ноу проблем, – сказал Шульман. – Я профессионал. Комитет я беру на себя. О’кей?

Я чуть было не ответил ему «о’кей», хотя в душе не очень верил в затею с моими гастролями за границей и во всемогущество импресарио, который брал на себя даже КГБ.

Поэтому и десять авторитетнейших городов Америки, и Ниагарский водопад, и Лас-Вегас, и калифорнийские пляжи – все это казалось мне безжизненным стоп-кадром с тенями небоскребов на очень дальнем плане.
* * *

Конечно, Шульман очень хотел провести мои гастроли. Но еще надо было, чтобы этого захотел Комитет государственной безопасности. Я действительно не совсем понимал, как Шульман собирался его «брать на себя». В то время для сотрудников Госбезопасности наши эмигранты были врагами, а не наставниками и сводниками с ЦРУ.

К тому же все, кого Шульман привозил в Америку до меня, по профессии были артистами. А я окончил Московский авиационный институт. Я – лейтенант запаса, инженер-механик по двигателям летательных аппаратов. В свое время я давал подписку не разглашать военную тайну, то есть то, чего не знаю. А также подписку о невыезде. Но ведь в Комитете госбезопасности не знали, что я давно путаю слово «летательный» со словом «летальный». Вдобавок у советской власти за мои шутки к этому времени накопилось ко мне нешуточное раздражение.

Почти во всех городах после моих гастролей кто-нибудь из партийных руководителей говорил устроителям: «Чтобы ноги Задорнова больше не было в нашем городе!» Во многих городах ко мне подходили ответственные за цензуру и устраивали практически допрос:

– Все, что вы читаете со сцены, кем-то разрешено?

Я каждый раз отвечал уверенно, не смущаясь, как хороший игрок в покер, который делает вид, что у него «флешь рояль», в то время как на самом деле на руках от силы «две двойки»:

– Конечно, разрешено!

– А разрешение есть? – не унималась пыточная комиссия.

– Естественно. Просто бумага с разрешением дома осталась, меня же никто не предупреждал, что ее надо взять с собой.

– А номер разрешения помните?

Это был, как правило, самый каверзный вопрос. Но не для игроков в покер. Отыгрывать «флешь рояль» надо было до победного.

– Помню.

– Какой?

– 32370. – Я отвечал так уверенно и отважно, что никакой детектор лжи не заподозрил бы в этих цифрах номер нашего рижского телефона (тогда в Риге еще были пятизначные номера). Голос у меня в таких случаях никогда не дрожал, я, как опытный разведчик, который прошел через многие пытки, всегда прямо смотрел в глаза «палачу». По моему взгляду было видно, что я морально устойчив и политически надежен. Короче, «пионер – всем ребятам пример»!

Я не боялся, что меня разоблачат. Я прекрасно понимал, что эти номера цензорам нужны для отчета перед вышестоящими партийными организациями. И проверять их никто не будет. Потому что в позднем советском кавардаке уже никто не знал, что, где и у кого надо проверять…

Из многих городов не раз приходили письма в «Литературную газету», ЦК, КГБ от разъяренных… как я их тогда называл, «патриотов»: «Он пропагандирует западный образ мышления!», «Он издевается над нашими лозунгами, над нашей промышленностью, не только над легкой, но даже над тяжелой!», «Он высмеивает соцсоревнования и красные уголки!». Один из особо рьяных прислал в «Литгазету» письмо: «Задорнов утверждает, что у нас в стране много дураков. Не знаю, кому как, а мне обидно про себя такое слышать».

Однако Шульман на все это ответил: «Халоймас!» Я признался, что не все слова понимаю, потому что учил английский только в школе. На что Шульман удивленно сказал:

– Извините, я забыл, что вы русский! «Халоймас» – это не по-английски, а по-еврейски, означает «ерунда». Но раз вы собираетесь в Америку, вам надо знать кое-какие еврейские слова.

Шульман был необычайно доволен нашей встречей, несмотря на недостаточно тухлые яйца ресторана «Пекин» и несовершенство китайского шеф-повара из Бурятии. Я не стал портить ему настроение и рассказывать о том, что недавно мне звонили из КГБ.
* * *

Обычный телефонный звонок.

– С вами говорят из Комитета государственной безопасности. Лейтенант такой-то…

К сожалению, я не помню его фамилии. Иначе бы сегодня точно нашел его и поставил по нашему обычаю бутылку. И мы бы распили ее за возможное взаимопонимание тех, кто оказывается порой по разные стороны баррикад. Но это теперь. А тогда…

Тогда я от испуга аж встал со стула, на котором сидел. Как будто КГБ не только подслушивает, но и подсматривает. Мой испуг был вполне объясним. В то время я открыто со сцены ерничал над Генеральным секретарем Коммунистической партии, да и над самой партией. Например, объяснял народу, как надо читать известные лозунги: «Партия (а далее не тире, а минус) – ум, честь и совесть нашей эпохи!» Так что интуитивно я давно ждал этого звонка. И все-таки организм мой невольно сжался, напрягся, как пружина под грузом! После паузы, которая потребовалась на разжатие, я не нашел ничего лучшего, чем ответить:

– Очень приятно. Здравствуйте!

После такого ответа пауза наступила уже на том конце провода. Видимо, подобного лейтенанту никто раньше не говорил и он пытался сделать вывод, с кем сейчас разговаривает – с безудержным весельчаком или кромешным дураком.

Тем не менее голос его остался по-военному жестким:

– Мне надо с вами побеседовать. Я занимаюсь культурой в Москве. У нас есть к вам вопросы. Предлагаю встретиться, только, если вы не против, не в нашем здании, а где-нибудь в центре, в парке или в сквере. Поговорим для начала в неофициальном порядке.

И хоть речь его была необычайно вежливой, он все-таки этаким интонационным курсивом выделил «для начала». Мол, а там посмотрим, может, пригласим вас куда-нибудь в более соответствующее допросу место.

Теперешнему молодому поколению, слава богу, не понять, как действовал на советского человека подобный звонок. Это трудно объяснить, но я попробую. Когда человек себя плохо чувствует, принято говорить: «Это тебя сглазили». По опыту утверждаю, что ощущение от звонка из КГБ гораздо хуже, чем от любого сглаза и порчи, которые на тебя навел самый сногсшибательный черный колдун регионального масштаба.

Мы встретились в сквере на Цветном бульваре. Лейтенанту не было и тридцати. Одет в штатское. Из военного – только прическа: «скобочка» на затылке, ровненькая, как выстроенный в каре показательный полк. Явно из интеллигентной семьи, потому что вел себя неуверенно, как бы стесняясь порученного ему дела. Для завязки разговора – видимо, не зная о чем спросить, чтобы завоевать доверие, – спросил про Чехова. Как я к нему отношусь. А также к постановкам его пьес в московских театрах. Спросил таким тоном, будто у них на Чехова заведено дело. Я поймал себя на том, что отвечаю осторожно, перепроверяя себя, – будто боюсь в чем-то подставить Чехова.

– Видите ли, я Чехова очень люблю, – пояснил лейтенант.

«Что он от меня хочет? В чем тут ловушка?» – напряженно думал я, пока он упивался своими размышлениями вслух о Чехове. О «Вишневом саде», о постановке этой пьесы в трех московских театрах. Видимо, ему не зря поручили заниматься культурой. Заметив мое удивление по поводу его образованности, лейтенант воодушевился еще больше. Мы прохаживались. Когда с Чеховым было покончено, он спросил меня о Толстом: согласен ли я с его отношением к Шекспиру? Я замялся, не понимая, кому я не должен повредить своими ответами в первую очередь – Толстому или Шекспиру. Как оказалось, мой ответ его не очень интересовал. Сам он был согласен с Толстым. Ему с детства казались глупыми шекспировские пьесы, в которых герои переодевались в женщин, и их не могла узнать даже родня.

«Они что там, на Лубянке, совсем спятили? Или это у них новая форма работы? – Я не знал, что думать. – А может, он просто отвлекает меня? А сам в это время кодирует? Или считывает мои мысли и передает их в Центр? Надо быть начеку и не думать ни о чем лишнем!»

В конце беседы лейтенант стал все чаще поглядывать на часы. Судя по всему, на беседу со мной у него было отведено определенное время. Ровно через час он сказал:

– Спасибо. Было очень интересно узнать вашу точку зрения на наших классиков.

Сказал так, будто сегодня ночью после нашего разговора этих классиков все-таки будут брать. Я еще раз перепроверил себя: не сболтнул ли чего лишнего про Достоевского, которого по меркам современных интеллектуалов любил недостаточно? Не настучал ли на Мастера с Маргаритой?

На прощание загадочный лейтенант улыбнулся улыбкой выигравшего шахматную партию:

– Не удивляйтесь, это у нас новые формы работы.

Похоже, он действительно читал мои мысли.

– Все, что надо, я выполнил. Пора возвращаться в отдел. Если еще будут вопросы, позвоню.

– Звоните. Но только заранее, чтобы к следующей нашей встрече я мог повнимательнее перечитать классиков.

Позже, в 93-м, когда мне показали выписку из досье на меня, я понял, в чем заключались их новые формы работы. Там была фраза, от которой повеяло воспоминаниями о нашей интеллектуальной прогулке по скверу: «С писателем Задорновым проведена беседа о его взглядах, указано на его не совсем верную морально-нравственную позицию. Задорнов обещал подумать и сделать выводы».

В Комитете, как и везде, уже тогда начали заниматься приписками. Это, видимо, и были их «новые методы работы».

Теперь я уверен, что эта встреча сыграла решающую роль в моей жизни. Лейтенант сдал отчет об успешно проведенной работе, в результате которой Задорнов обещал исправиться. И это попало в официальные бумаги! Значит, было на что опереться, чтобы поиграть в демократию в свете последних решений партии и правительства. Неожиданно для меня и на радость Шульману мне дали разрешение выехать по рабочей визе в Америку с гастролями!

Когда я узнал об этом, в моем воображении тут же разморозился стоп-кадр с десятью городами-авторитетами. Засветились жизнью в ночи окна небоскребов. Побежали между ними люди, поехали машины, зазвучали джазовые мелодии, за которые нас периодически грозили исключить из школы и комсомола. Ожили герои всех прочитанных романов, от Оцеолы до великого Гэтсби. Загрохотал Ниагарский водопад. Стала сниться супердубленка. Ее, по словам Шульмана, мне уже приготовил в Канаде за одну восьмую цены мой поклонник Йося, хозяин кожевенной фабрики, которую он вместе с оборудованием умудрился вывезти из Армении еще в 1978 году.
* * *

Теперь об этом вспоминать смешно, но тогда… Тогда мы еще жили пятилетками, историческими решениями КПСС и очередными поворотами от пленума к пленуму. Страна была замусорена партийными лозунгами вплоть до самых отдаленных лесов, полей и рек. Цензура пыталась выхолащивать суть, а все диссиденты еще считались высокохудожественными творцами. Пирожки на вокзале стоили пять копеек и казались нам чертовски вкусными на морозе. Еще змеились по этажам ГУМа очереди за кроссовками. Доллар даже не предполагал стать основной российской валютой. В самолетах при посадке играли «Интернационал» и объявляли, что вы прибываете в город-герой. Почти все города были городами-героями! Люди гордились почетными грамотами. Горбачев из гения компромисса только начинал превращаться в его заложника. О Ельцине, как и о рэкете, слышали немногие. Рассказывали пару баек о посещении им Елисеевского магазина и в результате – об увольнении директора этого магазина. Официально сатирикам разрешалось шутить, но только позитивно.

И хотя холодная война потеплела, над страной повисла тревога. Чувствовалось, что-то скоро должно измениться. Народ ухохатывался на полулегальных выступлениях непридворных сатириков – раскрепощался, готовился к другой жизни. Передовую часть прессы словно полили живой водой. Партия брыкалась постановлениями и кадровыми переменами в желании найти хоть кого-нибудь, кто может повернуть вспять колесо истории. Перестройка пыталась перестроиться, но не знала, в каком направлении. Национализм открыл всем глаза на количество скрытой ранее в стране агрессии. Как всегда на Руси, трагедия стала превращаться в фарс. Ходили слухи, что КГБ вот-вот начнет свирепствовать вновь.

Естественно, я был рад побывать в Америке до того, как это произойдет. Главное теперь, чтобы не закрутили гайки, пока я там. А то выпустить выпустили, а обратно не впустят. Что я тогда буду делать? Заработанных на гастролях денег мне вряд ли хватит на всю оставшуюся жизнь. Эмигрантам я сразу стану неинтересен, как только сделаюсь своим. Бензин разбавлять водой я не умею. В Хьюстонский космический центр вряд ли возьмут инженера, который путает летательные аппараты с летальными.

– Халоймас! – как всегда уверенно сказал мне Шульман в самолете Москва – Нью-Йорк. – Ваш Комитет никогда уже не закрутит ни одной гайки. Он ослаб. У советской власти больше нет хребта. О’кей?

– Почему ты так считаешь, Витя?

– Потому что нам из Америки виднее, что у вас там происходит. О’кей? Пойми, если в стране развалилось все, то глупо думать, что в ней что-то осталось неразвалившимся, пусть даже это «что-то» будет Комитет. Но самое главное, если тебе дали рабочую визу в Америку, это значит, что эта власть скоро точно развалится. И будет полный о’кей!

Так я впервые попал в страну, которая теперь – после распада Союза и полураспада России – считается главной страной в мире.
* * *

Можете представить себе, сколько гормонов хорошего настроения вырабатывал ежедневно мой организм! Вокруг была Америка! Такое чувство счастья здесь, я думаю, испытывали только испанские конкистадоры и советские туристы. Испанцы – потому что ехали за золотом. А советские туристы – потому что их навсегда влюбила в Америку советская власть, которая никак не могла понять, что наш человек настолько ненавидит свою власть, что влюбляется во все, с чем она борется.

Семьдесят лет мы видели Америку, нарисованную Кукрыниксами в образе кривого небритого Дядюшки Сэма с мешком денег вместо живота и длиннющим носом в виде полуострова Флорида. Политический комментатор Валентин Зорин ежемесячно клеймил позором загнивающую Америку, показывал их бездомных нищих на таком загнивающем фоне их загнивающих небоскребов и витрин практически уже загнивших супермаркетов, что любого человека после передачи невыносимо тянуло поглядеть собственными глазами, как же там действительно все это загнивает. Словом, за долгие годы советского осредненного незагнивающего бедолагу довели до того, что он каждой клеткой организма полюбил Америку. Любая канцелярская скрепка из Америки считалась идеальной скрепкой. Любой американский закон – мерилом справедливости и нравственности. Любой американский турист в шортах и шляпе казался миллионером. Ему завидовали: «Надо ж, как ему повезло – он родился в Америке!» Если артист выступал в Америке, это становилось для него еще одним званием. Конферансье гордо объявлял: «Заслуженный артист такой-то. Недавно вернулся с гастролей по Америке!» И зрители уважали артиста за то, что он видел загнивающую Америку, больше, чем за то, что он заслуженный.
* * *

До Америки я уже несколько раз побывал за границей. Пару раз высунул нос из-под «железного занавеса» в Польшу, одной ногой потоптался в ФРГ, отметился в наших воинских частях в Венгрии. Все это было, безусловно, интересно. Но, повторяю, все эти поездки осуществлялись под надзором «вожаков», которые зорко следили, чтобы в туалет все ходили по трое и только с их разрешения. Впрочем, об инструктажах перед поездками за границу, в которых предупреждали, что кока-кола – развратный напиток, я не раз писал в своих фельетонах.

Самым престижным заграничным воспоминанием для меня до Америки конечно же была поездка в ФРГ на чемпионат Европы по футболу в 1986 году в составе группы болельщиков. Этой путевкой меня наградили от горкома ВЛКСМ за активное участие в самодеятельности. Чтобы мы энергичнее болели за своих ребят, каждому в группе выдали по тридцать марок. Еще разрешили обменять рубли на сумму сто марок по официальному курсу. Когда мы летели в самолете в Германию, нам казалось, что у нас большие деньги. Мы не знали, что сто марок стоит всего лишь один хороший галстук или один ботинок от пары модной обуви.

Негласно каждый из нас взял по две баночки черной икры и по две бутылки водки на продажу. В Советском Союзе ходили, не знаю, на чем основанные, слухи, что за границей единственный дефицит – это черная русская икра: все без исключения иностранцы от нее балдеют и готовы платить сумасшедшие деньги за каждую икринку. Я никогда не забуду того чувства стыда, с которым я пытался в кафе в переулке Мюнхена продать эти две баночки местному бармену. За каждую баночку я просил семь марок, а он давал всего шесть. Я не согласился из принципа. Противно было ему уступать. Все-таки мы их победили в войне, а не они нас. Поэтому вечером в общежитии, где нас поселили, я сам гордо выпил всю привезенную водку и заел двумя баночками икры. Отчего наутро мне была не мила даже окружавшая меня труднодоступная для советского человека Германия.

Не знаю, кому из наших в той поездке удалось сбыть товар, знаю только, что никто не мог позволить себе купить даже мороженое или зайти в кафе выпить чашечку кофе без сахара. Мы не знали, что в западных кафе сахар включен в стоимость кофе. У нас же за сахар надо было платить даже проводницам в общем вагоне поезда. По две копейки за кусочек. Долгое время официанты в разных странах удивлялись, почему большинство советских людей так подчеркнуто просят всегда кофе без сахара. Почему, почему… Думали, что за него платить надо! А денег-то не было. Для подарков друзьям, знакомым и родственникам мы забирали из гостиниц все шампуни, белые тапочки и шариковые ручки…

От унижения можно было задохнуться. Слава богу, наша сборная в финал не попала. И я не предал ее тем, что отказался идти на финальный матч, а билет на него продал. Как я мог удержаться от этого безрассудства? За день до матча по телевидению объявили, что официально-спекулятивные цены на билеты финального матча возросли до тысячи марок. Конечно, я предупредил нашего тогдашнего «вожака», что на вырученные деньги я непременно свожу его в какое-нибудь кафе поесть мороженого. Он был нравственным. Не пил и не соглашался хотя бы глазком взглянуть на пип-шоу. Это могло когда-нибудь испортить его карьеру. А на мороженое согласился.

Практически с его разрешения я спустился в подземный переход неподалеку от стадиона и стал в ряд обычных спортивных спекулянтов. И эта продажа не казалась мне такой постыдной и унизительной, как продажа икры, потому что билет я продавал на матч Италия – ФРГ, а икра за границей была одним из символов социалистических успехов нашей Родины. Торгуясь за нее, я практически торговался за Родину! И за шесть марок продавать ее не собирался.

Зато на эту тысячу я накупил подарков и друзьям, и родственникам, и знакомым. И мне их хватило на всех, тем более что я захватил с собой из гостиниц и шампуни, и белые тапочки, и даже, прости меня, Господи, два полотенца.
* * *

Моя поездка в Америку – на первые, как я их называю, шульмановские, гастроли – была совсем другой. Впервые я попал за границу самостоятельным человеком. Я не должен был упрашивать кого-нибудь из прохожих купить у меня баночку икры. Я не привез с собой пакетики гречневой каши. Я прилетел без кипятильника. Да-да! Даже артисты таких театров, как МХАТ и Большой, в каждую заграничную поездку уезжали с кипятильниками и пакетами гречневой каши, которую варили в своих номерах в гостинице. Я мог позволить себе пойти за собственные деньги в парикмахерскую, а не пытаться по-клоунски нелепо стричь сам себя у зеркала, где все движения наоборот.

Правда, я поначалу совершенно растерялся от того, что в Америке все по-другому. Другие телефоны-автоматы, другие аэропорты, другие порядки в магазинах, ресторанах… Все казалось невероятно сложным, а люди – очень умными, потому что умели во всем этом ориентироваться. В прачечных стояли компьютеры! Кореянки, филиппинки, китаянки управлялись с ними легче, чем мы, советские мужики, с иностранными электробритвами. Витя Шульман тоже вызывал у меня восхищение тем, что он научился пользоваться этим убежавшим от нас вперед миром! Первые дни я боялся сделать шаг от Шульмана в сторону, дабы не утонуть в напористом потоке цивилизации. Мне даже казалось, что Шульман хорошо знает английский язык. А то, что он пытался руками дообъяснять несколько известных ему выражений, я принимал просто за южно-одесский темперамент.
* * *

О своих восторгах, испытанных в ту поездку, я написал в очерках «Возвращение». Книжку в московском издательстве побоялись печатать. Издали в Эстонии. Уже тогда эстонцы в своем подражании Западу сэкономили на рисунках, краске, бумаге, шрифте, полях и знаках препинания вплоть до запятых… Назвать изданные очерки книжкой можно было с такой же натяжкой, как назвать мюзиклом «Руководство по эксплуатации пылесоса».

Тем не менее сборник был быстро раскуплен за счет популярной фамилии автора и той антисоветской отваги, с которой он описывал количество йогуртов и колбасы в американских супермаркетах. Находились даже такие, кто уверял, что меня скоро за это описание посадят. Потому что такой экстаз от восхищения Америкой – практически предательство Родины.

Возвращаться из этого красиво упакованного рыночного изобилия в нашу бесколбасную, безйогуртовую, беспопкорновую, неголливудскую жизнь было все равно что цветной телевизор заменить на черно-белый. Возвращаясь, я думал: когда же все это появится у нас? И наивно полагал, что до этого времени не доживу. Еще хотелось, чтобы мы тоже стали такими же свободными, раскованными и счастливыми, как те американцы, которые каждый день встречали меня с улыбками на улицах. И говорили: «Здравствуйте! Как дела?» А я от их улыбок смущался и думал, что у меня просто что-то расстегнуто, и, вместо того чтобы ответить на улыбку улыбкой, оглядывал себя.

Да, я тоже был советским человеком. Мне американские песни нравились больше, чем наши, потому что в американских я не понимал слова, а в наших понимал. Попав впервые в американский супермаркет, я просил Шульмана сфотографировать меня на фоне восьмидесяти сортов кефира и в обнимку с пятьюдесятью сортами колбасы, чтобы друзья поверили, что я это видел. Как и любого другого советского человека, в Америке меня гораздо больше интересовали магазины, чем памятники и музеи. Как и большинство советских людей, я тогда искренне считал, что цивилизация и колбаса – это синонимы.

Действительно, когда я вернулся, друзья не позавидовали тому, что я видел статую Свободы и Ниагарский водопад, – они с восхищением разглядывали продукты, которые слегка обозначились на фотографиях на заднем плане. Женщины пытались с лупой прочитать названия этих продуктов. Спрашивали, все ли из них я попробовал. Я гордо описывал словами вкус неведомых советскому человеку блюд. Дольше всего я пытался описать, что такое суши и сашими. Пока не догадался объяснить по-простому – строганина на котлетках из риса.

Конечно, не все, кому я рассказывал об Америке, верили, что официанты могут улыбаться посетителям, швейцары ресторанов – открывать перед ними двери… Что в аптеках запросто продаются таблетки от радикулита и от насморка. А на улице – стоит поднять руку – остановится такси и повезет тебя туда, куда надо тебе, а не водителю. «Это ты оставь для сцены. А нас не надо принимать за лохов!»
* * *

С не меньшим восторгом я рассказывал о своих впечатлениях и в кругу семьи. Так обычно делал мой отец, возвращаясь из путешествий. Теперь же он слушал меня со сдержанной улыбкой, не перебивая, и потом сказал только одну фразу: «Я смотрю, ты так ничего и не понял, хотя дубленку привез хорошую!»

Я тогда очень обиделся – за мою поездку, за совершенство Америки, за демократию, за свободу, за то будущее, которое я рисовал в своем воображении для России.

Мы поссорились. Отец не мог объяснить, что он имел в виду. Или я не хотел его понимать. Я ведь уже был звездой! На мои выступления собирались тысячи зрителей. Правда, я запомнил его слова, которые он сказал, чтобы закончить наш спор: «Ладно, не будем ссориться. Ты еще, наверное, не раз на Западе побываешь. Но когда меня не будет, помни: все не так просто! Жизнь – не черно-белое телевидение».

Мне иногда кажется, что родители уходят из жизни для того, чтобы дети начали все-таки прислушиваться к их советам. Лучше всего, и гораздо короче Тургенева, о проблеме «отцов и детей» написал в двустишии молодой поэт Андрей Алякин:

За ночные страданья, за душевные муки
Нашим детям за нас отомстят наши внуки!

Сейчас, когда отца нет, я все чаще вспоминаю наши ссоры. Я благодарен ему прежде всего за то, что он не был обывателем. Ни журналисты, ни политики, ни Запад, ни писательская тусовка не заставили его думать так, как принято. Он никогда не был коммунистом, но при этом и не попал под влияние диссидентов.

Только мы, его самые близкие, знали, что он верит в Бога. У него была в тайнике иконка, оставшаяся от его мамы. И ее крестик. Незадолго до смерти, понимая, что скоро уйдет из жизни, он перекрестил меня, некрещеного, давая понять, что когда-нибудь мне тоже надо креститься.

А диссидентов он считал предателями. Убеждал меня, что скоро их всех забудут, стоит только измениться обстановке в мире. Я «инакомыслящих» защищал со всей прытью молодости. Отец пытался переубедить меня:

– Как ты можешь попадаться на эти «фиги в кармане»? Все эти «революционеры», о которых так трезвонит сегодня Запад, корчат из себя смельчаков, а на самом деле они театрально идут с открытой грудью на амбразуру, в которой давно уже нет пулемета.

– Папа, как ты можешь так говорить? Твой отец в 1937 году умер в тюрьме, и неизвестно даже, где его могила. Мамины родители пострадали от советской власти, потому что были дворянского происхождения. Мама не смогла даже толком доучиться. После того как ты написал романы о Японии, за тобой ведется слежка. В КГБ тебя считают чуть ли не японским шпионом. А эти люди уехали из страны именно от подобного унижения!

Отец часто не отвечал на мои пылкие выпады, словно не уверен был, что я дозрел, в сорок-то с лишним лет, до его понимания происходящего. Но однажды он решился:

– КГБ, НКВД… С одной стороны, ты, конечно, все правильно говоришь. Но все не так просто. Везде есть разные люди. И между прочим, если бы не КГБ, ты бы никогда не побывал в той же Америке. Ведь кто-то же из них разрешил тебе выехать, подписал бумаги. Я вообще думаю, что там, у нас наверху, есть кто-то очень умный и тебя специально выпустили в Америку, чтобы ты что-то заметил такое, чего другие заметить не могут. Ты же сам рассказывал мне о том интеллигентном лейтенанте, а ведь он тоже был из КГБ. Значит, и там попадаются здравые люди! А насчет диссидентов и эмигрантов… имей в виду, большинство из них уехали не от КГБ, а от МВД. И не диссиденты они, а жулики. И помяни мое слово, как только им будет выгодно вернуться – они все побегут обратно. Америка от них еще вздрогнет. Сами не рады будут, что уговаривали советское правительство отпустить к ним этих «революционеров». Так что все не так просто, сын! Когда-нибудь ты это поймешь… – Отец снова ненадолго задумался и не добавил, а как бы подчеркнул сказанное: – Скорее всего, поймешь. А если и не поймешь, ничего страшного. Дураком тоже можно прожить вполне порядочную жизнь. Тем более с такой популярностью, как у тебя! Ну, будешь популярным дураком. Тоже неплохо. За это, кстати, в любом обществе хорошо платят!

Естественно, после такого разговора мы снова поссорились.

У папы не было технического образования. Он не мог с математической точностью определить формулу сегодняшнего дурака. Он был писателем. Он старался передать мне не столько взгляды, сколько ощущения от нашей жизни.

Недавно мне довелось разговаривать с одним мудрым человеком, в прошлом ученым-математиком. Теперь он философ. Как модно говорить нынче – продвинутый. Многие среди продвинутых считают его просветленным. Он объяснял мне свою философию: большинство людей в мире воспринимают жизнь как двухполярное измерение. В это двухполярное понимание мироустройства человечество загнал Запад. На самом деле жизнь многополярна. Многополярное устройство мира лежит в основе всех восточных учений и религий. Жизнь человека не есть колебания электрического тока между плюсом и минусом. Плюс и минус, на которые опирается западная философия, в конце концов приводят к короткому замыканию. Из-за черно-белого восприятия мира человечество живет в коротком замыкании собственного разума. Между плюсом и минусом. У человечества есть лево и право, верх и низ, белое и черное, в то время как даже звери угадывают во всем полутона. Для зверей мир многополярен. Поэтому, улавливая то, что не свойственно тем, кто живет между «да» и «нет», звери первыми уходят из опасных зон надвигающегося цунами или землетрясения.

Все, что мне объяснял современный философ, было очень точно с математической точки зрения, но мудрено для обывателя. Кроме того, ничего нового для меня в его философии, кроме формулировок, не было. Все это я знал давно от отца, который не использовал таких мудреных слов, как «многополярные системы». Он пытался очень доходчиво мне объяснить, что «все не так просто». И не все делится на «плюс» и «минус».

Он вообще не навязывал мне своих взглядов в споре. Считал, что его дети должны сами со временем прийти к пониманию некоторых его замечаний. Одно из моих первых воспоминаний – это день, когда умер Сталин. Плакали в Риге даже латыши. Надо было плакать, и все плакали – дружно, интернационально.

Я помню, как плакала моя старшая сестра. Ей было одиннадцать. Она ничего не понимала. Она плакала, потому что плакали учителя, прохожие… Ей жалко было не Сталина, а учителей и прохожих.

В нашу с ней комнату пришел отец и сказал:

– Не плачь, дочка, он сделал не так много хорошего.

Сестра так удивилась папиным словам, что тут же перестала плакать. Задумалась.

Я, естественно, ничего тогда не понимал, но мне так не хотелось, чтобы сестра плакала, что я начал в поддержку папиных слов приводить ей примеры, почему Сталин не был хорошим дядей. Например, в Риге уже три месяца шел дождь. И меня не водили в песочницу. А ведь Сталин мог все! Почему же он о нас не подумал? И обо мне… И о моих друзьях, которые тоже хотели в песочницу!

Помню и другой случай. Мне было уже лет двенадцать. В школе нам стали внушать, что Советский Союз – самая хорошая страна в мире и что в капиталистических странах живут не добрые люди, а глупые и нечестные. Отец позвал меня к себе в кабинет и сказал:

– Ты имей в виду, что в школе зачастую говорят не совсем правильно. Но так надо. Вырастешь – поймешь.

Я тогда тоже очень расстроился. Отец лишал меня веры в то, что я родился в лучшей стране мира.

Когда мне исполнилось семнадцать, на время студенческих каникул, вместо того чтобы отпустить меня с любимой девушкой на лето в Одессу, отец отправил меня на два месяца в ботаническую экспедицию на Курильские острова – разнорабочим. Теперь я понимаю: он хотел, чтобы я перелетел через весь Советский Союз и, увидев тайгу, острова, моря, океаны, понял, что все-таки я живу в лучшей в мире стране!

Подобные короткие уроки отец устраивал мне в течение всей своей жизни. Так, гомеопатическими дозами, он пытался охладить восторг уже взрослого сына-романтика с мозгом закодированного прессой и демократическими шоу тинейджера. Теперь чаще всего я вспоминаю его последнюю инъекцию отрезвления моего зашоренного мозга.

Конец перестройки. Первый съезд депутатов. Глядя на прямые репортажи из Дворца съездов, мы почувствовали первые вздохи гласности и свободы слова. Увидели тех, кто впоследствии начал называть себя громким словом «демократы». А народ всего через пять-шесть лет обозвал их «демокрадами». Я смотрел телевизор, отец стоял за моей спиной и тоже наблюдал за происходящим. Потом вдруг махнул рукой и сказал:

– Что те были ворами, что эти… Только новые будут поумнее! А потому – опаснее!

Теперь я понимаю, что за этой якобы шуткой он хотел скрыть нарастающую в нем безнадегу. Он тоже втайне верил, что Россия когда-нибудь оживет. Но когда понял, как она «оживает» под контролем диссидентов, эмигрантов, демокрадов, его организм просто не захотел в этом далее существовать.

Как бы я хотел, чтобы сегодня отец слышал, что я все-таки начал прислушиваться к его словам. Я жалею, что он хоть и ушел из жизни с надеждой, что его дети поумнеют, но все-таки не был в этом уверен…
* * *

С тех пор я много раз бывал в Америке. И не только в Америке, но и в других странах, где есть наши эмигранты. За последние годы из бывшего Союза в разные, прилично развитые страны сбежало столько всяческого люда, что мы, артисты, ездим по этим странам, как раньше ездили по бывшим союзным республикам. Тем более что к русским там относятся сейчас значительно лучше, чем в этих республиках.

Конечно, многое с тех пор изменилось. Во-первых, выступление российских артистов за границей стало делом весьма банальным. Для эмиграции это уже не событие. Практически каждый день в Нью-Йорке на Брайтоне выступает кто-то из наших. У среднего российско-еврейского эмигранта в Америке уже не хватает денег ходить на все концерты. Их больше не мучает ностальгия по Родине, потому что Родина сама – в виде артистов и родственников одновременно – не слезает с их шеи.

Бизнес, который когда-то затеял Шульман, в 90-х годах перестал быть прибыльным. Сам Витя сдержал слово и из этого бизнеса ушел. Но только не после меня, как обещал, а после Кашпировского, на котором, по слухам, заработал больше, чем на нас всех, предыдущих, вместе взятых.

Как раз во время моих шульмановских гастролей в Америке о Кашпировском в обывательской среде русскодумающей популяции стали говорить как о мессии. Как о предвестнике второго пришествия Христа. Такой промоушн Кашпировского дразнил даже евреев-эмигрантов, которые ко второму пришествию не имели никакого отношения, поскольку у них не было еще и первого. Эмигрантская душа в рациональной до бездушия, трезвой Америке соскучилась по стрессам и чудесам.

Когда Шульман организовал выступления Кашпировского, зрители в Америке шли к нему лечиться толпами, коллективами, кланами… К тому же лечение в Америке дорогое, а тут, как гласила молва, рассасывается все и навсегда, и всего лишь за цену купленного билета.

Эмигрантские газеты печатали небылицы о том, сколько во время концерта у зрителей рассосалось спаек, шрамов, швов… У кого-то рассосался не только шов от аппендицита, но и швы на брюках. Такого чуда эмигрантская Америка еще не видела.

Я думаю, что второе пришествие по сравнению с гастролями Кашпировского в Америке – банальный фокус заезжего иллюзиониста, у которого из рукавов вылезает несметное количество всяких тварей. Рассказывают, как один хромой инвалид вылечился прямо в зале, вскочил, бросил костыль в Кашпировского и убежал, не хромая. Ходили слухи, что во время этого сеанса у него отросла нога. Думаю, это был кто-то из друзей Шульмана, которому хорошо заплатили за то, чтобы у него отросла нога. Виктор же был профессионалом! Импресарио! Это значит, что он в совершенстве владел не только «о’кеем», но и маркетингом, и адвертайзингом, и промоушном.

В общем, Виктор так шумно и с таким успехом провел последние гастроли, что эмигранты возненавидели его окончательно. У самого же Шульмана аппетит разыгрался, и он решил сдержать данное мне обещание иметь отныне дело только с дикими зверями, а не с неуправляемыми русскими артистами. И, как мне потом кто-то рассказывал, повез все-таки цирковые номера не только с обезьянами, но и с медведями и лошадьми в Латинскую Америку, где умудрился часть медведей и лошадей продать, оформив их по ведомостям для налоговой полиции как умерших.

Единственное, что огорчало из всего этого лично меня, – что почетное место между Жванецким и обезьянами мне занять не удалось. Зато посчастливилось Кашпировскому. Он поставил жирный восклицательный знак в шульмановской карьере. И занял еще более почетное место между Задорновым и списанными медведями и лошадьми из перуанского цирка.

Короче, Шульман бросил рынок. Рынок разбился на множество кусочков, и все кому не лень их подобрали. У меня лично сложилось впечатление, что, если эмигрант в Штатах совсем не способен заработать себе на жизнь, он начинает заниматься прокатом русских артистов, или, как принято красиво говорить в Америке, шоу-бизнесом. Дело, в общем, и вправду несложное: уговорил артиста, напечатал билеты, арендовал зал, продал билеты и украл большую часть выручки. Кто владеет этим нехитрым ремеслом, называет себя все тем же громким и увесистым словом «импресарио». В отличие от Шульмана, подобравшие осколки рынка импресарио выглядели понеряшливее, снимали залы подешевле, отели победнее и за доллар пускали в зал знакомых зрителей со своими стульями.

Где только не доводилось мне выступать в моих послешульмановских гастролях! На чердаках, в подвалах, в государственных нищих школах с разрисованными стенами, на которых бесилась пульверизаторами молодежная энергия полового созревания. Не раз в последующие годы я вспоминал добрым словом Виктора Шульмана, который в последний день моих гастролей даже полетел из Нью-Йорка провожать меня в Вашингтон, откуда я улетал домой. Полетел с единственной целью – договориться с нашим «Аэрофлотом», чтобы с меня не брали денег за перевес – шесть чемоданов с дубленками от Йосика на всю мою семью…

Черепаха и скорпион

Как-то раз черепаха, уступив просьбе скорпиона, повезла его на другой берег реки. Скорпион сидел смирно всю дорогу, но перед самым берегом все-таки взял и ужалил черепаху. Придя в полное негодование, она возмутилась:

— Моя природа такова, что я стремлюсь помочь каждому. Поэтому я помогла тебе. Как же ты мог ужалить меня?!

— Друг мой, — ответствовал скорпион, — в твоей природе — помогать, а в моей — жалить. Так что же, свою природу ты превратишь теперь в добродетель, а мою назовешь подлостью?

Обвинитель суфиев

Один юноша всегда плохо отзывался о суфиях.

Однажды к нему подошел суфийский шейх, снял со своего пальца перстень с камнем и сказал:

— О, юноша, иди и продай этот перстень на базаре за цену золотой монеты.

Взяв перстень, юноша попробовал продать его за один золотой таньга. Но никто из людей на базаре не хотел дать за перстень больше полушки. Услышав цену, назначенную юношей, они смеялись или злились, но всегда гнали его прочь. Юноша пришел к шейху суфиев и с обидой в голосе пожаловался:

— Негодный товар дал ты мне! Он ничего не стоит…

— Пойди в лавку золотых дел мастера, прошу тебя, — мягко сказал шейх. — Попробуй оценить перстень там.

Юноша ушел и вернулся назад изумленным:

— Вот твой перстень, почтенный! Ювелир оценил его в тысячу таньга золотом!

— Дитя мое, — сказал тогда шейх, — ты знаешь о суфиях столько же, сколько знали об этом перстне люди на базаре.

Юноша раскаялся в речах и мыслях своих и стал с тех пор почитать суфиев.

Не теряющий надежду

В некоем городе один советник при султане лишился своего места: султан перестал ему доверять и отстранил от должности, назначив советником другого человека. Когда новый чиновник пришел в дом, отведенный советнику, то застал там прежнего придворного — тот сидел, как и ранее, на привычном месте, не вывез свои вещи и не освободил дом. Новый советник в изумлении спросил:

— Почему ты еще здесь и не собираешься уезжать? Ведь ты потерял это место.

— Да, это правда, — вздохнул прежний советник, — я потерял место… Но не надежду!

Дервиш на мосту

Однажды султан со свитой объезжал город и вдруг заметил, что на мосту через реку сидит дервиш и любуется течением вод. Султан приказал немедленно доставить дервиша к себе. Хотелось ему отчитать этого бродягу и бездельника за то, что тот загородил собой проход. Стражники подбежали к человеку на мосту и приказали ему подойти к султану. Тот отказался. Стража схватила дервиша, но он уцепился за перила моста, с криками отпихивая стражников ногами. Наконец стража за руки и за ноги приволокла дервиша к султану.

— Ты бездельник и попрошайка! — вскричал султан, радуясь в своем сердце, что нашелся повод упрекнуть дервиша. — А еще носишь одежды паломника! Мало того, что ты уселся на мосту, который построен для того, чтобы люди свободно переходили по нему через реку! Так ты еще и буйствуешь, оказываешь неповиновение!

— Взгляни-ка на себя! — бесстрастно ответил дервиш, спокойно выдержав яростный взгляд султана. — Ведь ты еще крепче уцепился за шаткий мост своей жизни.

Мышь и слон

Мышь и слон полюбили друг друга.

В брачную ночь слон подвернул ногу, упал, ударился и остался лежать бездыханным.

— О, судьба! — заголосила мышь. — Я купила миг удовольствия и тонны воображения за цену всей жизни, посвященной копанию могилы!

Путники

Некие путники достигли подножия высокой горы, ибо им сообщили, что на самой вершине скрыты неисчислимые сокровища. Вскоре они увидели, что на вершину ведет множество путей. Путникам хотелось попасть на вершину как можно скорее, и они заспорили — какой путь приведет туда быстрее. Не придя к согласию, путники отправились вокруг горы, чтобы порасспросить местных жителей. В каждом селении они получали один ответ — только путь, берущий начало отсюда, ведет на вершину, а все остальные пути не доходят туда. Путники запутались окончательно. Несколько наиболее отважных или самых отчаянных отправились вверх одной тропкой и добрались до первого горного плато. Оттуда они услышали, как кто-то позвал их с самой вершины горы. Расстояние было большим, звук голоса еле долетал, но все же путники разобрали: «Не сомневайтесь, все пути ведут на вершину…» Переполненные радостью, принесли они эту новость ждавшим их внизу. Путники все вместе вновь обошли вокруг горы и рассказали жителям окрестных селений о том, что все пути ведут на вершину. Где-то люди верили им, где-то поднимали крик или вступали в спор.

Видно из-за порывистого ветра на плато посланцы не разобрали всего, что прокричал им голос сверху: «Не сомневайтесь, все пути ведут на вершину. Поднимайтесь сюда по одному из них».

Дервиш и ученый

Один ученый, известный человек в Басре, пришел навестить скромную обитель старого дервиша. Дервиш приболел и лежал в постели. Ученый подсел к нему и завел благочестивую беседу. Он долго и красочно говорил о том, как ужасен мир, погрязший в пороке.

Дервиш выслушал его молча. Когда же ученый окончил речь, дервиш молвил в ответ:

— Ты любишь мир слишком сильно. Не будь ты столь неравнодушен к нему, ты не поминал бы его так часто. Так же поступает и покупатель на базаре — сначала он охаивает то, что очень хочет купить. Если бы ты покончил дела с миром, ты не говорил бы о нем ни хорошо, ни дурно. Ведь не зря же гласит пословица: человек часто вспоминает о том, что дорого его сердцу.

Борода, плащ и четки

Один человек с нечесаной бородой и немытыми волосами, одетый в плащ с капюшоном, с четками на шее ходил по городу. Будучи не в силах сдерживать свой восторг, он заявлял всем и каждому, что он «суфий».

Тогда настоящий суфий подошел к нему и спросил:

— Почему ты так поступаешь?

Человек ответил, что он следует старинному наставлению, написанному для последователей суфийского учения, и показал книгу.

— Но ведь книга была написана несколько столетий назад и давно уже устарела!

— Очень может быть, — согласился «суфий», — да только я-то нашел ее в прошлом месяце!

Судьба кувшинчика

Маленький глиняный кувшинчик для воды стоял на столе. В углу комнаты на кровати лежал больной, томимый жаждой. «Пить! Пить…» — поминутно просил он. Но родичи его ушли по делам, оставив его одного. Мольба больного была так жалобна, что даже кувшинчик не выдержал. Он переполнился состраданием и, прилагая невероятные усилия, подкатился к постели больного, остановившись возле самой его руки. Больной открыл глаза, и взгляд его упал на кувшинчик. От этого зрелища он исполнился изумления и облегчения. Собрав все свои силы, больной поднял кувшинчик и прижал его к горячим от жара губам, но только тут понял, что кувшин пуст! Последние силы больной потратил на то, чтобы швырнуть кувшинчик в стену. Тот разлетелся на бесполезные куски глины.

Не уподобляйся больному — не превращай в куски глины тех, кто стремится тебе помочь. Даже если их попытки тщетны, оцени по достоинству их усилие.

Сосуд с орехами

Некий селянин попросил жену приготовить его любимое блюдо с орехами. Орехи он хранил в большом сосуде с горлом столь узким, что рука туда еле проходила.

Человек этот пошел к сосуду, чтобы набрать орехов. Он засунул руку внутрь, схватил пригоршню орехов и попытался вытащить их наружу, но рука не проходила. Он потянул сильнее — рука не проходит! Он в ярости затряс сосудом — рука не проходит, да и все! На его проклятья и причитания прибежала жена. Она попробовала снять сосуд, но безуспешно, хотя она и тянула, как только могла. Муж и жена выбились из сил и уселись на землю, оглашая окрестности стонами и жалобами.

Мимо проходил суфий. Увидев случившееся, он сказал:

— Я могу освободить тебя, если ты будешь выполнять в точности то, что я скажу.

— Я готов повиноваться тебе, господин, только освободи мою руку! — взмолился тот.

— Хорошо. Перво-наперво, просунь руку поглубже в этот горшок.

Человек удивился такому странному совету, но выполнил его.

— Теперь, отпусти орехи, сложи ладонь лодочкой поуже, а потом тяни ее оттуда.

Человек вытащил руку, его жена возрадовалась, но сам он счастлив не был:

— Ну, ладно, рука у меня свободна, но ведь она пуста! А как же орехи и мое любимое блюдо?

Суфий взял сосуд, велел подставить ладони и насыпал в них ровно столько орехов, сколько было нужно. Человек взирал на суфия с все возрастающим удивлением:

— Эх, уважаемый, да ты просто волшебник! — вскричал он, наконец.

Жадность

В сущности, все известные организации процветают за счет твоей жадности. Они привлекают тебя, ибо все их речи и деяния взывают к твоей жадности, хотя это и скрыто их внешними проявлениями. Если ты перестанешь слушать их слова и всмотришься в их дела, то истина скоро откроется тебе.

Помни, что жадность включает в себя и жадность не быть жадным. Услышав совет: «Будь щедрым», — внутренне ты можешь истолковать его так, что разовьешь жадность к щедрости. Однако все равно это будет жадность.

Тайна

Сказано: «Те, кто ничего не знают или знают очень немногое, и должны бы учиться, вместо того чтобы учить, очень любят создавать атмосферу тайны. Они могут даже распускать слухи о самих себе, что они делают то-то и то-то ради некой таинственной цели. Они всегда стараются усилить ощущение тайны. Но это — тайна ради тайны, а не ради деяний или знания. Те, кто поистине ведают сокровенное, как правило, выглядят и ведут себя подобно обычным людям, а навеваемые шарлатанами грезы подобны паучьей паутине — они лишь ловят мух. Неужели и ты, словно муха, станешь обедом паука?»

Стучите тише!

Предположения посещают людей чаще, чем те полагают. Обычно люди действуют, полагаясь на свои догадки. Такая привычка полезна, ведь тога не нужно думать. Если тебе встретился человек в форме, ты можешь догадаться, что он — страж порядка. Но не пользуйся предположениями все время и не позволяй им управлять твоей жизнью!

Помни о печальной участи оформителя вывесок — он лишился выручки, ибо предположил неверно. Богатая женщина попросила его написать предупреждение о собаке в доме, чтобы повесить его на входной двери. Он написал: «Осторожно, злая собака!» — и потерял заказ.

— Глупец, — воскликнула женщина, — я хотела уведомить входящих: «Стучите тише! Не разбудите собаку!»

Мешок и счастье

Молла Насреддин повстречал угрюмого человека, бредущего по дороге в город.

— Что с тобой? — спросил Молла.

Человек показал ему потрепанный дорожный мешок и жалобно сказал:

— Все, чем владею я в бесконечно огромном мире, едва заполнит этот жалкий, негодный мешок!

— Да, плохо дело, — посочувствовал Молла. С этими словами он выхватил мешок из рук человека и пустился бежать прочь по дороге.

Потеряв все свое имущество, человек разразился слезами и продолжил путь в угнетенном состоянии духа. Тем временем Молла забежал вперед и положил мешок прямо посреди дороги, чтобы человек непременно заметил находку. Когда тот увидел свой мешок, валяющийся на пути, он рассмеялся от радости и вскричал:

— Ох, мой мешочек! А я-то думал, совсем я тебя потерял!

Вот как легко осчастливить человека, — наблюдая за ним из придорожных кустов и посмеиваясь, подумал Молла.

Испытание

— Я беден и слаб, — сказал как-то учитель своим ученикам, — но вы молоды. Я учу вас, и ваш долг — найти деньги, на которые мог бы жить ваш старый учитель.

— Что делать нам? — спросили ученики. — Ведь жители этого города очень скупы, и напрасно будет просить у них помощи!

— Дети мои, — сказал учитель, — есть способ добыть деньги без лишних просьб, просто взяв их. Не будет для нас грехом украсть, ибо мы заслуживаем денег больше других. Но, увы, я слишком стар и слаб, чтобы стать вором!

— Мы молоды, — ответили ученики, — мы справимся! Нет ничего, что бы мы не совершили ради тебя, учитель! Скажи же, как нам поступать, а мы будем повиноваться тебе.

— Вы сильны, — ответил учитель, — для вас ничего не стоит отнять кошель у богатея. Поступите так: выберите укромное место, где вас никто не увидит, потом схватите прохожего и отберите деньги, но не причиняйте ему вреда.

— Отправимся прямо сейчас! — загалдели ученики.

Только один из них, опустив глаза, хранил молчание.

Учитель взглянул на юношу и сказал:

— Другие мои ученики исполнены отваги и горят желанием помочь, а тебе нипочем страдания учителя.

— Прости, учитель! — ответил юноша. — Но твое предложение невыполнимо! Вот причина моего молчания.

— Почему невыполнимо?

— Да ведь нет такого места, где никто не увидит, — ответил ученик. — Даже когда я совсем один, я сам вижу. Да я лучше с нищенской сумой пойду подаяние просить, чем позволю самому себе увидеть себя крадущим.

От этих слов лицо учителя просияло, и он обнял своего ученика.

— Счастлив я, — сказал старик, — если среди моих учеников хотя бы один понял слова мои!

Остальные ученики увидели, что мастер испытывал их, и от стыда склонили свои головы. С того дня, когда бы ни пришла им на ум недостойная мысль, они вспоминали слова своего товарища: «Я сам вижу».

Так все они достигли величия и жили счастливо.

Обучение покорности

Жил да был один подвижник. Были у него и ученики, и последователи, и почитатели. Тем не менее, он часто посещал одного суфийского учителя и слушал его беседы. Однажды пришел этот аскет к суфию и сказал:

— Учитель, вот уже тридцать лет, как я постоянно соблюдаю пост. По ночам я читаю молитвы, так что почти не сплю. Хотя я не нашел и следа того сокровенного, о чем ты так прекрасно учишь, но все равно, я уверовал в твое учение и возлюбил его.

— Даже если ты будешь молиться и поститься триста лет, день и ночь, то и тогда не обретешь ни крупицы мудрости, ибо ты сам стоишь на пути своем.

— Есть ли средство помочь этому? Какое-нибудь лекарство?

— Да, — ответил суфий, — но ты никогда не согласишься им воспользоваться.

— Я сделаю все, что ты скажешь!

— Хорошо. Ты возьми суму и наполни ее орехами. Сними с себя всю одежду и обернись в овчину. В таком виде пойти на базар, созови всех детей и пообещай им, что дашь орех каждому, кто даст тебе пинка. Потом обойди весь город и делай то же самое. Особенно там, где тебя знают. Так ты исцелишься.

— Но это невозможно! Я не могу этого сделать! Дай мне иной совет!

— Я же говорил, что ты откажешься, — тихо промолвил учитель.

Свет для других

Однажды в чайхане Насреддин похвастался:

— Я вижу даже в полной темноте!

— Тогда почему вечерами ты шагаешь домой, освещая путь фонарем?

— Чтобы другие люди не сталкивались со мной.

Глупец и верблюд

Повстречались однажды глупец и верблюд. Увидев верблюда, глупец воскликнул:

— Что за урод! Какой ты горбатый!

— Ты судишь, и тем самым создаешь мнение, — ответил верблюд. — Знаешь ли ты, что своими речами ты приписываешь ошибку Создателю? Горб — не изъян. Таким я создан по определенной причине и для некой цели. Лук не может не быть согнутым, тетива должна быть прямой. Ты просто глупец! И понимаешь не больше осла!

Нищий на пиру

Нищий в лохмотьях явился во дворец, желая попасть на пир. Его пустили туда лишь из жалости, ведь одет-то он был в рванину. И усадили его в самом конце стола, так что блюда доходили до него уже пустыми.

Тогда он покинул пир и вернулся спустя некоторое время, разодетый в роскошные одежды и увешанный драгоценностями, которые он занял у своего богатого приятеля. На этот раз его сразу провели на почетное место во главе стола и услужливо усадили. Теперь ему подавали еду прежде всех остальных гостей.

— О, что за вкуснейшие яства на этих блюдах! — восклицал бедняк. При этом одну ложку еды он отправлял в рот, а другую вываливал прямо на свои роскошные одежды.

Сидевший рядом с ним богач, глядя на испачканный халат, с брезгливой гримасой спросил:

— Почтенный, зачем вы портите свое прекрасное платье?

— Извините, — со смехом отвечал бедняк, — если платье мое теперь выглядит неопрятно. Но ведь только благодаря этим одеждам меня здесь кормят. Было бы несправедливо не дать им покушать в первую очередь.

Переезд

Однажды в дом к дервишу забрался вор и вынес половину его имущества. Дервиш подхватил остальные вещи и побежал вдогонку за вором.

— Тебе чего? — спросил вор, заметив, что дервиш не отстает и следует за ним по улице.

— Да ничего, — ответил дервиш, — просто я уже давно подумывал о переезде в местечко получше. Ты же оказался так добр, что тащишь половину моих вещей. Я взял вторую половину и теперь переезжаю вместе с тобой. А утром прибудут моя жена и другие родственники.

— Вот что, — сказал тогда вор, — пожалуйста, забери все обратно и отпусти меня.

Утешение

Однажды ученик спросил суфия:

— Учитель, мир полон горестей! Скажи, в чем найти человеку утешение?

— Смотря о каком человеке ты говоришь, — ответил суфий, — ибо мудрец утешается мыслью: «Случилось то, что должно было случиться». Глупец же утешается иной мыслью: «Такое случалось и с другими. Но со мной этого больше не случится!»

Каверзный вопрос

Молла Насреддин сидел в чайхане с друзьями. Туда зашел один человек, который завидовал способности Моллы находить ответы на неожиданные вопросы. Он решил опозорить Моллу перед друзьями, задав ему каверзный вопрос, на который тот не сможет сразу найтись с ответом.

— Молла, а Молла, скажи, веришь ли ты, что наш мир создан Богом?

— Да, — просто ответил Молла.

— Хорошо, — тут человек достал из кармана орех, а с блюда взял финик и положил их перед Моллой.

— Так растолкуй же мне, почему божественное провидение сделало у финика съедобной наружную часть, а у ореха — внутреннюю. А?

— Божественное проведение, — сказал Насреддин, задумчиво доедая финик, — заботится не о том, как будет съедено созданное им. Божественное провидение заботится о сохранении созданного навечно, — продолжил Молла, доедая орех.

Непростой ответ

— Не бывает вопросов, на которые невозможно ответить, — заявил ученый, войдя в чайхану, где в то время сидел Насреддин с друзьями.

— И все же недавно сосед спросил меня кое о чем, а я не нашелся с ответом, — заметил Молла.

— Эх, и почему только меня там не было! Скажи мне, что за вопрос, и я отвечу на него!

— Замечательно! Он спросил: «Почему по ночам ты через окно прокрадываешься в мой дом?»

Приметы глупца

Однажды Молла Насреддин шел по дороге в Бухару. В попутчики ему достался беспокойный и болтливый человек. Он задавал Молле вопросы и, не дожидаясь ответов, сам находил их, рассказывая случаи из своей жизни, а чаще — из жизни знакомых его знакомых. Молла все больше помалкивал, и скоро говорил только его попутчик:

— Царям не стоит охотиться с соколами, лучше с беркутами, беркут легко берет ягненка… Ягненка надо готовить с особой травкой. Мой родич, повар при дворе шаха в Бухаре, говорил, что эта приправа обостряет ум. Я мог бы стать советником шаха — так часто я ел это жаркое! А ведь шаха окружают одни глупцы… Кстати, как распознать глупца?..

— По двум приметам, — вдруг вновь заговорил Насреддин. — Глупец много говорит о вещах, для него бесполезных, и высказывается о том, о чем его не спрашивают.

Список глупцов

Однажды правитель страны призвал Моллу Насреддина и приказал ему.

— Молла, ступай и составь мне список всех глупцов нашего края.

Правитель втайне надеялся, что Молла внесет в список и себя. «Вот тогда пусть только попробует меня учить! Чуть что скажет мне, а я ему: Молла, список!» — мечтал правитель. На следующий день Молла пришел со списком. Правитель взглянул в него и обомлел: его имя стояло на первом месте!

— Да как ты посмел издеваться надо мною! Да я тебя… Да я…

— Постой, не гневайся раньше времени, — сказал Молла. — Скажи, не ты ли на прошлой неделе принимал тут купца из Индии?

— Я.

— Знал ты его раньше?

— Нет, мы встретились с ним впервые.

— И ты дал ему десять тысяч золотом, чтобы он привез тебе драгоценных камней из Индии?

— Да, а что тут такого?

— Значит, ты утверждаешь, что это не глупо — дать такую сумму денег первому встречному и попросить его вернуться сюда с драгоценными камнями?

— А что? А вот если он вернется? — в запале вскричал правитель.

— Ну, тогда я вычеркну из списка твое имя, а его впишу на твое место.

Радость понимания

Суфий, давая наставления своему ученику, спросил его:

— Понял ли ты?

— Понял, — ответил ученик.

— Ты сказал неправду, ведь о понимании свидетельствовала бы радость, отразившаяся на твоем лице, а не твой ответ.

Бывает хуже

В одном собрании заспорили, что на свете для человека хуже всего. Кто говорил — болезни, кто говорил — смерть, кто говорил — бедность… Много всякого было сказано. Спросили и Насреддина:

— А ты, Молла, что думаешь?

— Плохо, когда не сбывается то, чего хочешь, — ответил Насреддин. — Но куда хуже, когда сбывается то, чего не хочешь, — подумав, добавил он.

Узнавание

— Молла! Молла, скорее идем со мной, — сосед Насреддина вне себя от восторга схватил его за руку и потащил из дома. — Приехал такой-то и такой-то! Видишь ли, идет молва, что он наимудрейший, и прославленный, и…

— Что ж, пойдем, посмотрим на наимудрейшего, — согласился Молла.

Они пришли в чайхану. Мудрец важно восседал на почетном месте и слушал хвалебные речи собравшихся вокруг него. Он едва обратил внимание на вошедших.

— Вот он, Молла, видишь! — зашептал Насреддину на ухо его приятель. — Такой важный, даже и не заметил нас! Ты никогда раньше его не встречал?

— Много раз, — сказал Насреддин, — ведь он глупец. А глупцов я повидал в своей жизни немало.

— Быть того не может! Наимудрейший — и вдруг глупец! Откуда ты знаешь?

— Мудрый всегда узнает глупца, ибо когда-то и сам был глупцом, — ответил Насреддин. — Но глупец никогда не узнает мудреца, ибо сам мудрым никогда не был.

Нет печали

Одного суфия спросили:

— Почтенный, почему на вашем лице не заметно следов печали?

— У меня нет того, о потере чего стоило бы печалиться, — ответил суфий.

Три премудрости

Рассказывают, что однажды в Бухаре появился человек в одеждах странствующего дервиша. Он ходил по городу и выкрикивал:

— Найдется ли в славной Бухаре кто-нибудь, готовый купить три мудрых изречения за тысячу золотых монет?!

Некий купец, все богатство которого составляло тысячу золотых монет, позвал дервиша в свой дом.

— Вот монеты, — сказал купец. — Их тут ровно тысяча. Это все, чем я владею. Каковы твои речения?

— Вот первое, — сказал дервиш. — «Ты сам не беспорочен, и вокруг тебя нет ни одного добродетельного человека». Вот второе: «Хотя люди и таковы, но от них не отделаешься и без них не обойдешься». А вот третье: «Следует знать степень праведности и порочности каждого, дабы держаться благого и избегать зла».

Купца поразило услышанное им. Слова те проникли, подобно стреле, в самое его сердце. Он молча пододвинул дервишу тысячу золотых.

— Нет, денег я не возьму, — сказал тот. — Ведь я искал того, кто готов заплатить золотом, а не самих денег.

Человек в одеждах дервиша поднялся и покинул дом купца, добавив на прощанье: «Подумай об услышанном, а затем разыщи меня».

С тех пор, много размышляя над изречениями и стараясь действовать в соответствии с ними, купец сильно переменился. Молва говорила, что он стал учеником суфиев.

Кто глупее всех

Как-то раз суфийского наставника спросили:

— Отец, скажи, кто глупее всех?

— Тот, кто в одном деле обманулся дважды.

Друзья и враги

— Молла, — спросили Насреддина, — почему друзья так легко становятся недругами? А вот врагов в друзей превратить гораздо труднее.

— Такова природа вещей, — отвечал Насреддин. — Подумайте сами, что легче — построить дом или разрушить его? Слепить кувшин или разбить? Заработать деньги или растратить?

— А трудно ли вернуть порушенную дружбу?

Молла взял глиняный кувшин и бросил на пол. Кувшин разлетелся на крупные и мелкие черепки.

— А теперь склей его, — просто сказал Молла.

Четыре утешения

Правитель города приказал схватить одного суфия и бросить в тюрьму. Ученики пришли навестить своего учителя в заточении. Они были поражены, увидев, что их учитель ничуть не переменился и радостно приветствует их, словно они в гостях у него дома.

— Учитель, что служит вам утешением здесь, в доме печали? — воскликнули ученики.

— Четыре изречения, — ответил суфий. — Вот первое: «Зла никому не избежать, ибо все предопределено судьбой». Вот второе: «Что остается делать человеку в несчастье, как не терпеливо переносить свое страдание? Ведь во всей вселенной не только ты испытываешь нечто подобное». Вот третье: «Будь благодарен судьбе за то, что не случилось худшего, — оно всегда возможно». И, наконец, я говорю себе: «Избавление может быть близко, хотя ты и не знаешь об этом».

В этот момент стражники пришли с вестью, что суфий свободен, ибо схватили его по ошибке.

Когда следует обедать

Одного суфия спросили:

— Почтенный, столь многое зависит от того, как питается человек! Когда же человеку лучше всего садиться за стол?

— Если у него есть еда, то пусть он подождет, пока почувствует голод, — ответил суфий. — А если еды нет, то пусть подождет, пока добудет еду.

Плата за знаемое

Один молодой и милостивый правитель пригласил Моллу Насреддина стать его советником. Юноша слушался советов Моллы, учился у него, — и подвластные ему земли достигли процветания. А Молла впервые в жизни стал получать большое жалование.

Однажды жена Моллы спросила о чем-то, а Насреддин ответил: «Не знаю».

— Тоже мне, советник! — вспылила жена. — Правитель столько платит тебе за твои советы, а на мои вопросы только и ответ, что «не знаю»!

— Дорогая, правитель платит мне за то, что я действительно знаю. Если бы я получал плату за то, чего я не знаю, то всех богатств мира не хватило бы оплатить мое незнание, — так многого я не знаю в этой вселенной.

Убедительное молчание

Придворный мудрец произносил на городской площади речь о тщете всего земного. Он говорил, что на пороге смерти человек не возьмет в мир иной ни полушки, поэтому следует быть щедрым, и призывал к пожертвованиям на благо родины. Потом мудрец отправился на пир во дворец правителя. Там он увидел, что правитель отличил и наградил другого мудреца. Он был потрясен и неожиданно умер от удара.

— Такой светоч премудрости угас! — сетовали люди. — Такой родник красноречия иссяк! А ведь еще вчера он так прекрасно говорил о тщете всего земного!

— Да, — согласился Молла Насреддин, — вчера он был очень красноречив. Но сегодня его молчание выглядит еще убедительнее!

Подарки

Один человек жаловался Насреддину, что он получает мало подарков, а все подаренное ему прежде не было ни ценным, ни интересным.

— Когда ты с благодарностью принимаешь самый скромный подарок, он становится великим даром, — ответил Насреддин на его жалобы. — Если же благодарности нет, то даже волшебный дар обратится в никчемную мелочь.

Мясо есть мясо

Молла Насреддин прогуливался со своими учениками по базарной площади. Вдруг он заметил, что ученики уставились на большое блюдо с кусками поджаренного мяса, стоящее перед дородным важным купцом. Молла ничего не сказал, а лишь спокойно наблюдал, как очарованные запахами ученики поедают глазами блюдо. Так кошка могла бы караулить мышь.

Купец приступил к трапезе. Он схватил толстыми пальцами большой кусок мяса и вгрызся в него с жадностью тигра. Сок брызнул в разные стороны, жир стекал по подбородку купца и его рукам, капая на дорогое платье. Взор его был устремлен только на мясо, и он вряд ли замечал орнамент на блюде, который оценил Насреддин.

Ученики со стыдом и отвращением отвели взоры от этого зрелища и встретили взгляд своего учителя, о котором совсем забыли на время. Они ждали упреков, но Насреддин смеялся.

— Вот чудное зрелище, — сказал он, — мясо, поедающее мясо. Но существует нечто страшнее увиденного вами: когда мясо, которое даже и не вам принадлежит, начинает пожирать вас самих.

Достоинства и недостатки

Мирянин жаловался суфию на засилье нечестивых людей.

— Всю жизнь я страдаю от людской злобы и нечестия, — сетовал он. — Тот-то упрекнул меня и несправедливо осудил, тот-то подвел меня в деле, тот-то обманул меня, тот-то не поделился со мной прибылью…

Жалобы лились нескончаемым потоком. Суфий молчал, не прерывая его. Наконец тот замолк, спросив напоследок: «Что же мне делать?»

— Не уподобляться глупцам, замечающим только ошибки, промахи и зло в людях, с которыми они живут и общаются, — ответил суфий. — Эти неразумные не обращают внимания на достоинства людей. Они похожи на мух, липнущих к язвам тела.

Слово

Пока слово не сказано, оно как бы находится в заточении, из которого стремится вырваться на волю. Но стоит только слову вырваться на свободу, как тот, кто ранее был хозяином слова, становится его пленником.

Истина или победа

— Молла, пойдем быстрее! В чайхане собрались на диспут все мудрецы нашей страны! Неужели тебе не интересно посмотреть, кто победит в этом споре и кто знает истину?

— Что касается состязаний, то я предпочитаю петушиные бои или скачки, — ответил Насреддин. — В споре безрассудно спорящих не может родиться истина. Для этого им следовало бы прекратить любые диспуты — ведь истина говорит сама за себя. Но они ищут не истины, а лишь победы. Их спор будет разгораться все сильнее, и ни один из этих мудрецов не успокоится до тех пор, пока все остальные не будут повержены.

Падать и подниматься

Один ученик спросил своего наставника-суфия:

— Учитель, что бы ты сказал, если бы узнал о моем падении?

— Вставай!

— А на следующий раз?

— Снова вставай!

— И сколько это может продолжаться — все падать и подниматься?

— Падай и поднимайся, покуда жив! Ведь те, кто упал и не поднялся, мертвы.

Доколе терпеть?

Ученики одного суфия, да и сам учитель, совсем обнищали. Они жили в области, которая славилась обилием бедняков и прижимистых богачей: у одних было нечего попросить, у других было ничего не вымолить. Заработать денег тоже не удавалось, словно сама судьба ополчилась на них.

— Учитель, — возопили, наконец, ученики суфия, — доколе нам терпеть такую нужду? Сколько еще дней?

— Сорок, — ответил, помедлив, суфий.

— А потом? Что потом?

— Потом привыкнем.

Мед и кунжут

Однажды Молла Насреддин оказался в гостях в дальнем краю. Хозяева дома поставили на стол два блюда — одно с медом, а другое с кунжутом.

Как едят такое кушанье, к которому ни ложки, ни хлеба не подали, Насреддин не знал. Однако выказывать вопросами свое невежество он посчитал неудобным.

Тут в комнату вбежал хозяйский ребенок.

— Эй, малыш, иди, угостись! — позвал Насреддин.

Ребенок тут же подбежал к столу и обмакнул палец в мед, а затем вывалял его в кунжуте и отправил в рот. Ему сразу же захотелось еще.

— Довольно, малыш! Ступай, бабушка зовет, — сказал Насреддин, окуная в мед свой палец.

Три вопроса

Заморский государь прислал к правителю Бухары трех мудрецов, желая доказать, что его мудрецы — самые мудрые. Они стали задавать правителю и придворным советникам вопросы, на которые никто не мог ответить. Правитель не знал, что и делать. В замешательстве он приказал послать за Насреддином, умоляя его спасти честь отчизны.

Насреддин прибыл во дворец на своем сером длинноухом ослике.

Мудрецы восседали на помосте в тени, попивая шербет и презрительно поглядывая вокруг. Когда подъехал Насреддин, они чуть не покатились со смеху — мол, и этот простофиля будет тягаться с нами!

— Эй, неуч, ответь-ка, где центр Земли? — спросил первый мудрец.

— Центр Земли находится под правым задним копытом моего осла, — спокойно ответил Насреддин.

— Чем ты это докажешь?

— Коли не веришь, ступай и измерь Землю. И ты убедишься в моей правоте, — последовал ответ.

Мудрецы слегка присмирели и стали внимательнее присматриваться к Насреддину.

— А может, ты знаешь, сколько звезд на небе? — спросил второй мудрец.

— Конечно. Их число в точности совпадает с количеством шерстинок на шкуре моего длинноухого.

— Этого не может быть!

— Сочти все звезды на небе, а потом пересчитай шерстинки на моем ослике. — Сравни результаты — и убедишься!

Два посрамленных мудреца, не смея более тягаться с Насреддином, опустили очи долу, но третий, будучи не в силах сдержать коварной улыбки, спросил:

— О, премудрый… погонщик осла! Ты прекрасно считаешь. Ответь же, сколько волосков в моей бороде? — И он огладил свою роскошную длинную бороду.

— В твоей бороде столько волосков, сколько в хвосте ишака, — Молла указал на ослика. — Если хочешь проверить, то лучше выдирай волоски: один — из своей бороды, а другой — из ишачьего хвоста. Ты скоро убедишься, что их количество одинаковое!

Сначала сами попробуйте

Однажды Молла Насреддин, странствуя по свету, забрел в деревушку, где жили уж больно прижимистые люди. Молла всеми правдами и неправдами старался раздобыть у них еды, но те прогоняли его прочь. Тогда Молла притворился безумным и пошел по улочкам селения, выкрикивая:

— Хочу есть! Хочу есть! Дайте мне хлеба, сластей и навоза! Дайте навоза, хлеба, шербета! Я съем все это! Дайте поесть!

Решив позабавиться, люди принесли все названное Моллой. Подталкивая друг друга локтями, они стали пересмеиваться:

— Давайте посмотрим, как этот безумный собирается съесть навоз в шербете — с хлебом или без?

Молла съел все продукты, а к навозу не притронулся.

— Ты что это? — разочарованно спросили селяне. — Ведь ты обещал съесть навоз!

— Да как-то подозрительно он выглядит! — ответил Насреддин. — Сдается мне, что вы его отравили! Сначала вы сами попробуйте — тогда и я не откажусь.

Вкус ягоды

Однажды путнику встретился на дороге тигр. В ужасе человек бросился бежать. Оказавшись у края пропасти, бедняга прыгнул вниз, зацепившись за корни дикой виноградной лозы. Он повис в воздухе, а тигр пытался достать его сверху. В ужасе несчастный смотрел вниз, где поджидал его другой тигр, злобно щелкая зубами. И только корни дикой лозы удерживали его. Но вот и они начали ослабевать…

И тут человек заметил растущий неподалеку куст земляники. Держась одной рукой за лозу, он принялся есть сочную спелую ягоду. Какая же она была сладкая!

Невероятная щедрость

Один скряга в своих странствиях повстречал суфия, и пошли они вместе. Чтобы скоротать путь-дорогу, скряга разговорился. Он рассказывал суфию, как он зарабатывает деньги торговлей, как бережет каждую мелкую монету, какие несметные богатства он скопил за прожитую жизнь и как терпеть не может родичей, завидующих его достатку.

— Только подумай — ведь они все лентяи! — взволнованно говорил скряга. — Нищие голодранцы! А меня за бережливость прозвали скопидомом!

— Они не правы, — серьезно ответил суфий, — более щедрого человека я не встречал в своей жизни!

— Правда? — удивленно и недоверчиво спросил скряга.

— Правда. Ведь ты только мнишь себя бережливым. На самом деле, щедрость твоя безгранична. Ибо близится день, когда ты раздашь все свое богатство наследникам — и тем, которых любишь, и даже тем, которых терпеть не можешь.

Может, что и потеряют

Однажды Молла Насреддин и его жена проснулись глубокой ночью от шума, доносившегося из соседней комнаты. Молла на цыпочках подкрался к двери и заглянул внутрь. Он увидел, что там хозяйничали воры.

— Лежи тихо, жена, — сказал шепотом Молла, — там воры!

— Лежать тихо! Да надо караул кричать и звать на помощь…

— Тсс… — прошипел Молла, — пусть себе шуруют, у нас ведь все равно ничего нет. А как им надоест, и они уйдут, тут мы и поглядим — а вдруг они чего сами забыли или потеряли!

Ничего!

К одному дервишу пришли люди и попросили его рассудить спор дровосека и носильщика. Носильщик, крепкий высокий детина, зарабатывал себе на жизнь, перенося для людей тяжести, куда скажут. Увидел он, что дровосек утомился нести вязанку дров, и предложил:

— Хочешь, понесу твои дрова?

— Как не хотеть, — ответил, вытирая пот, дровосек.

— А что ты мне дашь за это? — спросил носильщик, взвалив на плечи вязанку.

— Ничего, — ответил дровосек, собираясь принять вязанку назад.

— Согласен! — воскликнул носильщик и понес дрова к дому дровосека. Дошли они до дома. Дровосек принялся было благодарить носильщика, но тот заявил:

— Давай мне условленную плату!

— Но я ведь сразу предупредил, что мне нечем заплатить, — возразил дровосек.

— То есть как нечем?! А твое хваленое «ничего»? Давай его сюда! — ехидно произнес носильщик.

— Вот так они и препираются, почтенный! — объяснили люди дервишу. — Один «ничего» требует и судом грозит, а другой чуть не плачет!

— Это просто, — ответил суфий, — идемте в дом дровосека.

Пришли. Суфий вошел внутрь, позвал носильщика, дровосека и всех свидетелей. Потом он поднял с ковра подушку и спросил носильщика: «Ну, что там под подушкой лежит?»

— Ничего, — ответил растерянно носильщик.

— Ах, вот оно где… Ну, так бери его себе!

Поспешность

Однажды в селении, где жил Насреддин, справляли свадьбу. Жених был тщеславен и не позвал Моллу на пир, опасаясь в душе, что тот посрамит его перед гостями.

В разгар пира в ворота постучали. Слуги пошли открывать и увидели за воротами Моллу Насреддина со свитком пергамента в руках.

Громко восклицая: «Важное письмо жениху! Письмо от султана Бухары!» — Насреддин прошел к почетному месту, вручил пергамент оторопевшему жениху и сразу принялся за еду.

Жених развернул пергамент, но не нашел в нем ни строчки.

— Что ты принес мне, обманщик! Тут только чистый лист! — с досадой вскричал жених.

— Видишь ли, — ответил Молла, — султан так торопил меня отнести тебе это послание, что я даже не стал дожидаться, пока его напишут, а сразу взял и побежал!

Глаза и горы

Однажды глаза сказали:

— Какие прекрасные горы виднеются там впереди. Они высокие и голубые, как колонны во дворце шаха.

Тут уши напрягли свой слух:

— О каких горах вы говорите? Мы ничего не слышим.

— Да горой тут и не пахнет! — возмущенно заметил нос, присоединившись к разговору.

— Мы пытаемся дотронуться до горы, но ничего похожего не можем нащупать, — добавили руки.

Тут глаза перевели свой взгляд на что-то другое. А все остальные начали говорить, что глаза сошли с ума, раз им такое мерещится. Неладно это, дескать, неладно.

Астроном

Слепой старец сидел в тени храма. «Это великий мудрец», — говорили о нем люди. Один любопытный приблизился к нему и спросил:

— О, почтеннейший, прости за мой вопрос, но как ты ослеп?

— Я слеп от рождения, — ответил дервиш.

— Каким путем мудрости ты следуешь? — продолжал расспрашивать прохожий.

— Я астроном, — ответил мудрец. — Я наблюдаю за солнцем и звездами. Немой вопрос застыл в глазах человека.

— Они здесь, — добавил старец, приложив руку к своей груди.

Кобра

У заклинателя индийских змей пропала кобра. Как выяснилось, ее украл базарный вор. Змея оказалась ядовитой, и вор был убит своей добычей. Заклинатель опознал беднягу. Он вознес руки к небу и сказал:

— О, Аллах! Как я был глуп, умоляя Тебя вернуть мне пропавшую кобру. Этот несчастный не знал, что же он украл. Я непременно умер бы от ее укуса, если бы Ты не позволил украсть ее. Ты воистину мудр, что не внемлешь мольбам неразумных!

Искатель истины

Один молодой «искатель истины» оказался у ворот суфийской школы. Он обратился к сторожу, седовласому старцу, сидящему неподалеку в тени деревьев.

— Я полагаю, — начал юный философ, — что лишь немногие из нас знают, сколько в этом мире настоящих искателей истины.

— О, я сижу здесь уже полвека, — сказал старик, — и кое-что могу рассказать тебе об этом.

— Действительно? — заинтересовался юноша. — И сколько же их?

— Их ровно на одного меньше, чем ты думаешь.

Начало и конец

В дом ювелира постучался сосед.

— Вали! Одолжи мне свои весы до утра, — попросил его старик.

— Здравствуй, почтеннейший! Что ответить тебе? Нет у меня сита.

— Не сито я прошу, уважаемый Вали. Дай мне весы, — вежливо повторил сосед.

— Да и метелки нет у меня, — ответил ювелир.

— Ты смеешься надо мной, что ли? — рассердился старик. — Мне не нужны ни метелка, ни сито. Я прошу у тебя только весы!

— Успокойся, сосед. Я же знаю — ты стар и не сумеешь взвесить свой золотой песок, не рассыпав его. Значит, придешь этим вечером еще раз за метелкой. А потом и сито тебе понадобится — ты же золото вместе с землею подметешь. Коли я вижу начало дела, то предполагаю и конец его. Отец, ступай к соседу Али. Он богат. Там найдешь ты и весы, и метелку, и сито.

Нож и обезьяна

В чайхану вбежал взволнованный крестьянин.

— Опасность! Нужно что-то делать! — кричал он. — Там обезьяна! В ее лапах нож!

— Успокойся и не кричи, — послышался голос суфия. Мудрец сидел в углу чайханы, погруженный в раздумье. — Нож в лапах обезьяны совсем не то, что нож в руке человека. Бояться тут нечего.

Вскоре крестьянин увидел обезьяну снова. Она давно уже выбросила нож и забавлялась теперь другой находкой.

От старости

Один старик пришел к врачу.

— Я очень болен, доктор. Плохо стал видеть, и слезы текут из глаз моих…

— Это от старости, почтеннейший, — сказал врач.

— Еще у меня спина болит и ломит, — продолжал жаловаться старик.

— От старости ноет твоя спина.

— Еда мне впрок не идет, — не унимался старик. — Тяжелый кашель… Дышу я с трудом.

— Да, отец. Сто подарков приносит нам с собой старость, — отвечал врач.

— Да ты дурак и невежа! — закричал старик. — Мудрый врач всегда сумеет вылечить лекарством любую болезнь! Ты же — неуч и самозванец!

— И это от старости, уважаемый, — ответил врач. — Ручаюсь тебе, что и раздражительность твоя — от старости.

Юноша и цирюльник

Среди народов Востока еще живет древний обычай, следуя которому, мужчины накалывают на своем теле изображение льва или тигра, чтобы получить силу, ловкость и храбрость.

Однажды молодой юноша пришел к цирюльнику:

— Покажи на мне свое умение, — сказал он.

— Что изобразить на твоем плече, богатырь? — спросил его цирюльник.

— Разъяренного льва! — ответил тот. — Да такого, чтобы каждый ахнул. Хочу я, чтобы сила и отвага не покидали меня, и удача сопутствовала мне повсюду.

Цирюльник принялся за дело.

— Ой, что ты со мной делаешь? — взвыл «богатырь» от боли.

— Изображаю льва, как ты мне заказывал, и уже начал рисовать хвост.

— Не нужен хвост! Оставь! Какой от него толк? — взмолился «богатырь». И снова с вдохновением и усердием мастер взялся за дело.

— Ай! Что ты делаешь, безжалостный?

— Голову и гриву, — отвечал цирюльник.

— Не надо гривы. Повремени с ней. О, мучитель, начни с другого места! Цирюльник терпеливо продолжал свою работу.

— Что за боль! — стонал «мученик». — Цирюльник, что ты там делаешь?!

— Я накалываю живот льва.

— Слушай, зачем ему живот? Ярость льва не в животе. Рисуй что-нибудь другое!

— Где ты видел такого льва, несчастный? — всплеснул руками цирюльник. — Без живота, хвоста и гривы! Ступай домой! Только тому, кто закален в терпении и чья душа свободна от плотских уз, подобает носить на себе разъяренных львов!

Притяжение денег

Однажды Насреддин услышал такую поговорку: «Деньги притягиваются к деньгам». Он отправился на городской базар, чтобы проверить, так ли это. Он дал монетку своему знакомому меняле и стал наблюдать за ней. Вечером Молла попросил вернуть его монету:

— Напрасно ждал я, — сказал Насреддин. — Поговорка оказалась ложью. Моя серебряная монета не притянула к себе ни одной другой монеты за целый день.

— Так уж пословица и не верна? — усмехнулся меняла. — Просто моих монет было больше. Вот они и притянули твою монету.

Земля не устоит!

— Молла, скажи, почему одни люди идут в одну сторону, а другие — в другую, и все движутся в разных направлениях?

— Ну, сам подумай, ведь если бы все сгрудились в одной части Земли, разве она устояла бы? Нет, конечно, сразу же опрокинулась бы!

Будет ли это есть кот?

Однажды Молла Насреддин услышал, как кто-то в чайхане рассказывал о способе проверить, не отравлена ли еда:

— Надо дать немного попробовать коту.

— Если годится, он ее съест. А если нет, то и не притронется.

Через некоторое время Насреддин нашел корзину винограда.

— Чья бы это могла быть корзина? А вдруг — подбросили и хотят извести меня? — Проверю-ка я этот виноград котом.

Молла принес кота и поставил его напротив корзины. За опытом с любопытством наблюдал приятель Моллы.

Кот понюхал виноград и отправился по своим делам, не съев ни ягодки.

— Хороший виноград, можно есть! — сказал Насреддин.

— Постой, Молла, но ведь кот и не притронулся к винограду!

— Именно поэтому и можно есть. Ну, сам подумай, какой нормальный кот будет есть виноград?

Уроки музыки

Молла Насреддин решил научиться играть на лютне.

— Первый урок будет стоить пять серебряных монет, Молла, — сказал учитель, — зато второй и все последующие — всего лишь по две монеты.

— Прекрасно, — воскликнул Насреддин, — я начну сразу со второго урока.

Суфий и тиран

Правитель страны был жестоким тираном. Народ устал жить под его властью, и люди пришли просить мудрого суфия избавить их от чудовища на троне.

— Хорошо, я попробую, — сказал мудрец.

На другой день он пришел во дворец, бросился перед троном на колени и сказал:

— О, великий владыка, я настаиваю, чтобы меня убили здесь, на этом самом месте, ровно через четверть часа!

— Этот суфий — настоящий герой! — шептались окружающие. — Он хочет стать мучеником, чтобы народ, потрясенный его гибелью, восстал и сбросил иго тирании.

Правитель, как и все тираны, был чрезвычайно подозрителен:

— Схватить его и пытать, пока не скажет, зачем ему понадобилось быть убитым именно здесь и в определенное время!

— Нет, не надо пыток, — попросил суфий. — Я скажу. Человек, который сейчас умрет на этом самом месте, возродится как божество. Эту тайну я нашел в старой книге.

— Стража! — закричал тиран. — Убейте меня немедля!

Конечно, никто не стал возражать или перечить…

Источник жизни

Один человек всю жизнь искал источник жизни. Он мечтал, что найдет его и поделится своей находкой со всеми людьми. Наконец, он отыскал источник жизни, жадно припал к нему и пил, пил, пил…

Сначала он помолодел, но не остановился, а продолжал пить. Он становился все младше и младше, и вот, наконец, рядом с источником лежал маленький ребенок, который все время жалобно просил пить. Проходившая мимо женщина подобрала его из жалости и усыновила. Поэтому до сих пор никто и не знает, где же источник жизни.

— Не возвращайся!

Человек, непригодный ни к какому учению, упорно поднимался в горы, чтобы встретиться с жившим там отшельником, в надежде попасть к нему в ученики. Наконец он достиг пещеры.

— Учитель, — пав перед ним на колени, вскричал человек, — прошу тебя, позволь мне остаться! Я буду служить тебе — в этом мое горячее желание.

— Прочь! Убирайся с глаз моих! — сказал в ответ отшельник.

Медленно и понуро человек пошел обратно вниз. Вдруг он, будучи уже у подножия, заметил, что отшельник машет ему рукой, зовет назад.

— А, это было всего лишь испытание, — облегченно вздохнул он и, сломя голову, ринулся вверх по склону. Когда он, запыхавшись, поднялся к пещере, отшельник сурово сказал ему:

— И еще. Даже и не думай подниматься сюда вновь, особенно если тебе в голову придет эта глупость об «испытании».

Скороход

Племянник Насреддина женился на одной девице, и через три месяца та родила сына. Родственники отмечали рождение ребенка и спорили, как его назвать.

— Молла, а ты какое имя предлагаешь?

— Скороход.

— Почему?

— Разве он не прошел всего за три месяца тот путь, на который большинство людей тратит девять месяцев?

Странное лекарство

Страдавший от мучительной болезни человек пришел к знаменитому врачу, которому достаточно было лишь посмотреть на больного, чуть прищурив глаза, чтобы увидеть, как на картине, способ лечения.

Врач посмотрел на этого больного и увидел нечто, о чем не смог сказать человеку, — так невероятно и странно было увиденное.

— Я не смогу вас вылечить, — сказал он.

Человек же подумал: «Значит, я неизлечим, раз даже этот врач ничего не может». Он вышел в сад, прилег поддеревом и попросил принести ему пиалу кислого молока. Сделав глоток молока, измученный болями, человек задремал. В это время мимо проползала ядовитая змея. Она подползла к пиале с молоком и отпила немного. Тут оказалось, что молоко не пошло змее на пользу. Она срыгнула выпитое и исчезла в траве. Человек же проснулся и снова отхлебнул молока. Тут же его бросило в пот, он упал и потерял сознание, а когда очнулся, то почувствовал себя здоровым. Схватив остатки молока в пиале, он прибежал к врачу и сказал:

— Чего стоит все ваше умение? Я просто попил кислого молока — и все!

— Просто кислого молока? Как бы не так. Дайте-ка сюда пиалу. Вы знаете, что это? Змеиная отрыжка! Я сразу понял, что вас спасло бы. Весь вопрос был в том, как заставить змею рыгнуть!

Лицо на подоконнике

Впав в нищету, Насреддин решил одолжить денег у богатого знакомого, которому он когда-то помог. Подходя к дому богача, Молла заметил, как знакомое ему лицо мелькнуло в окне и скрылось. Насреддин постучал. Дверь открыл привратник.

— Хозяина нет дома, — ответил он на просьбу Насреддина принять его.

— Да ну? Тогда передай хозяину, когда он вернется, чтобы больше не оставлял свое лицо на подоконнике без присмотра. А то не ровен час — украдут, и тогда беды не оберешься!

Тогда и сейчас

К суфийскому учителю, достигшему просветления, несмотря на молодость, пришел человек, который хотел постичь истину. Он провел с суфием некоторое время и, наконец, сказал:

— Откровенно говоря, вы для меня бесполезны. Вы не отвечаете на мои вопросы, и вы моложе меня. Я же давно взыскую духовности. Я буду искать иного учителя.

Суфий на это ничего не сказал, и человек ушел.

Через десять лет он вернулся и пал у ног суфия:

— Почтеннейший! Простите меня! Десять лет мне потребовалось, чтобы осознать, как я ошибся. Примите меня в ученики, я готов следовать за вами.

— Извини, но для тебя теперь нет места, — ответил суфий. — Ты мог бы следовать за мной десять лет назад, но не сейчас, когда ты состарился. Принятое тобой за правду тогда стало верным теперь. И я бесполезен для тебя.

Искусство верховой езды

Моллу Насреддина пригласили в гости к царедворцу и предложили прокатиться верхом. Молла подошел к лошади и поставил левую ногу в правое стремя. Соколом взлетел он в седло, но очутился лицом к лошадиному хвосту.

— Молла, — засмеялся царедворец, — да ты, я вижу, не умеешь ездить верхом, как это подобает благородным людям.

— Вот еще! — воскликнул Молла. — Очень неуклюжий способ вы выбрали для оправдания того, что подсунули мне лошадь задом наперед.

Султан-раб

Султан со своей свитой ехал по дороге. Навстречу ему попался дервиш. Тот склонился перед султаном, как того и требовал обычай.

— Проси о милости, — сказал султан, ожидая, что дервиш попросит еды или денег.

— Разве просят о милости у рабов? — ответил дервиш.

— Почему ты называешь меня рабом?

— Ты раб жадности и ожидания, я же — их повелитель. Получается, султан, что ты — раб моих рабов!

Совсем не жил!

Один человек проходил мимо кладбища, где был похоронен суфийский учитель. Рядом с могилой, погрузившись в размышление, сидели его ученики. Человек посмотрел на могильный камень. На камне были вырезаны вязью даты рождения и смерти учителя. Строка пониже сообщала: «Тот, кто покоится здесь, прожил полных десять лет».

— Эй, послушайте, — сказал человек ученикам суфия, — там ошибка! Если судить по датам жизни, то ваш учитель прожил семьдесят с лишним лет, а там написано — десять!

— Никакой ошибки нет, — ответил один из учеников. — Все дело в том, что здесь отмечен срок жизни учителя, наполненный счастьем и радостью. И такого времени было полных десять лет.

Человек задумался и вдруг побледнел и сказал:

— Постойте, выходит, обо мне написали бы: «Он родился и почти совсем не жил»?!

Подопытный осел

Один ученый человек купил осла. Продавец на базаре рассказал ему, как нужно кормить животное. Узнав, сколько корма нужно давать ослу каждый день, ученый подсчитал затраты и решил, что тот слишком много ест. Тогда он задумал эксперимент.

— Приучу-ка я осла к меньшему количеству пищи, — решил ученый.

День за днем он уменьшал рацион своего длинноухого. Осел уже почти привык обходиться без корма, как вдруг эксперимент был прерван внезапной смертью подопытного животного.

Потому, что ты спрашиваешь

К одному мудрому дервишу, которого каждый день можно было найти в известном месте на базарной площади, подошел богато одетый юноша и, положив золотой в чашу для подаяния, сказал:

— Почтенный, мне нужен твой совет.

— Спрашивай, — сказал дервиш.

— Мне нравится одна девушка. Очень нравится. И я мучаюсь теперь, ибо не знаю, что мне делать — жениться или нет.

— Не женись.

— Но почему?!

— Если бы ты и вправду хотел этого, то не спрашивал бы.

Пустой вопрос

Прибыв в город, Молла Насреддин шел по узкой улочке, и прямо на него с крыши упал человек. Молла смягчил его падение настолько, что тот отделался легким испугом. Зато сам он получил переломы и еле дышал, так что его отнесли к врачу. Когда Насреддин почувствовал себя лучше, его навестил ученик.

— Учитель, — волнуясь, спросил юноша, — какой урок извлекли вы из этого случая?

— О, юноша, откажись от веры в неизбежность, даже если и причина, и следствие выглядят как нечто неотвратимое!

— Я не совсем понял, учитель…

— Не задавай пустых вопросов вроде: «Если человек упадет с крыши, переломает ли он свои кости?» Этот тип свалился с крыши, а переломы-то у меня!

Пять пальцев

Однажды Насреддин сильно проголодался и начал есть кушанье руками, не дожидаясь, когда подадут ложку.

— Молла, — спросили его, — почему ты ешь пятерней?

— Потому что Бог дал человеку именно пять, а не четыре или шесть пальцев, — ответил Насреддин.

Своя правда

Правитель города, бывший в приятельских отношениях с Насреддином, пожаловался Молле, что его подданные постоянно врут.

— Я так устал от их лжи, Молла! Врун на вруне. Ну, ничего, я заставлю их говорить только правду, — распалился правитель. — Если уговоры не помогают, пусть говорят правду из страха смерти. Кто соврет, тот сразу лишится головы. Да, головы!

— Но ведь у каждого своя правда, — сказал Насреддин, желая смягчить гнев повелителя. — Казни ни к чему хорошему не приведут…

Но правитель был непреклонен, и утром на площади города уже стояла плаха, палач проверял остроту клинка, а в город мог войти только тот, кто правдиво ответил бы на вопрос начальника стражи у городских ворот.

Самым первым, с восходом солнца, к воротам подошел Насреддин.

— Отвечай, куда ты идешь, — сказал начальник стражников, — и не лги, или лишишься своей головы!

— Я иду, чтобы мне отрубили голову, — сказал Насреддин.

— Ты врешь, я не верю тебе!

— Если я солгал, — сказал спокойно Молла, — то пусть меня ведут на плаху.

— Но тогда получится, что ты сказал правду…

— Да, — улыбнулся Насреддин, — вашу правду.

Чудесная охота

Однажды в своих странствиях Молла Насреддин добрался до Индии. Раджа маленького княжества подружился с Моллой и не желал расставаться с ним. Этот раджа был заядлый охотник. Как-то раз он настоял, чтобы Насреддин поехал вместе с ним охотиться на тигров. Это был приказ, и Молла согласился, хотя и страшно боялся.

Спустя два дня Насреддин вернулся домой, и сосед спросил его:

— Ну, как прошла охота?

— Великолепно! Просто замечательно, — радостно ответил Молла. — Мы не встретили ни одного тигра!

— Почему же ты говоришь «великолепно» и «замечательно»?

— Если бы ты поехал со мной и чувствовал то, что чувствовал я, ты тоже не нашел бы иных слов, — ответил Молла.

Куда несут

— Эй, Молла, смотри — барашка несут.

— А мне какое дело?

— Так ведь к тебе несут!

— Да? А тебе какое дело?

Суп того супа

В гости к Молле Насреддину приехал его родич из соседнего селения. В подарок он привез курицу. Насреддин обрадовался и приготовил из нее суп, который хозяин и гость съели за обедом с большим удовольствием.

Через некоторое время к Насреддину стали приходить разные люди, которые говорили что они друзья или друзья друзей «того, кто подарил тебе курицу». Новых подарков они не приносили, но не прочь были полакомиться за счет Насреддина. Вначале Молла старался быть гостеприимным, но его терпение скоро кончилось. Очередной незнакомец появился у дверей Моллы, заявив:

— Я друг друга того, кто тогда-то подарил тебе курицу. Он уселся за стол в ожидании еды. Насреддин принес ему миску кипятку.

— Что это? — растерялся гость.

— Это? Суп супа того супа из той курицы, которую некогда принес в подарок мой родич, — ответил Молла.

Крупа на веревке

Сосед пришел к Насреддину и попросил одолжить веревку.

— Рад бы дать, да не могу. Она мне сейчас самому нужна, — ответил Насреддин.

— Да зачем?

— А я на ней крупу сушу.

— Как это? Такого быть не может!

— Очень даже может. Ведь сушить крупу на веревке совсем не трудно, особенно если не хочется эту веревку одалживать.

Прежняя лужа

Молла проезжал на ослике по дороге мимо глубокой лужи. Вдруг осел испугался чего-то и взбрыкнул. Молла полетел бы прямо в грязную, зловонную воду, если бы не оказавшийся рядом сосед. Он сумел удержать Насреддина от падения.

И вот при каждой встрече с Моллой этот человек начинал вспоминать о том, как он спас Моллу от падения в грязную лужу. Однажды, когда сосед в очередной раз начал говорить:

— А помнишь, Молла, ведь это я тебя спас, когда ты уже летел прямо в лужу? Вот на этом самом месте все и случилось, вот и лужа все еще здесь…

— Стой, погоди! — взмолился Насреддин.

Он подбежал к луже и плюхнулся в самую ее середину. Усевшись по горло в грязной воде, Молла крикнул соседу:

— Видишь, я теперь такой же мокрый, каким стал бы, не окажись ты тогда рядом?! Ну, теперь-то ты оставишь меня в покое?!

Вежливость и долг

Как-то раз Насреддин пришел на свадьбу, хотя его никто не приглашал.

— А ты чего пришел? — спросили Моллу. — Хозяин тебя не звал.

— Пусть ему неведома вежливость, но я не намерен пренебрегать своим соседским долгом, — ответил Насреддин.

Райское яблоко

Ученик стал просить своего учителя объяснить ему, как связаны вещи этого мира с вещами, пребывающими в высших мирах, например в Раю.

— Об этом можно рассказать лишь с помощью аллегорий, — ответил учитель.

— Неужели вы не можете дать мне убедиться на чем-то простом, что все это правда? Покажите мне что-нибудь простое.

— Что?

— Да хоть райское яблоко. Учитель взял яблоко и подал его ученику.

— Но оно же гнилое! Яблоко из рая должно быть совершенным!

— Да, райское яблоко другое. Но мы-то с тобой пока находимся там, где все приходит к концу, и яблоки тоже гниют. А если учесть твое нынешнее состояние, в особенности способность судить о райских яблоках, то вряд ли ты смог бы увидеть небесное яблоко как-то иначе.

охуенно букаф
читать их я конечно не буду

СТИХОТВОРЕНИЯ 1813



К НАТАЛЬЕ.

Pourquoi craindrais-j'e de ie dire?
C'est Margot qui fixe mon goъt.

Так и мне узнать случилось,
Что за птица Купидон;
Сердце страстное пленилось;
Признаюсь - и я влюблен!
Пролетело счастья время,
Как, любви не зная бремя,
Я живал да попевал,
Как в театре и на балах,
На гуляньях иль в воксалах
Легким зефиром летал;
Как, смеясь во зло Амуру,
Я писал карикатуру
На любезный женской пол;
Но напрасно я смеялся,
Наконец и сам попался,
Сам, увы! с ума сошел.
Смехи, вольность - всё под лавку
Из Катонов я в отставку,
И теперь я - Селадон!
Миловидной жрицы Тальи
Видел прелести Натальи,
И уж в сердце - Купидон!

Так, Наталья! признаюся,
Я тобою полонен,
В первый раз еще, стыжуся,
В женски прелести влюблен.
Целый день, как ни верчуся
Лишь тобою занят я;
Ночь придет - и лишь тебя
Вижу я в пустом мечтаньи,
Вижу, в легком одеяньи
Будто милая со мной;
Робко, сладостно дыханье,
Белой груди колебанье,
Снег затмивший белизной,
И полуотверсты очи,
Скромный мрак безмолвной ночи -
Дух в восторг приводят мой!..
Я один в беседке с нею,
Вижу... девственну лилею,
Трепещу, томлюсь, немею...
И проснулся... вижу мрак
Вкруг постели одинокой!
Испускаю вздох глубокой,
Сон ленивый, томноокой
Отлетает на крылах.
Страсть сильнее становится
И, любовью утомясь,
Я слабею всякой час.
Всё к чему-то ум стремится,
А к чему? - никто из нас
Дамам в слух того не скажет,
А уж так и сяк размажет.
Я - по-свойски объяснюсь.

Все любовники желают
И того, чего не знают;
Это свойство их - дивлюсь!
Завернувшись балахоном,
С хватской шапкой на бекрень
Я желал бы Филимоном
Под вечер, как всюду тень,
Взяв Анюты нежну руку,
Изъяснять любовну муку,
Говорить: она моя!
Я желал бы, чтоб Назорой
Ты старалася меня
Удержать умильным взором.
Иль седым Опекуном
Легкой, миленькой Розины,
Старым пасынком судьбины,
В епанче и с париком,
Дерзкой пламенной рукою
Белоснежну, полну грудь...
Я желал бы... да ногою
Моря не перешагнуть.
И, хоть по уши влюбленный,
Но с тобою разлученный,
Всей надежды я лишен.

Но, Наталья! ты не знаешь
Кто твой нежный Селадон,
Ты еще не понимаешь,
Отчего не смеет он
И надеяться? - Наталья!
Выслушай еще меня:

Не владетель я Сераля,
Не арап, не турок я.
За учтивого китайца,
Грубого американца
Почитать меня нельзя,
Не представь и немчурою,
С колпаком на волосах,
С кружкой, пивом налитою,
И с цыгаркою в зубах.
Не представь кавалергарда
В каске, с длинным палашом.
Не люблю я бранный гром:
Шпага, сабля, алебарда
Не тягчат моей руки
За Адамовы грехи.

- Кто же ты, болтун влюбленный?
Взглянь на стены возвышенны,
Где безмолвья вечный мрак;
Взглянь на окны загражденны,
На лампады там зажженны...
Знай, Наталья! - я... монах!



МОНАХ.

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ.
СВЯТОЙ МОНАХ, ГРЕХОПАДЕНИЕ, ЮБКА.


Хочу воспеть, как дух нечистый Ада
Оседлан был брадатым стариком;
Как овладел он черным клобуком,
Как он втолкнул Монаха грешных в стадо.

Певец любви, фернейской старичок,
К тебе, Вольтер, я ныне обращаюсь.
Куда, скажи, девался твой смычок,
Которым я в Жан д'Арке восхищаюсь,
Где кисть твоя, скажи, ужели ввек
Их ни один не найдет человек?
Вольтер! Султан французского Парнасса,
Я не хочу седлать коня Пегаса,
Я не хочу из муз наделать дам,
Но дай лишь мне твою златую лиру,
Я буду с ней всему известен миру.
Ты хмуришься и говоришь: не дам.
А ты поэт, проклятый Аполлоном,
Испачкавший простенки кабаков,
Под Геликон упавший в грязь с Вильоном
Не можешь ли ты мне помочь, Барков?
С усмешкою даешь ты мне скрыпицу,
Сулишь вино и музу пол-девицу:
"Последуй лишь примеру моему". -
Нет, нет, Барков! скрыпицы не возьму,
Я стану петь, что в голову придется,
Пусть как-нибудь стих за стихом польется.

Не в далеке от тех прекрасных мест,
Где дерзостный восстал Иван-великой,
На голове златой носящий крест,
В глуши лесов, в пустыне мрачной, дикой,
Был монастырь; в глухих его стенах
Под старость лет один седой Монах
Святым житьем, молитвами спасался
И дней к концу спокойно приближался.
Наш труженик не слишком был богат,
За пышность он не мог попасться в ад.
Имел кота, имел псалтирь и четки,
Клобук, стихарь да штоф зеленой водки.
Взошедши в дом, где мирно жил Монах,
Не золота увидели б вы горы,
Не мрамор там прельстил бы ваши взоры
Там не висел Рафаель на стенах.
Увидели б вы стул об трех ногах,
Да в уголку скамейка в пол-аршина,
На коей спал и завтракал Монах.
Там пуховик над лавкой не вздувался.
Хотя монах, он в пухе не валялся
Меж двух простынь на мягких тюфяках.
Весь круглый год святой отец постился,
Весь божий день он в кельи провождал,
"Помилуй мя" в полголоса читал,
Ел плотно, спал и всякой час молился.

А ты, Монах, мятежный езуит!
Красней теперь, коль ты краснеть умеешь,
Коль совести хоть капельку имеешь;
Красней и ты, богатый Кармелит,
И ты стыдись, Печерской Лавры житель,
Сердец и душ смиренный повелитель...
Но, лира! стой! - Далеко занесло
Уже меня противу рясок рвенье;
Бесить попов не наше ремесло.

Панкратий жил счастлив в уединеньи,
Надеялся увидеть вскоре рай,
Но ни один земли безвестный край
Защитить нас от дьявола не может. -
И в тех местах, где черный сатана
Под стражею от злости когти гложет,
Узнали вдруг, что разгорожена
К монастырям свободная дорога.
И вдруг толпой все черти поднялись,
По воздуху на крыльях понеслись -
Иной в Париж к плешивым Картезианцам
С копейками, с червонцами полез,
Тот в Ватикан к брюхатым италианцам
Бургонского и макарони нес;
Тот девкою с прелатом повалился,
Тот молодцом к монашенкам пустился.
И слышал я, что будто старый поп,
Одной ногой уже вступивший в гроб,
Двух молодых венчал перед налоем.
Чорт прибежал Амуров с целым роем,
И вдруг дьячок на крылосе всхрапел,
Поп замолчал - на девицу глядел,
А девица на дьякона глядела.
У жениха кровь сильно закипела,
А бес всех их к себе же в ад повел.

Уж темна ночь на небеса всходила,
Уж в городах утих вседневный шум,
Луна в окно Монаха осветила. -
В молитвенник весь устремивший ум,
Панкратий наш Николы пред иконой
Со вздохами земные клал поклоны. -
Пришел Молок (так дьявола зовут),
Панкратия под черной ряской скрылся.
Святой Монах молился уж, молился,
Вздыхал, вздыхал, а дьявол тут как тут.
Бьет час, Молок не хочет отцепиться,
Бьет два, бьет три - нечистый всё сидит.
"Уж будешь мой",- он сам с собой ворчит.
А наш старик уж перестал креститься,
На лавку сел, потер глаза, зевнул,
С молитвою три раза протянулся,
Зевнул опять, и... чуть-чуть не заснул.
Однако ж нет! Панкратий вдруг проснулся,
И снова бес Монаха соблазнять,
Чтоб усыпить, Боброва стал читать.
Монах скучал, Монах тому дивился.
Век не зевал, как богу он молился.
Но - нет уж сил, кресты, псалтирь, слова, -
Всё позабыл; седая голова,
Как яблоко, по груди покатилась,
Со лбу рука в колени опустилась,
Молитвенник упал из рук под стол,
Святой вздремал, всхрапел, как старый вол.

Несчастный! спи... Панкратий вдруг проснулся
Взад и вперед со страхом оглянулся,
Перекрестясь с постели он встает,
Глядит вокруг - светильня нагорела;
Чуть слабый свет вокруг себя лиет;
Что-то в углу как будто забелело.
Монах идет - что ж? юбку видит он.

"Что вижу я!... иль это только сон? -
Вскричал Монах, остолбенев, бледнея. -
Как! это что?..." и, продолжать не смея,
Как вкопаный, пред белой юбкой стал,
Молчал, краснел, смущался, трепетал.

Огню любви единственна преграда,
Любовника сладчайшая награда
И прелестей единственный покров,
О юбка! речь к тебе я обращаю,
Строки сии тебе я посвящаю,
Одушеви перо мое, любовь!

Люблю тебя, о юбка дорогая,
Когда меня под вечер ожидая,
Наталья, сняв парчовый сарафан,
Тобою лишь окружит тонкий стан.
Что может быть тогда тебя милее?
И ты, виясь вокруг прекрасных ног,
Струи ручьев прозрачнее, светлее,
Касаешься тех мест, где юный бог
Покоится меж розой и лилеей.

Иль, как Филон, за Хлоей побежав,
Прижать ее в объятия стремится,
Зеленый куст тебя вдруг удержав...
Она должна, стыдясь, остановиться.
Но поздно всё, Филон, ее догнав,
С ней на траву душистую валится
И пламенна, дрожащая рука
Счастливого любовью пастуха
Тебя за край тихонько поднимает.
Она ему взор томный осклабляет,
И он... но нет; не смею продолжать.
Я трепещу, и сердце сильно бьется,
И, может быть, читатели, как знать?
И ваша кровь с стремленьем страсти льется.
Но наш Монах о юбке рассуждал
Не так, как я (я молод, не пострижен
И счастием нимало не обижен).
Он не был рад, что юбку увидал,
И в тот же час смекнул и догадался,
Что в когти он нечистого попался.



ПЕСНЬ ВТОРАЯ.
ГОРЬКИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ, СОН, СПАСИТЕЛЬНАЯ МЫСЛЬ.


Покаместь ночь еще не удалилась,
Покаместь свет лила еще луна,
То юбка всё еще была видна.
Как скоро ж твердь зарею осветилась,
От взоров вдруг сокрылася она.

А наш Монах, увы, лишен покоя.
Уж он не спит, не гладит он кота,
Не помнит он церковного налоя,
Со всех сторон Панкратию беда.
"Как, - мыслит он, - когда и собачонки
В монастыре и духа нет моем,
Когда здесь ввек не видывал юбчонки,
Кто мог ее принесть ко мне же в дом?
Уж мнится мне... прости, владыко, в том!
Уж нет ли здесь... страшусь сказать... девчонки".
Монах краснел и, делать что, не знал.
Во всех углах, под лавками искал.
Всё тщетно, нет, ни с чем старик остался,
Зато весь день, как бледна тень, таскался,
Не ел, не пил, покойно и не спал.

Проходит день, и вечер наступая
Зажег везде лампады и свечи.
Уже Монах, с главы клобук снимая,
Ложился спать. - Но только что лучи
Луна с небес в окно его пустила
И юбку вдруг на лавке осветила,
Зажмурился встревоженный Монах
И, чтоб не впасть кой-как во искушенье,
Хотел уже на век лишиться зренья,
Лишь только бы на юбку не смотреть.
Старик кряхтя на бок перевернулся
И в простыню тепленько завернулся,
Сомкнул глаза, заснул и стал храпеть.

Тот час Молок вдруг в муху превратился
И полетел жужжать вокруг него.
Летал, летал, по комнате кружился
И на нос сел монаха моего.
Панкратья вновь он соблазнять пустил.
Монах храпит и чудный видит сон.

Казалося ему, что средь долины,
Между цветов, стоит под миртом он,
Вокруг него Сатиров, Фавнов сонм.
Иной смеясь льет в кубок пенны вины;
Зеленый плющ на черных волосах,
И виноград на голове висящий,
И легкий фирз, у ног его лежащий, -
Всё говорит, что вечно-юный Вакх,
Веселья бог, сатира покровитель.
Другой, надув пастушечью свирель,
Поет любовь, и сердца повелитель
Одушевлял его веселу трель.
Под липами там пляшут хороводом
Толпы детей и юношей, и дев.
А далее, ветвей под темным сводом,
В густой тени развесистых дерев,
На ложе роз, любовью распаленны,
Чуть-чуть дыша, весельем истощенны,
Средь радостей и сладостных прохлад,
Обнявшися любовники лежат.

Монах на всё взирал смятенным оком
То на стакан он взоры обращал,
То на девиц глядел чернец со вздохом,
Плешивый лоб с досадою чесал -
Стоя, как пень, и рот в сажень разинув.
И вдруг, в душе почувствовав кураж
И на бекрень взъярясь клобук надвину:.
В зеленый лес, как бело-усый паж,
Как легкий конь, за девкою погнался.

Быстрей орла, быстрее звука лир
Прелестница летела, как зефир.
Но наш Монах Эол пред ней казался,
Без отдыха за новой Дафной гнался.
"Не дам, - ворчал, - я промаха в кольцо".
Но леший вдруг, мелькнув из-за кусточка,
Панкратья хвать юбчонкою в лицо.
И вдруг исчез приятный вид лесочка.
Ручья, холмов и Нимф не видит он,
Уж Фавнов нет, вспорхнул и Купидон,
И нет следа красоточки прелестной.
Монах один в степи глухой, безвестной,
Нахмуря взор; темнеет небосклон,
Вдруг грянул гром, монаха поражает -
Панкратий: "Ах!...", и вдруг проснулся он.

Смущенный взор он всюду обращает:
На небесах, как яхонты, горя,
Уже восток румянила заря.
И юбки нет. - Панкратий встал, умылся
И, помолясь, он плакать сильно стал,
Сел под окно и горько горевал.
"Ах! - думал он, - почто ты прогневился?
Чем виноват, владыко, пред тобой?
Как грешником, вертит нечистый мной.
Хочу не спать, хочу тебе молиться,
Возьму псалтирь, а тут и юбку вдруг.
Хочу вздремать и ночью сном забыться,
Что ж снится мне? смущается мой дух.
Услышь мое усердное моленье,
Не дай мне впасть, господь, во искушенье!"
Услышал бог молитвы старика,
И ум его в минуту просветился.
Из бедного седого простяка
Панкратий вдруг в Невтоны претворился.
Обдумывал, смотрел, сличал, смекнул
И в радости свой опрокинул стул.
И, как мудрец, кем Сиракуз спасался,
По улице бежавший бос и гол,
Открытием своим он восхищался
И громко всем кричал: "нашел! нашел!"
"Ну! - думал он, - от бесов и юбчонки
Избавлюсь я - и милые девчонки
Уже меня во сне не соблазнят.
Я заживу опять монах монахом,
Я стану ждать последний час со страхом
И с верою, и всё пойдет на лад".
Так мыслил он - и очень ошибался.
Могущий Рок, вселенной Господин,
Панкратием, как куклой, забавлялся.

Монах водой наполнил свой кувшин,
Забормотал над ним слова молитвы
И был готов на грозны ада битвы.
Ждет юбки он - с своей же стороны
Нечистый дух весь день был на работе
И весь в жару, в грязи, в пыли и поте
Предупредить спешил восход луны.



ПЕСНЬ ТРЕТИЯ.
ПОЙМАННЫЙ БЕС.


Ах, отчего мне дивная природа
Корреджио искусства не дала?
Тогда б в число Парнасского народа
Лихая страсть меня не занесла.
Чернилами я не марал бы пальцы,
Не засорял бумагою чердак,
И за бюро, как девица за пяльцы,
Стихи писать не сел бы я никак.
Я кисти б взял бестрепетной рукою
И, выпив вмиг шампанского стакан,
Трудиться б стал я с жаркой головою,
Как Цициан иль пламенный Албан.
Представил бы все прелести Натальи,
На полну грудь спустил бы прядь волос,
Вкруг головы венок душистых роз,
Вкруг милых ног одежду резвей Тальи,
Стан обхватил Киприды б пояс злат.
И кистью б был счастливей я стократ!

Иль краски б взял Вернета иль Пуссина;
Волной реки струилась бы холстина;
На небосклон палящих, южных стран
Возведши ночь с задумчивой луною,
Представил бы над серою скалою,
Вкруг коей бьет шумящий океан,
Высокие, покрыты мохом стены;
И там в волнах, где дышет ветерок,
На серебре, вкруг скал блестящей пены,
Зефирами колеблемый челнок.
Нарисовал бы в нем я Кантемиру,
Ее красы... и рад бы бросить лиру,
От чистых муз навеки удалясь.
Но Рубенсом на свет я не родился,
Не рисовать, я рифмы плесть пустился.
М<артынов> пусть пленяет кистью нас,
А я - я вновь взмостился на Парнас.
Исполнившись иройскою отвагой,
Опять беру чернильницу с бумагой
И стану вновь я песни продолжать.

Что делает теперь седой Панкратий?
Что делает и враг его косматый?
Уж перестал Феб землю освещать;
Со всех сторон уж тени налетают;
Туман сокрыл вид рощиц и лесов;
Уж кое-где и звездочки блистают...
Уж и луна мелькнула сквозь лесов...
Ни жив, ни мертв сидит под образами
Чернец, молясь обеими руками.
И вдруг бела, как вновь напавший снег
Москвы реки на каменистый брег,
Как легка тень, в глазах явилась юбка...
Монах встает, как пламень покраснев,
Как модинки прелестной ала губка.
Схватил кувшин, весь гневом возгорев,
И всей водой он юбку обливает.
О чудо!.. вмиг сей призрак исчезает -
И вот пред ним с рогами и с хвостом,
Как серый волк, щетиной весь покрытый,
Как добрый конь с подкованным копытом
Предстал Молок, дрожащий под столом,
С главы до ног облитый весь водою,
Закрыв себя подолом епанчи,
Вращал глаза, как фонари в ночи.
"Ура! - вскричал монах с усмешкой злою,
Поймал тебя. подземный чародей.
Ты мой теперь, не вырвешься, злодей.
Все шалости заплатишь головою.
Иди в бутыль, закупорю тебя,
Сейчас ее в колодез брошу я.
Ага, Мамон! дрожишь передо мною".
- "Ты победил, почтенный старичок, -
Так отвечал смирьнехонько Молок. -
Ты победил, но будь великодушен,
В гнилой воде меня не потопи.
Я буду ввек за то тебе послушен,
Спокойно ешь, спокойно ночью спи,
Уж соблазнять тебя никак не стану".
- "Всё так, всё так, да полезай в бутыль,
Уж от тебя, мой друг, я не отстану,
Ведь плутни все твои я не забыл".
- "Прости меня, доволен будешь мною,
Богатства все польют к тебе рекою.
Как Банкова, я в знать тебя пущу,
Достану дом, куплю тебе кареты,
Придут к тебе в переднюю поэты;
Всех кланяться заставлю богачу,
Сниму клобук, по моде причешу.
Всё променяв на длинный фрак с штанами,
Поскачешь ты гордиться жеребцами,
Народ, смеясь, колесами давить
И аглинской каретой всех дивить.
Поедешь ты потеть у Шиловского,
За ужином дремать у Горчакова,
К Нарышкиной подправливать жилет.
Потом всю знать (с министрами, с князьями
Ведь будешь жить, как с кровными друзьями)
Ты позовешь на пышный свой обед".
- "Не соблазнишь! тебя я не оставлю,
Без дальних слов сей час в бутыль иди".
- "Постой, постой, голубчик, погоди!
Я жен тебе и красных дев доставлю".
- "Проклятый бес! как? и в моих руках
Осмелился ты думать о женах!
Смотри какой! но нет, работник ада,
Ты не прельстишь Панкратья суетой.
За всё, про всё готова уж награда,
Раскаешься, служитель беса злой!"
- "Минуту дай с тобою изъясниться,
Оставь меня, не будь врагом моим.
Поступок сей наверно наградится,
А я тебя свезу в Иерусалим".
При сих словах Монах себя не вспомнил.
"В Иерусалим!" - дивясь он бесу молвил.
- "В Иерусалим! - да, да, свезу тебя".
- "Ну, естьли так, тебя избавлю я".

Старик, старик, не слушай ты Молока,
Оставь его, оставь Иерусалим.
Лишь ищет бес поддеть святого с бока,
Не связывай ты тесной дружбы с ним.
Но ты меня не слушаешь, Панкратий,
Берешь седло, берешь чепрак, узду.
Уж под тобой бодрится чорт проклятый,
Готовится на адскую езду.
Лети, старик, сев на плеча Молока,
Толкай его и в зад и под бока,
Лети, спеши в священный град востока,
Но помни то, что не на лошака
Ты возложил свои почтенны ноги.
Держись, держись всегда прямой дороги,
Ведь в мрачный Ад дорога широка.



НЕСЧАСТИЕ КЛИТА.

Внук Тредьяковского Клит гекзаметром песенки пишет,
Противу ямба, хорея злобой ужасною дышет;
Мера простая сия всё портит, по мнению Клита,
Смысл затмевает стихов и жар охлаждает пиита.
Спорить о том я не смею, пусть он безвинных поносит,
Ямб охладил рифмача, гекзаметры ж он заморозит.

Многа букоф.
Ниасилил!
НЕ ПИШИ ИСЧО!
ПАЗЯЗЯ.
НИНАДА11

гетшеет

СТИХОТВОРЕНИЯ 1814



К ДРУГУ СТИХОТВОРЦУ.

Арист! и ты в толпе служителей Парнасса!
Ты хочешь оседлать упрямого Пегаса;
За лаврами спешишь опасною стезей,
И с строгой критикой вступаешь смело в бой!

Арист, поверь ты мне, оставь перо, чернилы,
Забудь ручьи, леса, унылые могилы,
В холодных песенках любовью не пылай;
Чтоб не слететь с горы, скорее вниз ступай!
Довольно без тебя поэтов есть и будет;
Их напечатают - и целый свет забудет.
Быть может и теперь, от шума удалясь
И с глупой музою навек соединясь,
Под сенью мирною Минервиной эгиды (1)
Сокрыт другой отец второй "Телемахиды".
Страшися участи бессмысленных певцов,
Нас убивающих громадою стихов!
Потомков поздных дань поэтам справедлива;
На Пинде лавры есть, но есть там и крапива.
Страшись бесславия! - Что, естьли Аполлон,
Услышав, что и ты полез на Геликон,
С презреньем покачав кудрявой головою,
Твой гений наградит - спасительной лозою?

Но что? ты хмуришься и отвечать готов;
"Пожалуй, - скажешь мне, - не трать излишних слов;
Когда на что решусь, уж я не отступаю,
И знай, мой жребий пал, я лиру избираю.
Пусть судит обо мне, как хочет, целый свет,
Сердись, кричи, бранись, - а я таки поэт".

Арист, не тот поэт, кто рифмы плесть умеет
И, перьями скрыпя, бумаги не жалеет.
Хорошие стихи не так легко писать,
Как Витгенштеину французов побеждать.
Меж тем как Дмитриев, Державин, Ломоносов.
Певцы бессмертные, и честь, и слава россов,
Питают здравый ум и вместе учат нас,
Сколь много гибнет книг, на свет едва родясь!
Творенья громкие Рифматова, Графова
С тяжелым Бибрусом гниют у Глазунова;
Никто не вспомнит их, не станет вздор читать,
И Фебова на них проклятия печать.

Положим, что, на Пинд взобравшися счастливо,
Поэтом можешь ты назваться справедливо:
Все с удовольствием тогда тебя прочтут.
Но мнишь ли, что к тебе рекой уже текут
За то, что ты поэт, несметные богатства,
Что ты уже берешь на откуп государства,
В железных сундуках червонцы хоронишь
И, лежа на боку, покойно ешь и спишь?
Не так, любезный друг, писатели богаты;
Судьбой им не даны ни мраморны палаты,
Ни чистым золотом набиты сундуки:
Лачужка под землей, высоки чердаки -
Вот пышны их дворцы, великолепны залы.
Поэтов - хвалят все, питают - лишь журналы;
Катится мимо их Фортуны колесо;
Родился наг и наг ступает в гроб Руссо;
Камоэнс с нищими постелю разделяет;
Костров на чердаке безвестно умирает,
Руками чуждыми могиле предан он:
Их жизнь - ряд горестей, гремяща слава - сон.

Ты, кажется, теперь задумался немного.
"Да что же, - говоришь, - судя о всех так строго,
Перебирая всё, как новый Ювенал,
Ты о Поэзии со мною толковал;
А сам, поссорившись с Парнасскими сестрами,
Мне проповедовать пришел сюда стихами?
Что сделалось с тобой? В уме ли ты, иль нет?"
Арист, без дальных слов, вот мой тебе ответ:

В деревне, помнится, с мирянами простыми,
Священник пожилой и с кудрями седыми,
В миру с соседями, в чести, довольстве жил
И первым мудрецом у всех издавна слыл.
Однажды, осушив бутылки и стаканы,
Со свадьбы, под вечер, он шел немного пьяный;
Попалися ему навстречу мужики.
"Послушай, батюшка, - сказали простяки, -
Настави грешных нас - ты пить ведь запрещаешь
Быть трезвым всякому всегда повелеваешь,
И верим мы тебе; да что ж сегодня сам..."
- "Послушайте,- сказал священник мужикам,-
Как в церкви вас учу, так вы и поступайте,
Живите хорошо, а мне - не подражайте".

И мне то самое пришлося отвечать;
Я не хочу себя нимало оправдать:
Счастлив, кто, ко стихам не чувствуя охоты,
Проводит тихой век без горя, без заботы,
Своими одами журналы не тягчит,
И над экспромптами недели не сидит!
Не любит он гулять по высотам Парнасса,
Не ищет чистых муз, ни пылкого Пегаса,
Его с пером в руке Рамаков не страшит;
Спокоен, весел он, Арист, он - не пиит.

Но полно рассуждать - боюсь тебе наскучить
И сатирическим пером тебя замучить.
Теперь, любезный друг, я дал тебе совет,
Оставишь ли свирель, умолкнешь, или нет?..
Подумай обо всем и выбери любое:
Быть славным - хорошо, спокойным - лучше вдвое.



КОЛЬНА.
(ПОДРАЖАНИЕ OCCИAHУ).


(Фингал послал Тоскара воздвигнуть на берегах источника Кроны памятник победы, одержанной им некогда на сем месте. Между тем как он занимался сим трудом, Карул, соседственный государь, пригласил его к пиршеству; Тоскар влюбился в дочь его Кольну; нечаянный случай открыл взаимные их чувства и осчастливил Тоскара).

Источник быстрый Каломоны,
Бегущий к дальним берегам,
Я зрю, твои взмущенны волны
Потоком мутным по скалам
При блеске звезд ночных сверкают
Сквозь дремлющий, пустынный лес,
Шумят и корни орошают
Сплетенных в темный кров древес.
Твой мшистый брег любила Кольна,
Когда по небу тень лилась:
Ты зрел, когда, в любви невольна,
Здесь другу Кольна отдалась.

В чертогах Сельмы царь могущих
Тоскару юному вещал:
"Гряди во мрак лесов дремучих,
Где Крона катит черный вал,
Шумящей прохлажден осиной. -
Там ряд является могил:
Там с верной, храброю дружиной
Полки врагов я расточил.
И много, много сильных пало:
Их гробы черный вран стрежет.
Гряди - и там, где их не стало,
Воздвигни памятник побед!"
Он рек, и в путь безвестный, дальный
Пустился с бардами Тоскар,
Идет во мгле ночи печальной,
В вечерний хлад, в полдневный жар. -
Денница красная выводит
Златое утро в небеса,
И вот уже Тоскар подходит
К местам, где в темные леса
Бежит седой источник Кроны
И кроется в долины сонны. -
Воспели барды гимн святой;
Тоскар обломок гор кремнистых
Усильно мощною рукой
Влечет из бездны волн сребристых,
И с шумом на высокой брег
В густой и дикой злак поверг;
На нем повесил черны латы,
Покрытый кровью предков меч,
И круглый щит, и шлем пернатый,
И обратил он к камню речь:

"Вещай, сын шумного потока,
О храбрых поздним временам!
Да в страшный час, как ночь глубока
В туманах ляжет по лесам,
Пришлец, дорогой утомленный,
Возлегши под надежный кров,
Воспомнит веки отдаленны
В мечтаньи сладком легких снов!
С рассветом алыя денницы,
Лучами солнца пробужден,
Он узрит мрачные гробницы...
И грозным видом поражен,
Вопросит сын иноплеменный:
"Кто памятник воздвиг надменный
И старец, летами согбен,
Речет: "Тоскар наш незабвенный,
Герой умчавшихся времен!"

Небес сокрылся вечный житель,
Заря потухла в небесах;
Луна в воздушную обитель
Спешит на темных облаках;
Уж ночь на холме - берег Кроны
С окрестной рощею заснул:
Владыко сильный Каломоны,
Иноплеменных друг, Карул
Призвал Морвенского героя
В жилище Кольны молодой
Вкусить приятности покоя
И пить из чаши круговой.
......................................
.....................................
Близь пепелища все воссели;
Веселья барды песнь воспели.
И в пене кубок золотой
Крутом несется чередой. -
Печален лишь пришелец Лоры,
Главу ко груди преклонил:
Задумчиво он страстны взоры
На нежну Кольну устремил -
И тяжко грудь его вздыхает,
В очах веселья блеск потух,
То огнь по членам пробегает,
То негою томится дух;
Тоскует, втайне ощущая
Волненье сильное в крови
На юны прелести взирая,
Он полну чашу пьет любви.

Но вот уж дуб престал дымиться,
И тень мрачнее становится,
Чернеет тусклый небосклон,
И царствует в чертогах сон.
...........................................
...........................................
Редеет ночь - заря багряна
Лучами солнца возжена;
Пред ней златится твердь румяна:
Тоскар покинул ложе сна;
Быстротекущей Каломоны
Идет по влажным берегам,
Спешит узреть долины Кроны
И внемлет плещущим волнам.
И вдруг из сени темной рощи,
Как в час весенней полунощи
Из облак месяц золотой,
Выходит ратник молодой. -
Меч острый на бедре сияет,
Копье десницу воружает:
Надвинут на чело шелом,
И гибкой стан покрыт щитом:
Зарею латы серебрятся
Сквозь утренний в долине пар.

"О юный ратник! - рек Тоскар, -
С каким врагом тебе сражаться?
Ужель и в сей стране война
Багрит ручьев струисты волны?
Но всё спокойно - тишина
Окрест жилища нежной Кольны".
"Спокойны дебри Каломоны,
Цветет отчизны край златой;
Но Кольна там не обитает,
И ныне по стезе глухой
Пустыню с милым протекает,
Пленившим сердце красотой".
"Что рек ты мне, младой воитель?
Куда сокрылся похититель?
Подай мне щит твой!" - И Тоскар
Приемлет щит, пылая мщеньем.
Но вдруг исчез геройства жар;
Что зрит он с сладким восхищеньем?
Не в силах в страсти воздохнуть,
Пылая вдруг восторгом новым...
Лилейна обнажилась грудь,
Под грозным дышуща покровом...
- "Ты ль это?..." - возопил герой,
И трепетно рукой дрожащей
С главы снимает шлем блестящий -
И Кольну видит пред собой.



ЭВЛЕГА.

Вдали ты зришь утес уединенный;
Пещеры в нем изрылась глубина:
Темнеет вход, кустами окруженный,
Вблизи шумит и пенится волна.
Вечор, когда туманилась луна,
Здесь милого Эвлега призывала;
Здесь тихий глас горам передавала
Во тьме ночной печальна и одна:

"Приди, Одульф, уж роща побледнела.
На дикой мох Одульфа ждать я села,
Пылает грудь, за вздохом вздох летит.
О! сладко жить, мой друг, душа с душою.
Приди, Одульф, забудусь я с тобою,
И поцелуй любовью возгорит.

Беги, Осгар, твои мне страшны взоры,
Твой грозен вид, и хладны разговоры.
Оставь меня, не мною торжествуй!
Уже другой в ночи со мною дремлет,
Уж на заре другой меня объемлет,
И сладостен его мне поцелуй.

Что ж медлит он свершить мои надежды?
Для милого я сбросила одежды!
Завистливый покров у ног лежит.
Но чу!... идут - так! это друг мой нежный.
Уж начались восторги страсти нежной,
И поцелуй любовью возгорит".

Идет Одульф; во взорах - упоенье,
В груди - любовь, и прочь бежит печаль;
Но близ его во тьме сверкнула сталь,
И вздрогнул он - родилось подозренье:
"Кто ты? - спросил, - почто ты здесь? Вещай,
Ответствуй мне, о сын угрюмой ночи!"

"Бессильный враг! Осгара убегай!
В пустынной тьме что ищут робки очи?
Страшись меня, я страстью воспален:
В пещере здесь Эйлега ждет Осгара!"
Булатный меч в минуту обнажен,
Огонь летит струями от удара...

Услышала Эвлега стук мечей
И бросила со страхом хлад пещерный.
"Приди узреть предмет любви твоей! -
Вскричал Одульф подруге нежной, верной. -
Изменница! ты здесь его зовешь?
Во тьме ночной вас услаждает нега,
Но дерзкого в Валгалле ты найдешь!"

Он поднял меч... и с трепетом Эвлега
Падет на дерн, как клок летучий снега,
Мятелицей отторженный со скал!
Друг на друга соперники стремятся,
Кровавый ток по камням побежал:
В кустарники с отчаяньем катятся.
Последний глас Эвлегу призывал,
И смерти хлад их ярость оковал.



ОСГАР.

По камням гробовым, в туманах полуночи,
Ступая трепетно усталою ногой,
По Лоре путник шел, напрасно томны очи
Ночлега мирного искали в тьме густой.
Пещеры нет пред ним, на береге угрюмом
Не видит хижины, наследья рыбаря;
В дали дремучий бор качают ветры с шумом,
Луна за тучами, и в море спит заря.

Идет, и на скале, обросшей влажным мохом,
Зрит барда старого - веселье прошлых лет:
Склонясь седым челом над воющим потоком,
В безмолвии времен он созерцал полет.
Зубчатый меч висел на ветьви мрачной ивы.
Задумчивый певец взор тихий обратил
На сына чуждых стран, и путник боязливый
Содрогся в ужасе и мимо поспешил.

"Стой, путник! стой! - вещал певец веков минувших: -
Здесь пали храбрые, почти их бранный прах!
Почти геройства чад, могилы сном уснувших!"
Пришлец главой поник - и, мнилось, на холмах
Восставший ряд теней главы окровавленны
С улыбкой гордою на странника склонял.
"Чей гроб я вижу там?" - вещал иноплеменный
И барду посохом на берег указал.

Колчан и шлем стальной, к утесу пригвожденный,
Бросали тусклый луч, луною озлатясь.
"Увы! здесь пал Осгар! - рек старец вдохновенный, -
О! рано юноше настал последний час!
Но он искал его: я зрел, как в ратном строе
Он первыя стрелы с весельем ожидал
И рвался из рядов, и пал в кипящем бое:
Покойся, юноша! ты в брани славной пал.

Во цвете нежных лет любил Осгар Мальвину,
Не раз он в радости с подругою встречал
Вечерний свет луны, скользящий на долину,
И тень, упадшую с приморских грозных скал.
Казалось, их сердца друг к другу пламенели;
Одной, одной Осгар Мальвиною дышал;
Но быстро дни любви и счастья пролетели,
И вечер горести для юноши настал.

Однажды, в темну ночь зимы порой унылой,
Осгар стучится в дверь красавицы младой
И шепчет: "Юный друг! не медли, здесь твой милый!"
Но тихо в хижине. Вновь робкою рукой
Стучит и слушает: лишь ветры с свистом веют.
"Ужели спишь теперь, Мальвина? - мгла вокруг,
Валится снег, власы в тумане леденеют.
Услышь, услышь меня, Мальвина, милый друг!"

Он в третий раз стучит, со скрыпом дверь шатнулась.
Он входит с трепетом. Несчастный! что ж узрел?
Темнеет взор его, Мальвина содрогнулась,
Он зрит - в объятиях изменницы Звигнел!
И ярость дикая во взорах закипела:
Немеет и дрожит любовник молодой.
Он грозный меч извлек, и нет уже Звигнела,
И бледный дух его сокрылся в тьме ночной!

Мальвина обняла несчастного колена,
Но взоры отвратив: "Живи! - вещал Осгар, -
Живи, уж я не твой, презренна мной измена,
Забуду, потушу к неверной страсти жар".
И тихо за порог выходит он в молчанье,
Окован мрачною, безмолвною тоской -
Исчезло сладкое навек очарованье!
Он в мире одинок, уж нет души родной.

Я видел юношу: поникнув головою,
Мальвины имя он в отчаяньи шептал;
Как сумрак, дремлющий над бездною морскою,
На сердце горестном унынья мрак лежал.
На друга детских лет взглянул он торопливо;
Уже недвижный взор друзей не узнавал;
От пиршеств удален, в пустыне молчаливой
Он одиночеством печаль свою питал.

И длинный год провел Осгар среди мучений.
Вдруг грянул трубный глас! Оденов сын, Фингал,
Вел грозных на мечи, в кровавый пыл сражений.
Осгар послышал весть и бранью воспылал.
Здесь меч его сверкнул, и смерть пред ним бежала;
Покрытый ранами, здесь пал на груду тел.
Он пал - еще рука меча кругом искала,
И крепкий сон веков на сильного слетел.

Побегли вспять враги - и тихий мир герою!
И тихо все вокруг могильного холма!
Лишь в осень хладную, безмесячной порою,
Когда вершины гор тягчит сырая тьма,
В багровом облаке, одеянна туманом,
Над камнем гробовым уныла тень сидит,
И стрелы дребезжат, стучит броня с колчаном,
И клен, зашевелясь, таинственно шумит".



РАССУДОК И ЛЮБОВЬ.

Младой Дафнис, гоняясь за Доридой,
"Постой, - кричал, - прелестная! постой,
Скажи: "Люблю" - и бегать за тобой
Не стану я - клянуся в том Кипридой!"
"Молчи, молчи!" - Рассудок говорил,
А плут Эрот: "Скажи: "ты сердцу мил!"

"Ты сердцу мил!" - пастушка повторила,
И их сердца огнем любви зажглись,
И пал к ногам красавицы Дафнис,
И страстный взор Дорида потупила.
"Беги, беги!" - Рассудок ей твердил,
А плут Эрот: "Останься!" - говорил.

Осталася - и трепетной рукою
Взял руку ей счастливый пастушок.
"Взгляни, - сказал, - с подругой голубок
Там обнялись под тенью лип густою!"
"Беги! беги!" - Рассудок повторил,
"Учись от них!" - Эрот ей говорил.

И нежная улыбка пробежала
Красавицы на пламенных устах
И вот она с томлением в глазах
К любезному в объятия упала...
"Будь счастлива!" - Эрот ей прошептал.
Рассудок что ж? Рассудок уж молчал.



К СЕСТРЕ.

Ты хочешь, друг бесценный,
Чтоб я, поэт младой,
Беседовал с тобой
И с лирою забвенной,
Мечтами окриленный,
Оставил монастырь
И край уединенный,
Где непрерывный мир
Во мраке опустился
И в пустыни глухой
Безмолвно воцарился
С угрюмой тишиной. (2)
................................
И быстрою стрелой
На невской брег примчуся
С подругой обнимуся
Весны моей златой,
И, как певец Людмилы,
Мечты невольник милый,
Взошед под отчий кров,
Несу тебе не злато
(Чернец я небогатый),
В подарок пук стихов.

Тайком взошед в диванну,
Хоть помощью пера,
О, как тебя застану,
Любезная сестра?
Чем сердце занимаешь
Вечернею порой?
Жан-Жака ли читаешь,
Жанлиса ль пред тобой?
Иль с резвым Гамильтоном
Смеешься всей душой?
Иль с Греем и Томсоном
Ты пренеслась мечтой
В поля, где от дубравы
В дол веет ветерок,
И шепчет лес кудрявый,
И мчится величавый
С вершины гор поток?
Иль моську престарелу,
В подушках поседелу,
Окутав в длинну шаль
И с нежностью лелея,
Ты к ней зовешь Морфея?
Иль смотришь в темну даль
Задумчивой Светланой
Над шумною Невой?
Иль звучным фортепьяно
Под беглою рукой
Моцарта оживляешь?
Иль тоны повторяешь?
Пиччини и Рамо?

Но вот уж я с тобою,
И в радости немой
Твой друг расцвел душою,
Как ясный вешний день.
Забыты дни разлуки,
Дни горести и скуки,
Исчезла грусти тень.

Но это лишь мечтанье!
Увы, в монастыре,
При бледном свеч сиянье,
Один пишу к сестре.
Все тихо в мрачной кельи:
Защелка на дверях,
Молчанье, враг веселий,
И скука на часах!
Стул ветхой, необитый,
И шаткая постель,
Сосуд, водой налитый,
Соломенна свирель -
Вот все, что пред собою
Я вижу, пробужден.
Фантазия, тобою
Одной я награжден,
Тобою пренесенный
К волшебной Иппокрене,
И в келье я блажен.

Что было бы со мною,
Богиня, без тебя?
Знакомый с суетою,
Приятной для меня,
Увлечен в даль судьбою,
Я вдруг в глухих стенах,
Как Леты на брегах,
Явился заключенным,
На веки погребенным,
И скрыпнули врата,
Сомкнувшися за мною,
И мира красота
Оделась черной мглою!..
С тех пор гляжу на свет,
Как узник из темницы
На яркий блеск денницы.
Светило ль дня взойдет,
Луч кинув позлащенный
Сквозь узкое окно,
Но сердце помраченно
Не радует оно.
Иль позднею порою,
Как луч на небесах,
Покрытых чернотою,
Темнеет в облаках, -
С унынием встречаю
Я сумрачную тень
И с вздохом провожаю
Скрывающийся день!..
Сквозь слез смотрю в решетки,
Перебирая четки.

Но время протечет,
И с каменных ворот
Падут, падут затворы,
И в пышный Петроград
Через долины, горы
Ретивые примчат;
Спеша на новоселье,
Оставлю темну келью,
Поля, сады свои;
Под стол клобук с веригой -
И прилечу расстригой
В объятия твои.



КРАСАВИЦЕ, КОТОРАЯ НЮХАЛА ТАБАК.

Возможно ль? вместо роз, Амуром насажденных,
[Тюльпанов гордо наклоненных,]
Душистых ландышей, ясминов и лилей,
[Которых ты всегда] любила
[И прежде всякой день] носила
На мраморной груди твоей -
Возможно ль, милая Климена,
Какая странная во вкусе перемена!.....
Ты любишь обонять не утренний цветок,
А вредную траву зелену,
Искусством превращенну
В пушистый порошок! -
Пускай уже седой профессор Геттингена,
На старой кафедре согнувшися дугой,
Вперив в латинщину глубокой разум свой,
Раскашлявшись, табак толченый
Пихает в длинный нос иссохшею рукой;
Пускай младой драгун усатый
[Поутру, сидя у] окна,
С остатком утреннего сна,
Из трубки пенковой дым гонит сероватый;
Пускай красавица шестидесяти лет,
У Граций в отпуску, и у любви в отставке,
Которой держится вся прелесть на подставке,
Которой без морщин на теле места нет,
Злословит, молится, зевает
И с верным табаком печали забывает, -
А ты, прелестная!.. но если уж табак
Так нравится тебе - о пыл воображенья! -
Ах! если, превращенный в прах,
И в табакерке, в заточеньи,
Я в персты нежные твои попасться мог,
Тогда б в сердечном восхищеньи
Рассыпался на грудь под шелковый платок
И даже... может быть... Но что! мечта пустая.
Не будет этого никак.
Судьба завистливая, злая!
Ах, отчего я не табак!...



ЭПИГРАММА.

Арист нам обещал трагедию такую,
Что все от жалости в театре заревут,
Что слезы зрителей рекою потекут.
Мы ждали драму золотую.
И что же? дождались - и, нечего сказать,
Достоинству ее нельзя убавить весу,
Ну, право, удалось Аристу написать
Прежалкую пиесу.



КОЗАК.

Раз, полунощной порою,
Сквозь туман и мрак,
Ехал тихо над рекою
Удалой козак.

Черна шапка на бекрене,
Весь жупан в пыли.
Пистолеты при колене,
Сабля до земли.

Верный конь, узды не чуя,
Шагом выступал;
Гриву долгую волнуя,
Углублялся вдаль.

Вот пред ним две, три избушки, -
Выломан забор;
Здесь - дорога к деревушке,
Там - в дремучий бор.

"Не найду в лесу девицы, -
Думал хват Денис: -
Уж красавицы в светлицы
На ночь убрались".

Шевельнул Донец уздою,
Шпорой прикольнул,
И помчался конь стрелою,
К избам завернул.

В облаках луна сребрила
Дальни небеса;
Под окном сидит уныла
Девица-краса.

Храбрый видит красну деву;
Сердце бьется в нем,
Конь тихонько к леву, к леву -
Вот уж под окном.

"Ночь становится темнее,
Скрылася луна.
Выдь, коханочка, скорее,
Напои коня".

"Нет! к мужчине молодому
Страшно подойти,
Страшно выдти мне из дому,
Коню дать воды".

"Ax! небось, девица красна,
С милым подружись!"
"Ночь красавицам опасна".
"Радость! не страшись!

Верь, коханочка, пустое;
Ложный страх отбрось!
Тратишь время золотое;
Милая, небось!

Сядь на борзого, с тобою
В дальний еду край;
Будешь счастлива со мною:
С другом всюду рай".

Что же девица? Склонилась,
Победила страх,
Робко ехать согласилась.
Счастлив стал козак.

Поскакали, полетели.
Дружку друг любил;
Был ей верен две недели,
В третью изменил.



КНЯЗЮ А. М. ГОРЧАКОВУ.

Пускай, не знаясь с Аполлоном,
Поэт, придворный философ,
Вельможе знатному с поклоном
Подносит оду в двести строф;
Но я, любезный Горчаков,
Не просыпаюсь с петухами,
И напыщенными стихами,
Набором громозвучных слов,
Я петь пустого не умею
Высоко, тонко и хитро,
И в лиру превращать не смею
Мое - гусиное перо!
Нет, нет, любезный князь, не оду
Тебе намерен посвятить;
Что прибыли соваться в воду,
Сначала не спросившись броду,
И в след Державину парить?
Пишу своим я складом ныне
Кой-как стихи на именины.

Что должен я, скажи, в сей час
Желать от чиста сердца другу?
Глубоку ль старость, милый князь,
Детей, любезную супругу,
Или богатства, громких дней,
Крестов, алмазных звезд, честей?
Не пожелать ли, чтобы славой
Ты увлечен был в путь кровавый,
Чтоб в лаврах и венцах сиял,
Чтоб в битвах гром из рук метал,
И чтоб победа за тобою,
Как древле Невскому герою,
Всегда, везде летела вслед?
Не сладострастия поэт
Такою песенкой поздравит,
Он лучше муз навек оставит!
Дай бог любви, чтоб ты свой век
Питомцем нежным Эпикура
Провел меж Вакха и Амура!
А там - когда Стигийской брег
Мелькнет в туманном отдаленьи,
Дай бог, чтоб в страстном упоеньи,
Ты с томной сладостью в очах,
Из рук младого Купидона
Вступая в мрачный чолн Харона,
Уснул..... Ершовой на грудях!



ОПЫТНОСТЬ.

Кто с минуту переможет
Хладным разумом любовь,
Бремя тягостных оков
Ей на крылья не возложит.
Пусть не смейся, не резвись,
С строгой мудростью дружись;
Но с рассудком вновь заспоришь,
Хоть не рад, но дверь отворишь,
Как проказливый Эрот
Постучится у ворот.

Испытал я сам собою
Истину сих правых слов.
"Добрый путь! прости, любовь!
За богинею слепою,
Не за Хлоей, полечу,
Счастье, счастье ухвачу!"-
Мнил я в гордости безумной.
Вдруг услышал хохот шумный,
Оглянулся... и Эрот
Постучался у ворот.

Нет! мне, видно, не придется
С богом сим в размолвке жить,
И покамест жизни нить
Старой Паркой там прядется,
Пусть владеет мною он!
Веселиться - мой закон.
Смерть откроет гроб ужасный,
Потемнеют взоры ясны,
И не стукнется Эрот
У могильных уж ворот!



БЛАЖЕНСТВО.

В роще сумрачной, тенистой,
Где, журча в траве душистой,
Светлый бродит ручеек,
Ночью на простой свирели
Пел влюбленный пастушок;
Томный гул унылы трели
Повторял в глуши долин....

Вдруг из глубины пещеры
Чтитель Вакха и Венеры,
Резвых Фавнов господин,
Выбежал Эрмиев сын.
Розами рога обвиты,
Плющ на черных волосах,
Козий мех, вином налитый,
У Сатира на плечах.
Бог лесов, в дугу склонившись
Над искривленной клюкой,
За кустами притаившись,
Слушал песенки ночной,
В лад качая головой. -

"Дни, протекшие в весельи!
(Пел в тоске пастух младой)
Отчего, явясь мечтой,
Вы, как тень, от глаз исчезли
И покрылись вечной тьмой?

Ах! когда во мраке нощи,
При таинственной луне,
В темну сень прохладной рощи,
Сладко спящей в тишине,
Медленно, рука с рукою,
С нежной Хлоей приходил,
Кто сравниться мог со мною?
Хлое был тогда я мил!

А теперь мне жизнь - могила,
Белый свет душе постыл.
Грустен лес, поток уныл..."
Хлоя - другу изменила!...
Я для милой.... уж не мил!..."

Звук исчез свирели тихой;
Смолк певец - и тишина
Воцарилась в роще дикой;
Слышно, плещет лишь волна,
И колышет повиликой
Тихо-веющий зефир...
Древ оставя сень густую
Вдруг является Сатир.
Чашу дружбы круговую
Пенистым сребря вином,
Рек с осклабленным лицом:
"Ты уныл, ты сердцем мрачен;
Посмотри ж, как сок прозрачен
Блещет, осветясь луной!
Выпей чашу - и душой
Будешь так же чист и ясен.
Верь мне: - стон в бедах напрасен.
Лучше, лучше веселись,
В горе с Бахусом дружись!"
И пастух, взяв чашу в руки,
Скоро выпил всё до дна.
О могущество вина!
Вдруг сокрылись скорби, муки,
Мрак душевный вмиг исчез!
Лишь фиял к устам поднес,
Всё мгновенно пременилось,
Вся природа оживилась,
Счастлив юноша в мечтах!
Выпив чашу золотую,
Наливает он другую;
Пьет уж третью.... но в глазах
Вид окрестный потемнился -
И несчастный.... утомился.
Томну голову склоня,
"Научи, Сатир, меня, -
Говорит пастух со вздохом, -
Как могу бороться с роком?
Как могу счастливым быть?
Я не в силах вечно пить".
- "Слушай, юноша любезный,
Вот тебе совет полезный:
Миг блаженства век лови;
Помни дружбы наставленья:
Без вина здесь нет веселья,
Нет и счастья без любви;
Так поди ж теперь с похмелья
С Купидоном помирись;
Позабудь его обиды
И в объятиях Дориды
Снова счастьем насладись!"



ЛАИСА ВЕНЕРЕ,
ПОСВЯЩАЯ ЕЙ СВОЕ ЗЕРКАЛО.

Вот зеркало мое - прими его, Киприда!
Богиня красоты прекрасна будет ввек,
Седого времени не страшна ей обида:
Она - не смертный человек;
Но я, покорствуя судьбине,
Не в силах зреть себя в прозрачности стекла
Ни той, которой я была,
Ни той, которой ныне.



К НАТАШЕ.

Вянет, вянет лето красно;
Улетают ясны дни;
Стелется туман ненастный
Ночи в дремлющей тени;
Опустели злачны нивы,
Хладен ручеек игривый;
Лес кудрявый поседел;
Свод небесный побледнел.

Свет-Наташа! где ты ныне?
Что никто тебя не зрит?
Иль не хочешь час единый
С другом сердца разделить?
Ни над озером волнистым,
Ни под кровом лип душистым
Ранней - позднею порой
Не встречаюсь я с тобой.

Скоро, скоро холод зимный
Рощу, поле посетит;
Огонек в лачужке дымной
Скоро ярко заблестит;
Не увижу я прелестной
И, как чижик в клетке тесной,
Дома буду горевать
И Наташу вспоминать.



ПИРУЮЩИЕ СТУДЕНТЫ.

Друзья! досужный час настал;
Все тихо, всё в покое;
Скорее скатерть и бокал!
Сюда вино златое!
Шипи, шампанское, в стекле.
Друзья! почто же с Кантон
Сенека, Тацит на столе,
Фольянт над фолиантом?
Под стол холодных мудрецов,
Мы полем овладеем;
Под стол ученых дураков!
Без них мы пить умеем.

Ужели трезвого найдем
За скатертью студента?
На всякой случай изберем
Скорее президента.
В награду пьяным - он нальет
И пунш, и грог душистый,
А вам, спартанцы, поднесет
Воды в стакане чистой!
Апостол неги и прохлад,
Мой добрый Галич, vale!
Ты Эпикуров младший брат,
Душа твоя в бокале.
Главу венками убери,
Будь нашим президентом,
И станут самые цари
Завидовать студентам.

Дай руку, Дельвиг! что ты спишь?
Проснись, ленивец сонный
Ты не под кафедрой сидишь,
Латынью усыпленный.
Взгляни: здесь круг твоих друзей;
Бутыль вином налита,
За здравье нашей Музы пей,
Парнасской волокита.
Остряк любезный! по рукам!
Полней бокал досуга!
И вылей сотню эпиграмм
На недруга и друга.

А ты, красавец молодой,
Сиятельный повеса!
Ты будешь Вакха жрец лихой,
На проччее - завеса!
Хотя студент, хотя я пьян.
Но скромность почитаю;
Придвинь же пенистый стакан,
На брань благословляю.

Товарищ милый, друг прямой,
Тряхнем рукою руку,
Оставим в чаше круговой
Педантам сродну скуку:
Не в первый раз мы вместе пьем,
Нередко и бранимся,
Но чашу дружества нальем -
И тотчас помиримся. -

А ты, который с детских лет
Одним весельем дышешь,
Забавный, право, ты поэт.
Хоть плохо басни пишешь;
С тобой тасуюсь без чинов,
Люблю тебя душою,
Наполни кружку до краев, -
Рассудок! бог с тобою!

А ты, повеса из повес,
На шалости рожденный,
Удалый хват, головорез,
Приятель задушевный,
Бутылки, рюмки разобьем
За здравие Платова,
В козачью шапку пунш нальем -
И пить давайте снова!..

Приближься, милый наш певец,
Любимый Аполлоном!
Воспой властителя сердец
Гитары тихим звоном.
Как сладостно в стесненну грудь
Томленье звуков льется!..
Но мне ли страстью воздохнуть?
Нет! пьяный лишь смеется!

Не лучше ль, Роде записной,
В честь Вакховой станицы
Теперь скрыпеть тебе струной
Расстроенной скрыпицы?
Запойте хором, господа,
Нет нужды, что нескладно;
Охрипли? - это не беда:
Для пьяных всё ведь ладно!

Но что?... я вижу всё вдвоем:
Двоится штоф с араком;
Вся комната пошла кругом;
Покрылись очи мраком...
Где вы, товарищи? где я?
Скажите, Вакха ради...
Вы дремлете, мои друзья,
Склонившись на тетради...
Писатель за свои грехи!
Ты с виду всех трезвее;
Вильгельм, прочти свои стихи,
Чтоб мне заснуть скорее.



БОВА.
(ОТРЫВОК ИЗ ПОЭМЫ).

Часто, часто я беседовал
С болтуном страны Эллинския
И не смел осиплым голосом
С Шапеленом и с Рифматовым
Воспевать героев севера.
Несравненного Виргилия
Я читал и перечитывал,
Не стараясь подражать ему
В нежных чувствах и гармонии.
Разбирал я немца Клопштока
И не мог понять премудрого!
Не хотел я воспевать, как он;
Я хочу, чтоб меня поняли
Все от мала до великого.
За Мильтоном и Камоэнсом
Опасался я без крил парить;
Не дерзал в стихах бессмысленных
Херувимов жарить пушками,
С сатаною обитать в раю,
Иль святую богородицу
Вместе славить с Афродитою.
Не бывал я греховодником!
Но вчера, в архивах рояся,
Отыскал я книжку славную,
Золотую, незабвенную,
Катехизис остроумия,
Словом: Жанну Орлеанскую
Прочитал, - и в восхищении
Про Бову пою царевича.

О Вольтер! о муж единственный!
Ты, которого во Франции
Почитали богом некиим,
В Риме дьяволом, антихристом
Обезьяною в Саксонии!
Ты, который на Радищева
Кинул было взор с улыбкою,
Будь теперь моею Музою!
Петь я тоже вознамерился,
Но сравняюсь ли с Радищевым?

Не запомню, сколько лет спустя
После рождества Спасителя,
Царь Дадон со славой царствовал
В Светомире, сильном городе.
Царь Дадон венец со скипетром
Не прямой достал дорогою,
Но убив царя законного,
Бендокира Слабоумного.
(Так бывало верноподданны
Величали королей своих,
Если короли беспечные,
Не в постеле и не ночкою
Почивали с камергерами).
Царь Дадон не Слабоумного
Был достоин злого прозвища,
Но тирана неусыпного,
Хотя, впрочем, не имел его.
Лень мне все его достоинства
И пороки вам показывать:
Вы слыхали, люди добрые,
О царе, что двадцать целых лет
Не снимал с себя оружия,
Не слезал с коня ретивого,
Всюду пролетал с победою,
Мир крещеный потопил в крови,
Не щадил и некрещеного,
И в ничтожество низверженный
Александром, грозным ангелом,
Жизнь проводит в унижении
И, забытый всеми, кличется
Ныне Эльбы императором: -
Вот таков-то был и царь Дадон.

Раз, собрав бородачей совет
(Безбородых не любил Дадон),
На престоле пригорюнившись,
Произнес он им такую речь:
"Вы, которые советами
Облегчили тяжесть скипетра
Усладили участь царскую
(Не горька она была ему),
Мудрые друзья, сподвижники!
К вам прибегнуть я решаюся:
Что мне делать ныне? - Слушайте".

Все привстали, важно хмуряся,
Низко, низко поклонилися
И, подправя ус и бороду,
Сели на скамьи дубовые.

"Вам известно,- продолжал Дадон, -
Что искусством и неправдою
Я достиг престола шаткого
Бендокира Слабоумного,
Сочетался с Милитрисою,
Милой женкой Бендокировой,
И в темницу посадил Бову,
Принца крови, сына царского.
Легче, легче захватить было
Слабоумного златой венец,
Чем, надев венец на голову,
За собою удержать его.
Вот уже народ бессмысленный,
Ходя в праздники по улицам,
Меж собой не раз говаривал:
Дай бог помочь королевичу.
Ведь Бова уже не маленькой,
Не в отца своей головушкой,
Нужды нет, что за решеткою,
Он опасен моим замыслам.
Что мне делать с ним? скажите мне,
Не оставить ли в тюрьме его?"

Всё собранье призадумалось,
Все в молчаньи потупили взор.
То-то, право, золотой совет!
Не болтали здесь, а думали:
Арзамор, муж старый, опытный,
Рот открыл было (советовать
Знать хотелось поседелому),
Громко крякнул, но одумался
И в молчаньи закусил язык.
Ко лбу перст приставя тщательно,
Лекарь славный, Эскулапа внук,
Эзельдорф, обритый шваб, зевал,
Табакеркою поскрыпывал,
Но молчал, - своей премудрости
Он пред всеми не показывал.
Вихромах, Полкан с Дубынею,
Стража трона, славны рыцари,
Все сидели, будто вкопаны.
Громобурь, известный силою,
Но умом непроницательный,
Думал, думал и нечаянно
Задремал... и захрапел в углу.
Что примера лучше действует?
Что людьми сильней ворочает?
Вот зевнули под перчаткою
Храбрый Мировзор с Ивашкою,
И Полкан, и Арзамор седой...
И ко груди преклонилися
Тихо головами буйными...
Глядь, с Дадоном задремал совет...
Захрапели много-мыслящи!

Долго спать было советникам,
Если б немцу не пришлось из рук
Табакерку на пол выронить.
Табакерка покатилася
И о шпору вдруг ударилась
Громобуря, крепко спавшего,
Загремела, раздвоилася,
Отлетела в разны стороны...
Храбрый воин пробуждается,
Озирает всё собрание...
Между тем табак рассыпался,
К носу рыцаря подъемлется,
И чихнул герой с досадою,
Так что своды потрясаются,
Окны все дрожат и сыплются,
И на петлях двери хлопают...
Пробуждается собрание!

"Что тут думать, - закричал герой: -
Царь! Бова тебе не надобен,
Ну, и к чорту королевича!
Решено: ему в живых не быть.
После, братцы, вы рассудите,
Как с ним надобно разделаться".
Тем и кончил: храбры воины
Речи любят лаконически.
"Ладно! мы тебя послушаем, -
Царь промолвил, потянувшися, -
Завтра, други, мы увидимся.
А теперь ступайте все домой".

Оплошал Дадон отсрочкою.
Не твердил он верно в азбуке:
Не откладывай до завтрого,
Что сегодня можешь выполнить.
Разошлися все придворные.
Ночь меж тем уже сгущалася,
Царь Дадон в постелю царскую
Вместе с милой лег супругою,
С несравненной Милитрисою,
Но спиной оборотился к ней:
В эту ночь его величеству
Не играть, а спать хотелося.

Милитрисина служаночка,
Зоя, молодая девица,
Ангел станом, взором, личиком,
Белой ручкой, нежной ножкою,
С госпожи сняв платье шелково,
Юбку, чепчик, ленты, кружева,
Всё под ключ в комоде спрятала
И пошла тихонько в девичью.
Там она сама разделася,
Подняла с трудом окошечко
И легла в постель пуховую,
Ожидая друга милого,
Светозара, пажа царского:
К темной ночке обещался он
Из окна прыгнуть к ней в комнату.
Ждет, пождет девица красная:
Нет, как нет всё друга милого.
Чу! бьет полночь - что же Зоинька?
Видит - входят к ней в окошечко...
Кто же? друг ли сердца нежного?
Нет! совсем не то, читатели!
Видит тень иль призрак старого
Венценосца, с длинной шапкою,
В балахоне вместо мантии,
Опоясанный мочалкою,
Вид невинный, взор навыкате
Рот разинут, зубы скалятся,
Уши длинные, ослиные
Над плечами громко хлопают;
Зоя видит и со трепетом
Узнает она, читатели,
Бендокира Слабоумного.

Трепетна, смятенья полная.
Стала на колени Зоинька,
Съединила ручку с ручкою,
Потупила очи ясные
Прочитала скорым шопотом
То, что ввек не мог я выучить:
Отче наш и Богородице,
И тихохонько промолвила:
"Что я вижу? Боже! Господи....
О Никола! Савва мученик!
Осените беззащитную.
Ты ли это, царь наш батюшка?
Отчего, скажи, оставил ты
Ныне царствие небесное?"

Глупым смехом осветившися,
Тень рекла прекрасной Зоиньке:
"Зоя, Зоя, не страшись, мой свет,
Не пугать тебя мне хочется,
Не на то сюда явился я
С того света привидением. -
Весело пугать живых людей,
Но могу ли веселиться я,
Естьли сына Бендокирова,
Милого Бову царевича,
На костре изжарят завтра же?"

Бедный царь заплакал жалобно.
Больно стало доброй девушке.
"Чем могу, скажи, помочь тебе.
Я во всем тебе покорствую".
- "Вот что хочется мне, Зоинька!
Из темницы сына выручи,
И сама в жилище мрачное
Сядь на место королевича,
Пострадай ты за невинного.
Поклонюсь тебе низехонько
И скажу: спасибо, Зоинька!"

Зоинька тут призадумалась:
За спасибо в темну яму сесть!
Это жестко ей казалося.
Но, имея чувства нежные,
Зоя втайне согласилася
На такое предложение.

Так, ты прав, оракул Франции,
Говоря, что жены, слабые
Против стрел Эрота юного,
Все имеют душу добрую,
Сердце нежно непритворное.
"Но скажи, о царь возлюбленный!
Зоя молвила покойнику: -
Как могу (ну, посуди ты сам)
Пронестись в темницу мрачную,
Где горюет твой любезный сын?
Пятьдесят отборных воинов
Днем и ночью стерегут его.
Мне ли, слабой робкой женщине,
Обмануть их очи зоркие?"
"Будь покойна, случай найдется,
Поклянись лишь только милая,
Не отвергнуть сего случая,
Если сам тебе представится".
"Я клянусь!" - сказала девица.
Вмиг исчезло привидение,
Из окошка быстро вылетев
Воздыхая тихо Зоинька
Опустила тут окошечко
И в постеле успокоившись
Скоро, скоро сном забылася.



К БАТЮШКОВУ.

Философ резвый и пиит,
Парнасский счастливый ленивец,
Харит изнеженный любимец,
Наперсник милых Аонид,
Почто на арфе златострунной
Умолкнул, радости певец?
Ужель и ты, мечтатель юный,
Расстался с Фебом наконец?

Уже с венком из роз душистых.
Меж кудрей вьющихся, златых,
Под тенью тополов ветвистых,
В кругу красавиц молодых,
Заздравным не стучишь фиалом,
Любовь и Вакха не поешь,
Довольный счастливым началом.
Цветов Парнасских вновь не рвешь;
Не слышен наш Парни Российской!..
Пой, юноша - Певец Тиисской
В тебя влиял свой нежный дух.
С тобою твой прелестный друг,
Лилета, красных .дней отрада:
Певцу любви любовь награда.
Настрой же лиру. По струнам
Летай игривыми перстами,
Как вешний Зефир по цветам,
И сладострастными стихами,
И тихим шепотом любви
Лилету в свой шалаш зови.
И звезд ночных при бледном свете,
Плывущих в дальней вышине,
В уединенном кабинете,
Волшебной внемля тишине,
Слезами счастья грудь прекрасной,
Счастливец милый, орошай;
Но, упоен любовью страстной,
И нежных муз не забывай;
Любви нет боле счастья в мире:
Люби - и пой ее на лире.

Когда ж к тебе в досужный час
Друзья, знакомые сберутся,
И вины пенные польются,
От плена с треском свободясь:
Описывай в стихах игривых
Веселье, шум гостей болтливых
Вокруг накрытого стола,
Стакан, кипящий пеной белой,
И стук блестящего стекла.
И гости дружно стих веселый,
Бокал в бокал ударя в лад,
Нестройным хором повторят.

Поэт! В твоей предметы воле,
Во звучны струны смело грянь,
С Жуковским пой кроваву брань
И грозну смерть на ратном поле.
И ты в строях ее встречал,
И ты, постигнутый судьбою,
Как Росс, питомцем славы пал!
Ты пал, и хладною косою
Едва скошенный не увял!.. *

Иль, вдохновенный Ювеналом.
Вооружись сатиры жалом,
Подчас прими ее свисток,
Рази, осмеивай порок,
Шутя, показывай смешное
И, естьли можно, нас исправь.
Но Тредьяковского оставь
В столь часто рушимом покое.
Увы! довольно без него
Найдем бессмысленных поэтов,
Довольно в мире есть предметов,
Пера достойных твоего!

Но что!... цевницею моею,
Безвестный в мире сем поэт,
Я песни продолжать не смею.
Прости - но помни мой совет:
Доколе музами любимый,
Ты Пиэрид горишь огнем,
Доколь, сражен стрелой незримой,
В подземный ты не снидешь дом,
Мирские забывай печали,
Играй: тебя младой Назон,
Эрот и Грации венчали.
А лиру строил Аполлон.

* Кому неизвестны Воспоминания на 1807 год?



ЭПИГРАММА.
(ПОДРАЖАНИЕ ФРАНЦУЗСКОМУ)

Супругою твоей я так пленился,
Что естьли б три в удел достались мне,
Подобные во всем твоей жене,
То даром двух я б отдал сатане
Чтоб третью лишь принять он согласился.



К Н. Г. ЛОМОНОСОВУ.

И ты, любезный друг, оставил
Надежну пристань тишины,
Челнок свой весело направил
По влаге бурной глубины:
Судьба на руль уже склонилась,
Спокойно светят небеса,
Ладья крылатая пустилась -
Расправит счастье паруса.
Дай бог, чтоб грозной непогоды
Вблизи ты ужас не видал,
Чтоб бурный вихорь не вздувал
Пред челноком шумящи воды!
Дай бог, под вечер к берегам
Тебе пристать благополучно
И отдохнуть спокойно там
С любовью, дружбой неразлучно!
Нет! ты не можешь их забыть!
Но что! Не скоро, может быть,
Увижусь я, мой друг, с тобою
Укромной хаты в тишине;
За чашей пунша круговою
Подчас воспомнишь обо мне:
Когда ж пойду на новоселье
(Заснуть ведь общий всем удел),
Скажи: "дай бог ему веселье!
Он в жизни хоть любить умел".



НА РЫБУШКИНА.

Бывало, прежних лет герой,
Окончив славну брань с противной стороной,
Повесит меч войны средь отческия кущи:
А трагик наш Бурун, скончав чернильный бой,
Повесил уши.



ВОСПОМИНАНИЯ В ЦАРСКОМ СЕЛЕ.

Навис покров угрюмой нощи
На своде дремлющих небес;
В безмолвной тишине почили дол и рощи,
В седом тумане дальний лес;
Чуть слышится ручей, бегущий в сень дубравы,
Чуть дышет ветерок, уснувший на листах,
И тихая луна, как лебедь величавый,
Плывет в сребристых облаках.

Плывет - и бледными лучами
Предметы осветила вкруг.
Алеи древних лип открылись пред очами,
Проглянули и холм и луг;
Здесь, вижу, с тополом сплелась младая ива
И отразилася в кристале зыбких вод;
Царицей средь полей лился горделива
В роскошной красоте цветет.

С холмов кремнистых водопады
Стекают бисерной рекой,
Там в тихом озере плескаются наяды
Его ленивою волной;
А там в безмолвии огромные чертоги,
На своды опершись, несутся к облакам.
Не здесь ли мирны дни вели земные боги?
Не се ль Минервы Росской храм?

Не се ль Элизиум полнощный,
Прекрасный Царско-сельской сад,
Где, льва сразив, почил орел России мощный
На лоне мира и отрад?
Увы! промчалися те времена златые,
Когда под скипетром великия жены
Венчалась славою счастливая Россия,
Цветя под кровом тишины!

Здесь каждый шаг в душе рождает
Воспоминанья прежних лет;
Воззрев вокруг себя, со вздохом Росс вещает:
"Исчезло всё, Великой нет!"
И в думу углублен, над злачными брегами
Сидит в безмолвии, склоняя ветрам слух.
Протекшие лета мелькают пред очами,
И в тихом восхищеньи дух.

Он видит, окружен волнами,
Над твердой, мшистою скалой
Вознесся памятник. Ширяяся крылами.
Над ним сидит орел младой.
И цепи тяжкие, и стрелы громовые
Вкруг грозного столпа трикраты обвились;
Кругом подножия, шумя, валы седые
В блестящей пене улеглись.

В тени густой угрюмых сосен
Воздвигся памятник простой.
О, сколь он для тебя, Кагульской брег, поносен!
И славен родине драгой!
Бессмертны вы вовек, о Росски исполины,
В боях воспитанны средь бранных непогод!
О вас, сподвижники, друзья Екатерины,
Пройдет молва из рода в род.

О громкий век военных споров,
Свидетель славы Россиян!
Ты видел, как Орлов, Румянцев и Суворов,
Потомки грозные Славян,
Перуном Зевсовым победу похищали;
Их смелым подвигам страшась дивился мир;
Державин и Петров Героям песнь бряцали
Струнами громозвучных лир.

И ты промчался, незабвенный!
И вскоре новый век узрел
И брани новые, и ужасы военны;
Страдать - есть смертного удел.
Блеснул кровавый меч в неукротимой длани
Коварством, дерзостью венчанного царя;
Восстал вселенной бич - и вскоре лютой брани
Зарделась грозная заря.

И быстрым понеслись потоком
Враги на русские поля.
Пред ними мрачна степь лежит во сне глубоком,
Дымится кровию земля;
И селы мирные, и грады в мгле пылают,
И небо заревом оделося вокруг,
Леса дремучие бегущих укрывают,
И праздный в поле ржавит плуг.

Идут - их силе нет препоны,
Всё рушат, всё свергают в прах,
И тени бледные погибших чад Беллоны,
В воздушных съединясь полках,
В могилу мрачную нисходят непрестанно,
Иль бродят по лесам в безмолвии ночи....
Но клики раздались!... идут в дали туманной! -
Звучат кольчуги и мечи!...

Страшись, о рать иноплеменных!
России двинулись сыны;
Восстал и стар и млад: летят на дерзновенных
Сердца их мщеньем возжены.
Вострепещи, тиран! уж близок час паденья!
Ты в каждом ратнике узришь Богатыря.
Их цель иль победить, иль пасть в пылу сраженья
За веру, за царя.

Ретивы кони бранью пышут,
Усеян ратниками дол,
За строем строй течет, все местью, славой дышут,
Восторг во грудь их перешел.
Летят на грозный пир; мечам добычи ищут,
И се - пылает брань; на холмах гром гремит,
В сгущенном воздухе с мечами стрелы свищут,
И брызжет кровь на щит.

Сразились. - Русской - победитель!
И вспять бежит надменный Галл;
Но сильного в боях небесный Вседержитель
Лучем последним увенчал,
Не здесь его сразил воитель поседелый;
О Бородинские кровавые поля!
Не вы неистовству и гордости пределы!
Увы! на башнях Галл кремля!...

Края Москвы, края родные,
Где на заре цветущих лет
Часы беспечности я тратил золотые,
Не зная горестей и бед,
И вы их видели, врагов моей отчизны!
И вас багрила кровь и пламень пожирал!
И в жертву не принес я мщенья вам и жизни;
Вотще лишь гневом дух пылал!...

Где ты, краса Москвы стоглавой,
Родимой прелесть стороны?
Где прежде взору град являлся величавый,
Развалины теперь одни;
Москва, сколь Русскому твой зрак унылый страшен!
Исчезли здания вельможей и царей,
Всё пламень истребил. Венцы затмились башен,
Чертоги пали богачей.

И там, где роскошь обитала
В сенистых рощах и садах,
Где мирт благоухал, и липа трепетала,
Там ныне угли, пепел, прах.
В часы безмолвные прекрасной, летней нощи
Веселье шумное туда не полетит,
Не блещут уж в огнях брега и светлы рощи:
Всё мертво, всё молчит.

Утешься, мать градов России,
Воззри на гибель пришлеца.
Отяготела днесь на их надменны выи
Десница мстящая Творца.
Взгляни: они бегут, озреться не дерзают,
Их кровь не престает в снегах реками течь;
Бегут - и в тьме ночной их глад и смерть сретают,
А с тыла гонит Россов меч.

О вы, которых трепетали
Европы сильны племена,
О Галлы хищные! и вы в могилы пали. -
О страх! о грозны времена!
Где ты, любимый сын и счастья и Беллоны,
Презревший правды глас и веру, и закон,
В гордыне возмечтав мечем низвергнуть троны?
Исчез, как утром страшный сон!

В Париже Росс! - где факел мщенья?
Поникни, Галлия, главой.
Но что я зрю? Герой с улыбкой примиренья
Грядет с оливою златой.
Еще военный гром грохочет в отдаленьи,
Москва в унынии, как степь в полнощной мгле,
А он - несет врагу не гибель, но спасенье
И благотворный мир земле.

Достойный внук Екатерины!
Почто небесных Аонид,
Как наших дней певец, славянской Бард дружины,
Мой дух восторгом не горит?
О, естьли б Аполлон пиитов дар чудесный
Влиял мне ныне в грудь! Тобою восхищен,
На лире б возгремел гармонией небесной
И воссиял во тьме времен.

О Скальд России вдохновенный,
Воспевший ратных грозный строй,
В кругу друзей твоих, с душой воспламененной,
Взгреми на арфе золотой!
Да снова стройный глас Герою в честь прольется,
И струны трепетны посыплют огнь в сердца,
И Ратник молодой вскипит и содрогнется
При звуках бранного Певца.

Горшочег нивари!!!
НИВАРИИИИИИИИИИИИИИИИИИИИИИИ!11

Офигенный текст и стехи.
Но тема сисег таки не роскрыта.
КГ/АМ в обсчемъ.

РОМАНС.

Под вечер, осенью ненастной,
В далеких дева шла местах
И тайный плод любви несчастной
Держала в трепетных руках.
Всё было тихо - лес и горы,
Всё спало в сумраке ночном;
Она внимательные взоры
Водила с ужасом кругом.

И на невинное творенье,
Вздохнув, остановила их...
"Ты спишь, дитя, мое мученье,
Не знаешь горестей моих -
Откроешь очи и тоскуя
Ко груди не прильнешь моей,
Не встретишь завтра поцелуя
Несчастной матери твоей.

Ее манить напрасно будешь!..
Стыд вечный мне вина моя -
Меня навеки ты забудешь;
Тебя не позабуду я;
Дадут покров тебе чужие
И скажут: "Ты для нас чужой!" -
Ты спросишь: "Где ж мои родные?"
И не найдешь семьи родной.

Мой ангел будет грустной думой
Томиться меж других детей! -
И до конца с душой угрюмой
Взирать на ласки матерей;
Повсюду странник одинокой,
Предел неправедный кляня,
Услышит он упрек жестокой...
Прости, прости тогда меня...

Быть может, сирота унылый.
Узнаешь, обоймешь отца.
Увы! где он, предатель милый,
Мой незабвенный до конца? -
Утешь тогда страдальца муки,
Скажи "ее на свете нет -
Лаура не снесла разлуки
И бросила пустынный свет". -

Но что сказала я?... быть может,
Виновную ты встретишь мать -
Твой скорбный взор меня встревожит!
Возможно ль сына не узнать?
Ах, если б рок неумолимый
Моею тронулся мольбой...
Но, может быть, пройдешь ты мимо -
Навек рассталась я с тобой.

Ты спишь - позволь себя, несчастный,
К груди прижать в последний раз.
Закон неправедный, ужасный
К страданью присуждает нас.
Пока лета не отогнали
Беспечной радости твоей -
Спи, милый! горькие печали
Не тронут детства тихих дней!"

Но вдруг за рощей осветила
Вблизи ей хижину луна...
С волненьем сына ухватила
И к ней приближилась она;
Склонилась, тихо положила
Младенца на порог чужой,
Со страхом очи отвратила
И скрылась в темноте ночной.



ЛЕДА.
(КАНТАТА).

Средь темной рощицы, под тенью лип душистых,
В высоком тростнике, где частым жемчугом
Вздувалась пена вод сребристых,
Колеблясь тихим ветерком,
Покров красавицы стыдливой,
Небрежно кинутый, у берега лежал,
И прелести ее поток волной игривой
С весельем орошал.

Житель рощи торопливый,
Будь же скромен, о ручей!
Тише, струйки говорливы!
Изменить страшитесь ей!

Леда робостью трепещет,
Тихо дышет снежна грудь,
Ни волна вокруг не плещет,
Ни зефир не смеет дуть.

В роще шорох утихает,
Всё в прелестной тишине:
Нимфа далее ступает,
Робкой вверившись волне.

Но что-то меж кустов прибрежных восшумело,
И чувство робости прекрасной овладело;
Невольно вздрогнула, не в силах воздохнуть.
И вот пернатых царь из-под склоненной ивы,
Расправя крылья горделивы,
К красавице плывет - веселья полна грудь;
С шумящей пеною отважно волны гонит,
Крылами воздух бьет,
То в кольцы шею вьет,
То гордую главу смирясь пред Ледой клонит.
Леда смеется.
Вдруг раздается
Радости клик.
Вид сладострастный!
К Леде прекрасной
Лебедь приник.
Слышно стенанье,
Снова молчанье.
Нимфа лесов
С негою сладкой
Видит украдкой
Тайну богов.

Опомнясь наконец красавица младая
Открыла тихий взор, в томленьях воздыхая,
И что ж увидела? - На ложе из цветог.
Она покоится в объятиях Зевеса;
Меж ними юная любовь, -
И пала таинства прелестного завеса.

Сим примером научитесь,
Розы, девы красоты;
Летним вечером страшитесь
В темной рощице воды:

В темной рощице таится
Часто пламенный Эрот;
С хладной струйкою катится,
Стрелы прячет в пене вод.

Сим примером научитесь,
Розы, девы красоты;
Летним вечером страшитесь
В темной рощице воды.



STANCES.

Avez-vous vu la tendre rose,
L'aimable fille d'un beau jour,
Quand au printemps а peine йclose,
Elle est l'image de l'amour?

Telle а nos yeux, plus belle encore.
Parut Eudoxie aujourd'hui;
Plus d'un printemps la vit йclore,
Charmante et jeune comme lui.

Mais, hйlas! les vents, les tempкtes,
Ces fougueux enfants de l'Hiver.
Bientфt vont gronder sur nos tкtes,
Enchainer l'eau, la terre et l'air.

Et plus de fleurs, et plus de rose!
L'aimable fille des amours
Tombe fanйe, а peine йclose;
Il a fui, le temps des beaux jours!

Eudoxie! airnez, le temps presse;
Profitez de vos jours heureux!
Est-ce dans la froide vieillesse
Que de l'amour on sent les feux?



MON PORTRAIT.

Vous' me demandez mon portrait,
Mais peint d'aprиs nature;
Mon cher, il sera bientфt fait,
Quoique en miniature.

Je suis un jeune polisson,
Encore dans les classes;
Point sot, je le dis sans faзon
Et sans fades grimaces.

Onc il ne fut de babillard,
Ni docteur en Sorbonne -
Plus ennuyeux et plus braillard.
Que moi-mкme en personne.

Ma taille а celles des plus longs
Ne peut кtre йgalйe;
J'ai le teint frais, les chevenz blonds
Et le tкte bouclйe.

J'aime et le monde et son fracas,
Je hais la solitude;
J'abhorre et noises, et dйbats,
Et tant soit peu l'йtude.

Spectacles, bals me plaisent fort
Et d'aprйs ma pensйe,
Je dirais ce que j'aime encor...
Si n'йtais au Lycйe.

Aprиs celа, mon cher ami,
L'on peut me reconnaоtre:
Oui! tel que le bon dieu me fit,
Je veux toujours paraоtre.

Vrai dйmon pour l'espiиglerie,
Vrai singe par sa mine,
Beaucoup et trop d'йtourderie.
Ma foi, voilа Pouchkine.



Примечания

(1) Т. е. в школе.
(2) после этого стиха нескольких стихов не сохранилось.



СТИХОТВОРЕНИЯ 1815



ГОРОДОК.
(К * * *).

Прости мне, милый друг,
Двухлетнее молчанье:
Писать тебе посланье
Мне было недосуг.
На тройке пренесенный
Из родины смиренной
В великой град Петра,
От утра до утра
Два года всё кружился
Без дела в хлопотах,
Зевая, веселился
В театре, на пирах,
Не ведал я покоя,
Увы! ни на часок,
Как будто у налоя
В великой четверток
Измученный дьячок.
Но слава, слава богу!
На ровную дорогу
Я выехал теперь;
Уж вытолкал за дверь
Заботы и печали,
Которые играли,
Стыжусь, столь долго мной;
И в тишине святой
Философом ленивым,
От шума вдалеке,
Живу я в городке,
Безвестностью счастливом.
Я нанял светлый дом
С диваном, с камельком;
Три комнатки простые -
В них злата, бронзы нет,
И ткани выписные
Не кроют их паркет.
Окошки в сад веселый,
Где липы престарелы
С черемухой цветут;
Где мне в часы полдневны
Березок своды темны
Прохладну сень дают;
Где ландыш белоснежный
Сплелся с фиалкой нежной,
И быстрый ручеек,
В струях неся цветок,
Невидимый для взора,
Лепечет у забора.
Здесь добрый твой поэт
Живет благополучно;
Не ходит в модный свет:
На улице карет
Не слышит стук докучный:
Здесь грома вовсе нет:
Лишь изредка телега
Скрыпит по мостовой,
Иль путник, в домик мой
Пришед искать ночлега,
Дорожною клюкой
В калитку постучится...

Блажен, кто веселится
В покое, без забот,
С кем втайне Феб дружится
И маленький Эрот;
Блажен, кто на просторе
В укромном уголке
Не думает о горе,
Гуляет в колпаке,
Пьет, ест, когда захочет,
О госте не хлопочет!
Никто, никто ему
Лениться одному
В постеле не мешает;
Захочет - Аонид
Толпу к себе сзывает;
Захочет - сладко спит,
На Рифмова склоняясь
И тихо забываясь.
Так я, мой милый друг,
Теперь расположился;
С толпой бесстыдных слуг
Навеки распростился;
Укрывшись в кабинет,
Один я не скучаю
И часто целый свет
С восторгом забываю.
Друзья мне - мертвецы,
Парнасские жрецы;
Над полкою простою
Под тонкою тафтою
Со мной они живут.
Певцы красноречивы,
Прозаики шутливы
В порядке стали тут.
Сын Мома и Минервы,
Фернейский злой крикун,
Поэт в поэтах первый,
Ты здесь, седой шалун!
Он Фебом был воспитан,
Издетства стал пиит:
Всех больше перечитан,
Всех менее томит;
Соперник Эврипида,
Эраты нежной друг,
Арьоста, Тасса внук -
Скажу ль?... отец Кандида -
Он всё; везде велик
Единственный старик!
На полке за Вольтером
Виргилий, Тасс с Гомером
Все вместе предстоят.
В час утренний досуга
Я часто друг от друга
Люблю их отрывать.
Питомцы юных Граций -
С Державиным потом
Чувствительный Гораций
Является вдвоем.
И ты, певец любезный,
Поэзией прелестной
Сердца привлекший в плен,
Ты здесь, лентяй беспечный,
Мудрец простосердечный,
Ванюша Лафонтен!
Ты здесь - и Дмитрев нежный,
Твой вымысел любя,
Нашел приют надежный
С Крыловым близ тебя. -
Но вот наперсник милый
Психеи златокрылой!
О добрый Лафонтен,
С тобой он смел сразиться...
Коль можешь ты дивиться,
Дивись: ты побежден!
Воспитанны Амуром
Вержье, Парни с Грекуром
Укрылись в уголок.
(Не раз они выходят
И сон от глаз отводят
Под зимний вечерок).
Здесь Озеров с Расином,
Руссо и Карамзин,
С Мольером-исполином
Фон-Визин и Княжнин.
За ними, хмурясь важно,
Их грозный Аристарх
Является отважно
В шестнадцати томах.
Хоть страшно стихоткачу
Лагарпа видеть вкус,
Но часто, признаюсь,
Над ним я время трачу.

Кладбище обрели
На самой нижней полки
Все школьнически толки,
Лежащие в пыли,
Визгова сочиненья,
Глупона псалмопенья,
Известные творенья
Увы! одним мышам.
Мир вечный и забвенье
И прозе и стихам!
Но ими огражденну
(Ты должен это знать)
Я спрятал потаенну
Сафьянную тетрадь.
Сей свиток драгоценный,
Веками сбереженный,
От члена русских сил,
Двоюродного брата,
Драгунского солдата
Я даром получил.
Ты, кажется, в сомненьи...
Нетрудно отгадать;
Так, это сочиненьи,
Презревшие печать.
Хвала вам, чады славы,
Враги Парнасских уз!
О князь, наперсник Муз,
Люблю твои забавы;
Люблю твой колкий стих
В посланиях твоих,
В сатире - знанье света
И слога чистоту,
И в резвости куплета
Игриву остроту.
И ты, насмешник смелый,
В ней место получил,
Чей в аде свист веселый
Поэтов раздражил,
Как в юношески леты
В волнах туманной Леты
Их гуртом потопил;
И ты, замысловатый
Буянова певец,
В картинах толь богатый
И вкуса образец;
И ты, шутник бесценный,
Который Мельпомены
Котурны и кинжал
Игривой Тальи дал!
Чья кисть мне нарисует,
Чья кисть скомпанирует
Такой оригинал!
Тут вижу я с Чернавкой
Подщипа слезы льет;
Здесь Князь дрожит под лавкой,
Там дремлет весь совет;
В трагическом смятеньи
Плененные цари,
Забыв войну, сраженьи,
Играют в кубари...
Но назову ль детину,
Что доброю порой
Тетради половину
Наполнил лишь собой!
О ты, высот Парнасса
Боярин небольшой,
Но пылкого Пегаса
Наездник удалой!
Намаранные оды,
Убранство чердаков,
Гласят из рода в роды:
Велик, велик - Свистов!
Твой дар ценить умею,
Хоть право не знаток;
Но здесь тебе не смею
Хвалы сплетать венок:
Свистовским должно слогом
Свистова воспевать;
Но, убирайся с богом,
Как ты, в том клясться рад,
Не стану я писать.

О вы, в моей пустыне
Любимые творцы!
Займите же отныне
Беспечности часы.
Мой друг! весь день я с ними,
То в думу углублен,
То мыслями своими
В Элизий пренесен.
Когда же на закате
Последний луч зари
Потонет в ярком злате,
И светлые цари
Смеркающейся ночи
Плывут по небесам,
И тихо дремлют рощи,
И шорох по лесам,
Мой гений невидимкой
Летает надо мной;
И я в тиши ночной
Сливаю голос свой
С пастушьею волынкой.
Ах! счастлив, счастлив тот,
Кто лиру в дар от Феба
Во цвете дней возьмет!
Как смелый житель неба,
Он к солнцу воспарит,
Превыше смертных станет,
И слава громко грянет:
"Бессмертен ввек пиит!"

Но ею мне ль гордиться,
Но мне ль бессмертьем льститься?...
До слез я спорить рад,
Не бьюсь лишь об заклад,
Как знать, и мне, быть может,
Печать свою наложит
Небесный Аполлон;
Сияя горним светом,
Бестрепетным полетом
Взлечу на Геликон.
Не весь я предан тленью;
С моей, быть может, тенью
Полунощной порой
Сын Феба молодой,
Мой правнук просвещенный,
Беседовать придет
И мною вдохновенный
На лире воздохнет.

Покаместь, друг бесценный,
Камином освещенный,
Сижу я под окном
С бумагой и с пером,
Не слава предо мною,
Но дружбою одною
Я ныне вдохновен.
Мой друг, я счастлив ею.
Почто ж ее сестрой,
Любовию младой
Напрасно пламенею?
Иль юности златой
Вотще даны мне розы,
И лить навеки слезы
В юдоле, где расцвел
Мой горестный удел?...
Певца сопутник милый,
Мечтанье легкокрыло!
О, будь же ты со мной,
Дай руку сладострастью
И с чашей круговой
Веди меня ко счастью
Забвения тропой:
И в час безмолвной ночи,
Когда ленивый мак
Покроет томны очи,
На ветреных крылах
Примчись в мой домик тесный,
Тихонько постучись,
И в тишине прелестной
С любимцем обнимись!
Мечта! в волшебной сени
Мне милую яви,
Мой свет, мой добрый гений,
Предмет моей любви,
И блеск очей небесный,
Лиющих огнь в сердца,
И Граций стан прелестный
И снег ее лица;
Представь, что, на коленях
Покоясь у меня,
В порывистых томленьях
Склонилася она
Ко груди грудью страстной,
Устами на устах,
Горит лицо прекрасной,
И слезы на глазах!...
Почто стрелой незримой
Уже летишь ты вдаль?
Обманет - и пропал
Беглец невозвратимый!
Не слышит плач и стон
И где крылатый сон?
Исчезнет обольститель,
И в сердце грусть-мучитель.

Но всё ли, милый друг,
Быть счастья в упоеньи?
И в грусти томный дух
Находит наслажденье:
Люблю я в летний день
Бродить один с тоскою,
Встречать вечерню тень
Над тихою рекою
И с сладостной слезою
В даль сумрачну смотреть;
Люблю с моим Мароном
Под ясным небосклоном
Близь озера сидеть,
Где лебедь белоснежный,
Оставя злак прибрежный,
Любви и неги полн,
С подругою своею,
Закинув гордо шею,
Плывет во злате волн.
Или, для развлеченья,
Оставя книг ученье,
В досужный мне часок
У добренькой старушки
Душистый пью чаек,
Не подхожу я к ручке,
Не шаркаю пред ней;
Она не приседает,
Но тотчас и вестей
Мне пропасть наболтает.
Газеты собирает
Со всех она сторон,
Всё сведает, узнает:
Кто умер, кто влюблен,
Кого жена по моде
Рогами убрала,
В котором огороде
Капуста цвет дала,
Фома свою хозяйку
Не за что наказал,
Антошка балалайку
Играя разломал. -
Старушка всё расскажет;
Меж тем как юбку вяжет,
Болтает всё свое;
А я сижу смиренно
В мечтаньях углубленный,
Не слушая ее.
На рифмы удалого
Так некогда Свистова
В столице я внимал.
Когда свои творенья
Он с жаром мне читал,
Ах! видно, бог пытал
Тогда мое терпенье!

Иль добрый мой сосед,
Семидесяти лет,
Уволенный от службы
Майором отставным,
Зовет меня из дружбы
Хлеб-соль откушать с ним.
Вечернею пирушкой
Старик, развеселясь,
За дедовскою кружкой
В прошедшем углубясь,
С Очаковской медалью
На раненой груди,
Воспомнит ту баталью,
Где роты впереди
Летел на встречу славы,
Но встретился с ядром
И пал на дол кровавый
С булатным палашом.
Всегда я рад душою
С ним время провождать,
Но, боже, виноват!
Я каюсь пред тобою,
Служителей твоих,
Попов я городских
Боюсь, боюсь беседы
И свадебны обеды
Затем лишь не терплю,
Что сельских иереев,
Как папа иудеев,
Я вовсе не люблю,
А с ними крючковатый
Подьяческий народ,
Лишь взятками богатый
И ябеды оплот.

Но, друг мой, естьли вскоре
Увижусь я с тобой,
То мы уходим горе
За чашей круговой;
Тогда, клянусь богами,
(И слово уж сдержу)
Я с сельскими попами
Молебен отслужу.



ВОДА И ВИНО.

Люблю я в полдень воспаленный
Прохладу черпать из ручья
И в роще тихой, отдаленной
Смотреть, как плещет в брег струя.
Когда ж вино в края поскачет,
Напенясь в чаше круговой,
Друзья, скажите,- кто не плачет,
Заране радуясь душой?

Да будет проклят дерзновенный,
Кто первый грешною рукой,
Нечестьем буйным ослепленный,
О страх!.. смесил вино с водой!
Да будет проклят род злодея!
Пускай не в силах будет пить,
Или, стаканами владея,
Лафит с Цымлянским различить!



ИЗМЕНЫ.

"Всё миновалось!
Мимо промчалось
Время любви.
Страсти мученья!
В мраке забвенья
Скрылися вы.
Так я премены
Сладость вкусил:
Гордой Елены
Цепи забыл.
Сердце, ты в воле!
Всё позабудь;
В новой сей доле
Счастливо будь.
Только весною
Зефир младою
Розой пленен;
В юности страстной
Был я прекрасной
В сеть увлечен.
Нет, я не буду
Впредь воздыхать,
Страсть позабуду;
Полно страдать!
Скоро печали
Встречу конец.
Ах! для тебя ли,
Юный певец,
Прелесть Елены
Розой цветет?..
Пусть весь народ,
Ею прельщенный,
Вслед за мечтой
Мчится толпой;
В мирном жилище,
На пепелище,
В чаше простой
Стану в смиреньи
Черпать забвенье
И - для друзей
Резвой рукою
Двигать струною
Арфы моей".

В скучной разлуке
Так я мечтал,
В горести, в муке
Себя услаждал;
В сердце возженный
Образ Елены
Мнил истребить.
Прошлой весною
Юную Хлою
Вздумал любить.
Как ветерочек
Ранней порой
Гонит листочек
С резвой волной,
Так непрестанно
Непостоянный
Cтрастью играл,
Лилу, Темиру,
Всех обожал,
Сердце и лиру
Всем посвящал. -
Что же? - напрасно
С груди прекрасной
Шаль я срывал.
Тщетны измены!
Образ Елены
В сердце пылал!
Ах! возвратися,
Радость очей,
Хладна, тронися
Грустью моей. -
Тщетно взывает
Бедный певец!
Нет! не встречает
Мукам конец...
Так! до могилы
Грустен, унылый,
Крова ищи!
Всеми забытый,
Терном увитый
Цепи влачи.........



К ЛИЦИНИЮ.
(С ЛАТИНСКОГО).

Лициний, зришь ли ты? на быстрой колеснице,
Увенчан лаврами, в блестящей багрянице,
Спесиво развалясь, Ветулий молодой
В толпу народную летит по мостовой.
Смотри, как все пред ним усердно спину клонят,
Как ликторов полки народ несчастный гонят.
Льстецов, сенаторов, прелестниц длинный ряд
С покорностью ему умильный мещут взгляд,
Ждут в тайном трепете улыбку, глаз движенья,
Как будто дивного богов благословенья:
И дети малые, и старцы с сединой
Стремятся все за ним и взором и душой,
И даже след колес, в грязи напечатленный,
Как некий памятник им кажется священный.

О Ромулов народ! пред кем ты пал во прах?
Пред кем восчувствовал в душе столь низкой cтрax?
Квириты гордые под иго преклонились!...
Кому ж, о небеса! кому поработились?...
Скажу ль - Ветулию! - Отчизне стыд моей,
Развратный юноша воссел в совет мужей,
Любимец деспота Сенатом слабым правит,
На Рим простер ярем, отечество бесславит.
Ветулий, римлян царь!... О срам! о времена!
Или вселенная на гибель предана?

Но кто под портиком, с руками за спиною,
В изорванном плаще и с нищенской клюкою,
Поникнув головой, нахмурившись идет?
Не ошибаюсь я, философ то Дамет.
"Дамет! куда, скажи, в одежде столь убогой
Средь Рима пышного бредешь своей дорогой?"

"Куда? не знаю сам. Пустыни я ищу.
Среди разврата жить уж боле не хочу;
Япетовых детей пороки, злобу вижу,
Навек оставлю Рим: я людства ненавижу".

Лициний, добрый друг! не лучше ли и нам,
Отдав поклон мечте, Фортуне, суетам,
Седого стоика примером научиться?
Не лучше ль поскорей со градом распроститься,
Где всё на откупе: законы, правота,
И жены, и мужья, и честь, и красота?
Пускай Глицерия, красавица младая,
Равно всем общая, как чаша круговая,
Других неопытных в любовну ловит сеть;
Нам стыдно слабости с морщинами иметь.
Летит от старика любовь в толпе веселий.
Пускай бесстыдный Клит, вельможей раб Корнелий,
Оставя ложе сна с запевшим петухом,
От знатных к богачам бегут из дома в дом;
Я сердцем римлянин, кипит в груди свобода,
Во мне не дремлет дух великого народа.
Лициний, поспешим далеко от забот,
Безумных гордецов, обманчивых красот,
Докучных риторов, Парнасских Геростратов;
В деревню пренесем отеческих пенатов;
В тенистой рощице, на берегу морском
Найти нетрудно нам красивый, светлый дом,
Где. больше не страшась народного волненья,
Под старость отдохнем в тиши уединенья,
И там, расположась в уютном уголке,
При дубе пламенном, возженном в камельке,
Воспомнив старину за дедовским фиялом,
Свой дух воспламеню Петроном, Ювеналом,
В гремящей сатире порок изображу
И нравы сих веков потомству обнажу.

О Рим! о гордый край разврата, злодеянья,
Придет ужасный день - день мщенья, наказанья;
Предвижу грозного величия конец,
Падет, падет во прах вселенныя венец!
Народы дикие, сыны свирепой брани.
Войны ужасной меч прияв в кровавы длани,
И горы, и моря оставят за собой
И хлынут на тебя кипящею рекой.
Исчезнет Рим: его покроет мрак глубокой;
И путник, обратив на груды камней око,
Речет задумавшись, в мечтаньях углублен:
"Свободой Рим возрос - а рабством погублен".



БАТЮШКОВУ.

В пещерах Геликона
Я некогда рожден;
Во имя Аполлона
Тибуллом окрещен,
И светлой Иппокреной
С издетства напоенный
Под кровом вешних роз,
Поэтом я возрос.

Веселый сын Эрмия
Ребенка полюбил,
В дни резвости златые
Мне дудку подарил.
Знакомясь с нею рано,
Дудил я непрестанно:
Нескладно хоть играл,
Но Музам не скучал.

А ты, певец забавы
И друг Пермесских дев,
Ты хочешь, чтобы, славы
Стезею полетев,
Простясь с Анакреоном,
Спешил я за Мароном
И пел при звуках лир
Войны кровавый пир.

Дано мне мало Фебом:
Охота, скудный дар.
Пою под чуждым небом,
Вдали домашних Лар,
И, с дерзостным Икаром
Страшась летать не даром,
Бреду своим путем:
Будь всякой при своем.



НАПОЛЕОН НА ЭЛЬБЕ (1815).

Вечерняя заря в пучине догорала,
Над мрачной Эльбою носилась тишина,
Сквозь тучи бледные тихонько пробегала
Туманная луна:
Уже на западе седой, одетый мглою,
С равниной синих вод сливался небосклон.
Один во тьме ночной над дикою скалою
Сидел Наполеон.
В уме губителя теснились мрачны думы,
Он новую в мечтах Европе цепь ковал
И, к дальним берегам возведши взор угрюмый,
Свирепо прошептал:

"Вокруг меня всё мертвым сном почило,
Легла в туман пучина бурных волн,
Не выплывет ни утлый в море чолн,
Ни гладный зверь не взвоет над могилой -
Я здесь один, мятежной думы полн...

О, скоро ли, напенясь под рулями,
Меня помчит покорная волна,
И спящих вод прервется тишина?...
Волнуйся, ночь, над Эльбскими скалами!
Мрачнее тмись за тучами, луна!

Там ждут меня бесстрашные дружины.
Уже сошлись, уже сомкнуты в строй!
Уж мир лежит в оковах предо мной!
Прейду я к вам сквозь черные пучины
И гряну вновь погибельной грозой!

И вспыхнет брань! за галльскими орлами,
С мечом в руках победа полетит,
Кровавый ток в долинах закипит,
И троны в прах низвергну я громами
И сокрушу Европы дивный щит!...

Но вкруг меня всё мертвым сном почило,
Легла в туман пучина бурных волн,
Не выплывет ни утлый в море чолн,
Ни гладный зверь не взвоет над могилой -
Я здесь один, мятежной думы полн...

О счастье! злобный обольститель,
И ты, как сладкой сон, сокрылось от очей,
Средь бурей тайный мой хранитель
И верный пестун с юных дней!
Давно ль невидимой стезею
Меня ко трону ты вело
И скрыло дерзостной рукою
В венцах лавровое чело!
Давно ли с трепетом народы
Несли мне робко дань свободы,
Знамена чести преклоня;
Дымились громы вкруг меня,
И слава в блеске над главою
Неслась, прикрыв меня крылом?...
Но туча грозная нависла над Москвою,
И грянул мести гром!...
Полнощи царь младой! - ты двигнул ополченья,
И гибель вслед пошла кровавым знаменам,
Отозвалось могущего паденье,
И мир земле, и радость небесам,
А мне - позор и заточенье!
И раздроблен мой звонкой щит,
Не блещет шлем на поле браней;
В прибрежном злаке меч забыт
И тускнет на тумане.
И тихо всё кругом. В безмолвии ночей
Напрасно чудится мне смерти завыванье,
И стук блистающих мечей,
И падших ярое стенанье -
Лишь плещущим волнам внимает жадный слух;
Умолк сражений клик знакомый,
Вражды кровавой гаснут громы,
И факел мщения потух.
Но близок час! грядет минута роковая!
Уже летит ладья, где грозный трон сокрыт;
Кругом простерта мгла густая,
И, взором гибели сверкая,
Бледнеющий мятеж на палубе сидит.
Страшись, о Галлия! Европа! мщенье, мщенье!
Рыдай - твой бич восстал - и всё падет во прах.
Всё сгибнет, и тогда, в всеобщем разрушенье,
Царем воссяду на гробах!"

Умолк. На небесах лежали мрачны тени,
И месяц, дальних туч покинув темны сени,
Дрожащий, слабый свет на запад изливал -
Восточная звезда играла в океане,
И зрелася ладья, бегущая в тумане
Под сводом Эльбских грозных скал.
И Галлия тебя, о хищник, осенила;
Побегли с трепетом законные цари.
Но зришь ли? Гаснет день, мгновенно тьма сокрыла
Лицо пылающей зари,
Простерлась тишина над бездною седою,
Мрачится неба свод, гроза во мгле висит,
Всё смолкло... трепещи! погибель над тобою,
И жребий твой еще сокрыт!



К ПУЩИНУ.
(4 МАЯ).

Любезный именинник,
О Пущин дорогой!
Прибрел к тебе пустынник
С открытою душой;
С пришельцем обнимися -
Но доброго певца
Встречать не суетися
С парадного крыльца.
Он гость без этикета,
Не требует привета
Лукавой суеты;
Прими ж его лобзанья
И чистые желанья
Сердечной простоты!
Устрой гостям пирушку;
На столик вощаной
Поставь пивную кружку
И кубок пуншевой.
Старинный собутыльник!
Забудемся на час.
Пускай ума светильник
Погаснет ныне в нас;
Пускай старик крылатый
Летит на почтовых:
Нам дорог миг утраты
В забавах лишь одних!

Ты счастлив, друг сердечный!
В спокойствии златом
Течет твой век беспечный,
Проходит день за днем;
И ты в беседе Граций,
Не зная черных бед,
Живешь, как жил Гораций,
Хотя и не поэт.
Под кровом небогатым
Ты вовсе не знаком
С зловещим Гипократом,
С нахмуренным попом;
Не видишь у порогу
Толпящихся забот;
Нашли к тебе дорогу
Веселость и Эрот;
Ты любишь звон стаканов
И трубки дым густой,
И демон метроманов
Не властвует тобой.
Ты счастлив в этой доле.
Скажи, чего же боле
Мне другу пожелать?
Придется замолчать...

Дай бог, чтоб я, с друзьями
Встречая сотый май,
Покрытый сединами,
Сказал тебе стихами:
Вот кубок; наливай!
Веселье! будь до гроба
Сопутник верный наш,
И пусть умрем мы оба
При стуке полных чаш!



К ГАЛИЧУ.

Пускай угрюмый рифмотвор,
Повитый маком и крапивой,
Холодных од творец ретивый,
На скучный лад сплетая вздор,
Зовет обедать генерала, -
О Галич, верный друг бокала
И жирных утренних пиров,
Тебя зову, мудрец ленивый,
В приют поэзии счастливый,
Под отдаленный неги кров.
Давно в моем уединеньи,
В кругу бутылок и друзей,
Не зрели кружки мы твоей,
Подруги долгих наслаждений,
Острот и хохота гостей.
В тебе трудиться нет охоты.
Садись на тройку злых коней,
Оставь Петрополь и заботы,
Лети в счастливый городок.
Зайди к жиду Золотареву,
В его, всем общий, уголок;
Мы там, собравшися в кружок,
Прольем вина струю багрову,
И с громом двери на замок
Запрет веселье молодое.

И гордый на столе пирог
Друзей стесненными рядами,
Сверкая светлыми ножами,
С тобою храбро осадим
И мигом стены разгромим;
Когда ж, вином отягощенный,
С главой, в колени преклоненной,
Захочешь в мире отдохнуть
И, опускаяся в подушку,
Дабы спокойнее заснуть,
Уронишь налитую кружку
На старый бархатный диван, -
Тогда послания, куплеты,
Баллады, басенки, сонеты
Покинут скромный наш карман,
И крепок сон ленивца будет!...
Но рюмок звон тебя разбудит,
Ты вскочишь с бодрой головой,
Оставишь смятую подушку,
Подымешь милую подружку -
И в келье снова пир горой.

О Галич, время невозвратно,
И близок, близок грозный час,
Когда, послыша славы глас,
Покину кельи кров приятный,
Татарской сброшу свой халат.
Простите, девственные Музы!
Прости, приют младых отрад!
Надену узкие рейтузы,
Завью в колечки гордый ус,
Заблещет пара эполетов,
И я - питомец важных Муз -
В числе воюющих корнетов!
О Галич, Галич! поспешай!
Тебя зовут и сон ленивый,
И друг ни скромный, ни спесивый,
И кубок полный через край!



МЕЧТАТЕЛЬ.

По небу крадется луна,
На холме тьма седеет,
На воды пала тишина.
С долины ветер веет,
Молчит певица вешних дней
В пустыне темной рощи,
Стада почили средь полей,
И тих полет полнощи;

И мирный неги уголок
Ночь сумраком одела,
В камине гаснет огонек,
И свечка нагорела;
Стоит богов домашних лик
В кивоте небогатом,
И бледный теплится ночник
Пред глиняным Пенатом.

Главою на руку склонен,
В забвении глубоком,
Я в сладки думы погружен
На ложе одиноком:
С волшебной ночи темнотой,
При месячном сияньи,
Слетают резвою толпой
Крылатые мечтаньи,

И тихой, тихой льется глас;
Дрожат златые струны.
В глухой, безмолвный мрака час
Поет мечтатель юный:
Исполнен тайною тоской,
Молчаньем вдохновенный,
Летает резвою рукой
На лире оживленной.

Блажен, кто в низкой свой шалаш
В мольбах не просит Счастья!
Ему Зевес надежный страж
От грозного ненастья;
На маках лени, в тихой час,
Он сладко засыпает,
И бранных труб ужасный глас
Его не пробуждает.

Пускай, ударя в звучный щит
И с видом дерзновенным,
Мне Слава издали грозит
Перстом окровавленным,
И бранны вьются знамена,
И пышет бой кровавый -
Прелестна сердцу тишина;
Нейду, нейду за Славой.

Нашел в глуши я мирный кров
И дни веду смиренно;
Дана мне лира от богов,
Поэту дар бесценный;
И Муза верная со мной:
Хвала тебе, богиня!
Тобою красен домик мой
И дикая пустыня.

На слабом утре дней златых
Певца ты осенила,
Венком из миртов молодых
Чело его покрыла,
И, горним светом озарясь,
Влетала в скромну келью
И чуть дышала, преклонясь
Над детской колыбелью.

О, будь мне спутницей младой
До самых врат могилы!
Летай с мечтаньем надо мной,
Расправя легки крылы;
Гоните мрачную печаль,
Пленяйте ум... обманом,
И милой жизни светлу даль
Кажите за туманом!

И тих мой будет поздний час:
И смерти добрый гений
Шепнет, у двери постучась:
"Пора в жилище теней!.."
Так в зимний вечер сладкой сон
Приходит в мирны сени,
Венчанный маком, и склонен
На посох томной лени...



МОЕ ЗАВЕЩАНИЕ.
ДРУЗЬЯМ.

Хочу я завтра умереть
И в мир волшебный наслажденья,
На тихой берег вод забвенья,
Веселой тенью отлететь...
Прости навек, очарованье,
Отрада жизни и любви!
Приближьтесь, о друзья мои,
Благоговенье и вниманье! -
Певец решился умереть. -
Итак, с вечернею луною,
В саду не льзя ли дерн одеть
Узорной белой пеленою?
На темный берег сонных вод,
Где мы вели беседы наши,
Не льзя ль, устроя длинный ход,
Нести наполненные чаши?
Зовите на последний пир
Спесивой Семелеи сына,
Эрота, друга наших лир,
Богов и смертных властелина,
Пускай веселье прибежит,
Махая резвою гремушкой,
И нас от сердца рассмешит
За полной пенистою кружкой.
Пускай игривою толпой
Слетят родные наши музы;
Им первый кубок круговой,
Друзья! священны нам их узы;
До ранней утренней звезды,
До тихого лучей рассвета
Не выйдут из руки поэта
Фиалы братской череды;
В последний раз мою цевницу,
Мечтаний сладостных певицу,
Прижму к восторженной груди.
В последний раз, томимый нежно,
Не вспомню вечность и друзей;
В последний раз на груди снежной
Упьюсь отрадой юных дней!

Когда ж восток озолотится
Во тьме денницей молодой,
И белый топол озарится,
Покрытый утренней росой,
Подайте грозд Анакреона;
Он был учителем моим:
И я сойду путем одним
На грустный берег Ахерона...
Простите, милые друзья,
Подайте руку; до свиданья!
И дайте, дайте обещанье,
Когда навек укроюсь я,
Мое исполнить завещанье.
Приди, певец мой дорогой,
Воспевший Вакха и Темиру.
Тебе дарю я лень и лиру;
Да будут Музы над тобой...
Ты не забудешь дружбы нашей,
О Пущин, ветреный мудрец!
Прими с моей глубокой чашей
Увядший миртовый венец!
Друзья! вам сердце оставляю
И память прошлых красных дней,
Окованных счастливой ленью
На ложе маков и лилей;
Мои стихи дарю забвенью,
Последний вздох, о други, ей!..

На тихой праздник погребенья
Я вас обязан пригласить;
Веселость, друг уединенья,
Билеты будет разносить...
Стекитесь резвою толпою,
Главы в венках, рука с рукою,
И пусть на гробе, где певец
Исчезнет в рощах Геликона,
Напишет беглый ваш резец:
"Здесь дремлет Юноша-Мудрец,
Питомец Нег и Аполлона".



К НЕЙ.

Эльвина, милый друг, приди, подай мне руку,
Я вяну, прекрати тяжелый жизни сон;
Скажи - увижу ли.... на долгую ль разлуку
Я роком осужден?

Ужели никогда на друга друг не взглянет,
Иль вечной темнотой покрыты дни мои?
Ужели никогда нас утро не застанет
В объятиях любви?

Эльвина, почему в часы глубокой ночи
Я не могу тебя с весельем обнимать,
На милую стремить томленья полны очи
И страстью трепетать?

И в радости немой, в восторгах наслажденья
Твой шопот сладостный и тихой стон внимать
И тихо в скромной тьме для неги пробужденья
Близ милой засыпать?



К МОЛОДОЙ АКТРИСЕ

Ты не наследница Клероны,
Не для тебя свои законы
Владелец Пинда начертал;
Тебе не много бог послал,
Твой голосок, телодвиженья,
Немые взоров обращенья
Не стоят, признаюсь, похвал
И шумных плесков удивленья;
Жестокой суждено судьбой
Тебе актрисой быть дурной.
Но, Клоя, ты мила собой.
Тебе во след толпятся смехи,
Сулят любовникам утехи -
Итак, венцы перед тобой,
И несомнительны успехи.

Ты пленным зрителя ведешь
Когда без такта ты поешь,
Недвижно стоя перед нами,
Поешь - и часто не в попад.
А мы усердными руками
Все громко хлопаем; кричат:
"Bravo! bravissimo! чудесно!"
Свистки сатириков молчат,
И все покорствуют прелестной.

Когда в неловкости своей,
Ты сложишь руки у грудей,
Или подымешь их и снова
На грудь положишь, застыдясь;
Когда Милона молодого,
Лепеча что-то не для нас,
В любви без чувства уверяешь;
Или без памяти в слезах,
Холодный испуская ах!
Спокойно в креслы упадаешь,
Краснея и чуть-чуть дыша, -
Все шепчут: ах! как хороша!
Увы! другую б освистали:
Велико дело красота.
О Клоя, мудрые солгали:
Не всё на свете суета.

Пленяй же, Клоя, красотою;
Стократ блажен любовник тот,
Который нежно пред тобою,
Осмелясь, о любви поет;
В стихах и прозою на сцене
Тебя клянется обожать,
Кому ты можешь отвечать,
Не смея молвить об измене;
Блажен, кто может роль забыть
На сцене с миленькой актрисой
Жать руку ей, надеясь быть
Еще блаженней за кулисой!



ВОСПОМИНАНИЕ.
(К ПУЩИНУ).

Помнишь ли, мой брат по чаше,
Как в отрадной тишине
Мы топили горе наше
В чистом, пенистом вине?

Как, укрывшись молчаливо
В нашем темном уголке,
С Вакхом нежились лениво,
Школьной стражи вдалеке?

Помнишь ли друзей шептанье
Вкруг бокалов пуншевых,
Рюмок грозное молчанье -
Пламя трубок грошевых?

Закипев, о, сколь прекрасно
Токи дымные текли!..
Вдруг педанта глас ужасный
Нам послышался вдали...

И бутылки вмиг разбиты,
И бокалы все в окно -
Всюду по полу разлиты
Пунш и светлое вино.

Убегаем торопливо -
Вмиг исчез минутный страх!
Щек румяных цвет игривый,
Ум и сердце на устах,

Хохот чистого веселья,
Неподвижный, тусклый взор
Изменяли час похмелья,
Сладкой Вакха заговор.

О друзья мои сердечны!
Вам клянуся, за столом
Всякой год в часы беспечны
Поминать его вином.



ПОСЛАНИЕ К ГАЛИЧУ.

Где ты, ленивец мой?
Любовник наслажденья!
Ужель уединенья
Не мил тебе покой?
Ужели мне с тобой
Лишь помощью бумаги
Минуты провождать
И больше не видать
Парнасского бродяги?
На Пинде мой сосед,
И ты от Муз укрылся,
Минутный домосед,
С пенатами простился!
Уж темный уголок
И садик опустели,
Где мы под вечерок
За рюмками шумели;
Где Ком нас угощал
Форелью, пирогами,
И пенистый бокал
Нам Бахус подавал.
Бегут за днями дни
Без дружеских собраний;
Веселых пирований
Веселые сыны
С тобой разлучены;
И шумные беседы,
И долгие обеды
Не столь оживлены.
Один в каморке тесной
Вечерней тишиной
Хочу, мудрец любезный,
Беседовать с тобой.
Уж темна ночь объемлет
Брега спокойных вод;
Мурлыча, в келье дремлет
Спесивый, старый кот.
Покамест сон прелестный,
Под сенью тихих крил,
В обители безвестной
Меня не усыпил,
Морфея в ожиданьи,
В постеле я лежу
И беглое посланье
Без строгого старанья
Предателю пишу.
Далече той станицы,
Где Фебовы сестрицы
Мне с негой вьют досуг,
Скажи - среди столицы
Чем занят ты, мой друг?
Ужель приют поэта
Теперь средь вихря света,
Вдали родных полей
И ближних, и друзей?
Ужель в театре шумном,
Где дюжий Аполлон
Партером полуумным
Прославлен, оглушен,
Измученный напевом
Бессмысленных стихов,
Ты спишь под страшным ревом
Актеров и смычков?
Или, мудрец придворный,
С улыбкою притворной
Пред лентою цветной
Поникнув головой,
С вертушкою слепой
Знакомиться желаешь?
Иль Креза за столом
В куплете заказном
Трусливо величаешь?..
Нет, добрый Галич мой!
Поклону ты не сроден.
Друг мудрости прямой
Правдив и благороден;
Он любит тишину;
Судьбе своей послушный,
На барскую казну
Взирает равнодушно,
Рублям откупщика
Смеясь веселым часом,
Не снимет колпака
Философ пред Мидасом.
Пускай не дружен он
С Фортуною коварной,
Но Вакхом награжден
Философ благодарный,
Когда сей бог младой
Вечернею порой
Лафит и грог янтарный
С улыбкой на устах
В стекле ему подносит
И каплю выпить просит
Качаясь на ногах.
Мечтанье обнимая,
Любовь его ведет,
И дружба молодая
Венки ему плетет.
И счастлив он, признаться,
На деле, не в мечтах,
Когда минуты мчатся
Веселья на крылах;
Когда друзья-поэты
С утра до ночи с ним
Шумят, поют куплеты,
Пьют мозель разогретый,
Приятелям своим
Послания читают
И трубку разжигают
Безрифминым лихим!..

Оставь же город скучный,
С друзьями съединись
И с ними неразлучно
В пустыне уживись.
Беги, беги столицы,
О Галич мой, сюда!
Здесь розовой денницы
Не видя никогда,
Ленясь под одеялом,
С Тибурским мудрецом
Мы часто за бокалом
Проснемся - и заснем.
Смотри: тебе в награду
Наш Дельвиг, наш поэт,
Несет свою балладу,
И стансы винограду,
И к лилии куплет.
И полон становится
Твой малый, тесный дом
Вот с милым остряком
Наш песельник тащится
По лестнице с гудком,
И все к тебе нагрянем -
И снова каждый день
Стихами, прозой станем
Мы гнать печали тень.
Подруги молодые
Нас будут посещать;
Нам жизни дни златые
Не страшно расточать.
Поделимся с забавой
Мы веком остальным,
С волшебницею-славой
И с Вакхом молодым.



МОЯ ЭПИТАФИЯ.

Здесь Пушкин погребен; он с музой молодою,
С любовью, леностью провел веселый век,
Не делал доброго, однакож был душою,
Ей богу, добрый человек.



СРАЖЕННЫЙ РЫЦАРЬ.

Последним сияньем за лесом горя,
Вечерняя тихо потухла заря,
Безмолвна долина глухая;
В тумане пустынном клубится peка,
Ленивой грядою идут облака,
Меж ими луна золотая.

Чугунные латы на холме лежат,
Копье раздробленно, в перчатке булат,
И щит под шеломом заржавым,
Вонзилися шпоры в увлаженный мох: -
Лежат неподвижно, и месяца рог
Над ними в блистаньи кровавом.

Вкруг холма обходит друг сильного - конь;
В очах горделивых померкнул огонь -
Он бранную голову клонит.
Беспечным копытом бьет камень долин -
И смотрит на латы - конь верный один,
И дико трепещет, и стонет.

Во тьме заблудившись, пришелец идет,
С надеждою робость он в сердце несет -
Склонясь над дорожной клюкою,
На холм он взобрался, и в тусклую даль
Он смотрит, и сходит - и звонкую сталь
Толкает усталой ногою.

Хладеет пришелец - кольчуги звучат.
Погибшего грозно в них кости стучат,
По камням шелом покатился,
Скрывался в нем череп... при звуке глухом
Заржал конь ретивый - скок лётом на холм -
Взглянул... и главою склонился.

Уж путник далече в тьме бродит ночной,
Всё мнится, что кости хрустят под ногой...
Но утро денница выводит -
Сраженный во брани на холме лежит,
И латы недвижны, и шлем не стучит,
И конь вкруг погибшего, ходит.



К ДЕЛЬВИГУ.

Послушай, муз невинных
Лукавый духовник:
Жилец полей пустынных,
Поэтов грешный лик
Умножил я собою,
И я главой поник
Пред милою мечтою;
Мой дядюшка-поэт
На то мне дал совет
И с музами сосватал.
Сначала я шалил,
Шутя стихи кроил,
А там их напечатал,
И вот теперь я брат
Бестолкову пустому,
Тому, сему, другому
Да я ж и виноват!

Спасибо за посланье -
Но что мне пользы в том?
На грешника потом
Ведь станут в посмеянье
Указывать перстом! -
Изменник! с Аполлоном
Ты, видно, заодно;
А мне прослыть Прадоном
Отныне суждено.
Везде беды застану!
Увы, мне, метроману,
Куда сокроюсь я?
Предатели-друзья
Невинное творенье
Украдкой в город шлют
И плод уединенья
Тисненью предают, -
Бумагу убивают!
Поэта окружают
С улыбкой остряки.
"Ах, сударь! мне сказали,
Вы пишете стишки;
Увидеть их не льзя ли?
Вы в них изображали,
Конечно, ручейки,
Конечно, василечик,
Иль тихой ветерочик,
И рощи, и цветки...."

О Дельвиг! начертали
Мне Музы мой удел;
Но ты ль мои печали
Умножить захотел?
В объятиях Морфея
Беспечный дух лелея,
Еще хоть год один
Позволь мне полениться
И негой насладиться, -
Я, право, неги сын!
А там, хоть нет охоты,
Но придут уж заботы
Со всех ко мне сторон:
И буду принужден
С журналами сражаться,
С газетой торговаться,
С Графовым восхищаться...
Помилуй, Аполлон!



РОЗА.

Где наша роза?
Друзья мои!
Увяла роза,
Дитя зари!...
Не говори:
Вот жизни младость,
Не повтори:
Так вянет радость,
В душе скажи:
Прости! жалею.....
И на лилею
Нам укажи.



НА ВОЗВРАЩЕНИЕ ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА
ИЗ ПАРИЖА В 1815 ГОДУ.

Утихла брань племен: в пределах отдаленных
Не слышен битвы шум и голос труб военных;
С небесной высоты, при звуке стройных лир,
На землю мрачную нисходит светлый Мир.
Свершилось!.. Русской царь, достиг ты славной цели!
Вотще надменные на родину летели;
Вотще впреди знамен бесчисленных дружин
В могущей дерзости венчанный исполин
На гибель грозно шел, влек цепи за собою:
Меч огненный блеснул за дымною Москвою!
Звезда губителя потухла в вечной мгле,
И пламенный венец померкнул на челе!
Содрогся счастья сын, и, брошенный судьбою,
Он землю русскую не взвидел под собою. -
Бежит... и мести гром слетел ему во след;
И с трона гордый пал... и вновь восстал... и нет!

Тебе, наш храбрый царь, хвала, благодаренье!
Когда полки врагов покрыли отдаленье,
Во броню ополчась, взложив пернатый шлем,
Колена преклонив пред вышним алтарем,
Ты браней меч извлек и клятву дал святую
От ига оградить страну свою родную.
Мы вняли клятве сей; и гордые сердца
В восторге пламенном летели вслед отца
И смертью роковой горели и дрожали;
И россы пред врагом твердыней грозной стали!...

"К мечам!" раздался клик, и вихрем понеслись;
Знамены, восшумев, по ветру развились;
Обнялся с братом брат: и милым дали руку
Младые ратники на грустную разлуку;
Сразились. Воспылал свободы ярый бой,
И смерть хватала их холодною рукой!...
А я.... вдали громов, в сени твоей надежной...
Я тихо расцветал, беспечный, безмятежный!
Увы! мне не судил таинственный предел
Сражаться за тебя под градом вражьих стрел!....
Сыны Бородина, о Кульмские герои!
Я видел, как на брань летели ваши строи;
Душой восторженной за братьями спешил.
Почто ж на бранный дол я крови не пролил?
Почто, сжимая меч младенческой рукою,
Покрытый ранами, не пал я пред тобою
И славы под крылом наутре не почил?
Почто великих дел свидетелем не был?

О, сколь величествен, бессмертный, ты явился
Когда на сильного с сынами устремился;
И, челы приподняв из мрачности гробов,
Народы, падшие под бременем оков,
Тяжелой цепию с восторгом потрясали
И с робкой радостью друг друга вопрошали:
"Ужель свободны мы?.... Ужели грозный пал...
Кто смелый? Кто в громах на севере восстал?.."
И ветхую главу Европа преклонила,
Царя-спасителя колена окружила
Освобожденною от рабских уз рукой,
И власть мятежная исчезла пред тобой!

И ныне ты к сынам, о царь наш, возвратился,
И край полуночи восторгом озарился!
Склони на свой народ смиренья полный взгляд -
Все лица радостью, любовию блестят.
Внемли - повсюду весть отрадная несется,
Повсюду гордый клик веселья раздается;
По стогнам шум, везде сияет торжество,
И ты среди толпы, России божество!
Встречать вождя побед летят твои дружины.
Старик, счастливый век забыв Екатерины,
Взирает на тебя с безмолвною слезой.
Ты наш, о русской царь! оставь же шлем стальной
И грозный меч войны, и щит - ограду нашу;
Излей пред Янусом священну мира чашу,
И, брани сокрушив могущею рукой,
Вселенну осени желанной тишиной!...
И придут времена спокойствия златые,
Покроет шлемы ржа, и стрелы каленые,
В колчанах скрытые, забудут свой полет;
Счастливый селянин, не зная бурных бед,
По нивам повлечет плуг, миром изощренный;
Суда летучие, торговлей окриленны,
Кормами рассекут свободный океан,
И юные сыны воинственных славян
Спокойной праздности с досадой предадутся,
И молча некогда вкруг старца соберутся,
Преклонят жадный слух, и ветхим костылем
И стан, и ратный строй, и дальний бор с холмом
На прахе начертит он медленно пред ними,
Словами истины, свободными, простыми,
Им славу прошлых лет в рассказах оживит
И доброго царя в слезах благословит.



* * *

Итак я счастлив был, итак я наслаждался,
Отрадой тихою, восторгом упивался...
И где веселья быстрый день?
Промчался лётом сновиденья,
Увяла прелесть наслажденья,
И снова вкруг меня угрюмой скуки тень!



СЛЕЗА.

Вчера за чашей пуншевою
С гусаром я сидел,
И молча с мрачною душою
На дальний путь глядел.

"Скажи, что смотришь на дорогу? -
Мой храбрый вопросил. -
Еще по ней ты, слава богу,
Друзей не проводил".

К груди поникнув головою,
Я скоро прошептал:
"Гусар! уж нет ее со мною!..."
Вздохнул - и замолчал.

Слеза повисла на реснице
И канула в бокал. -
"Дитя! ты плачешь о девице.
Стыдись!" - он закричал.

"Оставь, гусар... ох! сердцу больно.
Ты, знать, не горевал.
Увы! одной слезы довольно,
Чтоб отравить бокал!...."



* * *

Угрюмых тройка есть певцов -
Шихматов, Шаховской, Шишков,
Уму есть тройка супостатов -
Шишков наш, Шаховской, Шихматов,
Но кто глупей из тройки злой?
Шишков, Шихматов, Шаховской!



К БАР. М. А. ДЕЛЬВИГ.

Вам восемь лет, а мне семнадцать било.
И я считал когда-то восемь лет;
Они прошли. - В судьбе своей унылой,
Бог знает как, я ныне стал поэт.
Не возвратить уже того, что было,
Уже я стар, мне незнакома ложь:
Так верьте мне - мы спасены лишь верой.
Послушайте: Амур, как вы, хорош;
Амур дитя, Амур на вас похож -
В мои лета вы будете Венерой.
Но если только буду жив,
Всевышней благостью Зевеса,
И столько же красноречив -
Я напишу вам, баронесса,
В латинском вкусе мадригал,
Чудесный, вовсе без искусства -
Не много истинных похвал,
Но много истинного чувства.
Скажу я: "Ради ваших глаз,
О баронесса! ради балов,
Когда мы все глядим на вас,
Взгляните на меня хоть раз
В награду прежних мадригалов
Когда ж Амур и Гименей
В прелестной Марии моей
Поздравят молодую даму -
Удастся ль мне под старость дня,
Вам посвятить эпиталаму?



МОЕМУ АРИСТАРХУ.

Помилуй, трезвый Аристарх
Моих бахических посланий,
Не осуждай моих мечтаний
И чувства в ветренных стихах:
Плоды веселого досуга,
Не для бессмертья рождены,
Но разве так сбережены
Для самого себя, для друга,
Или для Хлои молодой.
Помилуй, сжалься надо мной -
Не нужны мне твои уроки.
Я знаю сам свои пороки.
Конечно беден гений мой:
За рифмой часто холостой,
На зло законам сочетанья,
Бегут трестопные толпой
На аю, ает и на ой. -
Еще немногие признанья:
Я ставлю (кто же без греха?)
Пустые часто восклицанья,
И сряду лишних три стиха;
Нехорошо, но оправданья
Не льзя ли скромно принести?
Мои летучие посланья
В потомстве будут ли цвести?
Не думай, цензор мой угрюмый,
Что я, беснуясь по ночам,
Окован стихотворной думой,
Покоем жертвую стихам;
Что, бегая по всем углам,
Ерошу волосы клоками,
Подобно Фебовым жрецам
Сверкаю грозными очами,
Едва дыша, нахмуря взор,
И засветив свою лампаду,
За шаткой стол, кряхтя, засяду,
Сижу, сижу три ночи сряду
И высижу - трестопный вздор...
Так пишет (молвить не в укор)
Конюший дряхлого Пегаса
Свистов, Хлыстов или Графов,
Служитель отставной Парнасса,
Родитель стареньких стихов,
И од не слишком громозвучных,
И сказочек довольно скучных.

Люблю я праздность и покой,
И мне досуг совсем не бремя;
И есть и пить найду я время.
Когда ж нечаянной порой
Стихи кропать найдет охота,
На славу Дружбы иль Эрота, -
Тотчас я труд окончу свой.
Сижу ли с добрыми друзьями
Лежу ль в постеле пуховой,
Брожу ль над тихими водами
В дубраве темной и глухой,
Задумаюсь - взмахну руками
На рифмах вдруг заговорю -
И никого уж не морю
Моими резвыми стихами...
Но ежели когда-нибудь,
Желая в неге отдохнуть,
Расположась перед камином,
Один, свободным господином,
Поймаю прежню мысль мою, -
То не для имени поэта
Мараю два иль три куплета,
И их вполголоса пою.

Но знаешь ли, о мой гонитель,
Как я беседую с тобой?
Беспечный Пинда посетитель,
Я с Музой нежусь молодой...
Уж утра яркое светило
Поля и рощи озарило;
Давно пропели петухи;
В полглаза дремля - и зевая,
Шапеля в песнях призывая,
Пишу короткие стихи,
Среди приятного забвенья
Склонясь в подушку головой,
И в простоте, без украшенья,
Мои слагаю извиненья
Немного сонною рукой.
Под сенью лени неизвестной
Так нежился певец прелестный,
Когда Вер-Вера воспевал,
Или с улыбкой рисовал
В непринужденном упоеньи
Уединенный свой чердак.
В таком ленивом положеньи
Стихи текут и так и сяк.
Возможно ли в свое творенье,
Уняв веселых мыслей шум,
Тогда вперять холодный ум,
Отделкой портить небылицы,
Плоды бродящих резвых дум,
И сокращать свои страницы? -

Анакреон, Шолье, Парни,
Враги труда, забот, печали,
Не так, бывало, в прежни дни
Своих любовниц воспевали.
О вы, любезные певцы,
Сыны беспечности ленивой,
Давно вам отданы венцы
От музы праздности счастливой,
Но не блестящие дары
Поэзии трудолюбивой.
На верьх Фессальския горы
Вели вас тайные извивы;
Веселых Граций перст игривый
Младые лиры оживлял,
И ваши челы обвивал
Детей Пафосских рой шутливый.
И я - неопытный поэт -
Небрежный ваших рифм наследник,
За вами крадуся вослед...
А ты, мой скучный проповедник,
Умерь ученый вкуса гнев!
Поди, кричи, брани другого
И брось ленивца молодого,
Об нем тихонько пожалев.



ТЕНЬ ФОН-ВИЗИНА.

В раю, за грустным Ахероном,
Зевая в рощице густой,
Творец, любимый Алоллоном,
Увидеть вздумал мир земной.
То был писатель знаменитый,
Известный русской весельчак,
Насмешник, лаврами повитый,
Денис, невежде бич и страх.
"Позволь на время удалиться, -
Владыке ада молвил он, -
Постыл мне мрачный Флегетон,
И к людям хочется явиться".
"Ступай!" в ответ ему Плутон;
И видит он перед собою:
В ладье с мелькающей толпою
Гребет наморщенный Харон
Челнок ко брегу; с подорожной
Герой поплыл в ладье порожной
И вот - выходит к нам на свет.
Добро пожаловать, поэт!

Мертвец в России очутился,
Он ищет новости какой,
Но свет ни в чем не пременился.
Всё идет той же чередой;
Всё так же люди лицемерят,
Всё те же песенки поют,
Клеветникам как прежде верят,
Как прежде все дела текут;
В окошки миллионы скачут,
Казну все крадут у царя.
Иным житье, другие плачут,
И мучат смертных лекаря,
Спокойно спят архиереи,
Вельможи, знатные злодеи,
Смеясь в бокалы льют вино,
Невинных жалобе не внемлют,
Играют ночь, в сенате дремлют,
Склонясь на красное сукно;
Всё столько ж трусов и нахалов,
Рублевых столько же Киприд,
И столько ж глупых генералов,
И столько ж старых волокит.

Вздохнул Денис: "О боже, боже!
Опять я вижу то ж да то же.
Передних грозный Демосфен,
Ты прав, оратор мой Петрушка:
Весь свет бездельная игрушка,
И нет в игрушке перемен.
Но где же братии-поэты.
Мои парнасские клевреты,
Питомцы Граций молодых? -
Желал бы очень видеть их".
Небес оставя светлы сени,
С крылатой шапкой на бекрене,
Богов посланник молодой
Слетает вдруг к нему стрелой.
"Пойдем, - сказал Эрмий поэту, -
Я здесь твоим проводником,
Сам Феб меня просил о том;
С тобой успеем до рассвету
Певцов российских посетить,
Иных - лозами наградить.
Других - венком увить свирели".
Сказал, взвились и полетели.

Уже сокрылся ясный день,
Уже густела мрачна тень,
Уж вечер к ночи уклонялся,
Мелькал в окошки лунный свет,
И всяк, кто только не поэт,
Морфею сладко предавался.
Эрмий с веселым мертвецом
Влетели на чердак высокой;
Там Кропов в тишине глубокой
С бумагой, склянкой и пером
Сидел в раздумьи за столом
На стуле ветхом и треногом
И площадным, раздутым слогом
На наши смертные грехи
Ковал и прозу и стихи. -
"Кто он?" - "Издатель "Демокрита"!
Издатель право пресмешной,
Не жаждет лавров он пиита,
Лишь был бы только пьян порой.
Стихи читать его хоть тяжко,
А проза, ох! горька для всех;
Но что ж? смеяться над бедняжкой,
Ей богу. братец, страшный грех;
Не лучше ли чердак оставить,
И далее полет направить
К певцам российским записным?" -
"Быть так, Меркурий, полетим".
И оба путника пустились
И в две минуты опустились
Хвостову прямо в кабинет.
Он не спал; добрый наш поэт
Унизывал на случай оду,
Как божий мученик кряхтел,
Чертил, вычеркивал, потел,
Чтоб стать посмешищем народу.
Сидит; перо в его зубах,
На ленте Анненской табак,
Повсюду разлиты чернилы,
Сопит себе Хвостов унылый.
"Ба! в полночь кто катит ко мне?
Не брежу, полно ль, я во сне!
Что сталось с бедной головою!
Фон-Визин! ты ль передо мною?
Помилуй! ты... конечно он!"
- "Я, точно я, меня Плутон
Из мрачного теней жилища
С почетным членом адских сил
Сюда на время отпустил.
Хвостов! старинный мой дружище!
Скажи, как время ты ведешь?
Здорово ль, весело ль живешь?"
- "Увы! несчастному поэту, -
Нахмурясь отвечал Хвостов, -
Давно ни в чем удачи нету.
Скажу тебе без дальних слов:
По мне с парнасского задору
Хоть удавись - так в ту же пору.
Что я хорош, в том клясться рад,
Пишу, пою на всякой лад,
Хвалили гений мой в газетах,
В "Аспазии" боготворят.
А всё последний я в поэтах,
Меня бранит и стар и млад,
Читать стихов моих не хочут,
Куда ни сунусь, всюду свист -
Мне враг последний журналист,
Мальчишки надо мной хохочут.
Анастасевич лишь один,
Мой верный крестник, чтец и сын,
Своею прозой уверяет,
Что истукан мой увенчает
Потомство лавровым венцом.
Никто не думает о том.
Но я - поставлю на своем.
Пускай мой перукмахер снова
Завьет у бедного Хвостова
Его поэмой заказной
Волос остаток уж седой,
Геройской воружась отвагой,
И жизнь я кончу над бумагой
И буду в аде век писать
И притчи дьяволам читать".
Денис на то пожал плечами;
Курьер богов захохотал
И, над свечей взмахнув крылами,
Во тьме с Фон-Визиным пропал.
Хвостов не слишком изумился,
Спокойно свечку засветил -
Вздохнул, зевнул, перекрестился,
Свой труд доканчивать пустился,
По утру оду смастерил,
И ею город усыпил.

Меж тем поклон отдав Хвостову,
Творец, списавший Простакову,
Три ночи в мрачных чердаках
В больших и малых городах
Пугал российских стиходеев.
В своем боскете князь Шальной,
Краса писателей-Морфеев,
Сидел за книжкой записной,
Рисуя в ней цветки, кусточки,
И, движа вздохами листочки,
Мочил их нежною слезой;
Когда же призрак столь чудесный
Очам влюбленного предстал,
За платье ухватясь любезной,
О страх! он в обморок упал.
И ты Славяно-Росс надутый,
О Безглагольник пресловутый,
И ты едва не побледнел,
Как будто от Шишкова взгляда;
Из рук упала Петриада,
И дикой взор оцепенел.
И ты, попами воскормленный,
Дьячком псалтире обученный,
Ужасный критикам старик!
Ты видел тени грозный лик,
Твоя невинная другиня,
Уже поблекший цвет певиц,
Вралих Петрополя богиня,
Пред ним со страхом пала ниц.
И ежемесячный вздыхатель,
Что в свет бесстыдно издает
Кокетки старой кабинет,
Безграмотный школяр-писатель,
Был строгой тенью посещен;
Не спас ребенка Купидон:
Блюститель чести муз усердный
Его журил немилосердно
И уши выдрал бедняка;
Страшна Фон-Визина рука!

"Довольно! нет во мне охоты, -
Сказал он, - у худых писцов
Лишь время тратить; от зевоты
Я снова умереть готов;
Но где певец Екатерины?"
- "На берегах поет Невы". -
"Итак стигийския долины
Еще не видел он?" - "Увы!" -
"Увы? скажи, что значит это?"
- "Денис! полнощный лавр отцвел,
Прошла весна, прошло и лето,
Огонь поэта охладел;
Ты всё увидишь сам собою;
Слетим к певцу под сединою
На час послушать старика".
Они летят, и в три мига
Среди разубранной светлицы
Увидели певца Фелицы.
Почтенный старец их узнал.
Фон-Визин тотчас рассказал
Свои в том мире похожденья.
"Так ты здесь в виде привиденья?... -
Сказал Державин, - очень рад;
Прими мои благословенья...
Брысь, кошка!.. сядь, усопший брат;
Какая тихая погода!...
Но кстати вот на славу ода, -
Послушай, братец" - и старик,
Покашляв, почесав парик,
Пустился петь свое творенье,
Статей библейских преложенье;
То был из гимнов гимн прямой.
Чета бесплотных в удивленьи
Внимала молча песнопенье,
Поникнув долу головой:

"Открылась тайн священных „дверь!
Из бездн исходит Луцифер,
Смиренный, но челоперунный.
Наполеон! Наполеон!
Париж, и новый Вавилон,
И кроткий агнец белорунный,
Превосходясь, как дивий Гог,
Упал как дух Сатанаила,
Исчезла демонская сила!...
Благословен господь наш бог!".....

"Ого! - насмешник мой воскликнул, -
Что лучше эдаких стихов?
В них смысла сам бы не проникнул
Покойный господин Бобров;
Что сделалось с тобой, Державин?
И ты судьбой Невтону равен,
Ты бог - ты червь, ты свет - ты ночь...
Пойдем, Меркурий, сердцу больно;
Пойдем - бешуся я невольно".
И мигом отлетел он прочь.

"Какое чудное явленье!"
Фон-Визин спутнику сказал.
- "Оставь пустое удивленье, -
Эрмий с усмешкой отвечал. -
На Пинде славный Ломоносов
С досадой некогда узрел,
Что звучной лирой в сонме россов
Татарин бритый возгремел,
И гневом Пиндар Холмогора,
И тайной завистью горел.
Но Феб услышал глас укора,
Его спокоить захотел,
И спотыкнулся мой Державин
Апокалипсис преложить -
Денис! он вечно будет славен,
Но, ах, почто так долго жить?"

"Пора домой, - вещал Эрмию
Ужасный рифмачам мертвец, -
Оставим наскоро Россию:
Бродить устал я наконец".
Но вдруг близь мельницы стучащей,
Средь рощи сумрачной, густой,
На берегу реки шумящей
Шалаш является простой:
К калитке узкая дорога;
В окно склонился древний клен,
И Фальконетов Купидон
Грозит с усмешкой у порога.
"Конечно, здесь живет певец, -
Сказал обрадуясь мертвец, -
Взойдем!" Взошли и что ж узрели?
В приятной неге, на постеле
Певец Пенатов молодой
С венчанной розами главой,
Едва прикрытый одеялом
С прелестной Лилою дремал
И подрумяненный фиалом
В забвеньи сладостном шептал. -
Фон-Визин смотрит изумленный.
"Знакомый вид; но кто же он?
Уж не Парни ли несравненный,
Иль Клейст? иль сам Анакреон?"
"Он стоит их, - сказал Меркурий, -
Эрата, Грации, Амуры
Венчали миртами его,
И Феб цевницею златою
Почтил любимца своего;
Но лени связанный уздою,
Он только пьет, смеется, спит
И с Лилой нежится младою,
Забыв совсем, что он пиит". -
"Так я же разбужу повесу,"
Сказал Фон-Визин рассердясь
И в миг отдернул занавесу.
Певец, услыша вещий глас,
С досадой весь в пуху проснулся,
Лениво руки протянул,
На свет насилу проглянул,
Потом в сторонку обернулся
И снова крепким сном заснул.
Что делать нашему герою?
Повеся нос, итти к покою
И только про себя ворчать.
Я слышал, будто бы с досады
Бранил он русских без пощады
И вот изволил что сказать:
"Когда Хвостов трудиться станет,
А Батюшков спокойно спать,
Наш гений долго не восстанет,
И дело не пойдет на лад".



ГРОБ АНАКРЕОНА.

Всё в таинственном молчаньи,
Холм оделся темнотой,
Ходит в облачном сияньи
Полумесяц молодой.
Темных миртов занавеса
Наклонилася к водам;
В их сени, у входа леса,
Чью гробницу вижу там?
Розы юные алеют
Камня древнего кругом,
И Зефиры их не смеют
Свеять трепетным крылом.
Вижу: лира над могилой
Дремлет в сладкой тишине,
Лишь порою звон унылый,
Будто лени голос милый,
В мертвой слышится струне.
Вижу: горлица на лире,
В розах кубок и венец...
Други, други! в вечном мире
Здесь Теосской спит мудрец.
Посмотрите: на гробнице
Сын отрад изображен.
Здесь на ветреной цевнице
Резвый наш Анакреон,
Красотой очарованный,
Нежно гимны ей поет,
Виноградом увенчанный,
В чашу сок его лиет.
Здесь он в зеркало глядится,
Говоря: "Я сед и стар;
Жизнью дайте ж насладиться -
Жизнь, увы! не вечный дар!.."
Здесь, на лиру кинув длани
И нахмуря важно бровь,
Хочет петь он бога брани,
Но поет одну любовь. -
Здесь готовится природе
Тяжкой долг он заплатить;
Старый пляшет в хороводе,
Жажду просит утолить:
Вкруг философа седого
Девы пляшут и поют;
Он у времени скупого
Крадет несколько минут.
Вот и музы, и хариты
В гроб любимца увели,
Плющем, розами повиты,
Игры, смехи вслед ушли;
Он исчез, как наслажденье,
Как невнятный вздох любви.
Смертный! век твой - сновиденье:
Счастье резвое лови,
Наслаждайся! наслаждайся!
Чаще кубок наливай,
Страстью нежной утомляйся,
А за чашей отдыхай.



ПОСЛАНИЕ К ЮДИНУ.

Ты хочешь, милый друг, узнать
Мои мечты, желанья, цели
И тихой глас простой свирели
С улыбкой дружества внимать.
Но можно ль резвости поэту,
Невольнику мечты младой,
В картине быстрой и живой
Изобразить в порядке свету
Всё то, что в юности златой
Воображение мне кажет?

Теперь, когда в покое лень,
Укрыв меня в пустынну сень,
Своею цепью чувства вяжет,
И век мой тих, как ясный день,
Пустого неги украшенья
Не видя в хижине моей,
Смотрю с улыбкой сожаленья
На пышность бедных богачей
И, счастливый самим собою,
Не жажду горы серебра,
Не знаю завтра, ни вчера,
Доволен скромною Судьбою
И думаю: "К чему певцам
Алмазы, яхонты, топазы,
Порфирные пустые вазы,
Драгие куклы по углам?
К чему им сукны Альбиона
И пышные чехлы Лиона
На модных креслах и столах,
И ложе шалевое в спальней?
Не лучше ли в деревне дальней,
Или в смиренном городке,
Вдали столиц, забот и грома,
Укрыться в мирном уголке,
С которым роскошь незнакома,
Где можно в праздник отдохнуть!"
О, если бы когда-нибудь
Сбылись поэта сновиденья!
Ужель отрад уединенья
Ему вкушать не суждено?
Мне видится мое селенье,
Мое Захарово; оно
С заборами в реке волнистой
С мостом и рощею тенистой
Зерцалом вод отражено.
На холме домик мой: с балкона
Могу сойти в веселый сад,
Где вместе Флора и Помона
Цветы с плодами мне дарят,
Где старых кленов темный ряд
Возносится до небосклона,
И глухо тополы шумят -
Туда зарею поспешаю
С смиренным заступом в руках,
В лугах тропинку извиваю,
Тюльпан и розу поливаю -
И счастлив в утренних трудах:
Вот здесь под дубом наклоненным,
С Горацием и Лафонтеном
В приятных погружен мечтах.
Вблизи ручей шумит и скачет,
И мчится в влажных берегах,
И светлый ток с досадой прячет
В соседних рощах и лугах. -
Но вот уж полдень. - В светлой зале
Весельем круглый стол накрыт;
Хлеб-соль на чистом покрывале,
Дымятся щи, вино в бокале,
И щука в скатерьти лежит.
Соседи шумною толпою
Взошли, прервали тишину,
Садятся; чаш внимаем звону:
Все хвалят Вакха и Помону
И с ними красную весну...

Вот кабинет уединенный,
Где я, Москвою утомленный,
Вдали обманчивых красот,
Вдали нахмуренных забот
И той волшебницы лукавой,
Которая весь мир вертит,
В трубу немолчную гремит,
И - помнится - зовется Славой -
Живу с природной простотой,
С философической забавой
И с музой резвой и младой...
Вот мой камин - под вечер темный,
Осенней бурною порой,
Люблю под сению укромной
Пред ним задумчиво мечтать,
"Вольтера, Виланда читать,
Или в минуту вдохновенья
Небрежно стансы намарать
И жечь потом свои творенья...
Вот здесь... но быстро привиденья,
Родясь в волшебном фонаре,
На белом полотне мелькают;
Мечты находят, исчезают,
Как тень на утренней заре. -
Меж тем, как в келье молчаливой
Во плен отдался я мечтам,
Рукой беспечной и ленивой
Разбросив рифмы здесь и там,
Я слышу топот, слышу ржанье. -
Блеснув узорным чепраком,
В блестящем ментии сияньи
Гусар промчался под окном...
И где вы, мирные картины
Прелестной сельской простоты?
Среди воинственной долины
Ношусь на крыльях я мечты,
Огни во стане догорают;
Меж них, окутанный плащом,
С седым, усатым казаком
Лежу - вдали штыки сверкают,
Лихие ржут, бразды кусают,
Да изредка грохочет гром,
Летя с высокого раската...
Трепещет бранью грудь моя,
При блеске бранного булата,
Огнем пылает взор, - и я
Лечу на гибель супостата. -
Мой конь в ряды врагов орлом
Несется с грозным седоком -
С размаха сыплются удары.
О вы, отеческие Лары,
Спасите юношу в боях!
Там свищ

гетшеет

СТИХОТВОРЕНИЯ 1816



Заутра с свечкой грошевою
Явлюсь пред образом святым:
Мой друг! остался я живым,
Но был уж смерти под косою:
Сазонов был моим слугою,
А Пешель - лекарем моим.



УСЫ.
ФИЛОСОФИЧЕСКАЯ ОДА.

Глаза скосив на ус кудрявый,
Гусар с улыбкой величавой
На палец завитки мотал;
Мудрец с обритой бородою,
Качая тихо головою,
Со вздохом усачу сказал:

"Гусар! всё тленно под луною;
Как волны следом за волною,
Проходят царства и века.
Скажи, где стены Вавилона?
Где драмы тощие Клеона?
Умчала всё времен река.

За уши ус твой закрученный,
Вином и ромом окропленный,
Гордится юной красотой,
Не знает бритвы; выписною
Он вечно лоснится сурьмою,
Расправлен гребнем и рукой. -

Чтобы не смять уса лихого,
Ты к ночи одою Хвостова
Его тихонько обвернешь,
В подушку носом лечь не смеешь,
И в крепком сне его лелеешь,
И утром вновь его завьешь. -

На долгих ужинах веселых,
В кругу гусаров поседелых
И черноусых удальцов,
Веселый гость, любовник пылкий,
За чье здоровье бьешь бутылки?
Коня, красавиц и усов.

Сраженья страшный час настанет,
В ряды ядро со треском грянет;
А ты, над ухарским седлом,
Рассудка, памяти не тратишь:
Сперва кудрявый ус ухватишь,
А саблю верную потом.

Окованный волшебной силой,
Наедине с красоткой милой
Ты маешься - одной рукой,
В восторгах неги сладострастной,
Блуждаешь по груди прекрасной,
А грозный ус крутишь другой.

Гордись, гусар! но помни вечно,
Что всё на свете скоротечно -
Летят губительны часы,
Румяны щеки пожелтеют,
И черны кудри поседеют,
И старость выщиплет усы".



<ИЗ ПИСЬМА К КН. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ>

Блажен, кто в шуме городском
Мечтает об уединеньи,
Кто видит только в отдаленьи
Пустыню, садик, сельской дом,
Холмы с безмолвными лесами,
Долину с резвым ручейком
И даже... стадо с пастухом!
Блажен, кто с добрыми друзья
Сидит до ночи за столом,
И над славенскими глупцами
Смеется русскими стихами;
Блажен, кто шумную Москву
Для хижинки не покидает...
И не во сне, а на яву
Свою любовницу ласкает!..



ИЗ ПИСЬМА К В. Л. ПУШКИНУ.

Христос воскрес, питомец Феба!
Дай бог, чтоб милостию неба
Рассудок на Руси воскрес;
Он что-то, кажется, исчез.
Дай бог, чтобы во всей вселенной
Воскресли мир и тишина,
Чтоб в Академии почтенной
Воскресли члены ото сна;
Чтоб в наши грешны времена
Воскресла предков добродетель;
Чтобы Шихматовым на зло
Воскреснул новый Буало -
Расколов, глупости свидетель;
А с ним побольше серебра
И золота et caetera.

Но да не будет воскресенья
Усопшей прозы и стихов.
Да не воскреснут от забвенья
Покойный господин Бобров,
Хвалы газетчика достойный,
И Николев, поэт покойный,
И беспокойный граф Хвостов,
И все, которые на свете
Писали слишком мудрено,
То есть, и хладно и темно,
Что очень стыдно и грешно!



ПРИНЦУ ОРАНСКОМУ.

Довольно битвы мчался гром,
Тупился меч окровавленный,
И смерть погибельным крылом
Шумела грозно над вселенной!

Свершилось... взорами царей
Европы твердый мир основан;
Оковы свергнувший злодей
Могущей бранью снова скован.

Узрел он в пламени Москву -
И был низвержен ужас мира,
Покрыло падшего главу
Благословенного порфира.

И мглой повлекся окружен;
Притек, и с буйной вдруг изменой
Уж воздвигал свой шаткой трон...
И пал отторжен от вселенной.

Утихло всё. - Не мчится гром,
Не блещет меч окровавленный,
И брань погибельным крылом
Не мчится грозно над вселенной.

Хвала, о юноша герой!
С героем дивным Альбиона
Он верных вел в последний бой
И мстил за лилии Бурбона.

Пред ним мятежных гром гремел,
Текли во след щиты кровавы;
Грозой он в бранной мгле летел
И разливал блистанье славы.

Его текла младая кровь,
На нем сияет язва чести:
Венчай, венчай его, любовь!
Достойный был он воин мести.



СОН.
(ОТРЫВОК).

Пускай Поэт с кадильницей наемной
Гоняется за счастьем и молвой,
Мне страшен свет, проходит век мой темный
В безвестности, заглохшею тропой.
Пускай певцы гремящими хвалами
Полубогам бессмертие дают,
Мой голос тих, и звучными струнами
Не оглашу безмолвия приют.
Пускай любовь Овидии поют,
Мне не дает покоя Цитерея,
Счастливых дней Амуры мне не вьют:
Я сон пою, бесценный дар Морфея -
И научу, как должно в тишине
Покоиться в приятном, крепком сне.

Приди, о Лень! приди в мою пустыню.
Тебя зовут прохлада и покой;
В одной тебе я зрю свою богиню;
Готово всё для гостьи молодой.
Всё тихо здесь - докучный шум укрылся
За мой порог; на светлое окно
Прозрачное спустилось полотно,
И в темный ниш, где сумрак воцарился,
Чуть крадется неверный свет дневной.
Вот мой диван. Приди ж в обитель мира;
Царицей будь, я пленник ныне твой.
Всё, всё твое: вот краски, кисть и Лира, -
Учи меня, води моей рукой.

А вы, друзья моей прелестной музы,
Которыми любви забыты узы,
Которые владычеству земли
Конечно сон спокойный предпочли,
О мудрецы! дивиться вам умея,
Для вас одних я ныне трон Морфея
Поэзии цветами обовью,
Для вас одних блаженство воспою.
Внемлите же с улыбкой снисхожденья
Моим стихам, урокам наслажденья.

В назначенный природой неги час
Хотите ли забыться каждый раз
В ночной тиши, средь общего молчанья,
В объятиях игривого мечтанья?
Спешите же под сельской мирный кров,
Там можно жить и праздно и беспечно,
Там прямо рай; но прочь от городов,
Где крик и шум ленивцев мучит вечно.
Согласен я: в них можно целый день
С прелестницей ловить веселья тень;
В платок зевать, блистая в модном свете:
На бале в ночь вертеться на паркете,
Но можно ли вкушать отраду снов?
Настала тень, - уснуть лишь я готов,
Обманутый призраками ночными,
И вот уже, при свете фонарей,
На бешеной четверке лошадей.
Стуча, гремя колесами златыми,
Катится Спесь под окнами моими.
Я дремлю вновь, вновь улица дрожит -
На скучный бал Рассеянье летит...
О боже мой! ужели здесь ложатся,
Чтобы всю ночь бессонницей терзаться
Еще стучат, а там уже светло,
И где мой сон? не лучше ли в село?
Там рощица листочков трепетаньем,
В лугу поток таинственным журчаньем,
Златых полей, долины тишина:
В деревне всё к томленью клонит сна.
О сладкой сон, ничем не возмущенный!
Один петух, зарею пробужденный,
Свой резкой крик подымет, может быть:
Опасен он - он может разбудить.
Итак, пускай, в сералях удаленны,
Султаны кур гордятся заключенны
Иль поселян сзывают на поля:
Мы спать хотим, любезные друзья.
Стократ блажен, кто может сном забыться
Вдали столиц, карет и петухов!
Но сладостью веселой ночи снов
Не думайте вы даром насладиться
Средь мирных сёл, без всякого труда.
Что ж надобно? - Движенье, господа!

Похвальна лень, но есть всему пределы.
Смотрите: Клит, в подушках поседелый,
Размученный, изнеженный, больной,
Весь век сидит с подагрой и тоской.
Наступит день; несчастный, задыхаясь,
Кряхтя, ползет с постели на диван;
Весь день сидит; когда ж ночной туман
Подернет свет, во мраке расстилаясь,
С дивана Клит к постеле поползет.
И как же ночь несчастный проведет?
В покойном сне, в приятном сновиденье?
Нет! сон ему не радость, а мученье;
Не маками, тяжелою рукой
Ему Морфей закроет томны очи,
И медленной проходят чередой
Для бедного часы угрюмой ночи.
Я не хочу, как общий друг Берту,
Предписывать вам тяжкие движенья:
Упрямый плуг, охоты наслажденья.
Нет, в рощи я ленивца приглашу:
Друзья мои, как утро здесь прекрасно!
В тиши полей, сквозь тайну сень дубрав,
Как юный день сияет гордо, ясно!
Светлеет всё: друг друга перегнав,
Журчат ручьи, блестят брега безмолвны;
Еще роса над свежей муравой;
Златых озер недвижно дремлют волны.
Друзья мои! возьмите посох свой,
Идите в лес, бродите по долине,
Крутых холмов устаньте на вершине,
И в долгу ночь глубок ваш будет сон.

Как только тень оденет небосклон,
Пускай войдет отрада жизни нашей,
Веселья бог с широкой, полной чашей,
И царствуй, Вакх, со всем двором своим.
Умеренно пируйте, други, с ним:
Стакана три шипящими волнами
Румяных вин налейте вы полней;
Но толстый Ком с надутыми щеками,
Не приходи стучаться у дверей.
Я рад ему, но только за обедом,
И дружески я в полдень уберу
Его дары; но, право, ввечеру
Гораздо я дружней с его соседом.
Не ужинать - святой тому закон,
Кому всего дороже легкий сон.
Брегитесь вы, о дети мудрой лени!
Обманчивой успокоенья тени.
Не спите днем: о горе, горе вам,
Когда дремать привыкли по часам!
Что ваш покой? бесчувствие глубоко.
Сон истинный от вас уже далёко.
Не знаете веселой вы мечты;
Ваш целый век - несносное томленье,
И скучен сон, и скучно пробужденье,
И дни текут средь вечной темноты.

Но ежели в глуши, близ водопада,
Что под горой клокочет и кипит,
Прелестный сон, усталости награда,
При шуме волн на дикой брег слетит,
Покроет взор туманной пеленою,
Обнимет вас, и тихою рукою
На мягкой мох преклонит, осенит:
О! сладостно близ шумных вод забвенье.
Пусть долее продлится ваш покой,
Завидно мне счастливца наслажденье.

Случалось ли ненастной вам порой
Дня зимнего, при позднем, тихом свете,
Сидеть одним, без свечки в кабинете:
Всё тихо вкруг; березы больше нет;
Час-от-часу темнеет окон свет;
На потолке какой-то призрак бродит;
Бледнеет угль, и синеватый дым,
Как легкий пар, в трубу виясь уходит;
И вот, жезлом невидимым своим
Морфей на всё неверный мрак наводит.
Темнеет взор; "Кандид" из ваших рук,
Закрывшися, упал в колени вдруг;
Вздохнули вы; рука на стол валится,
И голова с плеча на грудь катится,
Вы дремлете! над вами мира кров:
Нежданный сон приятней многих снов!

Душевных мук волшебный исцелитель,
Мой друг Морфей, мой давный утешитель!
Тебе всегда я жертвовать любил,
И ты жреца давно благословил:
Забуду ли то время золотое,
Забуду ли блаженный неги час,
Когда, в углу под вечер притаясь,
Я призывал и ждал тебя в покое...
Я сам не рад болтливости своей,
Но детских лет люблю воспоминанье.
Ах! умолчу ль о мамушке моей,
О прелести таинственных ночей,
Когда в чепце, в старинном одеянье,
Она, духов молитвой уклоня,
С усердием перекрестит меня
И шопотом рассказывать мне станет
О мертвецах, о подвигах Бовы...
От ужаса не шелохнусь бывало,
Едва дыша, прижмусь под одеяло,
Не чувствуя ни ног, ни головы.
Под образом простой ночник из глины
Чуть освещал глубокие морщины,
Драгой антик, прабабушкин чепец
И длинный рот, где зуба два стучало, -
Всё в душу страх невольный поселяло.
Я трепетал - и тихо наконец
Томленье сна на очи упадало.
Тогда толпой с лазурной высоты
На лотке роз крылатые мечты,
Волшебники, волшебницы слетали,
Обманами мой сон обворожали.
Терялся я в порыве сладких дум;
В глуши лесной, средь муромских пустыней
Встречал лихих Полканов и Добрыней,
И в вымыслах носился юный ум...

Но вы прошли, о ночи безмятежны!
И юности уж возраст наступил...
Подайте мне Альбана кисти нежны,
И я мечту младой любви вкусил.
И где ж она? Восторгами родилась,
И в тот же миг восторгом истребилась.
Проснулся я; ищу на небе день,
Но всё молчит; луна во тьме сокрылась
И вкруг меня глубокой ночи тень.
Но сон мой тих! беспечный сын Парнаса
В ночной тиши я с рифмою не бьюсь,
Не вижу ввек ни Феба, ни Пегаса,
Ни старый двор каких-то старых муз.

Я не герой, по лаврам не тоскую:
Спокойствием и негой не торгую,
Не чудится мне ночью грозный бой;
Я не богач - и лаем пес привратный
Не возмущал мечты моей приятной;
Я не злодей, с волненьем и тоской
Не зрю во сне кровавых приведений,
Убийственных детей предрассуждений
И в поздний час ужасный бледный Страх
Не хмурится угрюмо в головах.



КЖ. В. М. ВОЛКОНСКОЙ.

On peut trиs bien, mademoiselle,
Vous prendre pour une maquerelle,
Ou pour une vieille guenon,
Mais pour une grвce, - oh, mon Dieu, non.



ЭКСПРОМПТ НА АГАРЕВУ.

В молчаньи пред тобой сижу.
Напрасно чувствую мученье,
Напрасно на тебя гляжу:
Того уж верно не скажу,
Что говорит воображенье.



ОКНО.

Недавно темною порою,
Когда пустынная луна
Текла туманною стезею,
Я видел - дева у окна
Одна задумчиво сидела,
Дышала в тайном страхе грудь,
Она с волнением глядела
На темный под холмами путь.

Я здесь! - шепнули торопливо.
И дева трепетной рукой
Окно открыла боязливо.....
Луна покрылась темнотой. -
"Счастливец! - молвил я с тоскою:
Тебя веселье ждет одно.
Когда ж вечернею порою
И мне откроется окно?"



К ЖУКОВСКОМУ.

Благослови, поэт!... В тиши Парнасской сени
Я с трепетом склонил пред музами колени:
Опасною тропой с надеждой полетел,
Мне жребий вынул Феб, и лира мой удел.
Страшусь, неопытный, бесславного паденья,
Но пылкого смирить не в силах я влеченья,
Не грозный приговор на гибель внемлю я:
Сокрытого в веках священный судия,*
Страж верный прошлых лет, наперсник Муз любимый
И бледной зависти предмет неколебимый
Приветливым меня вниманьем ободрил;
И Дмитрев слабый дар с улыбкой похвалил;
И славный старец наш, царей певец избранный,**
Крылатым Гением и Грацией венчанный,
В слезах обнял меня дрожащею рукой
И счастье мне предрек, незнаемое мной.
И ты, природою на песни обреченный!
Не ты ль мне руку дал в завет любви священный?
Могу ль забыть я час, когда перед тобой
Безмолвный я стоял, и молнийной струей -
Душа к возвышенной душе твоей летела
И, тайно съединясь, в восторгах пламенела, -
Нет, нет! решился я - без страха в трудный путь
Отважной верою исполнилася грудь.
Творцы бессмертные, питомцы вдохновенья!...
Вы цель мне кажете в туманах отдаленья,
Лечу к безвестному отважною мечтой,
И, мнится, Гений ваш промчался надо мной!

Но что? Под грозною Парнасскою скалою
Какое зрелище открылось предо мною?
В ужасной темноте пещерной глубины
Вражды и Зависти угрюмые сыны,
Возвышенных творцов Зоилы записные
Сидят - Бессмыслицы дружины боевые.
Далеко диких лир несется резкой вой,
Варяжские стихи визжит Варягов строй.
Смех общий им ответ; над мрачными толпами
Во мгле два призрака склонилися главами.
Один на груды сел и прозы и стихов -
Тяжелые плоды полунощных трудов,
Усопших од, поэм забвенные могилы!
С улыбкой внемлет вой стопосложитель хилый:
Пред ним растерзанный стенает Тилимах;
Железное перо скрыпит в его перстах
И тянет за собой Гекзаметры сухие,
Спондеи жесткие и Дактилы тугие.
Ретивой Музою прославленный певец,
Гордись - ты Мевия надутый образец!
Но кто другой, в дыму безумного куренья,
Стоит среди толпы друзей непросвещенья?
Торжественной хвалы к нему несется шум:
А он - он рифмою попрал и Вкус и Ум;
Ты ль это, слабое дитя чужих уроков,
Завистливый гордец, холодный Сумароков,
Без силы, без огня, с посредственным умом,
Предрассуждениям обязанный венцом
И с Пинда сброшенный и проклятый Расином?
Ему ли, карлику, тягаться с исполином?
Ему ль оспоривать тот лавровый венец,
В котором возблистал бессмертный наш певец,
Веселье россиян, полунощное диво?..***
Нет! в тихой Лете он потонет молчаливо,
Уж на челе его забвения печать,
Предбудущим векам что мог он передать?
Страшилась Грация цинической свирели,
И персты грубые на лире костенели.
Пусть будет Мевием в речах превознесен -
Явится Депрео, исчезнет Шапелен.

И что ж? всегда смешным останется смешное;
Невежду пестует Невежество слепое.
Оно сокрыло их во мрачный свой приют;
Там прозу и стихи отважно все куют,
Там все враги Наук, все глухи - лишь не немы,
Те слогом Никона печатают поэмы,
Одни славянских од громады громоздят,
Другие в бешеных Трагедиях хрипят,
Тот, верный своему мятежному союзу,
На сцену возведя зевающую Музу,
Бессмертных Гениев сорвать с Парнасса мнит.
Рука содрогнулась, удар его скользит,
Вотще бросается с завистливым кинжалом,
Куплетом ранен он, низвержен в прах Журналом, -
При свистах Критики к собратьям он бежит....
И маковый венец Феспису ими свит.
Все, руку положив на том "Тилимахиды",
Клянутся отомстить сотрудников обиды,
Волнуясь восстают неистовой толпой.
Беда, кто в свет рожден с чувствительной душой!
Кто тайно мог пленить красавиц нежной лирой,
Кто смело просвистал шутливою сатирой,
Кто выражается правдивым языком,
И русской Глупости не хочет бить челом!.
Он враг Отечества, он сеятель разврата!
И речи сыплются дождем на сопостата.

И вы восстаньте же, Парнасские жрецы
Природой и трудом воспитанны певцы
В счастливой ереси и Вкуса и Ученья,
Разите дерзостных друзей Непросвещенья.
Отмститель Гения, друг истинны, поэт!
Лиющая с небес и жизнь и вечный свет,
Стрелою гибели десница Аполлона
Сражает наконец ужасного Пифона.
Смотрите: поражен враждебными стрелами,
С потухшим факелом, с недвижными крылами
К вам Озерова дух взывает: други! месть!..
Вам оскорбленный вкус, вам Знанья дали весть -
Летите на врагов: и Феб и Музы с вами!
Разите варваров кровавыми стихами;
Невежество, смирясь, потупит хладный взор,
Спесивых риторов безграмотный собор...

Но вижу: возвещать нам истины опасно,
Уж Мевий на меня нахмурился ужасно,
И смертный приговор талантам возгремел.
Гонения терпеть ужель и мой удел?
Что нужды? смело в даль, дорогою прямою,
Ученью руку дав, поддержанный тобою,
Их злобы не страшусь; мне твердый Карамзин,
Мне ты пример. Что крик безумных сих дружин?
Пускай беседуют отверженные Феба;
Им прозы, ни стихов не послан дар от неба.
Их слава - им же стыд; творенья - смех уму;
И в тьме возникшие низвергнутся во тьму.

* Карамзин.
** Державин.
*** Ломоносов.



ОСЕННЕЕ УТРО.

Поднялся шум; свирелью полевой
Оглашено мое уединенье,
И с образом любовницы драгой
Последнее слетело сновиденье.
С небес уже скатилась ночи тень
Взошла заря, блистает бледный день -
А вкруг меня глухое запустенье...
Уж нет ее.... я был у берегов,
Где милая ходила в вечер ясный;
На берегу, на зелени лугов
Я не нашел чуть видимых следов,
Оставленных ногой ее прекрасной;
Задумчиво бродя в глуши лесов,
Произносил я имя несравненной;
Я звал ее - и глас уединенный
Пустых долин позвал ее в дали.
К ручью пришел, мечтами привлеченный;
Его струи медлительно текли,
Не трепетал в них образ незабвенный. -
Уж нет ее!... До сладостной весны
Простился я с блаженством и с душою. -
Уж осени холодною рукою
Главы берез и лип обнажены,
Она шумит в дубравах опустелых;
Там день и ночь кружится желтый лист,
Стоит туман на волнах охладелых,
И слышится мгновенный ветра свист.
Поля, холмы, знакомые дубравы!
Хранители священной тишины!
Свидетели моей тоски, забавы!
Забыты вы.... до сладостной весны!



РАЗЛУКА.

Когда пробил последний счастью час,
Когда в слезах над бездной я проснулся,
И, трепетный, уже в последний раз
К руке твоей устами прикоснулся -
Да! помню всё; я сердцем ужаснулся,
Но заглушал несносную печаль;
Я говорил: "Не вечная разлука
Все радости уносит ныне в даль.
Забудемся, в мечтах потонет мука;
Уныние, губительная скука
Пустынника приют не посетят;
Мою печаль усладой Муза встретит;
Утешусь я - и дружбы тихой взгляд
Души моей холодный мрак осветит".

Как мало я любовь и сердце знал!
Часы идут, за ними дни проходят,
Но горестям отрады не приводят
И не несут забвения фиал.
О милая, повсюду ты со мною:
Но я уныл и в тайне я грущу.
Блеснет ли день за синею горою,
Взойдет ли ночь с осеннею луною -
Я всё тебя, прелестный друг, ищу;
Засну ли я, лишь о тебе мечтаю, -
Одну тебя в неверном вижу сне;
Задумаюсь - невольно призываю,
Заслушаюсь - твой голос слышен мне.
Рассеянный сижу между друзьями,
Невнятен мне их шумный разговор,
Гляжу на них недвижными глазами,
Не узнает уж их мой хладный взор!

И ты со мной, о Лира, приуныла
Наперсница души моей больной! -
Твоей струны печален звон глухой,
И лишь любви ты голос не забыла!..
О верная, грусти, грусти со мной,
Пускай твои небрежные напевы
Изобразят уныние мое,
И, слушая бряцание твое,
Пускай вздохнут задумчивые девы.



ИСТИНА.

Издавна мудрые искали
Забытых Истины следов
И долго, долго толковали
Давнишни толки стариков.
Твердили: "Истина нагая
В колодез убралась тайком",
И, дружно воду выпивая,
Кричали: "Здесь ее найдем!"

Но кто-то, смертных благодетель
(И чуть ли не старик Силен),
Их важной глупости свидетель,
Водой и криком утомлен,
Оставил невидимку нашу,
Подумал первый о вине
И, осушив до капли чашу,
Увидел Истину на дне.



НА ПУЧКОВУ.

Зачем кричишь ты, что ты дева
На каждом девственном стихе?
О, вижу я, певица Эва,
Хлопочешь ты о женихе.



ДЯДЕ, НАЗВАВШЕМУ СОЧИНИТЕЛЯ БРАТОМ.

Я не совсем еще рассудок потерял
От рифм бахических - шатаясь на Пегасе -
Я не забыл себя, хоть рад, хотя не рад.
Нет, нет - вы мне совсем не брат:
Вы дядя мне и на Парнасе.



НАЕЗДНИКИ.

Глубокой ночи на полях
Давно лежали покрывала,
И слабо в бледных облаках
Звезда пустынная сияла.
При умирающих огнях,
В неверной темноте тумана,
Безмолвно два стояли стана
На помраченных высотах.
Всё спит; лишь волн мятежный ропот
Разносится в тиши ночной,
Да слышен из дали глухой
Булата звон и конской топот. -
Толпа наездников младых
В дубраве едет молчаливой,
Дрожат и пышут кони их,
Главой трясут нетерпеливой.
Уж полем всадники спешат,
Дубравы кров покинув зыбкой,
Коней ласкают и смирят
И с гордой шепчутся улыбкой. -
Их лица радостью горят,
Огнем пылают гневны очи:
Лишь ты, воинственный поэт,
Уныл, как сумрак полуночи,
И бледен, как осенний свет.
С главою, мрачно преклоненной,
С укрытой горестью в груди,
Печальной думой увлеченный,
Он едет молча впереди. -

"Певец угрюмый, что с тобою?
Один пред боем ты уныл;
Поник бесстрашною главою,
Бразды и саблю опустил!
Ужель, невольник праздной неги,
Отрадней мир душе твоей,
Чем наши бурные набеги
И ночью бранный стук мечей? -
Стезя войны пускай опасна,
Завиден гордый наш удел.
Тебе ли ныне смерть ужасна?
Ты ввек средь боев не бледнел.
Тебя мы зрели под мечами
С спокойным, дерзостным челом,
Всегда меж первыми рядами,
Всё там, где битвы падал гром.
С победным съединяясь кликом.
Твой голос нашу славу пел -
А ныне ты в уныньи диком,
Как беглый ратник, онемел". -

Но медленно певец печальный
Главу и взоры приподнял,
Взглянул угрюмо в сумрак дальный
И вздохом грудь поколебал.

"Глубокой сон в долине бранной;
Одни мы мчимся в тьме ночной,
Предчувствую конец желанный!
Меня зовет последний бой!
Расторгну цепь судьбы жестокой,
Влечу я с братьями в огонь,
Влечу грозой! - и одинокой
В долину выбежит мой конь.

О вы, которым здесь со мною
Предел могильный положен,
Скажите: милая слезою
Ваш усладит ли долгой сон?
Но для меня никто не дышит,
Меня настигнет тишина...
Эльвина смерти весть услышит
И втайне не вздохнет она. -

А вы, хранимые Судьбами
Для счастья жизненных отрад,
Пускай любовницы слезами
Благословится ваш возврат!
За чашей сладкого спасенья,
О братья! вспомните певца,
Его любовь, его мученья
И славу грозного конца!"



ЭЛЕГИЯ.

Счастлив, кто в страсти сам себе
Без ужаса признаться смеет;
Кого в неведомой судьбе
Надежда робкая лелеет;
Кого луны туманный луч
Ведет в полночи сладострастной;
Кому тихонько верный ключ
Отворит дверь его прекрасной!

Но мне в унылой жизни нет
Отрады тайных наслаждений;
Увял надежды ранний цвет:
Цвет жизни сохнет от мучений!
Печально младость улетит,
Услышу старости угрозы,
Но я, любовью позабыт,
Моей любви забуду ль слезы!



МЕСЯЦ.

Зачем из облака выходишь,
Уединенная луна,
И на подушки, сквозь окна,
Сиянье тусклое наводишь?
Явленьем пасмурным своим
Ты будишь грустные мечтанья,
Любви напрасные страданья
И гордым разумом моим
Чуть усыпленные желанья.
Летите прочь, воспоминанья!
Засни, несчастная любовь!
Уж не бывать той ночи вновь,
Когда спокойное сиянье
Твоих таинственных лучей
Сквозь темный ясень проницало,
И бледно, бледно озаряло
Красу любовницы моей.
Что вы, восторги сладострастья,
Пред тайной прелестью отрад
Прямой любви, прямого счастья
Примчатся ль радости назад?
Почто, минуты, вы летели
Тогда столь быстрой чередой?
И тени легкие редели
Пред неожиданной зарей?
Зачем ты, месяц, укатился
И в небе светлом утонул?
Зачем луч утренний блеснул?
Зачем я с милою простился?



ПЕВЕЦ.

Слыхали ль вы за рощей глас ночной
Певца любви, певца своей печали?
Когда поля в час утренний молчали,
Свирели звук унылый и простой -
Слыхали ль вы?

Встречали ль вы в пустынной тьме лесной
Певца любви, певца своей печали?
Прискорбную ль улыбку замечали,
Иль тихий взор, исполненный тоской, -
Встречали вы?

Вздохнули ль вы, внимая тихой глас
Певца любви, певца своей печали?
Когда в лесах вы юношу видали,
Встречая взор его потухших глаз -
Вздохнули ль вы?



К СНУ.

Знакомец милый и старинный,
О сон, хранитель добрый мой!
Где ты? Под кровлею пустынной
Мне ложе стелет уж покой
В безмолвной тишине ночной.
Приди, задуй мою лампаду,
Мои мечты благослови,
До утра только дай отраду
Моей мучительной любви.
Сокрой от памяти унылой
Разлуки грустный приговор,
Пускай увижу милый взор,
Пускай услышу голос милый.
Когда ж умчится ночи мгла,
И ты мои покинешь очи, -
О, если бы душа могла
Забыть любовь до новой ночи.



СЛОВО МИЛОЙ.

Я Лилу слушал у клавира;
Ее прелестный, томный глас
Волшебной грустью нежит нас,
Как ночью веянье Зефира.
Упали слезы из очей,
И я сказал певице милой:
"Волшебен голос твой унылый,
Но слово милыя моей
Волшебней нежных песен Лилы".



* * *

Любовь одна - веселье жизни хладной,
Любовь одна - мучение сердец.
Она дарит один лишь миг отрадный,
А горестям не виден и конец.
Стократ блажен, кто в юности прелестной
Сей быстрый миг поймает на лету;
Кто к радостям и неге неизвестной
Стыдливую преклонит красоту!

Но кто любви не жертвовал собою?
Вы, чувствами свободные певцы!
Пред милыми смирялись вы душою,
Вы пели страсть - и гордою рукою
Красавицам несли свои венцы.
Слепой Амур, жестокий и пристрастный,
Вам терния и мирты раздавал;
С Пермесскими царицами согласный,
Иным из вас на радость указал;
Других навек печалями связал
И в дар послал огонь любви несчастной.

Наследники Тибулла и Парни!
Вы знаете бесценной жизни сладость;
Как утра луч, сияют ваши дни.
Певцы любви! младую пойте радость,
Склонив уста к пылающим устам,
В объятиях любовниц умирайте;
Стихи любви тихонько воздыхайте!
Завидовать уже не смею вам.

Певцы любви! вы ведали печали,
И ваши дни по терниям текли;
Вы свой конец с волненьем призывали;
Пришел конец, и в жизненной дали
Не зрели вы минутную забаву;
Но, не нашед блаженства ваших дней,
Вы встретили по крайней мере славу,
И мукою бессмертны вы своей!

Не тот удел судьбою мне назначен:
Под сумрачным навесом облаков,
В глуши долин, в печальной тьме лесов,
Один, один брожу уныл и мрачен.
В вечерний час над озером седым
В тоске, слезах, нередко я стенаю;
Но ропот волн стенаниям моим
И шум дубрав в ответ лишь я внимаю.
Прервется ли души холодный сон,
Поэзии зажжется ль упоенье, -
Родится жар, и тихо стынет он:
Бесплодное проходит вдохновенье
Пускай она прославится другим,
Один люблю, - он любит и любим!...
Люблю, люблю!... но к ней уж не коснется
Страдальца глас; она не улыбнется
Его стихам небрежным и простым.
К чему мне петь? под кленом полевым
Оставил я пустынному зефиру
Уж навсегда покинутую лиру,
И слабый дар как легкий скрылся дым.



ЭЛЕГИЯ.

Я видел смерть; она в молчаньи села
У мирного порогу моего;
Я видел гроб; открылась дверь его;
Душа, померкнув, охладела...
Покину скоро я друзей,
И жизни горестной моей
Никто следов уж не приметит;
Последний взор моих очей
Луча бессмертия не встретит,
И погасающий светильник юных дней
Ничтожества спокойный мрак осветит.
........................................................
Прости, печальный мир, где темная стезя
Над бездной для меня лежала -
Где вера тихая меня не утешала,
Где я любил, где мне любить нельзя!

Прости, светило дня, прости, небес завеса,
Немая ночи мгла, денницы сладкий час,
Знакомые холмы, ручья пустынный глас,
Безмолвие таинственного леса,
И всё. . . . прости в последний раз.

А ты, которая была мне в мире богом,
Предметом тайных слез и горестей залогом,
Прости! минуло всё..... Уж гаснет пламень мой,
Схожу я в хладную могилу,
И смерти сумрак роковой
С мученьями любви покроет жизнь унылу.

А вы, друзья, когда лишенный сил,
Едва дыша, в болезненном бореньи,
Скажу я вам: "О друга! я любил!..."
И тихой дух умрет в изнеможеньи,
Друзья мои, - тогда подите к ней:
Скажите: взят он вечной тьмою...
И, может быть, об участи моей
Она вздохнет над урной гробовою.



ЖЕЛАНИЕ.

Медлительно влекутся дни мои,
И каждый миг в унылом сердце множит
Все горести несчастливой любви
И все мечты безумия тревожит.
Но я молчу; не слышен ропот мой;
Я слезы лью; мне слезы утешенье;
Моя душа, плененная тоской,
В них горькое находит наслажденье.
О жизни час! лети, не жаль тебя,
Исчезни в тьме, пустое привиденье;
Мне дорого любви моей мученье -
Пускай умру, но пусть умру любя!



ДРУЗЬЯМ.

К чему, веселые друзья,
Мое тревожить вам молчанье?
Запев последнее прощанье,
Уж Муза смолкнула моя:
Напрасно лиру брал я в руки
Бряцать веселье на пирах
И на ослабленных струнах
Искал потерянные звуки...
Богами вам еще даны
Златые дни, златые ночи,
И на любовь устремлены
Огнем исполненные очи;
Играйте, пойте, о друзья,
Утратьте вечер скоротечный;
И вашей радости беспечной
Сквозь слезы улыбнуся я.



ЭЛЕГИЯ.

Я думал, что любовь погасла навсегда,
Что в сердце злых страстей умолкнул глас мятежный,
Что дружбы наконец отрадная звезда
Страдальца довела до пристани надежной.
Я мнил покоиться близ верных берегов,
Уж издали смотреть, указывать рукою
На парус бедственный пловцов,
Носимых яростной грозою.
И я сказал: "Стократ блажен,
Чей век, свободный и прекрасный,
Как век весны промчался ясной
И страстью не был омрачен,
Кто не страдал в любви напрасной,
Кому неведом грустный плен.
Блажен! но я блаженней боле.
Я цепь мученья разорвал,
Опять я дружбе - я на воле -
И жизни сумрачное поле
Веселый блеск очаровал!"
Но что я говорил..... несчастный!
Минуту я заснул в неверной тишине,
Но мрачная любовь таилася во мне,
Не угасал мой пламень страстный.
Весельем позванный в толпу друзей моих,
Хотел на прежний лад настроить резву лиру,
Хотел еще воспеть прелестниц молодых,
Веселье, Вакха и Дельфиру.
Напрасно!... я молчал; усталая рука
Лежала, томная, на лире непослушной,
Я всё еще горел - и в грусти равнодушной
На игры младости взирал из далека.
Любовь, отрава наших дней,
Беги с толпой обманчивых мечтаний.
Не сожигай души моей,
Огонь мучительных желаний.
Летите, призраки . .. .. Амур, уж я не твой,
Отдай мне радости, отдай мне мой покой...
Брось одного меня в бесчувственной природе,
Иль дай еще летать Надежды на крылах,
Позволь еще заснуть и в тягостных цепях
Мечтать о сладостной свободе.



НАСЛАЖДЕНЬЕ.

В неволе скучной увядает
Едва развитый жизни цвет,
Украдкой младость отлетает,
И след ее - печали след.
С минут бесчувственных рожденья
До нежных юношества лет
Я всё не знаю наслажденья,
И счастья в томном сердце нет.

С порога жизни в отдаленье
Нетерпеливо я смотрел:
"Там, там, - мечтал я, - наслажденье!"
Но я за призраком летел.
Златые крылья развивая,
Волшебной нежной красотой
Любовь явилась молодая
И полетела предо мной.

Я вслед.... но цели отдаленной,
Но цели милой не достиг!....
Когда ж весельем окриленный
Настанет счастья быстрый миг?
Когда в сияньи возгорится
Светильник тусклый юных дней
И мрачный путь мой озарится
Улыбкой спутницы моей?



К МАШЕ.

Вчера мне Маша приказала
В куплеты рифмы набросать
И мне в награду обещала
Спасибо в прозе написать.

Спешу исполнить приказанье,
Года не смеют погодить:
Еще семь лет - и обещанье
Ты не исполнишь, может быть.

Вы чинно, молча, сложа руки,
В собраньях будете сидеть
И, жертвуя богине Скуки,
С воксала в маскерад лететь -

И уж не вспомните поэта!...
О Маша, Маша, поспеши -
И за четыре мне куплета
Мою награду напиши!



ЗАЗДРАВНЫЙ КУБОК.

Кубок янтарный
Полон давно -
Пеною парной
Блещет вино;
Света дороже
Сердцу оно:
Ну! за кого же
Выпью вино?

Пейте за славу.
Славы друзья!
Браней забаву
Любит не я.
Это веселье
Не веселит,
Дружбы похмелье
Грома бежит.

Вы, Геликона
Давни жильцы!
За Аполлона
Пейте, певцы!
Резвой Камены
Ласки - беда;
Ток Иппокрены,
Други, вода.

Пейте за радость
Юной любви -
Скроется младость,
Дети мои...
Кубок янтарный
Полон давно.
Я - благодарный -
Пью за вино.



ПОСЛАНИЕ ЛИДЕ.

Тебе, наперсница Венеры,
Тебе, которой Купидон
И дети резвые Цитеры
Украсили цветами трон,
Которой нежные примеры,
Улыбка, взоры, нежный тон
Красноречивей, чем Вольтеры,
Нам проповедают закон
И Аристипов, и Глицеры, -
Тебе приветливый поклон,
Любви венок и лиры звон.
Презрев Платоновы химеры,
Твоей я святостью спасен,
И стал апостол мудрой веры
Анакреонов и Нинон:
Всего.... но лишь известной меры. -
Я вижу: хмурится Зенон,
И вся его седая свита:
И мудрый друг вина Катон,
И скучный раб Эпафродита,
Сенека, даже Цицерон
Кричат: "Ты лжешь, профан! мученье -
Прямое смертных наслажденье!"
Друзья, согласен: плач и стон
Стократ, конечно, лучше смеха;
Терпеть великая утеха;
Совет ваш вовсе не смешон:
Но мне он, слышите ль, не нужен,
За тем, что слишком он мудрен;
Дороже мне хороший ужин
Философов трех целых дюжин:
Я вами, право, не прельщен. -
Собор угрюмый рассержен.
Но пусть кричат на супостата,
Их спор - лишь времени утрате
Кто их примером обольщен?
Люблю я доброго Сократа!
Он в мире жил, он был умен;
С своею важностью притворной
Любил пиры, театры, жен;
Он, между проччим, был влюблен
И у Аспазии в уборной
(Тому свидетель сам Платон),
Невольник робкий и покорный,
Вздыхал частехонько в хитон,
И ей с улыбкою придворной
Шептал: "Всё призрак, ложь и сон:
И мудрость, и народ, и Слава;
Что ж истинно? одна Забава,
Поверь: одна любовь не сон!"
Так ладан жег прекрасной он,
И ею..... бедная Ксантипа!
Твой муж, совместник Аристипа,
Бывал до неба вознесен.
Меж тем, на милых грозно лая.
Злой Циник, негу презирая,
Один всех радостей лишен,
Дышал от мира отлучен.
Но с бочкой странствуя пустою
Вослед за Мудростью слепою,
Пустой чудак был ослеплен;
И воду черпая рукою,
Не мог зачерпнуть счастья он.



АМУР И ГИМЕНЕЙ.
(СКАЗКА).

Сегодня, добрые мужья,
Повеселю вас новой сказкой.
Знавали ль вы, мои друзья,
Слепого мальчика с повязкой?
Слепого?... вот помилуй. Феб!
Амур совсем, друзья, не слеп,
Но шалости - его забавы:
Ему хотелось - о лукавый! -
Чтоб, людям на смех и на зло,
Его Дурачество вело.
Дурачество ведет Амура;
Но скоро богу моему
Наскучила богиня дура,
Не знаю верно почему.
Задумал новую затею:
Повязку с милых сняв очей,
Идет проказник к Гименею...
А что такое Гименей?
Он из Кипридиных детей,
Бедняжка, дряхлый и ленивый,
Холодный, грустный, молчаливый,
Ворчит и дремлет целый век,
И впрочем - добрый человек,
Да нрав имеет он ревнивый. -
От ревности печальный бог
Спокойно и заснуть не мог;
Всё трусил маленького брата,
За ним подсматривал тайком
И караулил сопостата,
Шатаясь вечно с фонарем.
Вот мальчик мой к нему подходит
И речь коварную заводит:
"Помилуй, братец Гименей!
Что это? Я стыжусь, любезный,
И нашей ссоры бесполезной,
И вечной трусости твоей:
Ну, помиримся, будь умней;
Забудем наш раздор постылый,
Но только навсегда - смотри!
Возьми ж повязку в память, милый,
А мне фонарь свой подари".
И что ж? Поверил бог унылый;
Амур от радости прыгнул,
И на глаза со всей он силы
Обнову брату затянул.
С тех пор таинственные взоры
Не страшны больше красотам,
Не страшны грустные дозоры,
Ни пробужденья по ночам.
Спокоен он, но брат коварный,
Шутя над честью и над ним,
Войну ведет, неблагодарный,
С своим союзником слепым.
Лишь сон на смертных налетает,
Амур в молчании ночном
Фонарь любовнику вручает,
И сам счастливца провождает
К уснувшему супругу в дом;
Сам от беспечного Гимена
Он охраняет тайну дверь...
Пожалуйста, мой друг Елена,
Премудрой повести поверь!



ФИАЛ АНАКРЕОНА.

Когда на поклоненье
Ходил я в древний Пафос,
Поверьте мне, я видел
В уборной у Венеры
Фиал Анакреона.
Он Вакхом был наполнен
Светлеющею влагой -
Кругом висели розы,
Зеленый плющ и мирты,
Сплетенные рукою
Царицы наслаждений.
На краюшке я видел
Коварного Амура -
Смотрел он пригорюнясь
На пенистую влагу.
"Что смотришь ты, проказник,
На пенистую влагу? -
Спросил я Купидона, -
Скажи, что так утихнул?
Иль хочется зачерпнуть
Тебе вина златого,
Да ручка не достанет?"
"Нет, - отвечал малютка, -
Резвясь, я в это море
Колчан, и лук, и стрелы
Все бросил не нарочно,
А плавать не умею:
Вон, вон на дне блистают;
Ох, жалко мне - послушай,
Достань мне их оттуда!"
"О, нет, - сказал я богу, -
Спасибо, что упали;
Пускай там остаются".



К ШИШКОВУ.

Шалун, увенчанный Эратой и Венерой,
Ты ль узника манишь в владения свои,
В поместье мирное меж Пиндом и Цитерой,
Где нежился Шолье с Мелецким и Парни?
Тебе, балованный питомец Аполлона,
С их пеньем соглашать игривую свирель:
Веселье резвое и Нимфы Геликона
Твою счастливую качали колыбель.
И ныне, в юности прекрасной,
С тобою верные сопутницы твои.
Бряцай, о Трубадур, на арфе сладострастной
Мечтанье раннее любви,
Пой сердца юного кипящее желанье,
Красавицы твоей упорство, трепетанье,
Со груди сорванный завистливый покров,
Стыдливости последнее роптанье
И страсти торжество на ложе из цветов, -
Пой. в неге устремив на деву томны очи.
Ее волшебные красы,
В объятиях любви утраченные ночи -
Блаженства быстрые часы...
Мой друг, она - твоя, она твоя награда.
Таинственной любви бесценная отрада!
Дерзну ль тебя я воспевать,
Когда гнетет меня страданье,
Когда на каждое мечтанье
Унынье черную кладет свою печать.
Нет, нет! Друзей любить открытою душою,
В молчаньи чувствовать, пленяться красотою -
Вот жребий мой: ему я следовать готов,
Покорствую судьбам, но сжалься надо мною,
Не требуй от меня стихов.
Не вечно нежиться в прелестном ослепленьи,
Уж хладной истинны докучный вижу свет.
По доброте души я верил в упоеньи
Волшебнице-Мечте, шепнувшей: ты поэт, -
И, презря мудрости угрозы и советы,
С небрежной легкостью нанизывал куплеты,
Игрушкою себя невинной веселил;
Угодник Бахуса, с веселыми друзьями
Бывало пел вино водяными стихами,
В дурных стихах дурных писателей бранил,
Иль Дружбе плел венок - и дружество зевало
И сонные стихи впросонках величало,
И даже, - каюсь я, - пустынник согрешил, -
Я первой пел любви невинное начало,
Но так таинственно, с таким разбором слов,
С такою скромностью стыдливой,
Что, не краснея боязливо,
Меня бы выслушал и девственный К<озлов>.
Но скрылись от меня парнасские забавы!..
Не долго был я усыплен,
Не долго снились мне мечтанья Муз и Славы:
Я строгим опытом невольно пробужден.
Уснув меж розами, на тернах я проснулся,
Увидел, что еще не гения печать -
Охота смертная на рифмах лепетать.
Сравнив стихи твои с моими, улыбнулся -
И полно мне писать.



ПРОБУЖДЕНИЕ.

Мечты, мечты,
Где ваша сладость?
Где ты, где ты,
Ночная радость?
Исчезнул он,
Веселый сон,
И одинокой
Во тьме глубокой
Я пробужден!...
Кругом постели
Немая ночь;
Вмиг охладели,
Вмиг улетели
Толпою прочь
Любви мечтанья;
Еще полна
Душа желанья
И ловит сна
Воспоминанья.
Любовь, любовь!
Пусть упоенный,
Усну я вновь,
Обвороженный,
И поутру,
Вновь утомленный,
Пускай умру,
Непробужденный!...



СТИХОТВОРЕНИЯ 1817



К КАВЕРИНУ.

Забудь, любезный мой Каверин,
Минутной резвости нескромные стихи.
Люблю я первый, будь уверен,
Твои гусарские грехи.
Прослыть апостолом Зенонова ученья,
Быть может, хорошо - но ни тебе, ни мне.
Я знаю, что страстей волненья
И шалости, и заблужденья
Пристали наших дней блистательной весне.
Пускай умно, хотя неосторожно,
Дурачиться мы станем иногда -
Пока без лишнего стыда
Дурачиться нам будет можно.
Всему пора, всему свой миг,
Всё чередой идет определенной:
Смешон и ветреный старик,
Смешон и юноша степенный.
Насытясь жизнию у юных дней в гостях,
Простимся навсегда с Веселием шумливым,
С Венерой пылкою, и с Вакхом прихотливым,
Вздохнем об них, как о друзьях,
И Старость удивим поклоном молчаливым.
Теперь в беспечности живи,
Люби друзей, храни об них воспоминанье,
Молись и Кому и Любви,
Минуту юности лови
И черни презирай ревнивое роптанье.
Она не ведает, что можно дружно жить
С стихами, с картами, с Платоном и с бокалом,
Что резвых шалостей под легким покрывалом
И ум возвышенный и сердце можно скрыть.



ЭЛЕГИЯ.

Опять я ваш, о юные друзья!
Туманные сокрылись дни разлуки:
И брату вновь простерлись ваши руки,
Ваш резвый круг увидел снова я.
Всё те же вы, но сердце уж не то же:
Уже не вы ему всего дороже,
Уж я не тот... невидимой стезей -
Ушла пора веселости беспечной,
Ушла навек, и жизни скоротечной
Луч утренний бледнеет надо мной. -
Веселие рассталося с душой.
Отверженный судьбиною ревнивой,
Улыбку, смех, и резвость, и покой -
Я всё забыл: печали молчаливой
Покров лежит над юною главой...
Напрасно вы беседою шутливой
И нежностью души красноречивой
Мой тяжкой сон хотите перервать,
Всё кончилось, - и резвости счастливой
В душе моей изгладилась печать.
Чтоб удалить угрюмые страданья,
Напрасно вы несете лиру мне;
Минувших дней погаснули мечтанья,
И умер глас в бесчувственной струне.
Перед собой одну печаль я вижу!
Мне страшен мир, мне скучен дневный свет;
Пойду в леса, в которых жизни нет,
Где мертвый мрак - я радость ненавижу;
Во мне застыл ее минутный след.
Опали вы, листы вчерашней розы!
Не доцвели до месячных лучей.
Умчались вы, дни радости моей!
Умчались вы - невольно льются слезы,
И вяну я на темном утре дней.

О Дружество! предай меня забвенью;
В безмолвии покорствую судьбам,
Оставь меня сердечному мученью,
Оставь меня пустыням и слезам.



К МОЛОДОЙ ВДОВЕ.

Лида, друг мой неизменный,
Почему сквозь легкой сон
Часто, негой утомленный,
Слышу я твой тихой стон?
Почему, в любви счастливой
Видя страшную мечту,
Взор недвижный, боязливый
Устремляешь в темноту?
Почему, когда вкушаю
Быстрый обморок любви,
Иногда я замечаю
Слезы тайные твои?
Ты рассеянно внимаешь
Речи пламенной моей,
Хладно руку пожимаешь,
Хладен взор твоих очей...
О бесценная подруга!
Вечно ль слезы проливать,
Вечно ль мертвого супруга
Из могилы вызывать?
Верь мне: узников могилы
Там объемлет вечный сон;
Им не мил уж голос милый,
Не прискорбен скорби стон;
Не для них - весенни розы,
Сладость утра, шум пиров,
Откровенной дружбы слезы
И любовниц робкий зов...
Рано друг твой незабвенный
Вздохом смерти воздохнул
И блаженством упоенный
На груди твоей уснул.
Спит увенчанный счастливец;
Верь любви - невинны мы.
Нет, разгневанный ревнивец
Не придет из вечной тьмы;
Тихой ночью гром не грянет,
И завистливая тень
Близ любовников не станет,
Вызывая спящий день.



БЕЗВЕРИЕ.

О вы, которые с язвительным упреком,
Считая мрачное безверие пороком,
Бежите в ужасе того, кто с первых лет
Безумно погасил отрадный сердцу свет;
Смирите гордости жестокой исступленье:
Имеет он права на ваше снисхожденье,
На слезы жалости; внемлите брата стон,
Несчастный не злодей, собою страждет он.
Кто в мире усладит души его мученья?
Увы! он первого лишился утешенья!
Взгляните на него - не там, где каждый день
Тщеславие на всех наводит ложну тень,
Но в тишине семьи, под кровлею родною,
В беседе с дружеством иль темною мечтою.
Найдите там его, где илистый ручей
Проходит медленно среди нагих полей;
Где сосен вековых таинственные сени,
Шумя, на влажный мох склонили вечны тени.
Взгляните - бродит он с увядшею душой,
Своей ужасною томимый пустотой,
То грусти слезы льет, то слезы сожаленья.
Напрасно ищет он унынью развлеченья;
Напрасно в пышности свободной простоты
Природы перед ним открыты красоты;
Напрасно вкруг себя печальный взор он водит:
Ум ищет божества, а сердце не находит.

Настигнет ли его глухих Судеб удар,
Отъемлется ли вдруг минутный счастья дар,
В любви ли, в дружестве обнимет он измену
И их почувствует обманчивую цену:
Лишенный всех опор отпадший веры сын
Уж видит с ужасом, что в свете он один,
И мощная рука к нему с дарами мира
Не простирается из-за пределов мира...

Несчастия, Страстей и Немощей сыны,
Мы все на страшный гроб родясь осуждены.
Всечасно бренных уз готово разрушенье;
Наш век - неверный день, всечасное волненье.
Когда, холодной тьмой объемля грозно нас,
Завесу вечности колеблет смертный час,
Ужасно чувствовать слезы последней Муку -
И с миром начинать безвестную разлуку!
Тогда, беседуя с отвязанной душой,
О Вера, ты стоишь у двери гробовой,
Ты ночь могильную ей тихо освещаешь,
И ободренную с Надеждой отпускаешь...
Но, други! пережить ужаснее друзей!
Лишь Вера в тишине отрадою своей
Живит унывший дух и сердца ожиданье.
"Настанет! - говорит,- назначено свиданье!"

А он (слепой мудрец!), при гробе стонет он,
С усладой бытия несчастный разлучен,
Надежды сладкого не внемлет он привета,
Подходит к гробу он, взывает... нет ответа!

Видали ль вы его в безмолвных тех местах,
Где кровных и друзей священный тлеет прах?
Видали ль вы его над хладною могилой,
Где нежной Делии таится пепел милый?
К почившим позванный вечерней тишиной,
К кресту приникнул он бесчувственной главой
Стенанья изредка глухие раздаются,
Он плачет - но не те потоки слез лиются,
Которы сладостны для страждущих очей
И сердцу дороги свободою своей;
Но слез отчаянья, но слез ожесточенья.
В молчаньи ужаса, в безумстве исступленья
Дрожит, и между тем под сенью темных ив,
У гроба матери колена преклонив,
Там дева юная в печали безмятежной
Возводит к небу взор болезненный и нежный,
Одна, туманною луной озарена,
Как ангел горести является она;
Вздыхает медленно, могилу обнимает -
Всё тихо вкруг его, а, кажется, внимает.
Несчастный на нее в безмолвии глядит,
Качает головой, трепещет и бежит,
Спешит он далее, но вслед унынье бродит.

Во храм ли вышнего с толпой он молча входит,
Там умножает лишь тоску души своей.
При пышном торжестве старинных алтарей,
При гласе пастыря, при сладком хоров пенье,
Тревожится его безверия мученье.
Он бога тайного нигде, нигде не зрит,
С померкшею душой святыне предстоит,
Холодный ко всему и чуждый к умиленью
С досадой тихому внимает он моленью.
"Счастливцы! - мыслит он, - почто не можно мне
Страстей бунтующих в смиренной тишине,
Забыв о разуме и немощном и строгом,
С одной лишь верою повергнуться пред богом!"

Напрасный сердца крик! нет, нет! не суждено
Ему блаженство знать! Безверие одно,
По жизненной стезе во мраке вождь унылый,
Влечет несчастного до хладных врат могилы.
И что зовет его в пустыне гробовой -
Кто ведает? но там лишь видит он покой.



К ДЕЛЬВИГУ.

Блажен, кто с юных лет увидел пред собою
Извивы темные двухолмной высоты,
Кто жизни в тайный путь с невинною душою
Пустился пленником мечты!
Наперснику богов безвестны бури злые,
Над ним их промысел, безмолвною порой
Его баюкают Камены молодые
И с перстом на устах хранят певца покой.
Стыдливой Грации внимает он советы
И, чувствуя в груди огонь еще младой,
Восторженный поет на лире золотой.
О Дельвиг! счастливы поэты!

Мой друг, и я певец! и мой смиренный путь
В цветах украсила богиня песнопенья,
И мне в младую боги грудь
Влияли пламень вдохновенья.
В младенчестве моем я чувствовать умел,
Всё жизнью вкруг меня дышало,
Всё резвый ум обворожало.
И первую черту я быстро пролетел.
С какою тихою красою
Минуты детства протекли;
Хвала, о боги! вам, вы мощною рукою
От ярых гроз мирских невинность отвели.
Но всё прошло - и скрылись в темну даль
Свобода, радость, восхищенье;
Другим и юность наслажденье:
Она мне мрачная печаль!
Так рано зависти увидеть зрак кровавый
И низкой клеветы во мгле сокрытый яд.
Нет, нет! ни счастием, ни славой
Не буду ослеплен. Пускай они манят
На край погибели любимцев обольщенных.
Исчез священный жар!
Забвенью сладких песней дар
И голос струн одушевленных!
Во прах и лиру и венец!
Пускай не будут знать, что некогда певец,
Враждою, завистью на жертву обреченный,
Погиб на утре лет.
Как ранний на поляне цвет,
Косой безвременно сраженный.
И тихо проживу в безвестной тишине;
Потомство грозное не вспомнит обо мне,
И гроб несчастного, в пустыне мрачной, дикой,
Забвенья порастет ползущей повиликой!



СТАНСЫ.
(ИЗ ВОЛЬТЕРА).

Ты мне велишь пылать душою:
Отдай же мне протекши дни,
С моей вечернею зарею
Мое ты утро съедини!

Мой век невидимо проходит,
Из круга Смехов и Харит
Уж Время скрыться мне велит
И за руку меня выводит -

Не даст оно пощады нам.
Кто применяться не умеет
Своим изменчивым годам,
Тот их несчастья лишь имеет.

Счастливцам резвым, молодым
Оставим страсти заблужденья;
Живем мы в мире два мгновенья -
Одно рассудку отдадим.

Вы, услаждавшие печали
Минутной младости моей,
Любовь, мечтанья первых дней -
Ужель навек вы убежали?

Нам должно дважды умирать:
Проститься с сладостным мечтаньем -
Вот Смерть ужасная страданьем!
Что значит после не дышать?

На пасмурном моем закате,
Среди пустынной темноты,
Так сожалел я об утрате
Обманов милыя мечты.

Тогда на голос мой унылый
Мне Дружба руку подала,
Она Любви подобна милой
В одной лишь нежности была.

Я ей принес увядши розы
Отрадных юношества дней,
И вслед пошел, но лил я слезы
Что мог итти вослед лишь ей!



ПОСЛАНИЕ В. Л. ПУШКИНУ.

Скажи, парнасский мой отец,
Неужто верных муз любовник
Не может нежный быть певец
И вместе гвардии полковник?
Ужели тот, кто иногда
Жжет ладан Аполлону даром,
За честь не смеет без стыда
Жечь порох на войне с гусаром
И, если можно, города?
Беллона, Муза и Венера,
Вот, кажется, святая вера
Дней наших всякого певца.
Я шлюсь на русского Буфлера
И на Дениса храбреца,
Но не на Глинку офицера,
Довольно плоского певца;
Не нужно мне его примера...
Ты скажешь: "Перестань, болтун!
Будь человек, а не драгун;
Парады, караул, ученья -
Всё это оды не внушит,
А только душу иссушит,
И к Марину для награжденья,
Быть может, прямо за Коцит
Пошлют читать его творенья.
Послушай дяди, милый мой:
Ступай себе к слепой Фемиде
Иль к дипломатике косой!
Кропай, мой друг, посланья к Лиде,
Оставь военные грехи
И в сладостях успокоенья
Пиши сенатские решенья
И пятистопные стихи;
И не с гусарского корнета, -
Возьми пример с того поэта,
С того, которого рука
Нарисовала Ермака
В снегах незнаемого света,
И плен могучего Мегмета,
И мужа модного рога,
Который, милостию бога,
Министр и сладостный певец,
Был строгой чести образец,
Как образец он будет слога".
Всё так, почтенный дядя мой,
Почтен, кто глупости людской
Решит запутанные споры;
Умен, кто хитрости рукой
Переплетает меж собой
Дипломатические вздоры
И правит нашею судьбой.
Смешон, конечно, мирный воин,
И эпиграммы самой злой
В известных "Святках" он достоин.
Но что прелестней и живей
Войны, сражений и пожаров,
Кровавых и пустых полей,
Бивака, рыцарских ударов?
И что завидней бранных дней
Не слишком мудрых усачей,
Но сердцем истинных гусароь
Они живут в своих шатрах,
Вдали забав и нег и граций,
Как жил бессмертный трус Гораций
В тибурских сумрачных лесах;
Не знают света принужденья,
Не ведают, что скука, страх;
Дают обеды и сраженья,
Поют и рубятся в боях.
Счастлив, кто мил и страшен миру;
О ком за песни, за дела
Гремит правдивая хвала;
Кто славил Марса и Темиру
И бранную повесил лиру
Меж верной сабли и седла.
Но вы, враги трудов и славы,
Питомцы Феба и забавы,
Вы, мирной праздности друзья
Шепну вам на-ухо: вы правы,
И с вами соглашаюсь я!
Бог создал для себя природу,
Свой рай и счастие глупцам,
Злословие, мужчин и моду,
Конечно, для забавы дам,
Заботы знатному народу,
Дурачество для всех, - а нам
Уединенье и свободу!



ПИСЬМО К ЛИДЕ.

Лишь благосклонный мрак раскинет
Над нами тихой свой покров,
И время к полночи придвинет
Стрелу медлительных часов,
Когда не спит в тиши природы
Одна счастливая любовь:
Тогда моей темницы вновь
Покину я немые своды...
Летучих остальных минут
Мне слишком тягостна потеря -
Но скоро Аргусы заснут,
Замкам предательным поверя,
И я в обители твоей...
По скорой поступи моей,
По сладострастному молчанью,
По смелым, трепетным рукам,
По воспаленному дыханью
И жарким, ласковым устам
Узнай любовника - настали
Восторги, радости мои!..
О Лида, если б умирали
С блаженства, неги и любви!



КНЯЗЮ А. М. ГОРЧАКОВУ.

Встречаюсь я с осьмнадцатой весной.
В последний раз, быть может, я с тобой,
Задумчиво внимая шум дубравный,
Над озером иду рука с рукой.
Где вы, лета беспечности недавней?
С надеждами во цвете юных лет,
Мой милый друг, мы входим в новый свет;
Но там удел назначен нам не равный,
И розно наш оставим в жизни след.
Тебе рукой Фортуны своенравной
Указан путь и счастливый, и славный, -
Моя стезя печальна и темна;
И нежная краса тебе дана.
И нравиться блестящий дар природы,
И быстрый ум, и верный, милый нрав;
Ты сотворен для сладостной свободы,
Для радости, для славы, для забав.
Они пришли, твои златые годы,
Огня любви прелестная пора.
Спеши любить и, счастливый вчера,
Сегодня вновь будь счастлив осторожно;
Амур велит: и завтра, если можно,
Вновь миртами красавицу венчай...
О, скольких слез, предвижу, ты виновник!
Измены друг и ветреный любовник,
Будь верен всем - пленяйся и пленяй.

А мой удел... но пасмурным туманом
Зачем же мне грядущее скрывать?
Увы! нельзя мне вечным жить обманом
И счастья тень, забывшись, обнимать.
Вся жизнь моя - печальный мрак ненастья
Две-три весны, младенцем, может быть,
Я счастлив был, не понимая счастья;
Они прошли, но можно ль их забыть?
Они прошли, и скорбными глазами
Смотря на путь, оставленный навек, -
На краткий путь, усыпанный цветами,
Которым я так весело протек,
Я слезы лью, я трачу век напрасно,
Мучительным желанием горя.

Твоя заря - заря весны прекрасной;
Моя ж, мой друг, - осенняя заря.
Я знал любовь, но не знавал надежды,
Страдал один, в безмолвии любил.
Безумный, сон покинул томны вежды,
Но мрачные я грезы не забыл.
Душа полна невольной, грустной думой:
Мне кажется: на жизненном пиру
Один с тоской явлюсь я, гость угрюмый,
Явлюсь на час - и одинок умру.
И не придет друг сердца незабвенный
В последний миг мой томный взор сомкнуть,
И не придет на холм уединенный
В последний раз с любовию вздохнуть!
Ужель моя пройдет пустынно младость?
Иль мне чужда счастливая любовь?
Ужель умру, не ведая, что радость?
Зачем же жизнь дана мне от богов?
Чего мне ждать? В рядах забытый воин,
Среди толпы затерянный певец,
Каких наград я в будущем достоин
И счастия какой возьму венец?

Но что?.. Стыжусь!.. Нет, ропот - униженье.
Нет, праведно богов определенье!
Ужель лишь мне не ведать ясных дней?
Нет! и в слезах сокрыто наслажденье,
И в жизни сей мне будет утешенье:
Мой скромный дар и счастие друзей.



В АЛЬБОМ.

Пройдет любовь, умрут желанья;
Разлучит нас холодный свет;
Кто вспомнит тайные свиданья,
Мечты, восторги прежних лет?..
Позволь в листах воспоминанья
Оставить им минутный след.



В АЛЬБОМ ИЛЛИЧЕВСКОМУ.

Мой друг! неславный я поэт,
Хоть христианин православный.
Душа бессмертна, слова нет,
Моим стихам удел неравный -
И песни Музы своенравной,
Забавы резвых, юных лет,
Погибнут смертию забавной,
И нас не тронет здешний свет!

Ах! ведает мой добрый гений,
Что предпочел бы я скорей
Бессмертию души моей
Бессмертие своих творений.

Не властны мы в судьбе своей,
По крайней мере, нет сомненья,
Сей плод небрежный вдохновенья,
Без подписи, в твоих руках
На скромных дружества листках
Уйдет от общего забвенья...
Но пусть напрасен будет труд,
Твоею дружбой оживленный -
Мои стихи пускай умрут -
Глас сердца, чувства неизменны
Наверно их переживут!



ТОВАРИЩАМ.

Промчались годы заточенья
Недолго, мирные друзья,
Нам видеть кров уединенья
И Царскосельские поля.
Разлука ждет нас у порогу,
Зовет нас дальний света шум,
И каждый смотрит на дорогу
С волненьем гордых, юных дум.
Иной, под кивер спрятав ум,
Уже в воинственном наряде
Гусарской саблею махнул -
В крещенской утренней прохладе
Красиво мерзнет на параде,
А греться едет в караул;
Другой, рожденный быть вельможей,
Не честь, а почести любя,
У плута знатного в прихожей
Покорным плутом зрит себя;
Лишь я, судьбе во всем послушный,
Счастливой лени верный сын,
Душой беспечный, равнодушный,
Я тихо задремал один...
Равны мне писари, уланы,
Равны Законы, кивера,
Не рвусь я грудью в капитаны
И не ползу в ассесора:
Друзья! немного снисхожденья -
Оставьте красный мне колпак,
Пока его за прегрешенья
Не променял я на шишак,
Пока ленивому возможно,
Не опасаясь грозных бед,
Еще рукой неосторожной
В июле распахнуть жилет.



НАДПИСЬ НА СТЕНЕ БОЛЬНИЦЫ.

Вот здесь лежит больной студент;
Его судьба неумолима.
Несите прочь медикамент:
Болезнь любви неизлечима!



В АЛЬБОМ ПУЩИНУ.

Взглянув когда-нибудь на тайный сей листок,
Исписанный когда-то мною,
На-время улети в лицейский уголок
Всесильной, сладостной мечтою.
Ты вспомни быстрые минуты первых дней,
Неволю мирную, шесть лет соединенья,
Печали, радости, мечты души твоей,
Размолвки дружества и сладость примиренья...
Что было и не будет вновь...
И с тихими тоски слезами
Ты вспомни первую любовь.
Мой друг, она прошла... но с первыми друзьями
Не резвою мечтой союз твой заключен;
Пред грозным временем, пред грозными судьбами,
О милый, вечен он!



КЮХЕЛЬБЕКЕРУ.

В последний раз, в тиши уединенья,
Моим стихам внимает наш Пенат!
Лицейской жизни милый брат,
Делю с тобой последние мгновенья!
Итак, они прошли - лета соединенья; -
Итак, разорван он - наш братский верный круг!
Прости!... хранимый тайным небом,
Не разлучайся, милый друг,
С фортуной, дружеством и Фебом, -
Узнай любовь - неведомую мне -
Любовь надежд, восторгов, упоенья:
И дни твои полетом сновиденья
Да пролетят в счастливой тишине!
Прости.... где б ни был я: в огне ли смертной битвы,
При мирных ли брегах родимого ручья,
Святому братству верен я!
И пусть.... (услышит ли Судьба мои молитвы?)
Пусть будут счастливы все, все твои друзья!



К ПОРТРЕТУ КАВЕРИНА.

В нем пунша и войны кипит всегдашний жар,
На Марсовых полях он грозный был воитель,
Друзьям он верный друг, красавицам мучитель,
И всюду он гусар.



К ПИСЬМУ.

В нем радости мои; когда померкну я,
Пускай оно груди бесчувственной коснется:
Быть может, милые друзья,
Быть может сердце вновь забьется.



СНОВИДЕНИЕ.

Недавно, обольщен прелестным сновиденьем,
В венце сияющем, царем я зрел себя;
Мечталось, я любил тебя -
И сердце билось наслажденьем.
Я страсть у ног твоих в восторгах изъяснял.
Мечты! ах! отчего вы счастья не продлили?
Но боги не всего теперь меня лишили:
Я только - царство потерял.



ОНА.

"Печален ты: признайся, что с тобой".
- Люблю, мой друг! - "Но кто ж тебя пленила?"
- Она. - "Да кто ж? Глицера ль, Хлоя, Лила?"
- О, нет! - "Кому ж ты жертвуешь душой?"
- Ах! ей! - "Ты скромен, друг сердечный!
Но почему ж ты столько огорчен?
И кто виной? Супруг, отец, конечно..."
- Не то, мой друг! - "Но что ж?" - Я ей не он.



СТИХОТВОРЕНИЯ НЕИЗВЕСТНЫХ ГОДОВ (1813-1817)



СТАРИК.
(ИЗ МАРОТА).

Уж я не тот Философ страстный,
Что прежде так любить умел,
Моя весна и лето красно
Ушли - за тридевять земель!
Амур, свет возраста златого!
Богов тебя всех боле чтил:
Ах! естьли б я родился снова,
Уж так ли бы тебе служил.



К ДЕЛИИ.

О Делия драгая!
Спеши, моя краса;
Звезда любви златая
Взошла на небеса;
Безмолвно месяц покатился;
Спеши, твой Аргус удалился,
И сон сомкнул его глаза.

Под сенью потаенной
Дубравной тишины,
Где ток уединенный
Сребристыя волны
Журчит с унылой Филомелой,
Готов приют любви веселый
И блеском освещен луны.

Накинут тени ночи
Покровы нам свои,
И дремлют сени рощи,
И быстро миг любви
Летит, - я весь горю желаньем,
Спеши, о Делия! свиданьем,
Спеши в объятия мои.



ДЕЛИЯ.

Ты ль передо мною,
Делия моя!
Разлучен с тобою -
Сколько плакал я!
Ты ль передо мною,
Или сон мечтою
Обольстил меня?

Ты узнала ль друга?
Он не то, что был:
Но тебя, подруга!
Всё ж не позабыл -
И твердит унылый:
"Я любим ли милой,
Как бывало был?"

Что теперь сравнится
С долею моей!
Вот слеза катится
По щеке твоей -
Делия стыдится?...
Что теперь сравнится
С долею моей!



ФАВН И ПАСТУШКА.
КАРТИНЫ.

С пятнадцатой весною,
Как лилия с зарею,
Красавица цветет;
И томное дыханье,
И взоров томный свет,
И груди трепетанье,
И розы нежный цвет -
Всё юность изменяет.
Уж Лилу не пленяет
Веселый хоровод:
Одна у сонных вод,
В лесах она таится,
Вздыхает и томится,
И с нею там Эрот.
Когда же ночью темной
Ее в постеле скромной
Застанет тихий сон,
С волшебницей мечтою;
И тихою тоскою
Исполнит сердце он -
И Лила в сновиденьи
Вкушает наслажденье
И шепчет "О Филон!"


II.
Кто там, в пещере темной,
Вечернею порой,
Окован ленью томной
Покоится с тобой?
Итак, уж ты вкусила
Все радости любви;
Ты чувствуешь, о Лила,
Волнение в крови,
И с трепетом, смятеньем,
С пылающим лицом,
Ты дышешь упоеньем
Амура под крылом.
О жертва страсти нежной,
В безмолвии гори!
Покойтесь безмятежно
До пламенной зари.
Для вас поток игривый
Угрюмой тьмой одет,
И месяц молчаливый
Туманный свет лиет;
Здесь розы наклонились
Над вами в темный кров;
И ветры притаились,
Где царствует любовь...


III.
Но кто там, близ пещеры
В густой траве лежит?
На жертвенник Венеры
С досадой он глядит;
Нагнулась меж цветами
Косматая нога;
Над грустными очами
Нависли два рога.
То Фавн, угрюмый житель
Лесов и гор крутых,
Докучливый гонитель
Пастушек молодых.
Любимца Купидона -
Прекрасного Филона
Давно соперник он....
В приюте сладострастья
Он слышит вздохи счастья
И неги томный стон.
В безмолвии несчастный
Страданья чашу пьет,
И в ревности напрасной
Горючи слезы льет.
Но вот ночей царица
Скатилась за леса,
И тихая денница
Румянит небеса;
Зефиры прошептали -
И фавн в дремучий бор
Бежит сокрыть печали
В ущельях диких гор.


IV.
Одна поутру Лила
Нетвердою ногой
Средь рощицы густой
Задумчиво ходила.
"О, скоро ль, мрак ночной,
С прекрасною луной
Ты небом овладеешь?
О, скоро ль, темный лес,
В туманах засинеешь
На западе небес?"
Но шорох за кустами
Ей слышится глухой,
И вдруг - сверкнул очами
Пред нею бог лесной!
Как вешний ветерочек,
Летит она в лесочек:
Он гонится за ней.
И трепетная Лила
Все тайны обнажила
Младой красы своей;
И нежна грудь открылась
Лобзаньям ветерка,
И стройная нога
Невольно обнажилась.
Порхая над травой,
Пастушка робко дышет;
И Фавна за собой
Всё ближе, ближе слышит.
Уж чувствует она
Огонь его дыханья...
Напрасны все старанья:
Ты Фавну суждена!
Но шумная волна
Красавицу сокрыла:
Река - ее могила...
Нет! Лила спасена.


V.
Эроты златокрылы
И нежный Купидон
На помощь юной Лилы
Летят со всех сторон;
Все бросили Цитеру,
И мирных сёл Венеру
По трепетным волнам
Несут они в пещеру -
Любви пустынный храм.
Счастливец был уж там.
И вот уже с Филоном
Веселье пьет она,
И страсти легким стоном
Прервалась тишина...
Спокойно дремлет Лила
На розах нег и сна,
И луч свой угасила
За облаком луна.


VI.
Поникнув головою,
Несчастный бог лесов
Один с вечерней тьмою
Бродил у берегов:
"Прости, любовь и радость! -
Со вздохом молвил он: -
В печали тратить младость
Я роком осужден!"
Вдруг из лесу румяный,
Шатаясь, перед ним
Сатир явился пьяный
С кувшином круговым;
Он смутными глазами
Пути домой искал
И козьими ногами
Едва переступал;
Шел, шел и натолкнулся
На Фавна моего,
Со смехом отшатнулся,
Склонился на него....
"Ты ль это, брат любезный? -
Вскричал Сатир седой: -
В какой стране безвестной
Я встретился с тобой?"
"Ах! - молвил Фавн уныло:
Завяли дни мои!
Всё, всё мне изменило,
Несчастен я в любви".
"Что слы